ДРУГ ЖИВОТНЫХ
книга о внимании, сострадании и любви к животным

Библиотека И. Горбунова-Посадова
для детей и для юношества

ГУМАНИТАРНО-ЗООЛОГИЧЕСКАЯ ХРЕСТОМАТИЯ

составила:
В. Лукьянская

Часть 2
Для старшего возраста
Выпуск второй

ЖИЗНЬ В ЛЕСУ

Типо-литография Т-ва И. Н. КУШНЕРЕВ и Кo. Пименовская ул., с. д.
МОСКВА, 1909

СОДЕРЖАНИЕ:

• Серый разбойник
• Смерть волка
• Волчья травля
• На медведя
• Медведи
• Ослепленная птичка
• Кумушка-лиса
• Осиротевшая мать
• Голод гонит
• Ловля белки
• Билли и Ханс
• Смерть соловья
• Два охотника
• В неволе
• Орлица
• Мать
• Отчего я не сделался охотником
• Как люди истребляют птиц во время перелета
• Снегирь
• Среди природы
• Охота без ружья

Серый разбойник

Нет того зверя на свете, который не ненавидел бы волка, не проклинал бы его. Стонет стоном весь лес при его появлении: «Проклятый волк, убийца, душегуб!» — слышится ему отовсюду вдогонку, и бежит волк вперед да вперед, голову повернуть не смеет, а вдогонку ему: «Разбойник, живорез!»

Однако ж, подумайте, по своей ли воле волк так жесток? Уж такая-то его природа каверзная, что он ничего, кроме мясного, есть не может. А чтобы достать мясную пищу, он не может иначе поступить, как живое существо жизни лишить.

Нелегко дается волку его пропитание. Частенько-таки ходит он голодный, да еще с помятыми ребрами. Сядет бедный волк в ту пору, поднимет рыло кверху и так пронзительно воет, что на версту кругом у всякой твари от страху и от тоски душа в пятки уходит. А волчиха его еще тоскливее подвывает, потому что у нее волчата, а накормить их нечем.

Уволок волк с месяц тому назад у бабы овцу; бедная баба по сю пору слез не осушила: «Проклятый волк, душегуб!» А у него с тех пор маковой росинки в пасти не было: овцу-то сожрал, а другую зарезать не пришлось. И баба воет, и он воет… как тут разберешь?

Говорят, что волк мужика обездоливает, да ведь и мужик тоже, как обозлится, куда лют бывает! И дубьем волка бьет, и из ружья в него палит, и волчьи ямы роет, и капканы ставит, и облавы на него устраивает. «Душегуб, разбойник!» — только и раздается про волка в деревнях. А чем он виноват, коли ему иначе прожить на свете нельзя?

Не может волк, не лишая живота, на свете прожить, вот в чем его беда! Но ведь он этого не понимает. Если его злодеем зовут, так ведь и он, наверное, зовет злодеями тех, которые его преследуют, увечат, убивают: разве он понимает, что своею жизнью другим жизням вред приносит?

По Н. Щедрину, с. 11-12

Смерть волка

Клубились облака под бледною луною,
Как над пожарищем клубится сизый дым.
До горизонта лес чернел сплошной стеною.
Мы зорко двигались с волнением немым
То по сырой траве, то вереском, то лесом,
И вдруг увидели под сумрачным навесом
Могучих сосен след когтей. Сомненья нет:
Напали, наконец, на верный волчий след.
Мы чутко замерли, и замерло дыханье.
Хранили лес и дол глубокое молчанье,
Лишь плакала сова тоскливо в тишине.
Не трогал ветерок седых дубов на скалах
И башен каменных немых и одичалых.
Безмолствовало все в туманном полусне.
Тогда передовой, старик, охотник ярый,
Разведчик опытный, прильнул к песку и нам
Внушительно сказал, что, судя по когтям,
С волчихой волк прошел, и их волчата — парой.
Мы приготовили ножи и шли вперед,
Блестящие стволы скрывая осторожно.
Вот стал передовой. Я подался тревожно,
Взглянул между ветвей, сплетавшихся, как свод,
И встретил пару глаз; они из тьмы сверкали.
Четыре легкие фигуры трепетали
В сиянии луны средь вереска. Они
Уже почуяли, что враг вблизи таится.
Поодаль волк застыл, а боком к нам, в тени
Под деревом — как бы изваяна волчица.
Волк подошел к ней, лег. Кривые когти ног
Вонзились в глубь песка. Он чуял, что защита
Смешна: смертельный враг застиг его врасплох.
Пути отрезаны, убежище открыто.
Тогда средь злых собак он ту, что всех сильней,
За глотку ухватил и рухнул вместе с ней,
Жестоких челюстей своих не разнимая.
Гремели выстрелы, бока его пронзая,
Скрестились, лязгая, внутри его клинки.
Он когти не разжал, не разомкнул клыки:
Враг все еще был жив, — волк только труп собачий
Швырнул и на врагов уставился опять.
Ножи торчали в нем, вонзаясь по рукоять.
Он был прибит к земле, и лужею горячей
Дымилась волчья кровь.
Взгляд застилал туман,
Вот тихо облизал он кровь смертельных ран,
И не желая знать, за что и кем изранен,
Глаза свои закрыл, безмолвен, бездыханен.
В раздумье тягостном склонился я к ружью.
Я видел пред собой звериную семью, —
Волчиху и волчат. Отца им не увидеть.
Не будь ее волчат, она, как их отец,
Сумела б с честью грудь подставить под свинец.
Но долг ее — не дать детей своих обидеть.

Стихотв. По Альфреду де Виньи, перев. А. Федорова, с. 12-13

Волчья травля

(Из рассказа бывшего охотника)

В продолжение многих лет я был страстным охотником и не знал удовольствия лучше охоты. Но вот однажды, стоя на опушке леса во время облавы, я выстрелом свалил волка и подбежал к нему, чтобы добить его толстой палкой, нарочно припасенной для этой цели.

Я бил по переносице, самой нижней части волчьего тела, а волк с диким исступлением смотрел мне прямо в глаза и при каждом ударе испускал глубокий вздох. Я вспомнил, как волк, не заметив меня и слыша за собой крики загонщиков, пустился было прочь от леса, в степь, как в эту минуту я повалил его выстрелом и стал добивать его.

Я вспоминал все это с замиранием сердца и с наслаждением переживал вновь мое волнение. Вспоминая это, я вдруг заметил, что с каким-то настоящим сладострастием упиваюсь страданиями издыхающего животного, и мне стало совестно за себя. Тут я сразу почувствовал, что это убийство волка было само по себе делом дурным и что хуже еще самого дела было мое наслаждение им.

Я перестал охотиться, но еще долгое время при всяком воспоминании об охоте мне страстно хотелось возвратиться к ней. Теперь, слава Богу, эта страсть совсем улеглась во мне.

В. Чертков, с. 13-14

На медведя

Солнышко радостно сияет на чистом, как хрусталь, небе. Зимние вьюги улеглись и присмирели; морозный воздух тих и прозрачен, как только бывает перед наступлением весны. Все в лесу тихо, так тихо, что слышно, как падают отогретые солнышком ледяные сосульки с веток, падают у корней на размягченный влажный снег, образуя в нем ноздреватые ямки. Пройдет еще несколько недель, растает снег и  сбежит веселым тонким ручейком, оставляя далеко за собою все то, что не умеет ни лететь, ни плавать, ни шуметь, ни носиться на свободе в заоблачных высотах вблизи голубого неба и ясного солнышка…

Проснулся и молодой медведь, почуял свежий весенний ветерок, ворвавшийся к нему в берлогу сквозь узенькое круглое отверстие вверху, откуда всю зиму проникал к нему воздух и выходила теплота уютного, мягкого логовища. Мишка по-кошачьи протянулся под темным корнистым слоем своего жилища, устланного прошлогодней травой и сухими желтыми листьями березы и липы.

Ах, эта весна! После долгого сна как приятно сделаться опять не колодой, а медведем! Какая-то невидимая сила тянет медведя, зовет его вон из берлоги, туда, к свету, на простор, где летом пахнет земляникой, малиной и многими другими вкусными вещами…

Он, кряхтя, поднялся и сел; весенний воздух сильно бил в нос из отдушины сверху. Мишка встал на задние лапы и жадно припал исхудалой мордой к светлому отверстию, сильно втягивая в себя крепкую, холодную струю; отвыкшие от дневного света глаза жмурились. Что-то толкнуло медведя в грудь, что-то тянет его на солнышко! Он уже протянул было широкую правую лапу, чтобы расчистить себе проход…, но вдруг чуткое ухо уловило какие-то далекие, необычайные для леса звуки. .. Черный кончик его носа быстро задвигался в ту и другую сторону, ноздри расширились, сильно вдыхая воздух… но с подветренной стороны ничего не чувствовалось подозрительного: поет зяблик, токует тетерев, шуршат зайцы в кустах…

А подозрительный шорох и гул все же чудится Мишке. Чувствует он, как быстро застучало сердце его, как кровь хлынула горячей волной ему в голову, и косматая шерсть на спине в перебор пошла ходить частой зыбью; не то, чтобы страх напал на него, а так какое-то новое чувство.

Голоса слышались все ближе, потом затихли на некоторое время и вновь раздались уже над самой берлогой, с той стороны, куда дул ветер.

- Здесь, — сказал волнующийся, хриплый, дрожащий шепот.

В ответ этому шепоту послышалось несколько невнятных, торопливо сказанных слов, и вслед за тем опять наступило молчание, прерываемое осторожным хождением по проваливающемуся под ногами снегу и неясным шорохом, как будто люди по молчаливому соглашению делали какое-то важное и необходимое дело. Одна из лесин, легших поперек берлоги и служивших устоем для остальной крыши, вздрогнула: на нее, вероятно, наступили ногою. Чья-то тень вслед за тем загородила свет в берлогу.

Внезапный угрожающий рев примолкшего было зверя потряс лесную тишину. Окружавшие берлогу тоненькие и, как свечки, прямые елочки вздрогнули.

Но Мишкина угроза не только не испугала тех, к кому относилась, а как раз наоборот, даже обрадовала… Послышались оживленные голоса, восклицания, шепот и суета над головой медведя.

- Руби березу!

Вот раздается торопливый лязг стали, скрип падающего дерева, треньканье топора, обчищающего сучья.

- Завостри!

Мишка не может говорить по-людски, но по звукам голоса он словно понимает весь ужасный смысл этих восклицаний. Его медвежье чутье страшно напряжено; ноздри и легкие работают во всю…

Заостренная жердь, просунутая в отдушину, начала шарить в берлоге… Мишка превратился в медведя… Страшное, черное чудовище, грозное и свирепое, полезло из норы…

Стреляй, стреляй! — разнеслось кругом.

Грянул выстрел, громом прокатившийся по лесу.

- Никак промахнулся?..

- Держись!

- Не стреляй, меня убьешь!

Человек, стоявший ближе  к берлоге, бросил в снег дымящееся ружье и схватился за рогатину.  

- Отопчи снег…

- Стреляй! Так его, так!

Медведь был уже перед охотниками. Дыша угрозой и ненавистью, приложив к затылку уши, свирепо рыча и щелкая разинутой пастью, шел он по снегу, как пароход, зарываясь носом в рыхлые волны, как громадный плуг по сыпучей пашне, шел, разбрасывая клочья снега по сторонам. Глубокая борозда ложилась у него под ухом.

Охотник, отоптав под ногами снег, взял на перевес рогатину  и приловчился к удару.

- Ишь прет! Подними на задние лапы. Скорее, скорее подними!

Выхваченная из-за пояса рукавица дугою взлетела по воздуху, прямо над медведем. Разгоряченное животное быстро вскинуло передними лапами, силясь схватить ее, но неудачно.

- Еще, еще!

Следом  за пролетевшей рукавицей описала дугу шапка. Медведь сделал то же движение и встал на дыбы. Но в это мгновение острое железо со скрипом и хрустом вонзилось ему в подставленную грудь.

- Ловко! Держи крепче!

Мишка понял теперь, что был обманут; он полез на рогатину, силясь достать державшего ее человека. Рогатина гнулась под его напором, но чем больше напирал он на нее, тем глубже вонзалось ее острие в тело, пока не дошло до перекладины.

— Уткни конец-то в землю… наступи ногой!

Рогатина гнулась и дрожала, как верба.

- Поспешай, Данилка! Не выдержит, гнется…

Медведь яростно полез на рогатину, грыз ее, ревел, царапал когтями и сам все рвался вперед, к охотнику, корчась и извиваясь, как огромная бабочка, посаженная на булавку.

Потом, словно сообразив что-то, он поднял обе свои ноги, положил их крестом одну на другую и, приподняв, тяжело ударил по древку. Древко сломилось, как пережженная кость, и он обнял, наконец, своего врага, не успевшего отскочить в сторону, смял под собою и насел на него всем грузным, трясущимся, как в лихорадке, телом.

- Выручай! — хрипло и глухо крикнул тот и, высвободив руку, силится натянуть на лицо холщовую сумку, повешенную через плечо.

- Хватайся за топор… Бей по носу!.. А-а-а! Топором, топором!.. Вот так!.. Хлещи его по носу!

Ошеломленный Мишка заревел от боли. Топор быстро свистел над головой страшно ревущего зверя. Он бросил свою жертву и накинулся на того, в чьих руках был топор; но брошенный снова встал и снова начал молотить его по голове.

Удары так и сыпались.

Мишка как-то зацепил кафтан лапой, обнимая досадную преграду. Но в ту же минуту охотничьи руки вцепились ему в лапы, повыше кисти и крепко их сдавили. Медведь почувствовал силу этих молодых рук. Он был крепко прижат к дереву грудью. Он уже устал, голова была разбита, кровь хлестала из ран целыми потоками. В груди ныла рогатина, в боку пуля. Хрипение клокочущей в груди и горле крови, ноющая боль около сердца и невыносимая жажда, мучавшая медведя, слепота от залепленной кровью морды, — все говорило, что Мишке не жить долго. Он ослабевал не по часам, а по минутам… Пошли зеленые круги перед ним — широкие, расплывающиеся… Вспыхивают какие-то снопы искр не то перед глазами, не то в самой голове. Но он еще жив, хотя и не может оторвать лап от ели: ужасный противник сильнее его. О, если бы вырваться и убежать!.. Все глуше, все реже хрип в горле медведя. Вот, наконец, онемевшие медвежьи лапы скользнули вниз по дереву и остались неподвижны.

Закатывающееся солнышко чуть-чуть смотрело на верхушки сосен и елей, обдавая их красным светом, когда бедняга медведь огромной, тяжелой грудью рухнул на землю…

Я. Егоров, с. 22-36

Медведи

В 1875 году кончился пятилетний срок льготы, данной цыганам-вожакам медведей для окончаниях их промысла. Они должны были явиться в назначенные для сбора места и сами перебить своих зверей. Мне случилось видеть такую казнь в Бельске. С четырех уездов сошлись несчастные цыгане со всем своим скарбом, с лошадьми и медведями. Больше сотни косолапых зверей, от маленьких медвежат до огромных стариков в поседевших и выцветших шкурах было собрано на городском выгоне. Цыгане с ужасом ждали решительного дня. Цыгане с ужасом ждали решительного дня. Многие, пришедшие первыми, жили на городском выгоне уже недели две; начальство ждало прихода всех переписанных к тому времени цыган, чтобы устроить разом одну большую казнь.

Они шли по деревням, давая в последний раз свои представления. В последний раз медведи показывали свое искусство: плясали, боролись, показывали, как мальчишки горох воруют, как ходит молодица и как старая баба; в последний раз они получали угощение в виде стаканчика водки, который медведь, стоя на задних лапах, брал обеими подошвами передних, прикладывал к своему мохнатому рылу и, опрокинув голову назад, выливал в пасть, после чего облизывался и выражал свое удовольствие тихим ревом, полным каких-то странных вздохов. В последний раз к цыганам приходили старики и старухи, чтобы полечиться особым средством, состоящим в том, чтобы лечь на землю под медведя, который ложился на больного брюхом, широко растопырив во все стороны по земле свои четыре лапы, и лежал, пока цыган не считал лечения уже достаточно продолжительным. В последний раз их вводили в хаты, причем, если медведь добровольно соглашался войти, его вели в передний угол и сажали там и радовались его согласию, как доброму знаку; а если он, несмотря на все уговоры и ласки, не переступал порога, то хозяева печалились.

Большая часть цыган пришла из западных уездов, так что им приходилось спускаться в Бельску двухверстным спуском, и, завидев издали место своего несчастия, этот городок, с его соломенными и железными крышами и двумя-тремя колокольнями, женщины принимались выть, дети плакать, а медведи из сочувствия, а, может быть, кто знает, поняв из людских толков свою горькую участь, так реветь, что встречавшиеся обозы сворачивали с дороги в сторону, чтобы не слишком перепугать волов и лошадей, а сопровождавшие их собаки в визгом и трепетом забивались под самые возы.

Настало пасмурное, холодное, настоящее сентябрьское утро. Изредка накрапывал мелкий дождь, но, несмотря на него, множество зрителей обоего пола и всех возрастов пришли посмотреть любопытное зрелище.

В лагере не было большого шума: женщины забились в шатры, вместе с малыми ребятишками, чтобы не видеть казни, и только изредка из какого-нибудь из них вырывался отчаянный вопль; мужчины лихорадочно делали последние приготовления. Они откатывали к краю становища телеги и привязывали к ним зверей.

Медведи были не совсем спокойны: необыкновенная обстановка, странные приготовления, огромная толпа, большое скопление их самих в одном месте, — все приводило их в возбужденное состояние; они порывисто метались на своих цепях или грызли их, глухо рыча. Его сын, пожилой цыган, уже с серебристой проседью в черных волосах, и внук, с помертвевшими лицами, торопливо привязывали медведя.

Исправник поравнялся с ними.

- Ну, старик, — сказал он, — прикажи ребятам, чтобы начинали.

Толпа зрителей заволновалась, поднялся говор, крики, но скоро все стихло, и среди мертвой тишины раздался негромкий, но важный голос. Это говорил старый Иван.

- Дозволь, господин добрый, сказать мне слово. Прошу вас, братья, дайте мне первому покончить. Старше я всех вас: девяносто лет через год мне стукнет, а медведей вожу я сызмала. И во всем таборе нету медведя старше моего.

Он опустил серую курчавую голову на грудь, горько покачал ею и вытер кулаком глаза. Потом он выпрямился, поднял голову и продолжал громче и тверже прежнего:

- Потому и хочу я первый покончить. Думал я, что не доживу до такого горя, и медведь мой любимый не доживет, да, видно, не судьба: своей рукой должен я убить его, кормильца своего и благодетеля. Отвяжите его, пустите на волю. Никуда не пойдет он: нам с ним, старикам, от смерти не бегать. Отвяжи его, Вася; не хочу убивать его, как скота, на привязи. Не бойтесь, — сказал он зашумевшей толпе, — не тронет он никого.

Юноша отвязал огромного зверя и отвел немного от телеги. Медведь уселся на задние лапы, спустив передние вниз, и раскачивался из стороны в сторону, тяжело вздыхая и хрипя. Он был действительно очень стар; его зубы были желты, шкура порыжела и вылезла; он дружелюбно и печально смотрел на своего старого хозяина единственным маленьким глазом. Кругом была мертвая тишина. Слышно было только, как звякали о стволы и тупо стучали о пыжи шомполы заряжаемых винтовок.

- Дайте ружье, — твердо сказал старик.

Сын подал ему винтовку. Он взял ее и, прижимая к груди, начал говорить слова, обращаясь к медведю:

- Убью я тебя сейчас, Потап. Дай Боже, чтобы старая рука моя не дрожала, чтобы попала тебе пуля в самое сердце. Не хочу я мучить тебя, не того ты заслужил, медведь мой старый, товарищ мой добрый! Взял я тебя маленьким медвежонком; глаз у тебя был выколот, нос от кольца гнил, болел ты и чах; я за тобой, как за сыном ходил и жалел тебя, и вырос ты большим и сильным медведем; нет другого такого во всех таборах, что здесь собрались. И вырос ты и не забыл добра моего: между людьми у меня друга такого, как ты, не было. Ты добр и смирен был, и понятлив, и всему выучился, и не видел я зверя добрее и понятливее. Что я был без тебя: Твоею работою вся семья моя жива. Ты справил мне две тройки коней, ты мне хату на зиму выстроил. Больше еще сделал ты: сына моего от солдатчины избавил. Большая наша семья, и всех, от старого до малого младенца, ты в ней до сих пор кормил и берег. И любил я тебя крепко, и не бил больно, а если виноват в чем перед тобою, прости меня, в ноги тебе кланяюсь.

 Он повалился медведю в ноги. Зверь тихо и жалобно зарычал. Старик рыдал, вздрагивая всем телом.

- Бей, батюшка! — сказал ему сын. — Не рви нам сердце.

Иван поднялся. Слезы больше не текли из его глаз. От отвел со лба упавшую на него свою седую гриву и продолжал твердым и звонким голосом:

- И вот теперь я убить тебя должен… Приказали мне, старик, застрелить тебя своей рукой; нельзя тебе больше жить на свете. Что же? Пусть Бог на небе рассудит нас с ними.

Он взвел курок и твердой еще рукой прицелился в зверя, в грудь, под левую лапу. И медведь понял. Из его пасти вырвался жалобный, отчаянный рев; он встал на дыбы, подняв передние лапы и, как будто закрывая ими себе глаза, чтобы не видеть страшного ружья. Вопль раздался между цыганами; в толпе многие плакали; старик с рыданием бросил ружье о землю и бессильно повалился на него. Сын бросился подымать его, а внук его схватил ружье.

- Будет! — закричал он диким, исступленным голосом, сверкая глазами. — Довольно! Бей, братцы, один конец!

И, подбежав к зверю, он приложил дуло в упор к его уху и выстрелил. Медведь рухнул безжизненной массой; только лапы его судорожно вздрогнули, и пасть раскрылась, как будто зевая. По всему табору затрещали выстрелы, заглушаемые отчаянным воплем женщин и детей. Легкий ветер относил дым к реке.

- Сорвался! Сорвался! — раздалось в толпе. Как стадо испуганных овец, все кинулись врассыпную. Лошади, запряженные в ожидавшие господ экипажи, начали беситься и понеслись в разные стороны. Но опасность была вовсе не так велика. Обезумевший от ужаса зверь, не старый еще темно-бурый медведь, с обрывком цепи на шее, бежал с удивительной легкостью; перед ним все расступалось, и он мчался, как ветер, прямо по городу. Несколько цыган с ружьями бежали за ним. Попадавшиеся по дороге немногие пешеходы прижимались к стенам, если не успевали прятаться за ворота. Ставни запирались; все живое попряталось; исчезли даже собаки.

Медведь несся мимо собора, по главной улице, иногда кидаясь в сторону, как бы отыскивая себе место, куда бы спрятаться; но все было заперто. Он промчался мимо лавок, встреченным неистовым криком приказчиков, которые хотели его испугать, пролетел мимо банка, прогимназии, казармы уездной команды, на другой конец города, выбежал на дорогу, на берег реки и остановился. Преследователи отстали. Но скоро на улице показалась толпа уже не одних цыган. Исправник и полковник ехали на дрожках, с ружьями в руках; цыгане и взвод солдат поспевали за ними бегом.

- Вот он! Вот он! — закричал исправник. — Жарь, катай его!

Раздались выстрелы. Одна из пуль задела зверя; в смертельном страхе он побежал быстрее прежнего. За версту от города, вверх по речке, куда бежал он, находится большая водяная мельница, со всех сторон окруженная небольшим, но густым лесом; зверь направлялся туда. Но, запутавшись в рукавах реки, он сбился с дороги; широкое пространство воды отделяло его от густой дубовой заросли, где он, может быть, мог бы найти если не спасение, то отсрочку. Но он не решился плыть. На этой стороне густо разросся странный кустарник, растущий только в южной России, так называемый лициум. Его длинные, гибкие, не ветвистые стебли растут так густо, что человеку почти невозможно пройти сквозь заросль, но у корней есть щели и прогалины, в которые могут пролезать собаки, а так как они часто ходят туда спасаться от жары и понемногу расширяют проход своими боками, то в густой заросли образуется со временем целая путаница ходов. Туда и кинулся медведь. Мукосеи, смотревшие на него из верхнего этажа мельницы, видели это, и когда прибежала запыхавшаяся и измученная погоня, исправник приказал оцепить место, где скрывался зверь.

Несчастный забился в самую глубину кустов; рана его от пули, сидевшей у него в ляжке, сильно болела; он свернулся в комок, уткнув морду в лапы, и лежал неподвижно, оглушенный, обезумевший от страха, лишившего его возможности защищаться. Солдаты стреляли в кусты, думая задеть его и заставить зареветь, но попасть наугад было трудно.

Его убили уже поздно вечером, выгнав из убежища огнем. Всякий, у кого было ружье, считал своим долгом всадить пулю в издыхающего зверя, и когда с него сняли шкуру, она никуда не годилась. 

По В. Гаршину, с. 36-40

Ослепленная птичка

Осенним днем однажды увидал
Я в тесной клетке маленькую птичку,
Я подошел к ней ближе и нежданно
Был зрелищем печальным поражен:
В ее головке, вместо бойких глаз,
Две впадины глубокие чернели.
Ослеплена¹ была она. Невольно
Я отступил. И стало за нее
Мне в этот миг так тяжело и больно!
Бедняжка, я подумал, для тебя
Уж нет весны! С высот лазурных неба
Не будешь ты смотреть на Божий мир.
Вершины гор, покрытые лесами,
Колосья нив, цветущие луга
И ручейков блестящие извивы, —
Погибло все для взора твоего!
И никогда, хотя бы сквозь решетку
Тюрьмы своей тебе не увидать
Ни кроткого румяного заката,
Ни утренних торжественных лучей.
Как от меня, навеки отлетела
От птички бедной радость и весна…
А где их нет, и песня не слышна!..

¹ У любителей певчих птиц существует зверское обыкновение — тем птицам, которые на воле поют обыкновенно в сумерках или ночью, как, например, соловьям, выкалывают в клетках глаза, чтобы они пели днем.

Из стих. А. Плещеева, с. 79-80

Кумушка-лиса

В самом глухом лесном уголке, куда редко заходит нога человека, растет высокий старый дуб. Широко раскинул этот  дуб свои могучие ветви, крепок и непоколебим его твердый ствол и прохладно и тенисто под его вершиной даже в самый знойный полдень.

У подножия дуба растет густая трава; здесь, под землею, между толстыми корнями дуба, на глубине двух-трех аршин помещается лисья нора.

Это целая квартира о трех комнатах, с кладовою; первая комната невелика — это передняя; из нее лисица оглядывает и обнюхивает местность, прежде чем выйти из норы; вторая комната побольше — столовая; неподалеку от нее помещается и третья комната. Уже с весны эта комната бывает вся выстлана мягкой шерстью, которую лисица выщипывает у себя с брюха, готовясь стать матерью, чтобы приготовить мягкую, теплую подстилку для своих будущих деток; в этой комнате она будет лежать с ними, греть их и кормить своим молоком. Наконец, у всякой лисицы, как у хорошей запасливой хозяйки, есть еще одно просторное помещение для запасов — ее кладовая.

От норы идут под землю в разные стороны ходы; некоторые из этих ходов  очень длинны и выходят на поверхность земли довольно далеко от главного входа в лисьи хоромы. Предусмотрительная лисица сумела позаботиться о том, чтобы ей легко было в минуту опасности юркнуть в нору и обходными путями скрыться из нее и спасти своих детенышей.

Хорошо и удобно устраивает лисица свою нору, но надо сказать, что рыться в земле она не большая охотница и при возможности всегда старается от этой работы и устроиться где-нибудь уже в готовой ложбинке, в расселине скалы, под мостом или даже в дупле дерева; часто она отнимает нору у барсука и поселяется в ней, как в своей собственной. Почти все большие лисьи норы сначала были выкопаны барсуком, а потом только расширены или переделаны лисицей; и только в том случае, если лисице не удастся найти удобного места себе для жилья, она, скрепя сердце, сама выкапывает себе нору. Бывает, что, забравшись в нору к барсуку, лисица живет с ним вместе в одной норе, но это, как вы знаете, продолжается обыкновенно недолго, так как лисица скоро выживает барсука своей вонью и неопрятностью.

Осенью и зимою лисица часто живет под кучей хвороста  или под камнями, или же просто где-нибудь в ямке, подл частыми кустами; во время сильных холодов и метелей, а летом в сильную жару и в проливной дождь лисица почти безвылазно лежит в своей норе; в хорошую же погоду она все время рыскает за добычей по окрестностям и засыпает там, где ее захватит сон; так же, как и собака, лисица очень любит тепло; в солнечную погоду она часто ложится, свернувшись клубочком, на камень или на пень, чтобы погреться на солнышке, и спит часок-другой под его палящими лучами, громко похрапывая. Ее сон бывает так крепок, что она иногда не слышит, как охотничья собака подойдет в ней совсем близко и делает перед нею стойку. «

Лисонька-лиса — всему миру краса», — говорят про лисицу и действительно, в лисице много красивого: узкая, длинная, заостренная мордочка с широким лбом, живыми глазами и острыми торчащими ушами смотрит умно и выразительно; особенную же красоту придают лисице ее быстрые, ловкие, увертливые движения; любо посмотреть на нее, когда она идет, то осторожно изогнув тело и опустив пышный хвост, то крадется, чуть ступая ногами, то остановится и насторожит уши, то припадет к земле, то ловким, быстрым движением прыгнет в сторону. Красива у лисы и ее мягкая, рыжая шубка, и пушистый, великолепный развесистый хвост, подобного которому нет ни у одной собаки, ни у одного другого пушного зверя. Разные породы лисиц заметно разнятся друг от друга по цвету; самый красивый мех имеют северные лисицы, чем дальше к югу, тем лисицы делаются мельче, слабее, и цвет их все больше и больше теряет свой золотистый оттенок и делается серым. Особенно красив мех черных или чернобурых лисиц — он темно-бурый, почти черный, с сединой. Такие лисицы водятся в Сибири, на высоких горах Кавказа и в Ссеверной Америке.

Все породы лисиц очень хорошо приспособлены по цвету шерсти к своей хищнической жизни; наша лисица покрыта серовато-рыжим мехом, который как нельзя лучше подходит и к лиственному, и к хвойному лесу, где живет и охотится лисица, к кустарникам, камням и хлебным полям и скрывает ее там от глаз ее жертв. Однако с наступлением сумерек лисица отправляется за добычей. Легкой, гибкой, бесшумной походкой крадется она по лесу, выбирая себе путь между камней и кустов, прячась в густой траве, осторожно обходя все подозрительное и время от времени останавливаясь, чтобы обнюхать воздух и прислушаться. Как умело она выбирает себе путь, как ловко прячется! Через полянку она решается перебежать только в том случае, если на ней есть большие камни или кустарники, где бы можно было скрыться; днем она выбирает другой путь, чем вечером, и в солнечный день бывает еще осторожнее, чем в облачный.

Вот она остановилась, насторожила уши и будто задумалась, вдруг неожиданный прыжок в сторону — и она уже держит в зубах мышку, неосторожно пробегавшую неподалеку от нее по сухой листве… Лисица присаживается по-собачьи на задние ноги, съедает ее и отправляется дальше… Лисица никого не щадит: начиная от молодой косули и кончая майским жуком, все животные составляют ее добычу; она усердно гоняется за зайцами и мышами и не только не щадит яиц и птенцов тех птиц, которые гнездятся на земле, но ухитряется ловить и их самих, подстерегая и нападая на них врасплох. Для того, чтобы добраться до птиц, гнездящихся около воды, лисица переплывает на острова и ходит по топким болотам. Часто она нападает на домашнюю птицу, особенно в ночное время пробирается в курятники и на голубятни и сильно там хозяйничает. Особенно сильно разбойничает лисица, которая должна кормить своих детей.

В больших садах и виноградниках лисица — частая гостья; она лакомится там грушами, сливами, виноградом, а также ловит кузнечиков, бабочек, майских жуков и их личинок и дождевых червей. Иногда бродит она и около рек, ловит рыбу и раков. Одним словом, у лисицы всегда наготове сытный обед и только зимой, когда выпадает глубокий снег, ей становится трудно ходить на охоту и приходится голодать; в такое время лисица не брезгует ничем съедобным — рада всему, чем только можно утолить голод.

Вряд ли какое-нибудь другое животное на свете пользуется такою известностью и славой хитреца, как лисица; ее коварство и хитрость вошли в поговорку. Кому не случалось слышать рассказов про ее хитрые проделки? Рассказывают, что на охоте за птицами лисица часто ложится на землю и лежит неподвижно, вытянувшись и притворившись мертвою, а когда вороны слетятся к ней, в расчете на поживу падалью, она быстро вскакивает на ноги и ловит их; на реке она ухитряется воровать рыбу из вершей, а в лесу таскает птиц и мелкую дичь из силков охотников. На охоте ей часто удается провести самых опытных охотников: после выстрела она падает, словно пораженная, вздрагивает хвостом и ногами и остается без движения, будто мертвая; но когда ее оставят в покое, она вдруг приоткрывает глаза, осматривается, делает легкий вдох, вскакивает на ноги — и была такова. Не раз случалось, что лисица, принятая за мертвую и положенная в ягдташ, вдруг выскакивала из раскрытого мешка и исчезала в открытую дверь. Выносливость лисицы удивительная, иногда смертельно раненая, она уносится с такой быстротой, как будто с ней ничего не случилось, а потом охотники находят ее мертвой.

Бегает лисица чудесно, ловко, быстро, неутомимо; она умеет ползать, неслышно скользить по земле, скакать, нестись во весь дух и делать необыкновенно высокие, ловкие прыжки; при быстром беге она держит свой хвост на вытяжку — трубой, при ходьбе же волочит его по земле, заметая следы. Воды она не боится, отлично плавает и умеет довольно хорошо лазать по деревьям.

Голос лисицы состоит из отрывистого лая, который переходит в звонкий, пронзительный визг; взрослые лисицы лают редко только в непогоду — перед грозой и в сильные морозы; маленькие же лисята ворчат и тявкают постоянно, то от голоду, то от скуки. В гневе и опасности лисица издает глухое ворчание; особенным, нежным ворчанием зовет за собою старая лисица полувзрослых лисят. Говорят, что иногда на охоте, смертельно раненая, лисица издает жалобный стон, надрывающий сердце.

Лисицу нельзя причислить к общественным животным. Правда, часто можно встретить в одной и той же роще несколько лисиц, но каждая из них живет обыкновенно на особицу, не общаясь с другими лисицами, и заботится только о себе и о своей семье; только в редких случаях, например, в голодовку, лисицы соединяются в общества и сообща промышляют себе еду.

В конце апреля или в начале мая лисица залегает в нору и приносит от трех до шести-семи детенышей; они рождаются как раз в такое время, когда мать может добывать им обычный корм; маленькие зверьки рождаются слепыми, с гладкой, короткой бурой шерстью, с маленькими хвостиками и большими торчащими ушами; глаза у них открываются только через две недели, но зато к тому же времени прорезываются и все зубы. Мать обходится с ними очень нежно; она привязана к ним так же, как кошка к своим котятам; она только о них и думает, только для них и хлопочет. С их появлением на свет она почти не покидает норы и решается расставаться с ними только на самое короткое время, чтобы урвать где-нибудь кусок-другой; детям она отдает самую лучшую свою добычу, а сама пробавляется чем попало, довольствуясь больше одними мышами, и очень в это время худеет. Любовь к детям заставляет даже лисиц сближаться: иногда две матери общими силами устраивают одно гнездо, чтобы сообща выкармливать и воспитывать своих детей.

Даже к чужим маленьким осиротелым лисятам лисицы относятся с большой любовью. У одного человека долго жила на привязи лисица, лисица эта была уже старая и совсем ручная; раз принесли к ней в клетке трех лисят, посмотрели бы вы, как взволновалась старая лисица! В тревоге забегала она взад и вперед, махала хвостом и все старалась достать до клетки. Так как хозяин лисицы боялся, чтобы она не обидела маленьких лисичек, он велело оставить клетку подальше. Но, придя вечером к лисицам во время кормления, он увидал, что старая лисица бегает в волнении с куском мяса во рту, визжит, не ест, но и не отдает корма. Тогда хозяин спустил ее с цепи, отворил клетку с лисятами, и тотчас же лисица проскользнула туда, выронив второпях кусок изо рта. Прошло немного времени, и в клетке поднялась веселая возня. Старая лисица кормила маленьких лисичек, и они с ней заигрывали. С тех пор лисица всегда делилась кормом с маленькими лисятами; себе оставляя только некоторую часть корма, который ей давали, а остальное тотчас же несла к клетку, где сидели лисята, и старалась подсунуть куски как можно ближе к клетку, чтобы малюткам было легко их достать. Так и выкормила лисица чужих лисят.

Через месяц или полтора после рождения маленькие лисята, покрытые красновато-бурой шерсткой, начинают выходить в тихое время из норы, погреться и поиграть на солнышке; мать с чисто материнским терпением переносит их проказы и любуется на своих милых деток; теперь ей приходится более, чем когда-либо, заботиться и хлопотать для них: детки растут, и много надо еды, чтобы накормить их досыта; то и дело убегает она от них и приносит  им чего-нибудь поесть; она учит лисят подкрадываться и ловить мышей, птичек, лягушек и кузнечиков. Теперь она осторожнее, чем когда-либо, всюду видит опасность для малюток и при самом легком шорохе спешит увести их домой; она никогда не решается охотиться поблизости от норы и всегда возвращается домой против ветра, с особенной осторожностью; не заметив ничего подозрительного, она бежит рысцой к норе и, положив перед входом свою добычу, тихим ворчанием зовет лисят, которые быстро все приканчивают. Чуть только лиса заметит около норы что-нибудь подозрительное, почует какую-нибудь опасность, она забирает детей в рот и переносит их на другое место, иногда очень далеко от прежней норы.

Несколько охотников выследили нору с молодыми лисицами и, поставив у всех выходов ученых собак, стали стучать и выгонять старую лисицу. Выскочила лиса из норы, но при этом не позабыла своих детей: схватила одного в рот и не выпустила малютки даже тогда, когда над самой ее головой раздались выстрелы, по счастью, неудачные.

Когда лисята подрастут, они любят по утрам и вечерам выходить сидеть около норы и ждать старую лисицу; если мать долго не приходит, они скучают, дают этим себя охотнику.

В июле месяце старая лисица начинает брать с собою лисят на охоту; в это время молоденькие лисички уже переняли все охотничьи приемы и уловки своей матери; длинные, остренькие мордочки их деятельно ищут следов на земле, ушки торчат прямо, серо-зеленые, косо смотрящие глаза зорко смотрят по сторонам; один из них ползет, крадучись в густой траве, другой прячется под кустом, третий стоит, насторожившись, опираясь передними лапками о камень и подняв кверху острую мордочку, обнюхивает воздух…

В конце июля лисья семья оставляет нору и переходит в поля, дающие в это время лисицам богатую добычу и безопасное убежище в высоких хлебах. Жатва хлеба заставляет их снова вернуться в лес; но в это время они уже редко делают себе норы, а чаще ютятся в густых камышах, частых кустарниках, устраивают себе логовища на старых, гниющих пнях, поросших мхом, или в густой траве, на солнечных местах.

Поздней осенью молодые лисички расстаются с матерью и начинают жить сами по себе.

Самец мало помогает матери в ее заботах о детях; разве только иногда, в хорошую погоду, он поводится и поиграет с малышами на солнышке, но если мать убьют и малые дети останутся сиротами, отец берет на себя все заботы о них и вскармливает их не хуже матери.

Хитра лисица, но много надо ей хитрости и увертливости, чтобы спасти свою жизнь. Люди преследуют ее круглый год; для нее никогда нет отдыха, нет пощады. Жестоко мстят ей люди за ее воровские проделки, крестьяне сердятся на нее за то, что она нападает на домашнюю птицу, охотники ненавидят ее за то, что она истребляет в лесах дичь; на нее охотятся ради ее меха, охотятся ради забавы; убивают ее из ружей, ловят в капканы, отравляют, выгоняют из норы и бьют дубинами, травят собаками. Иногда, преследуя свои выгоды, в погоне за наживой, человек доходит до ужасной жестокости. В некоторых местах, где на лисиц сильно охотятся ради меха, существует бесчеловечный обычай «наводить шерсть». Например, в Богословском округе, на Урале, охотники, если найдут гнездо лисиц, то выкалывают им глаза, а когда мать выкормит их, и они обрастут шерстью, забирают их и убивают. Иногда, найдя гнездо лисят, берут их на дом и кормят до осени чем попало, а после переламывают каждому лисенку по две ноги и, чтобы они похудели, так как замечено, что на жирных лисицах мех бывает не так хорош, как на худых, морят голодом, пока шерсть у них не выровняется, а потом убивают…

По В. Лункевич, Н. Вагнеру, Брему, Гаке и др.б с. 80-86

Осиротевшая мать

Работник Падди усердно действовал заступом и лопатой. Желтый песок, смешанный с мелким камнем, подымался горкой по обе стороны, и плечи здоровенного землекопа стали уже опускаться ниже уровня земли. После часа такой работы, сопровождаемой яростным лаем собак на вертевшуюся поблизости лису, Падди воскликнул: «А вот и нора, сударь!»

Он докопался до норы в конце подземного хода и там, забившись как можно дальше вглубь, сидели четыре маленькие лисички.

Прежде чем я успел замолвить за них слово, тяжелый удар лопаты пришиб насмерть троих. Четвертая и самая маленькая лисичка была спасена только благодаря тому, что я ухватил ее за хвост и одним взмахом поднял так высоко в воздух, что разъяренные собаки не могли ее схватить.

Они издала короткий писк, и бедная мать явилась на ее зов и стала метаться так близко вокруг нас, что работник не застрелил ее только потому, что собаки все ухитрялись попадаться между ею и ружьем, наконец, они прогнали ее, и, описав несколько кругов вокруг того места, где была прежде ее нора, лисица со всех ног бросилась бежать и умчала за собой собак в бесплодную погоню.

Лисенка, оставшегося в живых, бросили в мешок, где он лежал без движения. Его несчастные братики были брошены на их прежнее место и кое-как засыпаны землей. Мы все, виновники того, что случилось, вернулись домой, и маленький лисенок скоро был посажен на цепь во дворе.

Это был хорошенький зверек, его мордочка и тельце, покрытое мягкой шерстью, напоминали ягненка, но в его желтых глазах можно было видеть уже проблески дикости и хитрости, менее всего напоминавшие ягненка.

Когда кто-нибудь проходил мимо него, он угрюмо съеживался, забивался в свою конуру и подолгу сидел там, не выходя наружу. Мы назвали его Типом. Из окна своей комнаты я мог следить за каждым его движением.

К ночи бедняжка пришел в беспокойство. Он то и дело вылезал из конуры и прятался в нее при малейшем шуме. Он дергал свою цепь и, обхватив ее передними лапками, яростно грыз ее. Вдруг он остановился, как бы прислушиваясь, затем, приподняв свой черный носик, издал короткий, дрожащий писк. Раза два он повторил это, продолжая возиться с цепью и двигаясь с места на место. Вскоре послышался ответ: осторожное глухое ворчание старой лисицы, и через несколько минут какая-то неопределенная фигура появилась на куче дров. Малютка юркнул в свою конуру, но тотчас же вернулся и радостно бросился навстречу матери. С быстротою стрелы схватила она своего детеныша и повернулась, чтобы унести его тем же путем, каким пришла, но, когда цепь вытянулась, что-то грубо вырвало из ее пасти лисенка, и, испуганная звуком лязгающей цепи, она спряталась за дровами.

Час спустя лисенок перестал вертеться и пищать. Я выглянул из окна и при свете луны увидел, как старая лисица, вытянувшись около своего детища на земле, грызла что-то; металлический звук объяснил, что она грызла жестокую цепь, не пускавшую ее детище, а малютка лисенок тем временем сосал свою мать.

При моем появлении лиса убежала в лес, но около конуры на земле я увидел два окровавленных и еще теплых цыпленка, которых она оставила своему детищу. А на утро я увидал, что цепь так и блестела на дюйм или два от ошейника.

Проходя лесом к разоренному гнезду, я снова нашел следы старой лисицы. Бедняжка приходила сюда ночью и откопала выпачканные грязью трупы своих малюток.

Они лежали тут втроем, облизанные и гладенькие, а около них были две наших недавно убитые курицы. Недавно взрытая земля была вся покрыта следами, по которым я увидел, что тут около мертвых малюток мать лежала и стерегла их; сюда она принесла им пищу — добычу после ночной охоты; здесь она расположилась около них и тщетно угощала их своим молоком, страстно желая покормить и согреть их, как бывало, но под их гладкой шерстью она нашла холодные, окоченелые тела и холодные, неотзывчивые мордочки!

Глубокий отпечаток лап, груди и колен покрывал место, где она лежала в немом своем горе и долго сторожила и оплакивала их, как только мать может оплакивать своих детенышей. Но после того она больше не приходила к разоренной норе, потому что она уже убедилась, что ее малютки мертвы.

По Э. С. Томпсону, с. 87-88

Голод гонит

Лет 25 тому назад в городе Нижне-Тагильске (на Урале) случилось невиданное событие: из лесу вышла бесчисленная стая белок и пошла прямо на город. Белок было очень много в этой стае, даже сибирские старожилы смотрели и дивились, а они видали виды. Белки шли то в одиночку, то кучками, шли все прямо и прямо, бежали по улицам, перескакивали через заборы и изгороди, забирались в дома, наполняли дворы, прыгали по крышам, — словом, весь город подвергся нашествию белок.

Белка — зверек пугливый, а тут неизвестно куда и страх у нее делся: не боится ни людей, ни собак, так и бежит все вперед и вперед. Городские собаки набросились на белок и грызли их не десятками, а целыми сотнями. Люди тоже убивали белок, чем могли, чтобы потом содрать с них шкуру и продать. По Нижне-Тагильску пошло настоящее побоище: беличья кровь лилась рекой, белки гибли тысячами.

Но они и смерти не пугались, а все шли из лесу, белка за белкой, толпа за толпой, с утра до позднего вечера.

Три дня продолжалось это шествие. Только позднею ночью оно останавливалось, а на утро, лишь забрезжит рассвет, шествие начиналось снова по той же дороге.

Пройдя город, белки шли дальше, доходили, наконец, до берегов реки Чусовой. Эта река широкая и быстрая, но и она не останавливала белок. Они, как очумелые, прыгали в воду, только пушистый хвост откидывали на спину и изо всех сил плыли к другому берегу. Очевидец рассказывает, что он только дивился, как маленькие белки справляются с речным течением и волной. Белки плыли стадом.

«Сел я в лодку, — рассказывает очевидец, — и поплыл в самую середину стада. Вижу, иные белки совсем обессилели, — выглянет зверек из воды раз, другой, нырнет, опять выглянет, а там его и снесло потоком. Только протяну — сейчас они по веслу взберутся ко мне в лодку, маленькие такие, гладкие, сядут на дно лодки и дрожат. Много их ко мне в лодку налезло.

Когда лодка подплыла к большому судну, белки взобрались на него и сидели там кучей, спокойно и доверчиво. Бедняжки отдыхали. А лишь только судно подошло к берегу, так белки тотчас выпрыгнули на песок и побежали дальше. Много их погибло, но много перебралось через реку и продолжало путь».

Через Нижне-Тагильск прошла огромная стая белок. Но это была не главная их армия. Главная их армия шла верстах в восьми от Нижне-Тагильска. В ней было бесчисленное количество белок — не сотни тысяч, а миллионы. Белки шли далеко, за многие сотни верст. Они переселялись из одного края в другой, из одних лесов в другие: гнал их голод.

По Н. Рубакину, с. 118-119

Ловля белки

(Из детских воспоминаний)

«Белка! Белка!» — крик раздался —
«Эй, сюда, Арап! Заграй!» —
И стрелою я помчался
На призывный шум и лай.
У густой зеленой ели,
Посредине полосы,
Злились, лаяли, ревели,
Разъярившиеся псы.
А один, герой примерный,
Прыгал, дерево глодал…
Федя, мой товарищ верный,
Им ни в чем не уступал.
Прибежал и я в волненье…
Что такое:
Без речей
Сыплем камни в углубленье
Двух сомкнувшихся ветвей.
Наша белочка-голубка
Там, прижавшись, ждет врага:
Красно-пепельная шубка,
Хвост изогнут, как дуга.
То раскроет глазки шире,
То ушами поведет.
На одну идут четыре —
Все забористый народ.
Федя живо прихитрился;
Подсадил Федюшу я, —
Он за ветку ухватился,
Изогнулся, как змея.
- «Ну, голубчик, примудрись-ка,
Подцепи ее живой!»
Прыток Федя: вот уж близко…
Хвать! — и взвыл охотник мой:
Укусила! Неказистый,
Да отчаянный зверек…
Развернулся хвост пушистый,
Миг раздумья — и прыжок!..
Крик, садом на всю полянку.
Я кричу: ату! ату!
Псы визжат — и вот беглянку
Подцепили на лету.
Я затеял с ними драку,
Федя с ели кувырком,
И едва-едва собаку
Укротили мы вдвоем,
Белку отняли…
Бедняжка!
Краток был конец ее:
Раза два вздохнула тяжко,
Лапкой дрогнула — и все…
Тело быстро остывало,
Кровь сочилась вдоль спины…
О, как мало ты дышала
Свежим запахом весны!
Заструились только реки
Только ожили леса, —
И сомкнула ты навеки
Эти кроткие глаза.
По кудрям берез веселых
Уж не будешь ты скакать,
С елей темных и тяжелых
Шишки красные ронять.
Все погибло: дом родимый,
Белки вольное житье!..
Тут вопрос неотразимый
Встал: куда же нам ее?
Долго в горе мы стояли…
Наконец, прогнав собак,
Белку в яму закопали
Там, у рощи, где овраг,
Где, резвясь, ручей студеный,
Воды звонкие несет,
Соловей в листве зеленой
Рокотать не устает.

Стихотв. П. Я., с. 119-120

Билли и Ханс

Мы проводили лето в Германии, в старинном городке Лауфенбурге, среди гор и лесов Шварцвальда. Однажды пришел к нам сын соседнего фермера и предложил купить у него молоденькую белочку. Эта белочка была из разряда обыкновенных европейских белок; ее шерстка была не рыженькая, а светло-серая, уши и хвост — почти черные.

Я купил ее и назвал Билли.

Билли подружился со мной и, казалось, не тяготился тем, что жил не в лесу, а в комнате. Обыкновенно, животные с трудом привыкают к неволе и страстно рвутся на свободу. Били не показывал ни малейшего возмущения против жизни в комнате. Он приходил ко мне, чтобы получить свою порцию молока и хлеба, с первых дней выдумал забираться в мой карман, спал там по целым часам и любил, когда я его ласкал, как будто он родился под крышей моего дома.

Билли скоро перестал спасть в маленькой корзиночке, служившей ему люлькой, и обыкновенно забирался ко мне на постель, клал головку на подушку и засыпал сладким сном. Он не знал, что такое клетка; только для переездов пришлось обзавестись ею, и то большую часть времени он спал в моем кармане. Я приносил его с собою в гостиницу, когда шел обедать за общим столом, и когда я его звал, он выскакивал из кармана, садился на край стола и начинал есть корочку хлеба так забавно и мило, что все дети за столом смеялись и хлопали в ладоши. Так и путешествовал он со мною.

Билли свободно бегал и прыгал в моей комнате; любимым его местом был мой письменный стол. Когда Билли вырос и стал питаться орехами, он любил прятать себе запасы между моими книгами и потом принимался искать их, точно дитя, которое играет в прятки. Случалось, что моя пишущая машина отказывалась действовать, и когда я начинал осматривать ее, то находил орешки, запрятанные глубоко между буквами. Когда игра в прятки надоедала Билли, он садился на кончик стола и кивал мне головой: это значило, что ему хочется, чтобы я положил его в карман или же помог ему сойти на пол.

Вскоре он выдумал разные знаки, чтобы сообщать мне о своих нуждах — просил есть, пить, спать или помочь ему взобраться наверх, на шкаф или карниз. С самого начала он сильно привязался ко мне и вскоре сделался настоящим баловником. Когда я давал ему не расколотый орех, он совал мне его обратно в руку, настойчиво прося, чтобы я расколол его. Я исполнял все его прихоти; это было вредно для него и принесло мне впоследствии много огорчения.

Мне хотелось купить белочку в товарищи моему Билли. Однажды мне сказали, что в деревне, по ту сторону Рейна, продается белка. Я послал за нею моего сына. Он принес веселую, беспокойную белку; она была на два месяца старше моего Билли и никак не хотела привыкнуть к жизни в комнате. Новая белочка была настоящего рыжего цвета. Обрывок цепи еще висел на ее ошейнике. Я не могу видеть живое существо на цепи, я перепилил его ошейники пустил зверька свободно бегать по комнате. Волей-неволей он должен был подружиться с Билли.

Мне жалко было этого бедного полудикого зверька, и я уже подумывал о том, не лучше ли будет, если я выпущу его на свободу. Но я сообразил, что мало принесу ему пользы таким поступком. Он уже привык брать пищу из рук человека и при первом случае мог попасться деревенскому мальчишке, у которого ему снова пришлось бы вкусить горечь неволи. К тому же, он был еще юн и не мог бы прожить без матери.

Обдумавши все это, я решил оставить его у себя и лелеять, как лелеял моего Билли. Я назвал его Хансом.

Скоро обе белочки подружились. Билли был общителен, точно молодая собачка; Ханс же отличался холодным нравом и не был расположен к скорому знакомству. Билли всегда заигрывал с ними и часто нарывался на полное равнодушие товарища. Выходило так, как будто Билли был общий баловень в семье, а Ханс, в качестве старшего брата, неохотно соглашался уступать ему.

У Билли всегда были всякие смешные затеи: он любил водиться с Хансом, когда тот спал, кусал его за ноги и за уши, бросался на него и теребил; Ханс с негодованием ворчал и, наконец, вставал и уходил от шалуна в другой угол.

Оба они, и Билли, и Ханс, жили в моей спальне в полной свободе; однако дверь моей комнаты всегда тщательно притворялась, потому что Ханс постоянно искал случай убежать их дома в неизвестный ему мир. Понемногу Ханс перенял некоторые привычки Билли, точно так же залезал на кровать и спал рядом с Билли, положив голову на подушку. Билли часто просыпался и тогда начинал теребить Ханса, который вставал и угрюмо уходил спать на другой конец постели; но он оставался там недолго и возвращался на старое место. Когда я давал Хансу орешек, Билли ждал, пока он его раскусить, но потом преспокойно отнимал у него ядрышко. Сначала Ханс сердился, но потом привык к проказам Билли, к его веселому и ласковому нраву и покорялся ему, исполняя всего его прихоти, как и мы исполняли их.

Ханс никак не мог примириться со своею новою жизнью и постоянно порывался убежать на свободу. Как мне ни было жалко его, но я принужден был сажать его в клетку во время путешествий. Я заказал большую проволочную клетку, обил сукном верхнюю ее часть и устроил в ней гнездышко для обеих белок. Во время первого путешествия тряска экипажа и вагона приводили Ханса в исступление. Он метался в своей клетке, как угорелый, в то время как Билли преспокойно сидел на месте. Когда мы останавливались в гостинице, я выпускал обеих белок в моей комнате.

Прошел год, наступила зима, и я простудился: схватил сильный бронхит. Пришлось пролежать в постели несколько дней. Моя жена на другой день после того, как я слег, зашла случайно в мой кабинет и увидела Билли в крайне возбужденном состоянии: он метался по комнате, издавал жалобный писк и просился к ней на руки.

Жена моя подумала, не ищет ли он меня, и отнесла его наверх в мою спальню. Онс остановилась в дверях, желая посмотреть, что будет дальше. Билли осторожно укусил ее в руку и стал мотать головой, показывая на меня и таким образом выражая свое желание поскорее попасть на постель. Как только его положили рядом со мной, его волнение улеглось, и он преспокойно заснул, свернувшись клубочком на одеяле. После этого во все время моей болезни его приносили ко мне каждое утро, и он проводил у меня день, по-видимому, очень довольный.

Дружба между обоими зверьками росла с каждым днем. По временам Билли обнаруживал исключительную любовь ко мне, но потом на него находил такой стих, что он лез к Хансу и не разлучался с ним. Что же касается Ханса, то он любил только одного Билли и не хотел знать никого другого до самой смерти своего маленького друга.

Когда наступило лето, и я собрался снова уезжать в Лауфенбург, я не захотел оставлять моих белочек в Риме на попечение слуг и взял их опять с собою в их клетке. Ханс по-прежнему тяготился жизнью в комнате и всегда сторожил случай, когда можно было убежать чрез раскрытую дверь в дверь в другую комнату, и чуждался незнакомых людей. Билли, наоборот, не соблазнялся свободой, и когда я взял его однажды с собой в его родимый лес и выпустил на волю, он побегал немножко, но снова вернулся ко мне и залез в мой карман, как будто это было его родное гнездо.

Зато явная тоска по воле моего Ханса возбуждала во мне тяжелое чувство. Он любил забираться на подоконник и смотрел долго-долго вниз, на шумный Рейн и на большие сосновые леса; стоял по целым часам, опершись одной лапкой о раму, а другую прижав к своей груди, между тем как его блестящие черные глаза следили за жизнью по ту сторону окна и выражали страстное нетерпение, которое терзало мое сердце. Если бы я мог найти у кого-нибудь из знакомых большой парк, где Ханс мог бы жить в безопасности от деревенских мальчишек, с радостью отпустил бы я его на волю. Никогда еще не приходилось мне так живо чувствовать, что грешно держать в неволе свободное Божье создание; и мы оба мучились — и мой Ханс, и я.

Моя жена всегда любила Ханса больше, нежели его товарища; и теперь, когда их жизнь окончена, я не могу забыть страстного томления маленькой белочки у берегов Рейна, за окном моей комнаты. Но в этой пиренейской стране существует варварский обычай — беспощадно охотиться за белками и истреблять их, и старых, и молодых, так что приходится удивляться, что белки еще водятся в Шварцвальде; эта охота ведется из года в год под тем предлогом, будто бы белки ощипывают и поедают молодые побеги и верхушки сосен и мешают росту деревьев. Я сам старался приметить в лесах поврежденные белками деревья и не находил следов беличьих зубов; может быть, жители Шварцвальда и правы, но эта причина — слишком ничтожный предлог для дикого истребления зверьков, главная пища которых состоит из орехов и других плодов растительного царства. Ханс и Билли очень охотно лакомились сушеными розовыми лепестками и листьями салата; но обыкновенно их единственную пищу составляли орехи, а изредка — плоды. В те дни, которые я провел с моими маленькими друзьями в Лауфенберге, я со стыдом вспоминал свои детские годы, когда, будучи еще мальчиком, я сам охотился за белками и безжалостно стрелял их, и с грустью и стыдом вспоминал мои детских похождения.

И вот Билли стал заметно угасать, показались явные признаки какого-то внутреннего недуга. Он все более и более привязывался ко мне, а между тем перестал находить удовольствие в лазанье и прыганье; стало ясно, что для него искусственная жизнь имела пагубные следствия, как это случается и с людьми, принужденными жить в городах. Он не показывал признаков страдания, но стал сонлив и часто подползал ко мне, лизал мне руки, как собачка, и казался успокоенным. Пришла пора кедровых орехов, и оба друга оживились. Я старался доставить им как можно больше фруктов, чтобы хоть лакомствами усладить их жизнь в неволе, виновником которой был я сам. Я старался сделать их счастливыми, насколько это было в моих силах.

Вскоре мы вернулись в Рим к свежим кедровым шишкам и просторной нише у окна. Тогда Билли стал быстро угасать, и я с ужасом увидел, что смерть его приближается. Он стал вялым и слабеньким; он лежал на боку и глядел своими большими черными глазами так печально, что я отворачивался от него.

У Билли было заражение крови, как я узнал впоследствии; последнюю ночь он лежал у меня на коленях, обхватив лапками мою руку, и время от времени лизал ее. Утром я взял его с собою в рощу, чтобы он мог погреться на солнышке; но он полежал немного в траве и сделал мне знак, чтобы я взял его обратно. 

На другое утро я застал Билли уже мертвым. Он сидел в своем гнездышке, как будто был занят своим умыванием — на задних лапках, с приподнятыми передними лапками; до последнего дня он умывал свою мордочку и лапки. Увидя его мертвым, я заплакал, как дитя. Маленький зверек был не только моей забавой в часы отдыха и нездоровья, — нет, он научил меня интересоваться смиренной жизнью бессловесного животного и заставил меня глядеть на него глазами любви и сочувствия. Своею жизнью и смертью Билли как бы открыл для меня окно в великое царство матери-природы, о котором я имел смутное представление; маленькая история его жизни научила меня многому, чему я не мог бы научиться из книг.

Когда я уложил своего Билли в его гнездышко, пришел Ханс и с удивлением остановился перед ним. Казалось, он вдруг понял, что случилось нечто странное и небывалое. Он лег возле Билли и старался согреть его окоченевший труп своим теплым телом, потом принялся лизать его. Когда он увидел, что все его попытки оживить друга напрасны, он забился в отдаленный угол комнаты и ни за что не хотел лечь в то гнездышко, где обыкновенно спал вместе с Билли. Он не ел, не пил и упорно отворачивался от пищи.

Тогда я взял его с собою на открытую террасу, куда никогда не брал его из боязни, какбы он не убежал от меня; я выпустил его на свободу. Он походил по террасе, словно ошеломленный нежданной волей, оглядывался вокруг себя и вдруг, к моему удивлению, вернулся ко мне и сам от себя залез в мой карман, где любил спать Билли, и куда его нельзя было заманить в прежнее время.

Казалось, будто нрав Ханса с тех пор совершенно изменился. Он примирился с жизнью в комнате и стал тихим и кротким. Я брал его с собою в леса и на мои прогулки среди полей; он не выражал желания убежать от меня и, после некоторых попыток влезть на дерево и короткой прогулки, возвращался ко мне. Он стал ко мне ласковее и любил, когда я гладил его по спинке. Он всегда был любимцем моей жены, и она часто подходила к нему, чтобы поласкать его; но Ханс ворчал, огрызался, прятался в складки занавески и только со мною был необыкновенно нежен, точно хотел заменить мне Билли.

Я послал в Турин за белкой, желая доставить ему товарища; мне принесли старую белку, которая умерла через несколько дней. Ханс опять остался одиноким. Он стал забираться ко мне на письменный стол и кивал мне головой, как Билли, когда хотел, чтобы я уложил его спать. Однажды я вернулся домой поздно вечером и долго искал Ханса; ни я, ни мои домашние нигде не находили его. Наконец, он отыскался: он преспокойно сидел под моим стулом у письменного стола и ждал меня.

И милый Ханс тоже скорее умер: у него стали понемногу слабеть задние ноги. Не знаю, какая могла быть тому причина. Моет быть, он горевал о смерти Билли, а может быть, свалился как-нибудь с карниза окна, куда он любил забираться. Он стал плохо двигаться, но глаза его были светлы и блестящи, и передние лапки не утратили своей гибкости. Его привязанность ко мне росла с каждым днем. Наступили каникулы, и я взял его опять с собою в Шварцвальд, в надежде, что тайная связь, которая существовала с лесом и его маленьким сердцем, оживит его силы.

Но мои надежды не оправдались. Он становился с каждым днем слабее и слабее, иногда выражал нетерпение, как бы от скрытой боли, и потом утихал и залезал в мой карман. Он любил также, чтобы я держал его на руках, и иногда лизал мне руки, хотя до самого конца он был гораздо сдержаннее, нежели Билли. Иногда он садился на подоконник и смотрел на расстилавшиеся перед ним леса и виды Рейна, и в глазах его мелькнула искра прежнего оживления. Он любил, чтобы я ходил с ним по лесу и по полям, держа его в руках; тогда он утихал и казался счастливым.

Последние дни он почти не вылезал из моего кармана, а ночью клал свою головку на мою руку. Только в самый день смерти он, казалось, чувствовал сильные боли, тогда я давал ему нюхать хлороформ, и он утихал на время. Наконец, я заметил, что он не движется, и приложил мою руку к его маленькому сердечку: оно не билось. Я похоронил его в его родном лесу — вырыл ему могилку под огромной гранитной глыбой. Он пережил своего друга Билли только на полгода, и мои читатели не удивятся, если я скажу, что я горько оплакивал его. Меня угнетала мысль, что я лишил его свободы и, может быть, был невольной причиной его смерти, а вместе с тем, я был счастлив, что знал и любил в продолжение двух лет моих маленьких друзей, Билли и Ханса.

Из рассказа С. Орловского, с. 120-125

Смерть соловья

В шумной улице, под крышей душного жилья,
Злые руки посадили в клетку соловья.
Но свободной песни жажда так сильна, сильна,
Что и здесь, в темнице душной давит грудь ему она.
Ах, в стенах темницы этой тень густых ветвей
Благодатно не лелеет головы твоей!
Ах, вспорхнуть в лазурный воздух здесь не можешь ты —
Сторожа тебя сурово толстые пруты!
Здесь не тихий шелест ветра слух ласкает твой —
День и ночь гранят колеса камни мостовой.
Не росу с зеленых листьев свежесть утра льет —
Вскачь летящая коляска пылью обдает…
Где ты, воля, что, как воздух, для певца нужна?
И головку клонит узник, и, томим тоской,
Задыхается от злой пыли городской.
Но уж если кто однажды соловьем рожден,
Как ни мучь его, без песни жить не может он!
И под уличные крики, топот лошадей,
Песню звонкую защелкал узник соловей.
И, как будто в бой вступая с шумом городским,
Мыслит: «Я его осилю голосом свои!»
Гармонической волною, вольной чередой
Из тюрьмы несутся звуки песни молодой…
Вспомнил он свою свободу, свой зеленый лес,
Аромат цветов весенних, синеву небес.
Вспомнил, как в лесу, бывало, чуть блеснет заря,
Он проснется и, над всеми птицами царя,
Миллионом трелей чудных, чистых, как жемчуг,
Будит царство, безмятежно спящее вокруг, —
Вспомнил все — и громче, громче свищет сын лесов,
Точно в хор волшебный слились сотни голосов.
«О, осилю я, осилю шум ваш, наконец!»
Распаленный состязаньем, думает певец…
А на улице, как будто бедного дразня,
Все сильнее говор, крики, топот, стукотня,
Все бегут, снуют, хлопочут, — только иногда
Остановится прохожий и промолвит: «Да,
Мастерски поет!» И слыша похвалы людей,
Заливается звонче в клетке соловей.
Что тебе, мой узник, в похвалах людских?
Ведь талант твой прославляют только речи их;
Но в глазах холодных вызвать он не может слез,
Сердце черствое закрыто для блаженных грез.
Соловью какое дело? Из груди своей
Звуки все, как только шевелятся в ней,
Исторгает он, — и ноет, и болит онва,
Беспредельным напряженьем вся истощена.
Но певец не слышит бол: в гордом забытьи
Погрузился весь он в звуки чудные свои,
Опьянел от вдохновенья, и, чем жгуче, злей
Боль в груди, тем громче, громче свищет соловей
И, слабея, надрываясь, силы, наконец,
Сокрушились, струны в горле лопнули, певец
Заметался в агонии и в последний раз
Разразился дивной трелью — и навек угас.
А на улице, к страданью холодна, тупа.
Продолжает суетиться и сновать толпа,
И скрипят, гремят колеса все шумней, шумней,
Точно рады, что загублен ими соловей…

В. Сырокомли, с. 143-144

Два охотника

(В память Н. А. Некрасова, посвящ. русским детям)

— Здорово, старинушка! — здравствуйте, барин!
— Ты что это делаешь?— Птичек кормлю.
— Чудак же ты, братец, — прокормятся сами.
— Да больно уж, барин, я птичек люблю.
Теперь-то, конечно, кормиться им можно,
Да я ведь зимой их к себе приучил…
Глядите, — воробышек крадется к галке, —
Бочком за бочком… Молодец, — утащил!
— Ты дай-ка мне спичек, — уж, верно, найдутся?
Свои я дорогой, кажись, обронил.
— Найдутся, извольте. — Покурим. Спасибо!..
Как вышел из дому, с тех пор не курил.
— Я, грешник, и сам табачок уважаю…
Вы что — на охоту? Аль так, погулять?
— Я слышал, что утки уже прилетели;
От нечего делать пошел пострелять.
— Эх, барин! Недобрая это забава!
А вас, вот поди ж ты, она веселит…
Ведь птица гнездиться теперь начинает,
Теперь и закон-то стрелять не велит.
— Ну, это, старик, не твое уже дело,
За это я буду уж сам отвечать.
— Известно, уж сами… Не гневайтесь, барин!
Живое задело, не смог промолчать.
Скажу про себя я вам, барин хороший.
Я тоже охотником прежде бывал;
С ружьишком, бывало, а дичью шатался,
Случалось, порой, и не дичь убивал.
Все это бывало, скрываться не стану;
Немало и певчих я птичек сгубил:
Приманивал всяко,
Ловушки им ставил,
А больше всего их сетями ловил.
И что же вы думали? Сразу все бросил.
Господь пожалел и послал мне ума…
А кто научил, кто привел меня в разум?
Смешно и сказать — научила тюрьма!
Попал я в острог, и совсем понапрасну:
И грех-то совсем был не мой, а чужой;
Не я и украл, а меня завинили…
Сижу это год я, сижу и другой,
И так-то мне горько, обидно так было,
Что часто ночами я плакал тайком;
А днем-то стыдился и часто от скуки
О прошлом раскидываться стал я умом.
Не раз я припомнил, как вольную пташку
Я мучил, бывало, и в клетку сажал —
За что? За какие ее прегрешенья?...
За то, вот, невинно и сам пострадал…
Однажды зимою гляжу я в окошко,
Воробышек, вижу, сидит на окне,
Нахохлился весь, перезяб, горемычный;
Глаза закрывает, как будто во сне.
И так его жалко чего-то мне стало!
Я в форточку крошек ему побросал;
Он пикнул от радости, бросился жадно
И крошек с десяток, пожалуй, склевал,
К нему на подмогу таких же голодных
Еще подлетело два-три воробья…
С тех пор от обеда припрятывать крошки
И ими кормить стал воробышков я.
И там и другие кормить уж их стали.
Души мы не слышали в пташках своих,
А, как ребятишки, на них любовались!
Какая была это радость для них!
С тех пор пристрастился я к вольным пичужкам,
Их так полюбил, что нельзя и сказать;
Теперь уж рука не поднимется, барин,
Стрелять из ружья в них иль в клетке держать.
С тех пор по зимам, как могу, их питаю.
Ведь как тяжело им зимой в холода!
Где корму достанут? Все снегом покрыто…
Ведь столько их с голоду гибнет тогда!
Мы выйдем на час, а и то уж озябли,
И в избу скорей обогреться идем;
А им-то, сердечным, ведь негде погреться,
Все время на стуже — и ночью, и днем…
Не троньте их, барин! Имейте к ним жалость!
На что убивать их, — Ну, я не привык,
Чтоб всякий читал мне свои наставленья…
Вот спички твои… До свиданья, старик! —
И, вскинув ружье, удалился охотник.
С укором старик посмотрел ему вслед,
Вздохнул, головой покачал и промолвил:
— Ведь, кажется, барин, а жалости нет!
Всему обучался, — чай, книги читает…
Добро бы мужик сиволапый, как я…
Меня вот, спасибо, тюрьма вразумила.
А их кто научит?.. Ну, Бог им судья!

Е. Гадмер, с. 147-148

В неволе

Когда-то свободно, счастливый, могучий,
Он в небе безбрежном, лазурном кружил,
Высоко-высоко, где плавают тучи,
Когда-то он жил…

На землю, на море, на скалы крутые
Спокойно смотрел он с лазурных высот
И первый, встречая лучи золотые,
Приветствовал клекотом солнца восход.

О с бурями спорил, исполненный силой;
Клубилися тучи, и гром грохотал,
Но смелою грудью, орел сизокрылый,
Без страха он вихрям навстречу летал…

Те дни прокатились волной невозвратной,
Минувшего счастья назад не вернуть!
Свободным полетом в простор необъятный
Теперь не направит, как прежде, он путь!

Ослабли могучие крылья в неволе,
И взор его гордый и смелый угас…
Угрюмый в зверинце, тоскуя о воле,
Сидит он, как узник, толпе на показ.

Сидит он и дремлет и видит: далеко
Раскинулась неба лазурная гладь;
Он, крылья расправив, поднялся высоко,
Свободен и силен и счастлив опять!

И, грезой прекрасной разбуженный, с криком
Бросается смелой он грудью вперед —
И хилыми крыльями в бешенстве диком
По прутьям проклятой решетки он бьет.

И сыплются перья, и звонко трепещут
Упругие прутья решетки стальной,
И в гневном порыве глаза его блещут
Орлиной отвагой и гордой враждой.

В. Смирнов, с. 182-183

Орлица

Там далеко-далеко, где горы синеют под самыми небесами, где вершины и ледники блестят и переливают чудными фиолетовыми красками, там на одной дикой отвесной скале гордый орел свил свое гнездо. Покрытые лесом долины, где шумели потоки, пересекали эти горы, постепенно суживаясь и под конец совершенно пропадая.

Когда орел на своих могучих крыльях в полусвете начинающегося нового дня, высматривая добычу, залетал сюда, в эти высоты, нуда не может достигать человеческое зрение, то мог отсюда различить малейшую полевую мышь, как только она показывалась там, внизу, на поверхности. Иными днями, пускаясь на охоту, орел искрещивал целые сотни миль, носясь над каменистыми пустынями, над дикими скалами и мрачными бездонными пропастями или подернутыми серым мхом равнинами.

Однажды, возвращаясь с утренней охоты за многие сотни миль от своего гнезда, орел направлялся через каменистые пустыни домой, к своему орленку, с новорожденной серной в когтях. Когда же он опустился к гнезду, то яростно забил крыльями, и дикий пронзительный крик, многократно повторяемый эхом, огласил котловину. Могучие ветви, служившие подножием гнезду, теперь, покрытые длинными прядями грязного, окровавленного и перемешанного с перьями мха, повисли на выступе скалы: гнездо было разорено и разграблено, и орленка, который уже начинал пробовать свои крылья и упражнять когти клюв над все более и более крупной добычей, не было видно нигде.

Тогда орлица взвилась и стала подниматься все выше, пока эхо не разносило уже более ее крика в уединенье скал. Зорко высматривая, стала она носиться взад и вперед.

Глубоко внизу два охотника возвращались из леса. Вдруг над их головами что-то с силой прошумело. Один из этих охотников нес за спиною корзину из ивовых прутьев и в ней пойманного молодого орла. Между тем как охотники, оставляя за собой милю за милей, быстро шагали на своем обратном пути по направлению к одному из самых высокорасположенных крестьянских дворов, орлица-мать, ревниво наблюдая за ними, держала тот же путь в воздушной вышине. Сквозь голубые просветы облаков ей видно было, как по прибытии охотников и большие, и малые, — все собрались во дворе вокруг корзины из ивовых прутьев.

Целый день летала орлица над этим двором. Когда же сгустились сумерки, она слетела к самой дымовой трубе, и люди, бывшие во дворе, слышали в вечернем мраке какой-то странный и неприятный крик над кровлей дома. А рано-рано утром, когда сквозь сумрак еще едва начинал золотиться солнечный свет, орлица опять поднялась высоко кверзху, все не спуская своего зоркого взгляда с крестьянского двора.

Она видела, как старшие сыновья рубили и тесали доски перед дверями дома, между тем как дети стояли и смотрели на эту работу. А затем, несколько позднее, на средину двора вынесли большую деревянную клетку, сквозь перекладины которой орлица-мать ясно могла различить своего орленка, как ре метался, взмахивая крыльями, и, не переставая, бил клювом, пытаясь вырваться на свободу.

Клетка стояла теперь одиноко; кругом нее не было видно никого из людей. Солнце поднималось все выше и выше, наступил жаркий полдень, а орлица все парила там, за облаками, и следила за каждым движением своего птенца.

Но вот, когда день уже близился к вечеру, на дворе появились дети и затеяли между собой веселые игры. Некоторые из взрослых тоже вышли на улицу и принялись за свою обычную работу. Вечер были тихий, и молодая жена одного из сыновей вынесла своего малютку и положила его на лужайку, а сама стала между тем полоскать у колодца белье. На крыше сарая щебетали две веселые сороки, свившие себе гнездо на высокой иве, около дома; внизу прыгало несколько воробьев, чирикая и поклевывая рассыпанные у дверей сарая зерна.

Внезапно в воздухе с быстротою молнии пронеслась какая-то тень, среди тишины раздался свист могучих крыльев и странное шипение.

Когда молодая женщина торопливо оглянулась на этот звук, то увидела поднимавшегося с лужайки исполинского орла. Охваченная леденящим ужасом, она вскочила на ноги. Хищная птица держала в своих когтях ее младенца, и своим напряженным взглядом женщина в течение одной секунды могла следить, как неизмеримое воздушное пространство синело между ребенком и землею.

Дикий, безумный ужас вдохновил мать. Она бросилась к клетке, выхватила оттуда молодого орла и, не заботясь о том, что он в кровь царапал и клевал ей голову и лицо, она с воплем и криком держала его обеими руками, поднимая кверху.

Орлица-мать одну минуту остановилась в воздухе, и всякий раз, как она взмахивала крыльями для того, чтобы поддержать себя в этой неподвижности, женщина различала младенца, как он в своих пеленках, точно червяк, повис между когтями хищника.

И вдруг ей показалось, что птица начинает опускаться. Затаив дыхание, она следила за тем, как птица действительно плавно опускалась снова к лужайке. Тут женщина выпустила из рук молодого орла и, как безумная, бросилась к своему ребенку, а орлица схватила своего орленка.

Под действием отчаяния обе женщины поняли друг друга.

По Ионасу Ли, с. 183-185

Мать

В лесу, на охоте, я заметил в кустах дикую козу. Красивое животное стояло неподвижно, низко опустив свою голову, словно обнюхивая что-то, лежащее у его ног. При моем приближении коза вздрогнула, сделала отчаянный прыжок и исчезла в чаще, а на месте остался крохотный козленок, больной, со сломанной ножкой; он, конечно, не мог убежать вслед за матерью.

Я взял его на руки и понес домой.

Козленок дрожал и рвался, и его чудные, черные глаза были полны слез и выражения смертельного страха.

Пройдя немного, я услыхал за собою легкий шорох и обернулся — коза-мать шла за мною следом.

— Какое славное жаркое! — со смехом произнес мой товарищ, поджидавший меня на перепутье.

Как хорошо, что коза не могла понять этой злой и неуместной шутки!

Н. Каразин, с. 217

Отчего я не сделался охотником

Это произошло на Кавказе очень давно. Мне было тогда не более 17 лет. Я имел уже ружье и все свободное время проводил на охоте. Добыча моя обыкновенно состояла из ястребов, соек, дроздов и других никому не нужных мелких птичек. За это я часто слышал насмешки от родных и знакомых, которые прозвали меня «горе-охотник». Такая кличка и насмешки только сильнее разжигали мою охотничью страсть, и мне хотелось чем-нибудь удивить, показать всем, что я настоящий охотник.

Мне хотелось убить крупного зверя, и, достав потихоньку пули, я начал заряжать ими свое ружье. Понятно, что при моей неопытности эти охоты были еще неудачнее: мне не приходилось даже видеть зверей. Однако я не унывал, а еще с большей настойчивостью лазал по горам в надежде на успех.

Случай скоро представился. Однажды, проходив бесполезно целый день, я расположился отдохнуть у ручья на полянке, прельстившей меня красивым видом и мягкой травой.

Довольно долго нежился и отдыхал я на зеленом ковре, как вдруг легкий шум хрустнувшей ветки заставил меня повернуть голову к деревьям и насторожиться. Вскоре недалеко от меня вышла на лужайку косуля. Она робко выступала вперед, вытягивая при каждом шаге свою голову и поводя ушами.

Боже мой, как красиво было это животное! Ее густая темно-песочная или скорее ржаво-рыжая шерсть плотно облегала красивое тело, переходя книзу в более светлый тон. Задняя часть ляжек была совершенно белого цвета. Стройные, высокие ноги поддерживали такое же стройное, сжатое с боков туловище. Ее гибкая, тонкая шея заканчивалась маленькой головкой с длинными ушами.

Доброта и кротость так и светились в ее больших глазах. Она выступала с удивительной красотой.

Меня трясло, как в лихорадке. Не помню, каким образом очутилось у меня в руках ружье. Я не думал стрелять. Как очарованный, лежал я, не сводя глаз с косули. Небольшой кустик сначала скрывал меня, но вот косуля прошла его и, повернув голову, увидела меня. Отступать было поздно: раньше, чем она бросилась бежать, раздался выстрел, косуля сделала огромный прыжок и, заколыхавшись, тяжело рухнула на траву.

С криком радости, как дикий зверь, я бросился к ней. Она была еще жива. Кровь обильное текла из ее бока, пачкая густую шерсть. Пытаясь встать, она царапала копытами землю, поднимала голову и в бессилии опускала ее снова. К ужасу своему, я заметил в ее глазах крупные слезы.

Это меня ошеломило: я раньше не представлял себе, что животные от боли могут плакать. Когда же косуля с упреком посмотрела на меня, как бы говоря: «За что, за что ты меня убил?» — я не выдержал: швырнув в сторону ружье, рыдая, я обнял ее шею и стал горячо целовать.

Я называл ее всевозможными ласковыми именами и молил простить мне ее мучения. О, как бы мне хотелось вернуть назад этот несчастный выстрел. Раньше все мои мысли сводились к тому, как бы убить косулю. Теперь мне было стыдно за те мысли. Зачем мне хотелось убить косулю? Чтобы удостоиться похвал и показать мои охотничьи способности? И из-за такой причины я сделался убийцей этого беззащитного животного! А как подло я убил ее, из засады, как разбойник какой. Может быть, у нее были телята… Без матери они не останутся живы: наверное, сегодня же попадутся на зубы лисице или дикой кошке! И в этой смерти я буду тоже виноват! Мне казалось, что гнет в мире преступления больше и тяжелее моего! Понятно, что мое позднее раскаяние не облегчало страданий косули. Она стала судорожно вздрагивать, часто поднимала вверх свою голову, раскрывала рот, жадно втягивала воздух, и снова голова ее бессильно падала на мои руки. Ее жизнь, видимо, угасала. С каждой минутой движения тела становились слабее, дыхание реже. Наконец, глубоко вздохнув, она как-то съежилась, вздрогнула, далеко вытянула свои ноги и голову, и жизнь оставила ее.

Долго сидел я над ней, потом встал, закрыл тело ветками и тихо побрел домой. Только дома я вспомнил, что забыл около косули ружье, и мне пришлось опять идти туда. Шел я уже не один, а с работником, который был послан принести косулю. Неприятно мне было рассказывать дома, как я убил косулю, но еще хуже и больнее для меня было чье-нибудь одобрение или похвала счастливому выстрелу. Этот счастливый выстрел был последним моим выстрелом. Благодаря ему, я понял, какие жестокие мучения причиняют охотники животным. Стрелял я раньше птиц, и мне ни разу не пришло в голову, как я был бессердечен к ним! Мучения же и смерть косули ясно показали мне, как нехорошо ради пустого удовольствия лишать жизни животных.

Вот отчего я не сделался охотником.

Из рассказа Чеглока, с. 217-218

Как люди истребляют птиц во время перелета

(Рассказ очевидца)

В один прекрасный ноябрьский вечер мы пришли к болоту, поросшему тростником. На краю этого болота была поставлена сеть необъятной величины. Здесь нас поджидали три рыбака: они поспешили нам навстречу и просили нас спрятаться в ближайшем кустарнике, говоря, что теперь уже недолго придется ждать. Дело шло о страшной охоте — об избиении, по крайней мере, шести-восьми тысяч жертв!

Но покуда ничто еще не предвещало такого ужасного кровопролития. Солнце клонилось к закату, легкие облака бежали по небу, птички весело щебетали в кустах, и вдали слышилось пение крестьян, возвращавшихся с поля. Вдруг один из рыбаков протянул руку, указывая на север; я взглянул туда и не заметил ничего, кроме небольшого черного облачка, поднимавшегося за горизонтом.

Но облачко это подвигалось очень быстро и шло навстречу золотым облакам, рассеянным по небу. Скоро оно растянулось длинной полосой, обращаясь одним концом к нам к нам, и начало описывать кривые линии, то извиваясь, подобно громадной змее, то опускаясь на землю, то поднимаясь вверх. Только тут я заметил, что это черное облако состояло из бесчисленного множества скворцов, которые летели, теснясь друг к дружке. Приближаясь к болоту, их густая стая совсем заслонила собою небо, и окрестность огласилась пронзительным криком, который усиливался с каждой минутой.

Наконец, над самыми нашими головами они сделали еще несколько кругов и опустились на обнаженные деревья, покрыв их сверху донизу, словно черными листьями.

Уже начинало смеркаться; несколько минут спустя после того, скворцы снова поднялись всем стадом и, покружившись над поверхностью болота, опустились в тростник, который нагнулся под их тяжестью.

Усевшись в тростнике, они подняли оглушительную болтовню, в которой сливалось от 20 до 30 тысяч голосов. Рыбаки сказали нам, что эта болтовня будет продолжаться еще несколько часов, и что охота начнется не раньше полуночи.

Было уже совсем темно, когда мы снова подошли к болоту. Крик, оглушавший нас несколько часов тому назад, сменился теперь глубоким молчанием. Бедные скворцы спали крепким сном, не подозревая угрожавшей им гибели. На другом конце болота была приготовлена уже лодка. Рыбаки сели в нее и начали выбираться на середину болота, по узкому проходу, прочищенному в тростнике. Два других рыбака, обутые в сапоги с высокими голенищами, шли впереди их, по обеим сторонам лодки. Все хранили глубокое молчание, только по временам рыбаки бросали перед собою горстями маленькие камешки. При каждом падении этих камешков в воду поднималась кучка полусонных скворцов и, пролетев некоторое расстояние по направлению в сети, снова садилась на тростник.

Рыбаки подвигались все скорее и скорее. Сонные скворцы, не видя впотьмах сети, летели прямо на нее и запутывались в ней; другим удавалось пролететь стороною и миновать ее.

Но вдруг все рыбаки подняли страшный крик и шум; они бросали горстями и ударяли шестами по тростнику.

Вся стая поднялась разом от этого шума и, увлекаемая стразом, с оглушительным криком прямо бросилась в сеть. В ту же минуту один из рыбаков дернул за веревку, и сеть упала, покрыв собою огромное пространство. Тысячи несчастных птиц были придавлены ею и частью потоплены в воде.

Мы отправились на ночлег: около шести часов нас разбудили для того, чтобы присутствовать при окончании этой отвратительной ловли.

Тростник погнулся к земле под тяжестью огромной сети. Тысячи скворцов уже захлебнулись в воде; другие, просунув носики сквозь петли сети, кричали что было мочи. Мы сели в лодку посмотреть поближе. Какое возмутительное зрелище!

По мере того, как рыбаки поднимали сеть, все больше и больше открывались черные ряды потопленных скворцов, плотно прижавшихся друг к другу; тем, которые остались в живых, не было никакой пощады: им свертывали головы и бросали их в лодку; но так как это отнимало много времени, то рыбаки вышли из лодки, вынули из нее доски, служившие сиденьем и, бросая их на сеть, топили скворцов сотнями.

Наконец, они дошли до того места, где сеть, поддерживаемая густым и толстым тростников, не доходила вплоть до воды. Под нею бились тысячи две или три скворцов, силясь вырваться на волю. Мы уже хотели уйти, чтобы не смотреть больше на это избиение несчастных последних жертв; но рыбаки уговорили нас остаться, уверяя, что теперь нас ждет зрелище, которое доставит нам удовольствие.

И действительно, они все трое разом приподняли с6еть с одного бока, скворцы стремглав бросились из-под нее и тотчас же рассеялись в разные стороны. Надо заметить, однако, что рыбаки выпустили последних скворцов вовсе не из жалости: они истребили бы их всех, если бы могли надеяться продать их в тот же день. Но так как эта дичь сохраняется только в холодную погоду, а в тот день было довольно тепло, то им все равно пришлось бы бросить излишек без всякой пользы.

Весь их улов доходил до 6 тысяч штук. И это за один раз, одной партией охотников! А сколько их, этих охотников в одной России и Западной Европе, сколько разных пород птиц, за которыми они охотятся, вернее сказать, которых они зверски истребляют во время перелета!    

Рассказ очевидца, с. 319-320

Снегирь

Как синица появляется около человеческих жилищ с первыми осенними морозами, так и красногрудый снегирь является верным спутником бабушки-зимы и снега — недаром и назван он снегирем. Как стала на Матрену (9-го ноября) зима на ноги да запушила землю белым снегом, — откуда не взялись, снегурки тут уж как тут на рябине под окошком. А как начала Евдокия (1-го марта) весну снаряжать да почернела дорога — только их и видели: красногрудых зимних гостей и след простыл.

Нужно ли описывать наружность снегиря? Кто не знает его? Кто не видал этой пухлой, красногрудой птички с белым, как снег, надхвостьем, голубовато-серой спинкой и черынми, с синим отливом головкой, крыльями и хвостом? Если кому, может быть, и не приводилось видеть снегиря на воле, то уж, вероятно, случалось любоваться этой красивой птичкой в клетке или хоть, по крайней мере, на раскрашенной картинке.

Стайка снегирей самцов на запущенном снегом или обиндевелом дереве, освещенная розоватыми лучами зимнего солнца, — это такая картина, на которую не налюбуешься. Самочки снегурки далеко не так красивы, потому что снизу они не красные, а темно-серые, так же, как и молодые снегири, до одного года, да и головка у них не черная, а буровато-серая.

Полет у снегиря легкий и красивый, волнообразный, по земле он скачет довольно неуклюже, короткими прыжками.

Очень негромкая, скромная песенка снегиря состоит из грустных, слегка картавых свистов, перемежающихся с совсем не музыкальными скрипами, похожими на скрип колес немазаной телеги, но все же, несмотря на это, снегуркина песня имеет свою прелесть, особенно когда она поется в один их тех прекрасных, тихих, ясных, полутеплых дней, какие бывают у нас иногда во второй половине февраля, — в те дни, когда в воздухе чувствуется уже нежное, хотя и еще очень слабое дыхание весны. Выйдешь на минуту на пригретое солнцем крыльцо, и вдруг донесется до слуха тихое пение снегиря, неподвижно сидящего, нахохлившись, на ветке недалекой рябины, — и тебе хорошо и приятно станет на душе…

У снегирей, в отличие от большинства певчих птиц, у которых поют обыкновенно только самцы, поют и самочки.

Чаще же всего вместо песни снегири издают однообразный, довольно тихий свист, свист этот имеет какой-то особенный, грустный, но вместе с тем чрезвычайно приятный оттенок; этим свистом, придавая ему только различный характер, снегирь подманивает к себе своих детей или других товарищей снегирей, предостерегает им их от грозящей опасности, выражает жалобу о потерянном друге и прочее тому подобное. И свист его обыкновенно бывает совершенно правильно понят другими снегирями.

Водятся снегири почти по всей Европе. В южных наших губерниях они встречаются только в качестве зимних гостей, в средней же и северной России они водятся круглый годы, проводя лето в тенистых лесах, а на зиму подлетая к человеческим жилищам.

Возвратившись с наступлением весны в свои родные леса, снегири вскоре приступают к постройке гнезд. Гнездо снегиря помещается невысоко над землею (от ? до 1 сажени) и состоит снаружи из искусно свитых, тонких, сухих прутиков, а внутри выложено мягким древесным мхом, шерстью, волосом и нежными листиками.

В мае месяце в гнезде уже можно найти 4-6 маленьких бледно-зеленоватых пестрых яичек. Выкармливаются молодые снегири мелкими и недозрелыми семенами; более же жесткие семена родители предварительно размягчают у себя в зобу.

Пищу взрослых снегирей составляют главным образом тоже различные семена, а также зернышки разных ягод, больше всего рябины. Самой мякоти ягод она не ест, а только вылущивает из них зернышки. По вылете из гнезда молодые снегири долго еще остаются под надзором стариков.

Осенью снегири сбиваются в небольшие стайки и с наступлением зимы приближаются к человеческим жилищам, где и кормятся ягодами рябины и разными семенами, до которых не решаются добраться другие, менее доверчивые птицы. В стае снегири очень дружны между собою, и если убит один из членов стайки, все остальные снегири долго скучают о погибшем товарище, свистят как-то особенно грустно и тревожно и долго не решаются покинуть то место, где он погиб.

О том, что снегирей ловят и стреляют для жаркого, не хочется даже и упоминать… На рынках, в больших городах их продают иногда целыми вязанками.

Стыдно не столько тем, кто приносит их на рынок (это, большею частью, люди бедные и темные), а тем, кто их покупает и несет к себе на кухню!

По Д. Кайгородову, с. 331-332

Среди природы

В 1862 году в Америке умер один человек по имени Генри Давид Торо.

Жизнь этого человека очень замечательна; он три года прожил в лесу, вдали от людей, в дружбе со всеми лесными зверьками и птицами, которые его окружали.

Генри Давид Торо был сын французского переселенца; Торо с самого раннего детства стал выказывать большую любовь к природе; отец поместил было его в один из лучших американских университетов, но молодой Генри не проявил особенной способности к наукам и скоро вышел оттуда; не пришлось ему по сердце и занятие школьного учителя, за которое онбыло взялся по выходе из университета, и он скоро оставил и его и стал помогать отцу, который занимался производством карандашей.

С раннего детства Того любил быть один, проводить время в лесах и в полях среди мирной тишины природы, ему тяжело было жить в шумном городе, среди вечной суеты и забот, его вечно тянуло оттуда в далекие, милые его сердцу леса и степи.

И вот, наконец, они с братом Джонсом задумали отправиться путешествовать по реке; они сами сделали себе лодку, работая над нею без посторонней помощи; через неделю лодка была готова; нижняя часть ее была выкрашена зеленой краской, а верхняя — голубой; эти цвета должны были указывать на голубой цвет неба и на зеленоватый цвет воды. Они спустили свою лодку на реку, нагрузили ее дынями и картофелем, выращенными в их собственном огороде (другого пропитания они не захотели брать с собою) и пустились в путь.

Много удовольствия доставила братьям эта поездка; позднее Торо издал книгу, в которой описывалось это их первое путешествие.

После того Торо очень пристрастился к путешествиям; его постоянно тянуло из города, и следующие шесть лет он провел в постоянных странствованиях; едва возвращался он в город, как его уже снова влекло идти постранствовать, ион снова пускался в путь, пешком, с небольшой котомкой за плечами.

Наконец, ему захотелось пожить некоторое время на одном месте, где-нибудь вдали от города, среди мирной лесной тишины.

«В конце марта 1855 года, — пишет сам Торо в своей книге, — я взял у кого-то из друзей топор и пошел в лес к тому месту, которое я присмотрел себе для постройки хижины»…

Скоро Торо удалось построить себе простенький деревянный домик и снабдить его всем необходимым. Там он прожил около трех лет, обдумывая среди лесной тишины свои сочинения.

В лесу соседями Торо были лесные птицы и дикие животные; они были единственными существами, жившими с ним в течение этих трех лет; Торо никогда не причинял им никакого вреда, не пугал их, старался ласкою приручить их к себе, и звери, и птицы, не знавшие до того присутствия человека, не боялись его и доверяли ему. Вот что рассказывает о них в своей книге сам Торо:

«Кролики совсем не боялись меня; один из них устроил себе норку под самым моим домом и всякое утро будил меня: каждый день, рано поутру, я слышал у себя под окнами торопливое «стук-стук», — это мой  ударялся второпях головой о бревна пола, спеша себе за пищей.

В сумерки кролики сходились к моей двери грызть картофельные очистки, которые я выкидывал туда, когда приготовлял свой обед, и их шкурки так сливались с цветом земли, что я с трудом мог различить их; иногда я и не замечал кролика, спокойно сидевшего перед самым моим окном, и только когда я отворял дверь, мои кролики быстро разбегались; мне было всегда жаль, что я помешал им»…

Бели и мыши приходили полакомиться запасами орехов, которые сделал себе Торо. «Когда я еще строил свой дом, — рассказывает Торо, — одна из мышей жила под ним все время, пока я не настлала второго пола и не вымел щепок и стружек; она каждый день прибегала ко мне во время завтрака и подбирала крошки у моих ног.

Вероятно, эта мышка еще никогда не видала человека; она совсем не боялась меня и скоро сделалась совсем ручная, — бегала по моим башмакам и по платью и карабкалась на меня; раз как-то, когда я сидел за завтраком, облокотившись на стол, она взбежала по моему платью до плеча и стала кружиться вокруг бумаги, в которой был завернут мой завтрак, а я то раскрывал бумагу, то закрывал ее, играя с нею.

Наконец, я отломил кусочек сыру и протянул ей его, а она вбежала на мою руку и погрызла его; после еды она почистила свою мордочку лапками, сидя на моей руке, и потом убежала…

Реполов свил гнездо на елке как раз против моего окна, а серая куропатка, самая осторожная и пугливая из всех птиц, водила свой выводок из леса мимо самых моих окон, кудахча и сзывая своих цыпляток, точно курица, нимало не смущаясь моего присутствия.

Неподалеку от моего дома, в лесу, был источник, а возле него, под густой тенью деревьев, было сухое, чистое местечко, поросшее травою, куда я часто приходил в полуденное время отдохнуть час-другой после работы в поле и на огороде; я раскопал землю вокруг источника и устроил довольно широкий прудок чистой прозрачной воды; сюда-то приводила куропатка свою семью в теплые летние дни и искала червяков в илистой влажной земле около самой воды, в то время, как ее птенчики всюду бегали за нею…

Раз как-то куропатка заметила меня, она тотчас же отошла от своих птенцов и приблизилась ко мне; тут она стала кружиться около меня, подходя все ближе и ближе; она всеми силами старалась отвлечь мое внимание от своих маленьких, притворяясь, что у нее сломано крыло, хромая… Пока она проделывала все эти штуки, ее птенчики отправились вереницею поодиночке к соседнему болоту и скоро скрылись вовсе из глаз…

В этом же затишье водилось много горлинок, беззаботно перелетавших с ветки на ветку над самой моей головой, красношерстые белки смело шныряли здесь и там по ветвям, не обращая внимания на мое присутствие…

Настала земля, задул холодные ветер, каждую ночь теперь я слышал над своей крышей полет гусей; одни из них спускались на Вальденское озеро; другие же пролетали мимо, направляясь к Мексике. Не раз случалось мне, возвращаясь часов в 11 вечера из деревни, слышать шум крыльев гусиной или утиной стаи, искавшей корма среди опавших листьев, позади моего дома; заслышав мои шаги, вожак стаи издавал крик, и мои ночные посетители разом вылетали на воздух и спешили убраться восвояси…

В зимние вечера громкий, завывающий крик совы часто нарушал окружавшую меня тишину, перелетные гуси и совы часто задавали у меня под окнами концерты; бывало, откроешь дверь, и мимо самого дома с громким хлопаньем крыльев пролетит стая гусей, и голос их вожатого громко раздастся в ночной тиши.

Но обитательница леса сова, смотрела, должно быть, на пролетавшие караваны гусей, как на беззаконные вторжения в свои владения, и тотчас же в ответ крикливым гусям из леса слышалось громко-пронзительное «угу-у!» совы.

Гуляя раз в лесу, я увидал средь белого дня сову, неподвижно сидевшую на нижней ветке кедра, я подошел к ней совсем близко; она слышала мои шаги, но не могла меня рассмотреть. Я нарочно шумел подле нее, чтобы увидать, что она станет делать; она встряхивала крыльями и широко раскрывала веки глаз, но и с открытыми глазами они ничего не видала, до того хотела она спать, мне самому захотелось спать, глядя на ее сонное лицо. .. Вскоре ее веки снова закрылись, и на месте их остались только крошечные щелки, как это бывает у дремлющего кота, да и вообще сова очень похожа на крылатую кошку; она целый день может провести в таких сонных мечтания. Моя сова старалась сильнее прежнего, она распустила свои широкие крылья, нехотя, бесшумно перелетела на другую ветку подальше от меня и там снова погрузилась в полусон; в этом положении она будет дожидаться своего дня, начинающегося для нее с наступлением темноты…

Я посыпал снег у себя перед крыльцом овсом, и весело и любопытно было наблюдать за зверьками и птицами, собиравшимися на мое даровое угощение.

Днем являлись сюда рыжие белочки и тешили меня своими уморительными прыжками, которые они придумывали для того, чтобы подойти к зернам и полакомится ими; вот одна белочка подходит осторожно прыжками к овсу, ближнее, ближе, и вдруг бросится назад или в сторону, притворяясь будто она вовсе и не думает об овсе. В одно мгновение она очутилась уже на дальней еловой ветке, а там не успеешь опомниться, как глядишь, а она уже соскочила и неожиданно очутилась около овса; вот схватила колос, вот уже и скрылась с ним на самую верхушку моей дровяной кучи и глядит на меня оттуда преуморительными глазками… Выест все зерна, бросит пустой колос и принимается за другой, а с меня все время глаз не спускает, то вдруг призадумается, заслушается, должно быть, как воет ветер в верхушках деревьев, и забудет про колос, который у нее в лапках. ..В таких наблюдениях я проводил целые часы после моего обеда.    

Насытившись, плутовка становилась разборчивой, выбирала только самые тяжелые колосья и ела из них только самые отборные зерна и, наконец, захвативши про запас самый тяжелый колос, который часто был длиннее ее самой, она отправлялась с ним домой, взбиралась с удивительной быстротой на верхушку какого-нибудь высокого дерева и скоро исчезала в его ветвях.

Прилетали к овсу и галки, они уже издали извещали о себе громким карканьем, но, подлетев к моему дому, они начинали хитрить и, вместо того, чтобы сразу подлететь к лакомой пище и угощаться, сколько угодно, они начинали постепенно перелетать с дерево на дерево, все ближе и ближе, и только после многих предосторожностей спускались к крыльцу и поспешно подбирали зерна, оброненные белками, они ели с жадностью, торопливо, часто давясь слишком крупными зернышками, с трудом выплевывая их и снова спешно продолжая измельчать их своими крепкими клювами.

Вообще, галки по своей манере приступать к рассыпанной еде были больше похожи на воришек, воровавших себе пропитание, тогда как белки, хотя и подходили к еде с большей осторожностью, брали ее как свою собственность.

Мелкие пташки — те были так смелы, что садились ко мне на плечи в то время, как я расчищал дорожку перед домом, и мне, признаюсь, было очень приятно видеть такое доверие к себе.

В сумерки и ночью к моему крыльцу подкрадывались кролики и начисто съедали все, что оставалось».

Торо жил в своей хижине самой простой жизнью, он питался больше хлебом, который он пек сам для себя, вовсе не пил ни чаю, ни кофе и очень редко ел мясную пищу; да и понятно, что Торо, жившему в дружбе с окружавшими его животными, не хотелось убивать их себе на пищу, ему приходилось самому стряпать свой обед, и он очень не любил приготовлять мясное.

«С приготовлением мясной пищи так много возни и пачкаешься очень, — говорил Торо, — рыба, которую мне приходилось ловить, чистить и варить, вовсе не насыщала меня настолько, что стоило класть на нее так много труда, небольшой хлебец и несколько картофелин утоляли мой голод так же хорошо, а между тем, не требовали так много времени и пачкотни»..

Даже рыбы в реке относились к Торо как будто с доверием, иногда ему случалось поражать кого-нибудь из зашедших к нему в гости приятелей, он опускал руку в воду и вынимал оттуда большого широкого леща, который не бился в его руке и не старался ускользнуть от него.

В чем же заключался секрет этого удивительного умения Торо жить в мире со всеми лесными животными? Исключительно в его кротости и терпении, в его любви ко всем животным, он готов был по целым часам просиживать где-нибудь в лесном уголке и наблюдать их жизнь, и наградой за его доброе отношение была привязанность к нему всех животных; со времен Франциска Ассизского животные ни к кому не относились так доверчиво, как к Торо. 

Из биографии Г. Д. Торо, с. 336-339

Охота без ружья

Я знаю многих охотников, которые говорят мне. Что к охоте влечет их не погоня за добычей, а любовь к природе. Они говорят, что никакой другой человек не имеет возможности так наслаждаться природой, так близко стать к ней лицом к лицу, как охотник.

«Какое наслаждение, — говорят мне они, — встать утром еще до зари, уйти куда-нибудь подальше в лес, в поле, к берегу реки, ступать по траве, еще мокрой от росы, полной грудью вдыхать свежий утренний воздух, слышать, как повсюду кругом пробуждается жизнь, ходить до устали по топким болотам, утолять жажду из чистого холодного ключа, встречаться с животными лицом к лицу и наблюдать их жизнь, скрытую от глаз большинства!.. Все это так, но, признаюсь, мне непонятно, как может вязаться такая любовь к природе с внесением в нее страданий, смерти и разрушения…

Но есть один род охоты, который привлекает к себе все мое сердце. Я говорю об охоте, на которую охотник выходит без ружья, без силков и западней и возвращается домой с драгоценной добычей, за которую ни в чем не упрекнет его совесть.

В былые годы я перепробовал все виды охоты, я пережил все ощущения страстного охотника, и теперь могу от всего сердца сказать, что нет лучше охоты, как охота без ружья и без силков, потому что она легка, проста, не сопряжена ни с утомлением, ни с досадой и разочарованиями, а главное, потому, что она куда больше всякой другой охоты дает возможность изучать жизнь животных, так как при ней вы подходите к ним спокойно, без возбуждения, и животное инстинктивно чувствует, что у вас нет дурных замыслов против него, само относится к вам доверчиво и даже начинает само заинтересовываться вами.

Вырвавшись из дома после долгих часов утомительного труда, подобный охотник с увлечением предается странствованию по лесам, крадучись, идет по следам какого-нибудь зверя или же скользит в лодочке по реке, с живым интересом наблюдая за всем,  что творится вокруг него, — и в воде, и в воздухе, над водою и на берегах, мимо которых он проплывает.

Ему не надо вставать до зари, бежать куда-то сломя голову и злиться и досадовать на себя и на весь свет, если силки его окажутся попорченными или добыча ускользнет у него из рук. Он не несет с собой ни страдания, ни смерти. На душе у него безоблачно и спокойно; ему не приходится тащить на себе ни ружья, ни тяжелой западни; он во всю полною грудью наслаждается жизнью среди красот природы, и ему в голову не приходит возможность лишить жизни или причинить хоть малейшее страдание одному из тех живых существ, которые копошатся вокруг него, которые на глазах у него, не замечая его присутствия, радуются, суетятся и хлопочут о своих делах. Он рад тому, что видит и слышит вокруг себя, что он замечает и понимает из окружающей его жизни, и больше ему ничего не надо. Каждое новое открытие, каждая подмеченная новая черта из жизни того или другого животного доставляет ему неизъяснимое удовольствие.

Конечно, и на подобной охоте не все бывает гладко: вам приходится иной раз и потрудиться, приходится и здесь наталкиваться на неожиданные препятствия, могут вам и здесь встретиться неудачи, но вес это переносится куда легче, чем на всякой другой охоте, потому что вы тратите свои силы лишь по стольку, по скольку вам самому захочется, не знаете вы и разочарований, потому что, если вам и не удастся подкрасться к животному так, чтобы оно не заметило вас, и оно убежит от вас, сломя голову, вы и в таком случае всегда найдете подметить что-нибудь интересное, о чем вы будете потом вспоминать, значение чего вы будете стараться понять и истолковывать себе так или иначе.

А сколько новых, чудесных ощущение переживаете вы на подобной охоте, сколько неожиданностей вас ожидает! Вот вы ползете на четвереньках в высокой траве, среди вырубленного леса, чтобы незаметно подкрасться поближе и посмотреть, как медведица привела своих малышей полакомиться сладкой черникой. С каким интересом следите вы за тем, как она — вся заботливость и внимание — хлопочет подле своих крошек, подсовывая им под мордочки самые лучшие кустики, как следит она за тем, чтобы они не ссорились, не обижали друг друга! С каким любопытством смотрите вы на то, как один медвежонок, найдя хороший кустик, весь обсыпанный крупной спелой черникой, откусывает его у самой земли или выдергивает его с корнем, берет за ствол обеими лапками и проводит его через рот с одного конца до другого, начисто объедая все ягоды, а потом бросает его в сторону; другой медвежонок бьет лапами по кустам, так что спелые ягоды так и сыплются дождем на землю, а потом сгребает их пригоршнями и отправляет в рот; они так поглощены своим занятием, что не видят и не замечают ничего, что делается вокруг них; глядя на них, вам невольно вспоминается ваше собственное детство. Вот два медвежонка кинулись сразу на один кустик черники, и между ними начинается ссора из-за него; но мать уже около них и по-своему кладет конец их спору.

В другой раз, забравшись в чащу кустов, вы любуетесь на то, как олени прыгают и бегают по кругам, и стараетесь истолковать себе значение этих игр.

А не то вы лежите неподвижно по целым часам в высокой траве, среди кустарника, сквозь ветки которого падают и играют на вас причудливые пятна из света и теней, и терпеливо дожидаетесь, когда животные совершенно перестанут замечать ваше присутствие, когда белки начнут прыгать над вашей головой, зайцы перескакивать через ваши ноги, и какая-нибудь пичужка вот-вот усядется на носок вашего сапога и с недоумением станет рассматривать, что это за шутка такая…

А еще лучше темной ночью бесшумно скользить на лодке по реке, внезапно освещая перед собою фонарем то семью диких уток, то косулю, которая привела к берегу на водопой своих детенышей, то большого лося, который вошел в воду по самую шею, так что только его развесистые рогу торчат над водою, и наслаждается прохладой после жаркого томительного дня… Да всего и не перечесть! Для того, кто охотится без ружья, охота возможна и интересна во всякие время года, во всякую пору дня; каждая пора имеет свою прелесть и развертывает перед вами новые картины; поле действия открыто на ней везде и всюду, как на суше, так и на воде, в глухих чащах и на лесных прогалинах, в оврагах и на болотах.

И какую массу интересных и полезных наблюдений можно сделать на подобной охоте, гораздо интереснее и полезнее, чем на простой охоте, потому что на охоте без ружья вы наталкиваетесь на животных часто совершенно неожиданно для вас самих, и вы можете подметить не только такие черты из их жизни, которые общим всем животным, но и их особенности, которые свойственны только одному тому или другому животному и которые были скрыты от глаз наблюдателей, когда они ходили на охоту с ружьем.

Помню раз, как я медленно плыл в лодке вниз по течению, возвращаясь со своей охоты. Хорошая это была охота в тот день, много интересного удалось мне увидеть и подметить, много трогательного видел я; мне пришлось столкнуться даже с медведем, и я был рад, что и этот хищник не понес от меня никакого вреда. Был чудный осенний теплый вечер, тишина в воздухе стояла изумительная, все кругом дышало красотою и миром, и я радовался тому, что так хорошо провел день, радовался при мысли, что ни одно живое существо не пострадало от моей руки, и мне пришли на память слова Франциска Ассизского, мне казалось тогда, что они как нельзя лучше применимы к охотнику без ружья: «Пустыни и леса были рады за него»… Уходя, он не оставлял за собою ни смерти, ни недоверия к человеку…

В наших лесах вам, конечно, не удастся видеть того, о чем здесь пишет американский наблюдатель В. Лонг, вам не удастся наблюдать ни медведей, ни косуль, ни оленей, но тем не менее подобная охота без ружья вполне применима и в наших лесах, ведь леса и у нас полны жизнью и нисколько не менее могут дать интересных наблюдений тому, кто только захочет внимательно и терпеливо присмотреться к ней.

Целый мир живых существ копошится под вашими ногами, ютится под кустами, в оврагах им на ветвях деревьев, носится над вами в воздухе; наблюдайте жизнь муравьев, пчел, ос, жуков и других насекомых; приглядитесь, как белки скачут по ветвям сосен, как перепрыгивают они в дерева на дерево, как заботливо собирают запасы на зиму, подстерегите, как ежиха выводит в сумерки на прогулку своих ежаток, присмотритесь, как хитрит и делает петли вспугнутый заяц, как вьют гнезда птицы, как вскармливают они своих птенцов и учат их летать, да мало ли чего интересного найдете вы в лесу, если только заинтересуетесь его жизнью и начнете наблюдать ее, и мы уверены, что эти наблюдения доставят вам куда больше удовольствия, чем пара несчастных подстреленных зайцев или дроздов в вашем охотничьем ягдташе или коллекция мертвых, окоченелых жуков и бабочек, наколотых на булавки, и к тому же гораздо больше познакомят вас с жизнью, нравами и особенностями жителей леса, сделав вам настоящим другом животных.

Есть еще один вид охоты без ружья, который может доставить охотнику громадное удовольствие и при этом даст ему чудесную драгоценную добычу, которой он может делиться со всеми. Это охота с фотографическим аппаратом. Начало этой охоте положил американце Ширас.

Ширас был с детства страстным охотником. Он изучил нравы животных и до того полюбил их, что стал присматриваться к их чувствам и принимать участие в их расдостях и горе. В конце концов, он навсегда повесил ружье на гвоздь, как вещь, проливающую кровь, которая тяжелым камнем легла ему на совесть.

Вот что он рассказывает о своих впечатлениях во время охоты:

«Лесная тишь и благоухание свежего утреннего ветерка дышат миром и счастьем. Шебетание птичек, едва слышное перетирание травы пасущейся дичью дополняют эту картину спокойствия и довольства. Но вот появляется охотник и приносит с собою борьбу и разрушение, кровь и смерть. Птичка или четвероногое животное, которое недавно еще было полно жизни и наслаждалось ею, превратилось теперь в кучу окровавленного мяса, которое вздрагивает от невыразимой боли и страха приближающейся смерти.

Предкам нашим не оставалось много выбора, как охотиться или умереть с голоду. Да и в настоящее время есть, конечно, много людей, которых голод заставляет взяться за ружье. Ворчание желудка берет верх над угрызениями совести, и охотник не спрашивает себя, вправе ли он убивать или нет.

Несмотря на то, что жгучая необходимость эта давно уже прошла, старый инстинкт по-прежнему с неудержимою силою подымается в нас.

Охотник говорит, что лесная дичь создана для того, чтобы человек охотился за нею для своего пропитания. А для чего же, как не для того, чтобы защищать себя от подобных преследований, даны ей природой такие легкие ноги, что быстротой их она может поспорить со многими птицами? Для чего наделила она ее тонким слухом, чутким обонянием и инстинктом, которому мог бы поучиться любой человек, чтобы находить выход из затруднений?

Присмотритесь внимательно, как быстро замечают животные угрожающую им опасность и как покойно готовятся они к защите. Оленьи самки, которые, стоя на холме, исполняют обязанности часовых спокойно пасущегося на лугу стада, издали еще видят таинственное движение, предвещающее, по их мнению, что-то худое. Весьма возможно, что в нем нет ничего серьезного, что это поднялась болотная курочка или крикнул кулик-зуек, но они всегда наготове и тотчас же сообщают товарищам свои опасения о возможной опасности.

Стадо быстро собирается на совет. Старый, опытный вожак быстро прячется в середину стада и, насколько может, отклоняет свою голову назад из боязни, чтобы охотник не заметил его развесистых рогов и не стал бы метить в него. Решение скоро принято. Все равно, грозит ли опасность сзади или сбоку, стадо чует одно: с той стороны, откуда дует ветер, воздух совершенно чист. Дорога к спасению должен быть, следовательно, с той стороны. И они правы, выбирая ее, чутье верно подсказало им о приближении двуногого врага еще раньше, чем он мог быть им опасен.

Несколько минут быстрого бега через дорогу и долине, и стадо, успокоившись, снова пасется Ни двуногому, ни четвероногому преследователю и думать нечего о том, чтобы он мог догнать его.

Вожак занял свое место, ион знает, что может довериться назначенному им сторожевому посту. Но что это?.. Что там движется с левой стороны? Сторожевые самки поворачиваются туда, глаза их широко раскрываются и чуть не выходят из орбит. Итак, опасность угрожает им с двух сторон. Приходится вооружиться всей своей сообразительностью, придумать всевозможные средства спасения, чтобы избежать ее и на этот раз.

«Гордо потрясает старый вожак стада своей головой; в одну минуту стряхнул он с себя свое, по-видимому, безучастное ко всему окружающему, отношение и снова превратился в царственного властелина своего племени.

Не в первый раз попадает он в такую беду и знаком хорошо с угрожающей ему опасностью. Враг неповоротлив, это правда, но зато адски хитер, да к тому же носит при себе смертоносное оружие, против которого не помогут ни мужество, ни сила.

Во время бега олень внимательно всматривается в раскрывающийся перед собой горизонт, и ничто не ускользает от внимания мужественного животного. Больше всего надо бояться засады, а потому лучше всего бежать по ветру, это верный союзник. Быстро несется стадо вперед… вот впереди виден проход. Стоит перенбраться по ту сторону — и перед ними снова жизнь и свобода. А если…

Еще двадцать шагов, и муки неизвестности исчезнут. Несколько более слабых оленей, которые бежали впереди, уже прошли опасное место. Почему же и ему, главному вожаку, не пройти через него?

Пиф! Показался легкий дымок, и, к удивлению своему, вожак чувствует, что его что-то ударило по ребрам. Но это не останавливает его. Проход остался позади… он спасен!

Еще 20, 30, 100 метров бежит он, но тут начинает чувствовать какую-то странную, незнакомую ему одеревенелость в легких обыкновенно ногах. Они потеряли присущую ему гибкость… Как ни старается он собрать все свои силы, он не может, и неприятное чувство все более и более овладевает им. Ему приходится отстать от своего стада. Все более и более деревенеют его члены, все медленнее и медленнее становятся его движения, с каждой минутой увеличивается расстояние между ним и стадом.

Чуткий слух его ясно слышит приближение собак, хотя те еще очень далеко от него. Ему хочется встретиться с ними лицом к лицу, и вступить с ними в ожесточенный бой. Глазами ищет он удобной позиции. Вот скалы, вздымающиеся к небу, а перед ними зияющая пропасть, куда скатывается бурный, шумящий поток. Пусть проходят теперь собаки, — он дорого продаст свою жизнь. Одна за другой подскакивают они к благородному животному, стараясь ухватить его за горло, одна за другою отскакивают они, раненые смертоносным его оружием, — развесистыми рогами. Сильно ранены обе собаки. Как кончится этот бой?

Пафф! Еще раз заклубился маленький дымок в воздухе, на это раз на верхушке горы, а спустя минуту на землю рухнул гордый олень, и глаза его широко раскрылись с выражением смертной тоски. Несмотря на мужество храбро защищавшего жизнь свою животного, оно было побеждено хитростью и ловкостью.

Тридцать лет подряд служило мне ружье для таких убийственных, разрушительных целей, а теперь я посвятил все свое время занятию, которое доставляет мне такое же или, вернее, большее удовольствие, чем охота, так как не сопровождается лишением жизни невинных существ».

Вместо ружья Ширас пользуется фотографической камерой, украшая зал свой не оленьими рогами, а целым рядом самых интересных картин.

Для своей ночной охоты Ширас выбирает места вдоль речки, куда благородная дичь приходит обыкновенно на водопой. Охотится он с камерой в безлунные ночи; чем темнее ночь, тем такая охота удачнее. Ичьи свои похождения в лесу он совершает один, прикрепив фонарь с выпуклым стеклом на голову, и с камерой в руках, но чаще на лодке, приспособленной нарочно для такой охоты.

«На носу лодки, — говорит Ширас, — прикреплена подставка, а на ней две фотографические камеры. Над ними находится лампа с сильным рефлектором, лучи которого падают на пространство впереди лодки. Дичь нисколько не пугается этого света и продолжает спокойно пастись; любопытство берет верх над страхом, яркие лучи ослепляют ее, и она не замечает ни лодки, ни сидящих в ней людей.

Видя, что темная и теплая ночь вполне благоприятствует ему, охотник приготовляет камеры, свечи, магний и все необходимое для моментального снимка, затем садится в лодку, которая тихо движется вперед по спокойной поверхности реки или озера. Не слышно ни единого звука, кроме легкого плеска воды и стенки лодки. Глубокой тьмой окутан берег, поросший густым лесом, направление которого видно по выделяющимся на фоне неба верхушкам.

На носу лодки вертится блестящий глаз фонаря, отблеск которого врезывается светлым тоннелем в глубокую тьму, откуда, по мере того, как вы движетесь вперед, выплывают по очереди очертания древесных стволов и густой листвы.

Скоро до напряженного слуха вашего доходит легкий шорох, производимый пасущейся у берега дичью. Стоя по колени в воде, срывает она сочные, зеленые листья. Вы направляете свет фонаря в ту сторону, откуда доносятся к вам эти звуки. Еще минута — и вы видите два блестящих глаза, выглядывающих из0-за листвы. Лодка находится в 450 метрах от дичи, слишком далекое расстояние для удачного снимка. С удивлением поднимает животное голову… Что за незнакомый, удивительный предмет виднеется там на поверхности воды?  

Подвигаясь сильными, но бесшумными толчками вперед, лодка направляется против двух блестящих глаз животного. Расстояние уменьшилось до 300 метров, затем до 150 метров, причем лодка так осторожно движется, что ее движения еле-еле заметны. Будь это настоящая охота, \под фонарем сверкнул бы красный огонек, за ним послышался бы треск, и раненая дичь, с трудом переступая, искала бы спасения в кустах. Но здесь не слышно ни единого звука, не видно никаких признаков жизни, и только безмолвный свист приближается все больше и больше. 75 метров — и вы спрашиваете себя, выстоит ли животное на месте еще пару секунд? Аппарат для моментального снимка уже приготовлен, порошок лежит на сковородке, все готово.

Еще ближе подвигается лодка, а глаза животного все еще светятся. Что за странное явление? За всю жизнь свою не видело оно на озере ничего подобного! Всего 45 метров вы в страшном волнении. Клик!.. Ослепительно белая волна света несется с верхушки лодки. Дичь, лес, берег, — все моментально заливается светом яркого полуденного солнца. Но в следующую секунду вся арена этой небывалой охоты скрывается под густым покровом непроницаемой тьмы. Зрелище продолжалось всего 1/10 секунды, но этого было достаточно для получения отчетливого снимка на пластинке камеры.

Животное в эту минуту высоко подпрыгивает и в своем замешательстве прямо в сторону лодки, так что вас всего обливает сильной струей воды; затем оно поворачивает к берегу и, начиная снова различать предметы в темноте, в быстротою стрелы несется прочь от этого огня, который был так красив сначала, а потом сделался таким страшным. Какие чудесные рассказы передаст оно своим братьям и сестрам об удивительном предмете, в существование которого оно бы никогда не поверило, когда бы не видело собственными своими глазами!

Второй вид охоты с камерой заключается в том, чтобы животное могла само снять с себя снимок как днем, так и ночью. Для этой цели камера ставится в таком месте, которое посещается косулями и другими животными. Нитка соединяется с затвором таким образом, чтобы при малейшем прикосновении к ней открылось стекло аппарата и дало моментальное изображение на пластинке. Если это происходит ночью, то одновременно с этим воспламеняется и магний. Смельчак бывает одновременно наверняка «убит» то есть, увековечен на пластинке аппарата.

По В. Лонгу и журналу «Всходы», с. 339-346

Сохранить книгу в формате doc (zip. 77Kb)