Отношения между людьми и животными должны будут измениться

Жак Деррида

Жак Деррида, Э.Рудинеско. «О чем завтра…» («De quoi demain...»), гл. 5 «Диалог», с.105-127, издательство «Champs Flammarion», 2001 г.

© Центр защиты прав животных «Вита», перевод на русский язык, 2012

Жак Деррида (1930 - 2004 г.г.)
Французский философ и теоретик литературы, основатель деконструктивизма, один из наиболее авторитетных философов постмодерна.
Основной его тезис: Мир есть текст. Критиковал европейскую традицию логоцентризма. Настаивал на необходимости практики деконструкции. Считал себя продолжателем и критиком идей Хайдеггера и Фрейда. Ввёл в философский и даже газетный язык ряд важных понятий, таких как деконструкция, письмо, дифферанс, след. Написал около восьмидесяти книг и более тысячи статей, интервью и т.п.
Опубликованные работы: «О грамматологии», «Письмо и различие» (1967), «Поля философии» (1972), «Рассеивание» (1972), «Позиции» (1972), «Похоронный звон» (1974), «Шпоры. Стили Ницше» (1978), «Почтовая открытка. От Сократа к Фрейду и далее» (1980), «Психея: изобретения другого» (1987), «И подписано: Понж» (1988), «Призраки Маркса» (1993), «Хора» (1993), «Сила закона» (1994), «Монолингвизм другого» (1996), «Прощайте — Эммануил Левинас» (1997), «Местопребывание. Морис Бланшо» (1998) и др.

Отношения между людьми и животными должны будут измениться

[*] Вопросы, обозначенные в квадратных скобках, являются реформулировками реплик оппонирующего Э.Рудинеско. Текст Ж.Деррида оставлен в сохранности без корректуры.

Ясно, что «вопрос животности» не является «одним из» вопросов среди многих. Я мыслю его как определяющий, как принято говорить, уже достаточно длительное время, по своей сути и по своей стратегической ценности, вследствие того, что, будучи сложным и энигматичным по своему качеству, этот вопрос представляет предел, над которым надстроены и определяются другие большие вопросы и все концепты, созданные для описания «собственно человеческого», сущности и будущности человечества, этики, политики, права, «прав человека», «преступления против человечества», «геноцида» и т.д.

Повсюду, где что-либо именуется понятием «животное», в явлении, называемом человеческой культурой (и не только западной), доминируют наиболее грубые, наиболее консервативные, наиболее наивные, наиболее интересные прессупозиции, и преобладают многие века в общем случае философские дискуссии. Эксплицитные высказывания по этой проблематике, выражающие активные убеждения, которые были давно свойственно мне в этом отношении, вы можете обнаружить во всех моих текстах. В моей работе «О грамматологии» предлагалась выработка нового концепта следа, который предполагалось применить ко всему полю описаний, касающихся живого, или вернее отношения жизни - смерти, за антропологическими границами языка «разговорного» (или «письменного» в современном значении), с преодолением границ фоноцентризма и логоцентризма, которые всегда полагаются на простой и оппозиционный разрыв между Человеком и Животным. В работе я подчеркивал, что «концепты письма, следа, граммы или графемы» превосходят оппозицию «человеческое – не человеческое». Все акты деконструкции, которые я использовал при исследовании философских текстов, в частности Хайдеггера, заключаются в том, чтобы обозначить заинтересованное непризнавание того, что называют Животным в целом, и подвергнуть критическому пониманию способ интерпретации в этих текстах границы между Человеком и Животным. В последних опубликованных мною по этой теме текстах я обозначаю подозрение, что именование понятием «Животное» в единичном виде употребляется так, как будто бы существовали просто Человек И Животное, как если бы гомогенный концепт Животного мог распространяться в универсальном виде на все формы не человеческого живого.

Не имею возможности утверждать предельно точным образом, однако мне кажется, что манера, в которой вся философия в общей системе, в частности начиная с Декарта, обращалась с так называемым вопросом «животного», выступает ключевым признаком ее логоцентризма и ее сложившихся непреодолимых ограничений. Мы говорим в данной ситуации о традиции, которая не была однородной, безусловно, но гегемонистской, и дискурсивно претендовала на гегемонию. Этой превалирующей традиции противостоит тезис о том, что есть живые существа в целом, разнообразные живые существа, животные, некоторые из которых не проявляют качеств, претенциозно и модально приписываемых им этим большим дискурсом о Животном. Человек выступает одним из этих существ, и, конечно, несводимо самобытным, как мы пониманием, но не существует такого действительного явления, как Человек, противопоставленный Животному (L'Homme versus L'Animal).

С другой стороны, рассматривая великое насилие, вечно осуществляемое против животных, свидетельства которого обнаруживаются уже в библейских текстах, равно изучавшихся мною, я постарался показать современную специфику этого насилия и «философскую» аксиому – или «философский» симптом – дискурса, который поддерживает насилие и старается его легитимизировать. Это насилие, индустриализованное, научное, техническое не сумеет больше долгое время быть выносимым, фактически или в правовом плане. Оно будет оказываться все больше и больше дискредитируемым. Отношения между людьми и животными должны будут измениться. Они должны будут это сделать, в двойном значении этого понятия, в смысле «онтологической» необходимости и «этического» долженствования. Я беру настоящие слова в кавычки, ибо это изменение должно будет оказать воздействие на смысл и ценность самих этих концептов (онтологии и этики). Отмечу, что я также испытываю принципиально симпатию к тем, кто, как мне кажется, сознательно – и они имеют на то разумные основания – восстают против форм обращения с животными в индустриальном животноводстве, убое, практике потребления, экспериментах.

Чтобы квалифицировать это обращение я не стану использовать, несмотря на соблазн, термин «жестокость» («cruaute»). Это слово противоречивое, неясное, сверхдетерминированное. Глубинно, говорим ли мы о пролитии или непролитии крови, жестокость, «заставление страдать» или «оставление страдать» ради удовольствия, непосредственно свойственно человеческому. В отношении права наказания и предания смертной казни, этот термин люди крайне лицемерно стараются не употреблять. (Мною между прочим ведется исследование «логической» истории лексики «жестокости». В этом отношении могут быть полезными материалы по использованию этого слова, в частности, в психоанализе Фрейда). Каким бы образом оно не квалифицировалось, насилие, причиняемое животным, не может не быть связанным с глубинными переживаниями (сознательными и бессознательными), воздействующими на представление людей о себе самих. Это насилие, я в это верю, будет все менее и менее выносимо. Я равно не буду использовать в его отношении и понятия права, ибо на этом пути вопрос усложняется. Было озвучено множество деклараций по правам животных.

[Права животных, мыслимые в каком смысле?]

Очень часто, происходит (и в этом, мне верится, ошибочность и слабость) расширенное применение на животных юридического концепта, относящегося к правам человека. Это приводит к притягательной, но не состоятельной наивности. Сам пост-картезианский концепт субъективизации человека, лежащий в наши дни в основе концепта прав человека, вызывает у меня больше уважение, однако, будучи продуктом сложных исторических реформаций, он подлежит дальнейшему нескончаемому анализу, переработке, развитию, обогащению, в соответствии с ключевыми для него принципами исторической адекватности и самоусовершенствования.

Что касается отношения к «Животному», декартовское наследие определяет всю современность. Картезинская теория предполагает в отношении животного языка систему знаковых сигналов без ответа: реакции, но не ответы. Кант, Левинас, Лакан, Хайдеггер (как и когнитивисты) имеют по этому вопросу приблизительно идентичные с Декартом позиции. Они различают реакцию и ответ. Со всем, что зависит от этого исходного различения, практически безгранично. Это наследие, какими бы ни были различия в философских теориях, определяет в фундаментальном и практическом плане современную философскую мысль при описании отношения людей к животным. Современный концепт права расширенно зависим от этого картезианского подхода к cogito, субъективности, свободе, суверенитету и пр. Декартовский «текст» не выступает причиной этих построений, но «представляет» их в форме могущественной систематичности симптома. С этого момента приписывать или признавать за «животными» права есть подложный или имплицитный способ подтверждения некоей интерпретации сюжета человеческого, который может даже стать рычагом для совершения низменных форм насилия в отношении не человеческих животных.

Аксиома репрессивного акта по отношению к животным остается, в своем философском обозначении, типично декартовской, от Канта до Хайдеггера, Левинаса или Лакана, какими бы ни были различия между этими дискурсами. От этой аксиомы в свою очередь зависит и определенная философия права и прав человека. Как следствие, абсолютное желание придать не животным в целом, а определенным категориям животных, права, эквивалентные правам человека, было бы разрушительным противоречием. Оно воспроизвело бы философскую и юридическую машину, благодаря которой производилась (тиранически, то есть злонамеренным употреблением власти) эксплуатация животного материала ради пищи, труда, опытов и т.д.

Таким образом, необходимой и неизбежной видится трансформация ситуации, по осознанным и неосознаваемым основаниям. Медленная, трудоемкая, то поступательная, то ускоренная, мутация отношений между людьми и животными не примет обязательно или исключительно форму хартии, декларации прав или создания трибунала, действующего в соответствии с нормативными предписаниями законотворческих структур. Я не верю в чудо законодательства. Мы кстати уже имеем базовое профильное законодательство, более или менее эмпирическое, это лучше, чем ничего. Однако оно не препятствует ни массовому убою, ни «технико-научным» патологиям рынка, ни индустриальному животноводству.

Конечно, существуют несводимые различия и непреодолимые границы между скольким множеством видов живых существ. Отрицать это значит слепо идти по пути невежества. Но не существует одной, единой и единственной, границы между Человеком и Животным.

[Где и как Вы пролагаете эту границу? Не следовало бы пересмотреть понятие о разрыве между природой и культурой, на которой основывается антропология?]

Это самое малое, что следовало бы сказать. В животном мире существует большое количество различных структур. Между простейшим, мухой, пчелой, собакой, лошадью границы умножаются, в частности в системах «символической» организации, шифрования или знаковой практике. Если я озадачен обнаружением границы между двумя гомогенными явлениями, человеком и животным, то не для того, чтобы заявить, что между животными и человеком не существует границы, но для того, чтобы поддержать тезис о том, что существует больше, чем единственный предел, то есть множество границ. Не существует одной единственной оппозиции между человеком и не-человеком, существует множественность фрактур, гетерогенностей, дифференцирующих структур среди разнообразных структур организации живого.

Между «высшими обезьянами» и человеком, несомненно, существует глубокий разрыв, но равно как между «высшими обезьянами» и другими животными. Это в общем смысле не опровергаемая очевидность, однако приматология достигла громадного прогресса, о котором особенно не говориться публично. Она описывает, с позитивными и ошеломляющими эффектами, глубоко утвердившиеся формы символической организации у приматов, например касающиеся траурных и похоронных процедур, формирования семейных структур, избегания, а то и табуирования инцеста. (К слову, у человека сам по себе «запрет» инцеста воспрещает его, не препятствуя при этом его осуществлению, так что противопоставление избегания и запрета остается проблематичным).

Все это сложно, это даже некая соимплицитность. Я не говорю о том, что следует отказаться от идентификации «собственно человеческого», но можно было бы продемонстрировать, и этим как раз я и занимаюсь в области академического преподавания, что ни одно из свойств, через которые самые авторитетные философия и культура мнимо обнаруживали «собственно человеческое», не принадлежит строгим образом тому, что мы, люди, именуем человеком. С одной стороны, в силу того, что животные ими располагают равным образом, с другой стороны, вследствие того, что человек не обладает ими настолько точно, как мы домысливаем (этот аргумент раскрыт мною в «Апориях», в полемике против Хайдеггера, касательно сюжета опыта смерти, языка и отношения к существу как таковому). Повторюсь снова, что испытываю симпатию (я придерживаюсь этого слова) к тем, кто поднимает сегодня восстание: против войны, объявленной стольким животным, против геноцидных пыток, которыми их истязают, часто глубоко извращенными способами, то есть выращивая их массово, в гипериндустриализированном режиме, уничтожая их стадами, чтобы предложить их нуждам людей; не говоря о сотнях видов, исчезающих каждый год с лица земли по вине людей, которые, когда даже не убивают массово напрямую, то обрекают на смерть, если вообще возможно говорить о том, что право может обеспечить различение «причинения умирания» и «обрекания на умирание»!

Таким образом, моя симпатия распространяется на тех, кто сами чувствуют симпатию, чувствуют в себе со-болезнующее и живое переживание с этими живыми существами. Однако я никогда не откажусь и не думаю, что следует отказываться от анализа (во всех смыслах, в том числе психоанализа) двух фундаментальных воззрений. Я не верю исходно ни в абсолютное «вегетарианство», ни в этическую чистоту его интенций, даже если оно производится во всей строгости, бескомпромиссно и без символической субституции. Я бы пошел на поддержание того тезиса, что для человека определенный каннибализм остается непреодолимым свойством, проявляющимся в более или менее изощренном, деликатном или совершенном виде. Отвечая на Вашу аллюзию, скажу, что мне равно видится смешной и отвращающей идея новой иерархии, предлагающая превосходство определенных видов животных над людьми с психическим дизонтогенезом.

[Если символический каннибализм в определенной степени может быть не преодолимым, это могло бы приводить, с позиции психоанализа, к ситуации, когда ужас от идеи проглатывания животного становился бы симптомом ненависти к живому, доведенной до убийства. Гитлер был вегетарианцем].

Некоторые рискнули апеллировать вегетарианством Гитлера как формой аргумента. Против вегетарианцев и друзей животных. Например, Люк Ферри. Это карикатурное обвинительное выступление сводится приблизительно к такой инвективе: «А, вы забыли, что нацисты, и Гитлер в частности, были своего рода зоофилами! Значит, любить животных – это ненавидеть и унижать человека! Сострадание к животным не исключает нацистской жестокости, более того она - его первичный симптом!» Этот аргумент мне видится преувеличенно лживым. Кому придет в голову довериться хоть на секунду этой силлогистической пародии? И куда бы она нас привела? К кратному умножению жестокости к животным для доказательства безукоризненного гуманизма? Элизабет де Фонтене вспоминала, что среди философов того времени, призывавших к пересмотру отношения к «вопросу животного», было много евреев. В своем прекрасном и богатом вступлении к «Трем трактатам о животных» Плутарха она упоминает, что после Ханны Арендт «любимым автором Эйхманна» был Иммануил Кант. Этим она отвечает тем, кто отвергает «безответственную деконструкционистскую девиацию», ставя под сомнение гуманистическую аксиоматичность при подходе к теме животных.

С моей стороны, в пока не опубликованных материалах моей конференции в Серизи (на тему «Животное, коим я являюсь»), я в самом тесном приближении рассматриваю текст Теодора Адорно, который предполагает, что ему удалось дешифровать в кантовских понятиях автономии, достоинства (Wurde) человека, само-предназначения, морального само-определения (Selbstbestimmung) не только проект покорения и суверенитета (Herrschaft) над природой, но поистине ожесточенность, свирепую ненависть, «направленную на животных» (Sie richtet sich gegen die Tiere). «Нападки» (schimpfen) против животных («животного!») или против животного в человеке, это может быть в действительности отличительной чертой «аутентичного идеализма».

Адорно следует по этому пути весьма далеко. Он осмеливается сопоставить роль, которую животные виртуально играют в идеалистской системе с ролью, которую играют евреи в фашистских системах. Согласно этой логике, сегодня хорошо известной и зачастую навязываемой убедительным образом, можно было бы ввести в эту категорию образ женщины и ребенка или же неполноценного человека в целом…

[Во Франции существуют законы, осуждающие некоторые формы обращения с животными. Но каким образом можно утверждать, что с животным плохо обращаются, если оно не может выразить (вербально) насилие, которому оно подверглось?]

…Есть одно высказывание у Джереми Бентама, которого я люблю часто цитировать и который говорит примерно следующее: «Вопрос не в том, могут ли они говорить, но могут ли они страдать». Так мы знаем, что могут, и никто не смеет в этом усомниться. Животное страдает, оно проявляет страдание. Мы не можем вообразить, чтобы животное не страдало, когда его подвергают лабораторному эксперименту или дрессуре в цирке. Когда на твоих глазах проходят неисчисляемые количество телят, выращенных на гормонах, забитых в грузовик и отправленных из стойла прямо на бойню, как можно вообразить, что они не страдают? Мы знаем, что есть страдание животного, мы его прочувствуем. Более того, с индустриальным убоем животные страдают в больших масштабах, чем когда бы то ни было…

[Как можно примирить сопереживание по отношению к животным с необходимостью для людей есть мясо?]

Не воздавая похвалы вегетарианству, можно вспомнить, что потребление мяса никогда не было биологической необходимостью. Люди не едят мяса просто потому, что нуждаются в протеинах, ибо протеины можно найти в других веществах. В употреблении животных, как и в смертной казни, заложена жертвенная структура, это «культурный» феномен, связанный с косно воспроизводящимися архаическими структурами, требующими анализа. Несомненно, люди никогда не перестанут есть мясо или, как я выше предположил, некоторый субститут, эквивалентный плоти. Но, возможно, люди изменят отношение к качественным свойствам пищи, ее количеству и оценке количества, как и к базовой организации практики питания. В рамках грядущих столетий я верю в грандиозные мутации в нашем опыте осмысления животности человека и в наших социальных связях с другими животными.

[Вы полагаете, есть перегиб, который предстоит реформировать?]

Возможно вы скажете, что эксессивный и гиперболизированный запрет порождает симптомы. В любой ситуации, я верю, что развернутое и созерцаемое человечеством перед собой зрелище, связанное с обращением с животными, станет для него невыносимо. И наши с Вами дебаты - тому показатель. Это больше невыносимо. Если бы Вам реально каждый день показывали перед глазами зрелище индустриального убийства, что бы вы стали делать? Если бы день за днем перед Вашими глазами, медленно, не давая вам возможности отвлечь себя, проезжали грузовики, набитые коровами, отправляемые из стойл на убой, могли бы Вы все еще продолжать есть говядину?...

[Как это реформировать? Следует ли пойти дальше и признать, что животные могут иметь права?]

В ходе трансформации современного права, при сохранении основной аксиоматики человеческого права, может быть сделан прогресс к налаживанию отношений между людьми и животными в категориях максимального уважения. С этих позиций, изменения будут оцениваться экономически (стратегия, степень, пределы, оптимальный компромисс). Я не говорю, что нельзя прикасаться к жизни животного, я говорю о том, что не следует, оправдательно ссылаясь на насилие между животными в живой среде, предаваться тому же насилию над животными в наихудших формах, то есть обращению прямо инструментальному, индустриальному, химико-генетическому. Будь то обращение, связанное с практикой питания, или проводимое в рамках эксперимента, нужно урегулировать его так, чтобы никто не мог делать все что угодно с нечеловеческими существами. Следует таким образом шаг за шагом изжить условия для насилия и жестокости по отношению к животным, и для этого, в длительном историческом промежутке, переналадить условия произведения животноводства, убоя, массового обращения и того, что я колеблюсь (только дабы не злоупотреблять неизбежными ассоциациями) именовать геноцидом, хотя в этом контексте слово подходит наилучшим образом. Когда я касался данного вопроса, читая лекцию на факультете права одного еврейского университета в США, я употребил слово геноцид для обозначения операции, сводящейся к собиранию сотен тысяч животных каждый день для отправки на убой и совершению массового убийства после интенсивного выращивания их с применением гормонов. Это стоило мне возмущенной реплики из аудитории. Кто-то сказал, что он не может принять, чтобы я говорил о геноциде: «Мы знаем, что такое геноцид». Посему воздержимся от этого слова. Однако вы хорошо понимаете, о чем я говорю. Сколь бы длительными не были сроки, необходимо ограничить эта насилие, насколько это возможно, не только в силу того, что это формирует определенный образ самого человека. Это не есть ни единственное, ни лучшее из оснований, но его следует принимать во внимание. Эта трансформация, безусловно, займет века, но, я это вновь повторяю, я не верю, что можно и дальше продолжать обращаться с животными так, как мы это делаем сегодня. Все нынешние дебаты сигнализируют растущую обеспокоенность на эту тему в европейском индустриализированном обществе. На данный момент мы должны в первую очередь добиться выполнения существующего правового регулирования. Но однажды придется пересмотреть историю этого права и понять, что, если животные и не могут подпадать под концепты гражданственности, сознания, связанного с речью, суверенности и т.д., они все-таки не «бесправны». Ибо сам концепт права должен быть отныне «переосмыслен». В целом в традиции европейской философии, которой мы касаемся, не принято рассмотрение понятия права вне понятия долга (Кант видит только два исключения из этого закона: Бог, права которого не связаны с долгом, и рабы, которые имеют обязанности без прав). К этому же относятся и концепты суверенности, политической субъектности, гражданства, суверенной самодетерминации, правосубъектности…

[Сознания…]

…И ответственности, самовыражения, свободы. Все эти концепты (традиционно определяющие «собственно человеческое») являются конститутивными для юридического дискурса.

Не следует ожидать, что «животные» войдут недвусмысленно в юридический контракт, в рамках которого получат, взамен на признанные права, некие обязанности. Так как современное насилие над животными производится именно в рамках этого философско-юридического пространства, насилие, одновременно современное и неотделимое от дискурса о правах человека. Что касается этого дискурса, я его уважаю до некоторого предела, однако я хочу иметь право исследовать историчность, прессупозиции, эволюцию, усовершенствование этого дискурса. Поэтому мне видится предпочтительным не вводить проблематику отношений между людьми и животными в существующие юридические рамки.

И поэтому, какова бы не была моя симпатия к той или иной декларации прав животных, претендующей на их защиту от насилия людей, я не думаю, что это будет хорошим решением. Я больше верю в прогрессивный и медленный путь. Необходимо делать то, что мы можем, сегодня, чтобы ограничить это насилие, и в этом смысле требуется заниматься деконструкцией: не для того, чтобы разрушить аксиоматику этого решения (юридически формального) или дискредитировать ее, но чтобы пересмотреть историю права, концепта права.

[Не совершается ли прогресс касательно борьбы против охоты и за сохранение видов?]

Эта борьба миноритарна. Мне противна охота, как и коррида, но я признаю, что с количественной точки зрения это ничто в сопоставлении с насилием скотобоен или интенсивного птицеводства.

[Вы против корриды?]

Да, во всяком случае недоверчиво отношусь к подобным заведениям, к страстям, которые вызывают подобными зрелищами, и к их формам.

[Не противоречит ли Вашей позиции тот факт, что такие спектакли, как коррида, смогли вдохновить некоторых людей на написание красивых литературных текстов? Кстати, и если говорить в целом, не порождает ли утрированный запрет в любых практиках зачастую другие насилия, которых никто не ожидал?]

Я не говорил, что я против текстов Лейриса, но я против культа и культуры корриды и других подобных вещей. И потом я могу любить и любоваться текстами Лейриса, не переставая задаваться вопросами о природе желания и опыте самого автора. Судя по такой логике, под предлогом того, что запрещение насилий может привести к новым более отягощающим насилиям с извращенными эффектами, мы рискует отпустить на свободу все виды насилия и опустить руки. Я мог бы привести Вам множество примеров, которые бы вызвали у Вас беспокойство. Что же нам тогда воздерживаться от осуждения и отвержения расистских, антисемитских, ксенофобских или сексистских форм насилия под предлогом того, что «подавленные» тут и там, они еще больше распространяться в другом месте? Я не говорю, что Ваша аргументация бессмысленна, но нельзя ее использовать систематически, не рискуя парализовать себя перед каким бы то ни было запретом.

Освобождение животных

Коррида

«Гамбургер без прикрас»

"Земляне"

Библиотека прав животных

Комментарий