Как я стала вегетарианкойОтвет на вопрос редакции "Вегетарианского обозрения"
О вегетарианстве впервые услыхала я от Владимира Григорьевича Черткова в 1885 году, раньше, чем вышла за него замуж. Он уже и тогда был вегетарианцем, однако, не строгим, и нередко отступал от вегетарианской диеты, в особенности в чужих домах. С тех пор, как я вышла за него замуж (осенью 1886 г.), мне пришлось много читать о вегетарианстве и участвовать в издании переводных сочинений на тему о вегетарианстве, более или менее научных или популярных, при издательстве "Посредник" (как известно, основанном В.Г. Чертковым в начале 1885 года), в котором я работала с самого начала вместе с П.И. Бирюковым. Тогда же переводилась и печаталась "Этика пищи" (под редакцией В.Г. Черткова) и предисловие к ней Л.Н. Толстого "Первая Ступень"[9].
В принципе вполне сознавая греховность убийства, я уже сочувствовала вегетарианству в течение нескольких лет, но не решалась отказаться от употребления мяса, запугиваемая докторами и моими семейными (всеми, кроме В.Г.), боявшимися за мое здоровье. И действительно, с шестнадцатилетнего возраста (после брюшного тифа), страдая хроническим желудочно-кишечным катарром и по временам сильно истощенная скудной диетой (состоявшей большей частью из одного бульона или жидкого супа и какого-нибудь кусочка мяса), я воображала, что если я брошу есть мясо, то непременно должна буду умереть с голода, и мне казалось, что это было бы равносильным самоубийству.
Когда у нас родился первый ребенок (в конце 1887 г.), то мы без колебаний решили воспитывать нашу дочь на вегетарианской диете. С тех пор Владимир Григорьевич сделался строгим вегетарианцем, почти никогда не употребляя в пищу даже яиц. Ему очень хотелось, чтобы и я последовала его примеру, так как он вполне основательно находил, что мы обязаны быть перед нашим ребенком добросовестными и последовательными в том, чему хотели научить его. Конечно, и я понимала, что пример важнее слов и что никакие добрые наставления не помогут, если мы сами на глазах детей будем нарушать то, во что хотели бы, чтобы дети наши уверовали. И потому, не желая соблазнять свою девочку дурным примером, я старалась устраивать так, чтобы не обедать в ее присутствии, чтобы избежать ее вопросов и просьб "попробовать" то, что я ем. Мне до сих пор мучительно вспоминать один маленький случай, ясно сохранившийся в моей памяти (который я тогда же записала в свой дневник). Девочке моей тогда было всего полтора года. Она была очень шустрым и понятливым ребенком и очень рано стала говорить и бегать, а на вид ей смело можно было дать три года.
Однажды Олюся вернулась с прогулки с своей няней в то время, как я не успела закончить свой обед. На тарелке у меня лежали кусочки жареного цыпленка. В то время, как няня пошла на кухню за обедом для девочки, Люся, очевидно, сильно проголодавшаяся, вертелась около меня и выпрашивала чего-нибудь поесть. Я думала, что она удовлетворится корочкой хлеба, но Люся, быстро съев ее, стала, приподымаясь на цыпочки, заглядывать мне в тарелку, и упорно допрашивала: "тё мама кусит?" (Что мама кушает).
Не желая ей лгать и, вместе с тем, боясь сказать голую правду, которая привела бы ее в ужас (у нее были своя курочка с цыплятами, которых она очень любила и сама кормила), я ответила ей уклончиво: "это – мясо". Я знала, что она не поймет, что такое мясо, так как при ней никогда никто не упоминал, что люди едят животных. Но девочка не удовлетворилась этим.
– Мя-са, мя-са? – повторяла она новое слово и потом вдруг: "дай Люле поплёбить" (попробовать).
Я стала мягко уговаривать ее, чтобы она не просила, что ей нельзя этого пробовать, что "Олюсе нехорошо есть мясо", но она продолжала приставать: "дай, дай". И внезапно, протянув ручонку, схватила лежавшую на краюшке тарелки отрезанную ножку цыпленка и быстро отбежала от стола в дальний угол комнаты. Смеясь и визжа в восторге от своей проделки и притоптывая ножонками, стоя в углу, она прятала свою добычу за спину, вероятно, ожидая, что я встану и пойду отнимать у нее; но я нарочно этого не сделала, главным образом потому, что вообще избегала употреблять насилие над детьми, если ребенку не угрожала прямая опасность. Наоборот, стараясь не выдавать своего внутреннего волнения, насколько возможно спокойно и ласково, я, не двигаясь с места, начала вести дипломатические переговоры с маленькой проказницей.
– Люсенька, – ведь, умница, добрая, ведь, девочка?..
– Не, не, – прерывает она меня, мотая головой, – Люля бе, бе, бешка!
– Но Люсенька не будет кушать, отдаст маме?
– Буду, буду кусить...
И она поворачивается лицом в угол и подносит косточку ко рту, но все же, повернув голову в мою сторону, искоса с плутоватой улыбкой поглядывает на меня. Испуганная ее движением, я говорю уже более серьезным тоном: "Значит, Люся не любит маму"?
Она вдруг перестает смеяться и снова вся повернувшись ко мне лицом, говорит убедительно-жалобным голосом:
– Любу, любу мамичку!
– Так почему же Люля не слушается, обижает маму?
Она смотрит растерянно и отрицательно качает головкой.
– Ну да, – поясняю я ей, – нехорошо брать без спросу у мамы с тарелки и кушать то, чего мама не позволяет. Если Люля паинька, она отдаст маме этот кусочек! (Я боялась произнести слово "косточка", чтобы не возбудить новых расспросов).
Она понимает это по-своему:
– У мамы мно-ого, много! кусий, мамичка, кусий! У Люли маля, маля и-и-и маля! – И голосок ее делается уже жалобным, близким к плачу: мама кусит, Люля кусит, да, да? – приставала она.
– Нет, я не буду есть ничего, – стараюсь я говорить уже строгим голосом.
– Я позову Прашеньку (няню) и все отдам, чтобы она унесла, и сама уйду и оставлю Люлю одну: делай, что хочешь!
И я решительно поднимаюсь с места и иду к двери. Не успела я двинуться, как она, бросившись ко мне из своего угла и уцепившись за мой подол, кричит в испуге: "Не буду, не буду! Маминька, миленька, на, на!" – И сует мне в руки злополучную косточку.
Я снова сажусь на свое место; она, жалобно всхлипывая, влезает ко мне на колени и, прижимаясь ко мне, нежно гладит меня по щекам, твердя: "любу, любу мамичку". А потом, скорчив вдруг презрительную гримасу, махает ручкой в сторону тарелки и говорит: "Бека, бека маса"!..
А я чувствую себя глубоко взволнованной и виноватой перед ребенком, которого ввела в соблазн, и сама с трудом удерживаюсь от слез, от смешанного чувства умиления, жалости и радости...
И когда Прашенька приносит обед и при виде наших расстроенных лиц выражает удивление, спрашивая: "Что случилось, неужели Люсенька была бешка?" – то девочка, соскочив с моих колен, начинает быстро-быстро лепетать, изображая в лицах и пытаясь рассказать Прашеньке все происшедшее; и так это выходит у нее трогательно и забавно, что мне и смеяться и плакать хочется...
Надо ли объяснять, почему этот случай так взволновал меня?
Всякая мать поймет то чувство жалости к своему ребенку, которое я испытала в ту минуту, когда отказывала ей вкусить "запретного плода", – того, к чему мы сами так привыкли, на чем все выросли и что наверное понравилось бы ребенку... Вероятно, многие матери упрекнут меня в излишнем ригоризме и даже жестокости, но я уверена, что найдутся и такие матери, которые поймут меня, мотивы моего поступка. Зная же хорошо характер моего ребенка, – ее настойчивость и памятливость, – и зная, что если бы она хоть раз попробовала мясо, и именно куриное, которое маленьким детям большей частью приходится по вкусу (тогда как говядина часто внушает им отвращение), – я была уверена, что она долго не забыла бы его вкуса и постоянно требовала бы его, и тогда для меня было бы настоящей пыткой отказывать ей, и, так сказать, насиловать ее вкусовые потребности, что, разумеется, крайне осложнило и затруднило бы воспитание ребенка в нашем духе. Тогда как, не зная вкуса мяса, у ребенка не может явиться и этой вкусовой потребности в мясе, тем более, что девочка наша и не нуждалась в усиленном подкармливании. Она была замечательно здоровым и крупным ребенком, прекрасно и быстро развивающимся во всех отношениях. (Заразившись во время эпидемии, она внезапно умерла от кишечного дифтерита, когда ей не минуло еще 2-х лет).
Незадолго до ее смерти (в 1889 г.) родился сын – Дима, которому теперь уже, слава Богу, 23 года, и который, воспитанный вегетарианцем, рос всегда очень здоровым, краснощеким ребенком, хотя, сравнительно с другими детьми, ел удивительно мало, и пища его всегда была однообразна и проста. Вот ради него-то, прежде всего, я и решилась стать вегетарианкой.
Об этом подробно записано в моем дневнике того времени.
Случилось это так:
Один знакомый охотник (управляющий имением моей belle-mere) прислал мне в подарок зайца, которого зажарили и ели за общим столом. Я же обедала отдельно, и мне принесли кусочек зайца на тарелке в мою комнату, в то время, как мой маленький Димочка, уже окончивший свой обед (состоявший обыкновенно из бобовой или овсяной похлебки и компота), сидел около меня на скамеечке за низеньким столиком и рассматривал большую книгу с раскрашенными картинами животных и птиц. (Помнится, он недавно получил ее в подарок от бабушки; было ему тогда два с половиной года). Вот он остановился на картине, изображающей орла, сидящего на скале и терзающего маленького зайца или кролика с окровавленной белой шкуркой. И вдруг он, тыкая пальчиком в картинку, укоризненно и жалобно говорит:
– Бека, бека олёл!.. Бедни, бедни зайка... Мама говолит: нельзя больно делать, нельзя кусить заиньку, и питичку нельзя... а олёл все кусит, все кусит!
(Для него кусать и кушать – было одно и то же).
– Плавда, мама, бешка олёл? – опрашивает он, оборачиваясь ко мне и, вставая со скамеечки, тащит ко мне свою книгу. Я очень смутилась и – испугавшись: а ну, как вдруг он спросит меня: "а что ты ешь?" – я поспешила покрыть салфеткой свою тарелку.
И тут же мне сделалось так совестно перед ребенком, доверие которого я обманывала, что я не выдержала и расплакалась. Он, видя мое волнение и слезы, полез ко мне на колени, утешая меня, обхватив своей ручонкой большую книгу, другой брал мою руку и гладил ею "бедного белого зайчика", думая, вероятно, что я плачу из сочувствия к нему, и все продолжая задавать мне вопросы: зачем орел ест зайчика? Помнится, я старалась как могла понятнее объяснить ему, что орел не знает, что это дурно, и что орла некому научить тому, что можно и чего нельзя кушать.
– У него нет мамы? – спрашивает Димочка, вероятно, вспоминая, как я, бывало, говорила ему, что нехорошо мучить и делать больно животным. В этом отношении он был удивительно чутким и добрым ребенком, и к чести его я могу сказать, что ни в детстве, ни в юности своей он никогда не убивал, не мучил животных, и даже не раздавил ни одного насекомого.
Для меня этот памятный случай с зайцем был как бы чудесным откровением: надо же было такое странное совпадение, что и на тарелке у меня, и на картинке был заяц! И вот тогда же я дала себе слово больше не брать в рот ничего мясного. Искренно могу сказать, что добросовестно выполнила свое обещание, данное мною перед Богом и перед моим ребенком.
Также вполне искренно могу сказать и то, что ни разу в жизни не пожалела я о том, что стала вегетарианкой, несмотря на то, что в первый год я очень страдала прямо-таки от голодания и усилившегося малокровия и очень, очень медленно привыкала к вегетарианскому режиму. Но вместе с тем с удовольствием могу отметить и то, что с годами мои катарральные страдания значительно ослабели, а желчные припадки, которым я смолоду была очень подвержена, почти сразу исчезли и никогда более не возвращались. Теперь, на закате дней моих, я, правда, не могу все-таки похвастаться ни крепким здоровьем, ни разнообразием или обилием своей вегетарианской диеты, но тем не менее могу только благодарить и славить Бога, давшего мне силы отказаться от пользования убийством животных для пищи.
Анна ЧертковаДекабрь 1912 г.
---------------------------------
[9] В настоящее время вегетарианство уже широко распространилось не только за границей, но и у нас; но в то время, лет 15-20 тому назад, в России вегетарианство проводилось в жизнь очень тесным кружком друзей, душой которого был Лев Николаевич.
Вегетарианское обозрение, Киев, 1913 г.
Вход
Регистрация
FAQ
) отвела его на бойню, поросёнок послушно пошёл за ней, потом она вышла, оставив его там... Через несколько минут женщина увидела бледных живодёров, которые молча вышли оттуда, куда она отвела поросёнка, было очевидно, что они в шоке... Они рассказали, что когда подошли к поросёнку, чтобы его зарезать, у него покатились слёзы и он сказал им ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ голосом :"ЧТО Я ВАМ СДЕЛАЛ?!". 
как подумаю о мясе или вижу сразу плохо становится.