Злая забава
мысли об охоте

В.Г. Чертков

(с предисловием Льва Ник.Толстого)

Дозволено цензурой. С-Петербург, 5 декабря 1890
Типография А. С. Суворина. Эртелев пер., д. 13

Предисловие

Несколько лет тому назад мне довелось слышать следующий разговор между молодыми, начинающими охотниками и бывшими охотниками, оставившими охоту, вследствие сознания безнравственности этой забавы:

Молодой охотник (с уверенностью): Да что же дурного в охоте?

Бывший охотник : Дурно, без нужды, для забавы убивать животных.

Ни возражать против этого, ни соглашаться с этим невозможно. Так это просто ясно и несомненно. Но, несмотря на это, молодой охотник не бросил тогда же охоты, а охотится и до сих пор. Но уверенность в безобидности занятия охотой нарушена; совесть пробуждена по отношению к делу, считавшемуся досель, несомненно, правым.

И долго молодой человек уже не проохотится. Вот это-то действие несомненно произведет эта прекрасная статья на всех тех, которые прочтут ее. Дай Бог, что бы их было как можно больше, особенно из молодежи.

Лев Толстой
15 октября 1890

Говорят иногда, что легче купить зайца,
чем проводить время в погоне за ним.
И, действительно, купить зайца легче;
но покупка зайца не заменит для человека охоты,
потому что купленный заяц не отвлечет человека
от мысли о самом себе, о смерти, о несчастьях;
а охота, игра, волнения, пьянство,
пустые заботы и развлечения именно и делают это.
Паскаль.

Постоянно напоминай мне, совесть моя,
что я никому не могу приносить вред безнаказанно,
— что, нанося рану живому существу,
я этим делаю ущерб и своей душе.
Мерсье

Спросите любого охотника: в чем главная прелесть охоты, – редкий скажет, что ему доставляет наслаждение преследовать и убивать животных. Большинство охотников скажет, что прелесть охоты не в убийстве, а в том, что связанно с ней.

Напрасно думают, скажет охотник, что сам акт убиения дичи или зверя доставляет главное удовольствие охоты. Если бы так было, то гораздо проще было бы резать телят и кур на скотном дворе. Не в преследовании и убиении животных привлекательность охоты, а во всех тех разнообразных ощущениях и впечатлениях, которые испытывает охотник с выхода из дома и до возвращения. Охота доставляет человеку, постоянно занятому той или другой однообразной деятельностью, возможность вырываться из своей обычной колеи и, забывая всякие условные стеснения, жить урывками с природой. И общение его с природой на охоте не ограничивается пассивным созерцанием ее: на охоте человек, подчиняясь закону, свойственному всему живому – борьбе за существование, сливается с природой и живет заодно с ней.

“Охотник упражняет в себе не только силу и выносливость тела, ловкость и гибкость движений, меткость глаза, твердость руки, но и некоторые душевные качества: энергию, предприимчивость, настойчивость. Таким образом, кроме сближения с природой, охотник развивает в себе еще такие физические и душевные силы, которые, при условиях городской и вообще кабинетной жизни, бездействуют и потому ослабевают. С этой стороны охота имеет воспитательное значение для молодых людей: она приручает их полагаться на свои силы, обходится без посторонней помощи; а это особенно полезно для тех, кто с самого детства привык во всем, что требует приложения физической силы, пользоваться чужим трудом. Кроме того, страсть к охоте бывает часто благодетельна тем, что спасает молодого человека от других увлечений, губительных в нравственном и физическом отношениях, как, например, вино, карты, женщины. Недаром охота считается мужественным и благородным развлечением и пользуется почетом у всех народов с самых древних времен”.

Так говорят охотники, желающие оправдать и осмыслить свою любимую потеху. И с первого взгляда доводы эти кажутся основательными. Но справедливы ли они в действительности?

В продолжение многих лет я был страстным охотником. К занятию этому я относился с величайшей серьезностью, не только охотясь всякими различными способами, но и теоретически изучая охоту по книгам. Ни к чему на свете не относился я с таким увлечением, как к охоте: никакого наслаждения я не знал выше того волнения, которое испытываешь на охоте. И, тем не менее, в душу мою вкралось сомнение в законности этого наслаждения. Не желая бросать охоту, я всячески старался заглушить в себе это сомнение. И сначала мне это удавалось. Но сомнение с годами росло, подтачивая удовольствие охоты. И вот крошечный, едва слышный укор совести постепенно разросся и, наконец, стал не на шутку меня беспокоить. Я волей-неволей был принужден взглянуть правде в глаза, и лишь только я это сделал, то тотчас же, несомненно, всем своим существом понял зло охоты. Теперь я не могу не признавать охоту делом не только нечеловечным, но прямо зверским и потому свойственным разве только дикарям и вообще людям, живущим еще бессознательной жизнью, но никак не соответствующим тому уровню духовного просвещения, на котором мы считаем себя стоящими.

Я перестал охотиться, но еще долгое время, при всяком воспоминании об охоте, мне страстно хотелось возвратиться к ней. Теперь, слава Богу, страсть эта совсем улеглась во мне, и я могу, спокойно оглянувшись назад, подвести итог всему передуманному и перечувствованному по этому поводу.

Говорят, важна не сама охота, а условия, сопутствующие ей.

Но если бы это было так, то одно общение охотника с природой могло бы удовлетворять его. Однако, ведь этого нет. Ни прогулки, ни катанья, ни какие бы то ни было занятия в саду, в поле, среди природы не могут заменить охотнику особенного наслаждения, доступного, как, с сознанием своего превосходства говорят охотники, только тому, в ком есть охотничье чувство.

В чем же состоит это особенное охотничье чувство и вызываемое им наслаждение?

Как не отнекивайся охотник, главное наслаждение его на охоте состоит именно в преследовании и убивании животных. В этом самом, и только в этом, весь смысл охоты и наслаждение ею, и хваленое охотничье чувство. Именно это, а не что иное, придает охоте ее привлекательность.

Говорят еще, что привлекательность охоты происходит оттого, что, предаваясь ей и отдаваясь свойственному всему живому закону борьбы за существование, человек соединяется с природой.

Действительно справедливо, что если человек охотится для поддержания своего существования, что бывает только в редких случаях, то он подчиняется закону борьбы за существование. Но, во-первых, этого никогда не бывает не только для богатых, но и безбедных охотников; а во-вторых, борьба за существование для человека имеет особенный смысл, едва ли могущий выразится в форме охоты.

Правда, что в природе все постоянно борется за существование. Но и у животных борьба за существование не ограничивается пожиранием слабого сильным, не меньшие усилия и искусства многие животные прилагают к борьбе с природными стихиями, устраивая себе жилища, защищающие их от непогоды, и тому подобными заботами. Для человека же главная форма борьбы за существование состоит в устройстве жилищ, изготовление одежды, и, главное, в добывании себе пропитания, – в обработке питательных растений. По мере все большего и большего удаления от первоначального дикого состояния, формы борьбы за существование постепенно видоизменяются. Самая первобытная форма этой борьбы – звероловство – действительно совпадает с приемами борьбы у животных; но по мере совершенствования условий жизни, это грубая борьба с животными делается излишней, и в настоящее время человечеству уже становится вовсе не нужным убиение животных даже для своего пропитания, как то подтверждается всеми людьми, количество которых постоянно увеличивается, сознательно питающимися одной растительной и молочной пищей.

И потому охота теперь не есть естественная форма борьбы за существование, а добровольное возвращение к первобытному звероподобному состоянию, с той только разницей, что для первобытного человека охота служила естественным делом, соответствующим и всему остальному его образу жизни. Для современного же культурного человека такое занятие поощряет, упражняет и развивает в нем такие животные инстинкты, которые давно уже переросло человеческое сознание.

Стоит только живо вспомнить или представить себе поведение всякого охотника во время охоты для того, чтобы убедиться в том, что он, давая полную волю худшим свойствам своей природы, прибегает к таким поступкам, о которых при всяких других обстоятельствах ему было бы совестно даже и подумать.

Существует разряд поступков, некоторые приемы действия, вполне основательно признаваемые недостойными порядочного человека. Обман, коварство, подделка под чужую личность, засада, выжидание своей жертвы из-за угла, нападение на нее сзади, преследование одного многими, слабейшего сильным, добивание лежачего, эксплуатация в свою пользу безвыходного положения живого существа, его голода, влюбленности, родительской любви, насильственное отнятие детей у родителей и родителей у детей, приманка своей жертвы к верной гибели под видом благодеяния – все это поступки мерзкие и подлые сами по себе, независимо от того, по отношению к кому они совершаются. А между тем, по какой-то поразительной несостоятельности, все эти отвратительные и преступные деяния и еще многие другие, по достоинству подобны им, беззастенчиво на виду у всех совершаются на охоте с безответными тварями теми самыми людьми, которые не подали бы руки своему знакомому, если бы знали, что он сделал что-либо подобное с человеком. Как будто людям так невыносимо тягостно вести себя среди себе подобных, что они отправляются в леса и поля, разыскивая таких животных, над которыми они могли бы беспрепятственно выместить свое стеснение и отдать полную волю самым низким и зверским своим наклонностям.

Распороть кинжалом брюхо, раздробить об пень мозг, рвать на части и т. п., все это – самые обыкновенные и даже нужные поступки на охоте. Но ведь всякому человеку естественно жалеть животных и больно видеть их страдания. Почему же тем же самым людям, как скоро они на охоте, не только не жалко, но и не совестно обманывать, преследовать, гнать, травить и всячески мучить и истязать животных? Всякий человек совершает на охоте такие поступки, за которые избранил или избил бы уличного мальчишку, если бы застал его на совершении их над животными, не признаваемыми дичью.

Пусть всякий охотник вдумается в свое поведение по отношению тех существ, по которым он охотится; пусть он на минуту перенесется в их положение, и он принужден будет признать, что это так.

Удивительное дело, мы гордимся прогрессом цивилизации, самодовольно обозреваем, то, что считаем ее успехами во всех возможных отраслях жизни, и вместе с тем, не замечаем того, что наша жизнь часто основана на самых диких, несправедливых и жестоких началах, о которых грядущее человечество будет в свое время вспоминать с таким же отвращением, с каким мы теперь оглядываемся назад, например, на рабство и пытки.

Охота по своему значению, конечно, не самое важное и вопиющее из всех сохранившихся безобразий прошлого; но беззастенчивое и беспрепятственное ее процветание в наше время любопытно и поучительно. Поучительно то, что истинный смысл охоты нельзя затуманить и прикрасить фальшивою личиной служения какому либо великому принципу, необходимому, будто бы, для блага людей, как затуманивается и прикрывается истинный смысл большинства проявлений сохранившихся до сих пор остатков варварства.

Но человеческий ум услужлив и всегда готов найти благородное оправдание всякому скверному поступку. Так было и со мной, когда я усомнился в законности охоты, но не хотел еще отказаться от нее. Мне теперь и совестно, и смешно вспоминать о том, сколько хитросплетенных оправданий я в то время выдумывал для того только, чтобы как-нибудь удержать за собой нравственное право продолжать любимую потеху.

Помню, что одним из моих оправданий было соображение о том, что всякое животное, как хищное, так и не хищное, уничтожает других живых существ. Не только волк поедает овец и зайцев, но и заяц непременно проглатывает вместе со своим кормом большое количество насекомых, случайно туда попадающих и которым столько же хочется жить, как и всяким другим животным. А потому, убивая на охоте одно живое существо, я этим самым спасаю жизнь всех тех существ, которых оно уничтожило бы, если бы продолжало жить. Утешаясь этой отговоркой, казавшейся мне достаточным доводом, я продолжал охотиться.

Но вот однажды, стоя на опушке леса во время облавы, я выстрелом свалил водка и подбежал к нему, чтобы добить его толстой палкой, припасенной для этой цели. Я бил по переносице, самой нежной части волчьего тела, а волк с диким исступлением смотрел мне прямо в глаза и при каждом ударе испускал глухой вздох. Вскоре лапы его судорожно задергались, вытянулись, по ним пробежала легкая дрожь, и они закоченели. Я побежал на свой номер и, весь запыхавшись от волнения, притаился за своим дерёвом в ожидании новой жертвы. Вечером, в постели, я вспоминал впечатления дня, и воображение мое все возвращалось к той минуте, когда в кустах, недалеко от меня, послышался шорох, показался на опушке волк и стал озираться по сторонам. Я вспоминал, как волк, не заметив меня и слыша за собой крики загонщиков, пустился было прочь от леса в степь, как в эту минуту я повалил его выстрелом и как стал добивать его.

Я вспоминал все это с замиранием сердца и с наслаждением переживал вновь свое волнение. Вспоминая это, я заметил, что я с каким-то настоящим сладострастием упиваюсь страданиями издыхающего животного. Мне стало совестно за себя. И тут я сразу, не умом, а сердцем почувствовал, что это убийство волка было само по себе делом дурным, что хуже еще самого дела было мое наслаждение им, и что хуже всего была та недобросовестность, с которой я оправдывал все это.

Тогда только рассудок указал мне и логическую несостоятельность моего прежнего рассуждения в пользу охоты. Я понял, что если я, убивая волка, утешаю себя тем, что спасаю его жертвы от смерти, то, став в положение самого волка, я мог бы точно так же сказать, что, оставаясь в живых и поедая, например, зайца, я спасаю тех насекомых, которых вместе со своим кормом проглотил бы заяц, если бы он остался жив, и т. д. без конца.

Не стоило бы, пожалуй, упоминать о таких жалких софизмах. Но при разборе их невольно напрашивается аналогия с теми громкими фразами и глубокомысленными рассуждениями, которыми мы привыкли оправдывать более крупные безобразия современной жизни, узаконенные общественным мнением.

Я помню еще, что одно время опасность, которой подвергается охотник при некоторых видах охоты, служила в моих глазах обстоятельством, придающим охоте какое-то особое достоинство. Я не замечал тогда того, что охотник всегда устраивается так, что для него несравненно меньше опасности, чем для зверя; а главное то, что, рискуя для забавы своей жизнью, данной ему для служения людям, охотник не только не уменьшает, но и увеличивает свою вину. Существует столько способов служения ближнему с опасностью жизни, что грех подвергать себя ей для своей похоти.

Но если охотники и гордятся опасностью, которой они иногда подвергают себя, зато они вовсе не замечают другой, безо всякого сравнения более существенной опасности, которой они постоянно подвергаются при всех, решительно всех видах охоты.

Сострадание предоставляет одно из самых драгоценных свойств человеческой души. Жалея страдающее существо, человек забывает себя и переносится в его положение. Этим он освобождается от ограниченности своей отдельной личности и получает возможность чувствовать единство своей жизни с жизнью других существ, представляющейся ему без страдания непонятной и чуждой, совершенно отдельной, не имеющей с его жизнью ничего общего. Упражняя и развивая эту способность, человек приближается к слиянию с той вне-личной жизнью, которая поднимает на высшую ступень его сознание и дает ему наибольшее доступное ему благо. Таким образом, сострадание, содействуя для других существ облегчению их страданий, вместе с тем приносит еще больше пользы тому, в ком оно зарождается.

Будда Саккиа-Муни, учитель сострадания, запрещал своим ученикам убиение какой бы то ни было живой твари. Сохранилось трогательное сказание о том, как один из его странствующих последователей набрел на собаку, страдающую от язвы, наполненной червяками. Странник, как говорит предание, присел на землю, своими руками вытащил червей, сгреб их в кучу на дороге и пошел дальше. Но вдруг он вспомнил о том, что отнял пищу у червей, и что они умрут без нее. И ему их стало жалко. Он вернулся назад и, вырезав кусок мяса из своей голени, положил его в кучу червей, чтобы им было чем питаться. И тогда только он со спокойной душой пошел своей дорогой.

Сказание это поучительно не в том, конечно, смысле, что и нам всем следует отдавать себя живьем на съедение червям, а в том, что нет пределов увеличения чувства жалости, и что она никогда не должна быть заглушаема, а, напротив, всегда поощряема.

Жалость – одно и то же чувство, будь оно вызвано страданиями человека или мухи. Как в том, так и в другом случае человек, отдаваясь жалости, выступает из своей личности и увеличивает объем и содержание своей жизни. И поэтому человек должен особенно дорожить всяким проявлением в себе жалости, к какому бы существу она ни была вызвана, при первом малейшем проблеске жалости, хотя бы вызванном самым, по-видимому, ничтожным поводом, следует дать ход этому чувству, не заглушая его. Человек, понимающий значение жалости, не станет опасаться того, что проявление ее могут показаться людям смешными. Что ему за дело до того, что, вынесши на двор и выпустив из мышеловки пойманную мышь, вместо того, чтобы ее убить, он вызвал насмешки или неодобрение окружающих его людей, когда он знает, что этим он не только спас от смерти существо, не менее его дорожащее жизнью, но, дав свободный ход чувству сострадания, приблизился на шаг к той высшей жизни всеобъемлющей любви, которая не вмещаясь ни в каких условных границах, освобождает его от смерти и сливается с источником жизни.

Всякий охотник поступает как раз наоборот: он не раз и не два, а постоянно заглушает в себе это драгоценное чувство жалости в самом его зародыше. Едва ли найдется между охотниками такой, который ни разу не испытал бы хотя бы намека на чувство жалости к какой-либо из своих жертв. Но всякий охотник всегда спешит заглушить это чувство, считая его стыдным. И вот, топчется первый, едва еще успевший пробиться росток сострадания, жалости, из которого вырастает высшее и радостнейшее чувство любви. В этом-то постепенном, душевном самоубийстве и заключается главный вред охоты.

Да, с какой стороны ни смотреть на нее, охота – дело бессмысленное, жестокое и губительное для нравственного чувства человека. А потому и неудивительно, что, помимо злых отношений к самим животным, охотники еще и в общении между собой большей частью проявляют самые непривлекательные стороны своего характера. Самодовольство, самолюбие, тщеславие, ухарство, хвастовство, вранье, зависть, злорадство – все эти и подобные качества постоянно проявляются у охотников, смотря по их воспитанию, в более и менее грубой и откровенной форме. С этим, я уверен, согласится всякий охотник, сколько-нибудь беспристрастно приглядевшийся и к своему собственному настроению на охоте, и к отношениям его товарищей между собой.

Известная картина Перова “Охотники” прекрасно изображает одну сторону этих отношений. Во время завтрака в поле, человек почтенных лет, очевидно рассказывая какое-нибудь свое охотничье похождение, заврался. Молодой его товарищ, по-видимому, так еще наивен, что не решается усомниться в правдивости почтенного рассказчика. Зато третий слушатель чешет себе затылок с таким явным выражением недоверия, которое исключает возможность малейшего уважения к седому вруну.

Все это так постоянно и бывает.

Вспоминаю другую небольшую картину. Затравили лисицу у самой норы, до которой несчастной оставалось только два скачка. Остервенелые собаки, ухватившись одна за ее горло, другая за зад, рвут ее в разные стороны. Она, разинувши пасть, задыхается от страдания и ужаса. Подскакавшие охотники зверски наслаждаются. Один уже соскочил с лошади и подбегает к лисице, крепко сжимая арапник, которым будет ее добивать. Другой, старик, на всем скаку осаживая лошадь, с животной кровожадной радостью впился глазами в страдающее животное. С разных сторон, к этому же месту мчатся другие охотники.

Автор картины без всякой, по-видимому, задней мысли, просто изобразил один из самых обыкновенных эпизодов охоты в наездку. Но зрителю, не охотнику, глядя на эту омерзительную сцену, решительно невольно представляется вопрос: кто из действующих лиц наиболее скотоподобен, раззадоренные ли и освирепевшие псы, или озверевшие их хозяева.

Есть еще одна картина английского художника, поразительная в этом отношении — «Тихая осенняя ночь». На скалистом берегу живописного, освещенного луной озера громадный олень, раненый, но не выслеженный охотниками, в изнеможении опустился на землю и испускает последний вздох. Над ним, вытянувши кверху шею, стоит лань и, плача слезами, отчаянно ревет с выражением такого безнадежного горя и страдания, что нельзя без возмущения подумать о тех извергах, которые, совершивши свое кровавое и праздное злодеяние, в эту самую минуту, куря и распивая вино или пиво, валяются в креслах около пылающего камина и обсуждают свои геройские охотничьи подвиги.

Если б возможно было изобразить на картине все то страдание и горе, которые в течение своей жизни один только охотник внес в среду преследуемых, истязаемых и убиваемых им животных, то я полагаю, что, как бы черств и бессердечен он ни был, он все-таки призадумался и устыдился бы.

Нет надобности, я думаю, доказывать скверное воспитательное значение охоты и вредное влияние, которое производит та благовидная обстановка, тот ложный ореол благородства и даже геройства, в который в наше время облечены самые бесчеловечные роды деятельности и в том числе охота. Когда ребенок или юноша видит, какое серьезное значение взрослые придают такой пустой потехе, как охота, видит, с каким вниманием и торжественностью обставляются все мелочи, относящиеся до этой забавы, и, главное, видит, с каким нескрываемым наслаждением уважаемые им люди занимаются причинением страданий беззащитным существам, то трудно ожидать, чтобы у такого ребенка или юноши правильно складывались понятия о добре и зле, о том, что важно, что ничтожно, что действительно достойно уважения и подражания, и что, наоборот, заслуживает осуждения и презрения. Поистине жутко становится за подрастающее поколение, когда подумаешь о той атмосфере узаконенного зла и одобряемых пороков, которой ему приходится дышать в то самое время, когда для его правильного душевного роста нужнее всего чистый воздух добра и правды.

Говорят в пользу охоты то, что молодым людям, принужденным вести однообразную, не симпатичную жизнь, одна охота доставляете возможность физического упражнения на открытом воздухе в непосредственном общении с природой. Но и этот довод несправедлив.

Для этого само собою напрашивается самое полезное, достойное и мирное из всех человеческих занятий — земледельческое, в различных отраслях которого можно найти бесконечно разнообразное применение тем самым способностям души и тела, упражнение которых ставится в заслугу охоте. Посев, пахота, косьба, уборка хлеба и сена, молотьба, рубка леса, различные плотничьи работы, койка земли, огородничество, садоводство, уход за животными и вывод их, — не перечислишь всех различных занятий, находящихся в связи с земледельческим делом и требующих не меньше упражнения физических сил, искусства и сноровки, нежели стрельба или езда верхом. При всех этих занятиях общение с природой бывает постоянное и близкое, а также и с животными, которых в этом случае человек приучает помогать ему в разумном и нужном деле, в противоположность приучения их служить праздной потехе охотников.

Высказавши, как я умел, то, что было у меня в душе по поводу охоты, признаюсь откровенно, что от большинства охотников я ожидаю в ответ лишь насмешки и глумление. Не к людям с устоявшимися взглядами, вполне их удовлетворяющими, обращаюсь я в настоящем случае, а к тому сравнительному меньшинству преимущественно молодых людей, в которых сознание еще не закоснело, а сохранило свою пытливость и способность развиваться дальше, и которые достаточно смелы, чтобы критически относиться к своим взглядам и в случае нужды изменить их, хотя бы это и повлекло за собой отказ от какой-нибудь любимой потехи.

Жизнь не шутка, и нет дела жизни, к которому можно было бы относиться шутя или легкомысленно.

1 октября 1890

Библиотека