ДРУГ ЖИВОТНЫХ
книга о внимании, сострадании и любви к животным

Библиотека И. Горбунова-Посадова
для детей и для юношества

ГУМАНИТАРНО-ЗООЛОГИЧЕСКАЯ ХРЕСТОМАТИЯ

составила:
В. Лукьянская

Часть 2
Для старшего возраста
Выпуск третий

ЖИЗНЬ В ПОЛЯХ И ЛУГАХ, В СТЕПЯХ И ПО ПРОЕЗЖИМ ДОРОГАМ

Типо-литография Т-ва И. Н. КУШНЕРЕВ и Кo. Пименовская ул., с. д.
МОСКВА, 1913

СОДЕРЖАНИЕ:

• Хитрый шмель
• За бабочками!
• Мышь-малютка
• Смерть перепелочки
• Серая земляная жаба

Хитрый шмель

Помню, как-то в июне месяце, часа в четыре утра, я спал усталый очень крепко, когда какой-то шум разбудил меня. Это было в деревне, в комнате с окнами без ставен, обращенными на восток, так что солнце бросало свои лучи прямо на мою постель. Великолепный шмель, не знаю, какими судьбами попавший в мою комнату, громко жужжал и бился в стекла и в потолок. Я встал и, думая, что он хочет вылететь, открыть окно, но не, сам шмель думал не так.

Утро, хотя прекрасное, было свежо и сыро, и мой шмель предпочел остаться в комнате, где ему было теплее. На дворе было только четыре часа, а в комнате глядело полуднем. Шмель поступал так, как я сам поступил бы на его месте. Желая дать ему время погреться и обсохнуть, я оставил окно открытым и лег снова, но не было возможности уснуть. По мере того, как через открытое окно вырвался свежий воздух, шмель забирался все далее и далее внутрь комнаты и перелетал с места на место. Этот упрямый  докучливый гость вывел меня, наконец, из терпения. Я встал, решился выгнать его силою и, вооружившись платком, стал за ним гонятся; но, верно, я действовал неловко и только оглушил и испугал его. Шмель кружился, как ошеломленный, но все менее и менее выказывал намерение вылететь. Мое нетерпение возрастало, я бил все сильней и сильней.

И вдруг шмель без признаков жизни упал на подоконник и не поднимался более. Умер ли он или упал замертво? Я не затворил окна, полагая, что в этом случае воздух подействует на него благотворно и оживит его. Однако я лег не в духе. «Впрочем, это его вина, — думал я, стараясь себя успокоить, — зачем он не улетел вовремя?» Это было мое первое оправдание, потом, подумав, я стал строже к самому себе и обвинял себя в нетерпеливости.

Утро было чудное, свежее, становившееся теплее и теплее; стоял июнь месяц. Жизнь была в самом разгаре. И вот в эту благословенную, священную минуту, в которую все, казалось, дышало и жило доверием, я совершил убийство! Только один человек нарушил божественный мир природы — эта мысль огорчала меня. Как ни ничтожна была моя жертва, но смерть все-таки смерть; не побуждаемый никем, без всякой причины я нарушил мирный, всеобщий покой. Волнуемый этими мыслями, я смотрел с постели на окно, не пошевельнется ли мой шмель, действительно ли умер он. Увы! Он оставался совершенно неподвижен.

Это продолжалось около половины или трех четвертей часа. Но вот вдруг мой шмель, как ни в чем не бывало, без предварительных признаков движения, поднимается и несется верным и твердым полетом через окно прямо в сад, согретый уже яркими лучами солнца. Признаюсь, это порадовало меня, облегчило, а шмель и не подозревал этих чувств. Я понял, что, как ни мал был рассудок шмеля, он не обнаружил признаков жизни, из опасения погибнуть под рукою палача. Вот как ловко он прикинулся мертвым, чтоб собраться с духом, дать обсохнуть крыльям и унестись от них далеко от своего мучителя!

Мишле. С. 38

За бабочками!

Когда я была молоденькой девушкой, мне случалось жить летом в деревне на берегу Оки. Сейчас же по приезде в Никифорицы я окинула взглядом поля и луга и смекнула: здесь нужно позаняться ботаникой и собрать гербарий.

Моими товарищами тогда были брат моих подруг Гурий и один гимназист, Саша Маркелов, живший по соседству с нами. Нас сблизила одинаковая любовь к природе.

Лето выдалось отличное. Выйдешь, бывало, в поле, к реке и руками разведешь от изумления — так много было повсюду цветов, так они были прекрасны…

А в то время, как земля роскошествовала своими чудными, яркими цветами и воздухе, над землею молодое лето праздновало еще другой праздник: весь лес пел, щебетал, чирикал и свистел на тысячу голосов; в поле над рожью, овсом и пшеницей звенели трели жаворонков, порхали овсянки, кричали перепела, стонали пиголицы. По вечерам над деревней и над рекой носились ласточки, резко щебетали и стрелой улетали с добычею в клюве к своим гнездам.

Кроме этого шумного пернатого царства с песнями и свистом летавшего в воздухе над полями и лугами, на опушке леса и по его прогалинам носились еще крылатые существа, прекрасные и безмолвные.

Это были точно живые цветы, которые оторвались от родной ветки и носились в воздухе, яркие и легкие, тихие и молчаливые.

Это были бабочки и мотыльки.

И вскоре мы увлеклись собиранием бабочек. Гурий и Маркелов ловили бабочек, а ко мне эти воздушные создания попадали уже мертвыми. Я раскладывала их, расправляла крылышки, закалывала их полосками бумаги. Пальцы у меня были гибкие и ловкие, а Гурий своими неуклюжими руками  вечно обрывал тоненькие крылышки, стирал с них бархатную пыльцу.

Много их прошло через мои руки, больших и маленьких, скромных и нарядных, с широкими и длинными крылышками.

Были среди них обыкновенные бабочки, желтые и белые капустницы, и великолепные и более редкие, гордые своей яркой красотой, например, адмирал и махаон.

Эти яркие бабочки ловились редко, и каждая их них торжественно показывалась всем и каждому в доме.

Когда я хотела ловить бабочек вместе с Гурием и Маркеловым, то бегали и преследовали бабочек они, а я бродила около, смотрела, как бабочки, порхая, бросали от себя легкую, летящую тень на траву, и кричала Гурию:

—Сюда, сюда! Смотри, какая маленькая, но красивая! Огненная, золотисто0красная!

И Гурий спешил за нею с сеткою.

- А я голубую поймал, точно живая эмаль! — кричал с другой стороны Саша.

На лугах, на опушке леса, на зеленых веселых прогалинах, всюду носились бабочки, прекрасные и безмолвные, и чем дальше уходило лето, тем больше их летало, и тем ярче и крупнее попадались экземпляры. Это был поздний вылет бабочек, которые за лето успели пережить все стадии своей разнообразной жизни: были прожорливою гусеницей, были неподвижной куколкой и, наконец, стали легкокрылой бабочкой. Они летали неутомимо и грелись на солнышке, пили медовый сок и цветов своим длинным хоботком, летали весь долгий день и потом отдыхали, спали, сложив свои тонкие, прямые крылышки.

А когда они засыпали, появлялись новые племена бабочек, сумеречные и ночные бабочки, которые таинственно появлялись из темноты и летели к нам на огонь, большие серые и мохнатые.

Я не любила этих бабочек тьмы и ночи; мне казались милее и симпатичнее те, которые, как и я, любили солнце и яркий золотой день.

В нашем лесу, на опушке его и по прогалинам, летали перламутренницы. Эта бабочки сверху желто-красная, а из-под ее крылышек напоминает перламутр. Она любит заросли цветущего вереска и розовую богородицыну травку и постоянно держится лесных опушек.

Там же Гурий не раз ловил нарядную антиопу, которую называют также траурницей. У нее крылышки бархатистые, черные, со светло-желтой каймой.

Антиопа тоже жительница леса, тоже любит лесные травы и цветы.

Гурий особенно жаждал поймать двух великолепных бабочек, которые вдруг появились у нас. То были махаон с черным узором по желтому бархату крыльев и величественный адмирал, прозванный так потом, что через его черно-бархатную одежду положены поперек каждого крыла красные ленты или повязки цвета киновари или яркого коралла.

Вскоре ему удалось поймать и махаона, и адмирала. Они попали в мои руки, и я осторожно расправляла их бархатные крылышки, боясь чем-то задеть их, попортить пыльцу. Потом обе эти бабочки ловились часто, и Гурий непременно сам захотел раскладывать их, и, надобно сказать правду, немилосердно изломал и изувечил несколько штук,  и, конечно, рассердившись, побросал их.

Потом появились еще новые, не виданные нами бабочки. Появился аполлон, большой, как птичка, с черными и красными пятнами на снежно-белых крыльях. Скоро и эта крупная бабочка лежала у нас на столе, и я, раскладывая ее, дивилась ее величине и великолепному цвету красных пятен, похожих на два драгоценных рубина.

В комнатке Гурия все стены были увешаны ящиками, на дне которых красовались мертвые красавицы, все еще прекрасные и нарядные, как живой цветок. Гурий любил разбирать свои сокровища, и то и дело составлял новые коллекции из старых: откладывал первый сорт, потом второй (похуже), потом третий (это были те несчастные бабочки, которые раскладывались им самим и были в самом жалком виде). Первый сорт предназначался к перевозке в город, второй сорт Гурий намеревался подарить Васе, хозяйкиному сыну, который тоже бегал за бабочками и подарил Гурию жука-рогача; про третий сорт Гурий умалчивал, но по всему было видно, что он предназначался к уничтожению.

- Почему вы не ловите? — сказал мне Саша Маркелов. — Или вам лень побегать?

Почему я не ловила, в самом деле? Хожу все время около них, а не попробую?

- Что же, давайте вашу сетку, — промолвила я.

Был солнечный жаркий денек после нескольких дней дождя и гроз. Трава освежилась и зеленела, будто в мае. Цветы сильно пахли. Над ними реяли и кружились бабочки, веселые и игривые.

- Что ж, попробовать разве счастья?

Я медленно шла по высокой траве с готовой сеткой в руках. Какая-то жадность — жадность охотника — зашевелилась во мне. Мне хотелось отличиться и поймать особенную, удивительную бабочку.

Но удивительных как раз не было. Летали перламутренницы, которых у нас было много, летали маленькие огненные и голубые бабочки, похожие на эмаль, пролетела антиопа-траурница, но слишком высоко в воздухе. Наконец, мне посчастливилось поймать красивую пеструю бабочку с черными жилками, которая и раньше ловилась. Мы не узнали ее имени, как ни рылись в книгах, и сами назвали ее жемчужницей, потому что она отливала желтым жемчугом.

Я быстро накрыла бабочку сеткой, но так волновалась, что никак не могла вынуть ее из складок кисеи, и она вдруг вспорхнула и улетела!

Гурий торжествовал.

- Вот вы как! — укоризненно вскрикнул он. — А когда я упущу, так смеетесь.

«Ну ладно же, погоди», — подумала я и, нахмурив брови, пошла тихонько с сеткою прочь от них вдоль леса по пестрому царству трав.

И вот — о радость! — передо мной мелькнула красавица ио, которая представляла редкость в наших краях. У нас был только один экземпляр ио, а теперь живая ио, великолепная, крупная, удивительная, порхала передо мной над цветами.

- Подожди, подожди меня! — молила я в душе и осторожно подбиралась в ней с сеткой.

- Но красавица ио, сидевшая, распластав свои темные бархатные крылья, на кустике белого донника, вдруг снялась с цветка и легко полетела далее.

Только мгновение видела я ее в всей ее красоте — ее темно-вишневые бархатные крылья с большими синими глазками, окаймленными желтой оторочкой на каждом крыле, почему эту бабочку и называют также павлиньим глазом.

«Милая! Подожди, подожди!» — думала я между тем, пробираясь за нею. Сердце у меня стучало, я волновалась и боялась, как бы дальнозоркий Гурий не приметил ио и не погнался за нею, не отбил бы ее у меня.

«Только бы села, только бы села и посидела спокойно несколько секунд…» — думала я, подкрадываясь к бабочке.

И вот — один миг, и я кричу от восторга:

- Павлиний глаз! Павлиний глаз!

Я слышу за собой, как бежит Гурий, а за ним Маркелов. Но я не оглядываюсь, я стерегу свое сокровище, накрытое сеткой.

- Дайте я возьму, вы опять упустите! — говорит Гурий.

- Дайте мне, — шепчет Саша.

Но я в негодовании отстраняю их.

- Не мешайте! Вот если вы будете мешать, то, конечно, упущу, — в отчаянии и волнении говорю я, не глядя на них.

Дрожащею рукою я пробираюсь в сетку и как раз успеваю схватить бабочку за ее мягкое тельце. Я осторожно приподнимаю сетку другой рукой, и вот она, эта прелестная ио, этот чудесный павлиний глаз в моих руках!

Она трепещет и бьется, шевелит усиками. Ее тельце такое мягкое, оно все обросло рыженькими волосами, а крылья с огромными синими глазками — совершенно бархатные.

- Что же теперь? — растерянно проговорила я.

- Нажмите грудку! Видите, она бьется, вы ее испортите! — нетерпеливо закричал на меня Саша.

И я своими грубыми, безжалостными пальцами сдавила эту мягкую, маленькую грудку и задушила бабочку.

Она лежала мертвая на моей ладони, но еще не окоченевшая. Я растерянно сметрела на нее.

- Поздравляю! — сказал Маркелов. — Начало счастливое!

Он пошел с Гурием на поиски другой ио, но я даже не заметила, как они отошли.

Я все еще стояла на коленях в траве, с сеткой у ног и с мертвой ио на моей ладони.

«Милое, чудесное созданьице! — думала я с жалостью, проклиная свою грубую жадность. — Летала она, живая и резвая, грелась на солнышке и радовалась золотому, ясному дню, как я ему радуюсь, а я поймала ее и задушила. И ради чего? Ради одной прихоти».

«Да, ради пустой прихоти я загубила ее коротенький век! И всего-то ее жизни бывает три-четыре недели, а я пришла и убила ее».

Мне вспомнились все те мертвые бабочки, которых я так хладнокровно раскладывала дома, которые валялись у нас десятками, истерзанные и ненужные, на полу, на столе, на подоконнике.

«К чему это варварство? К чему это истребление?» — думалось мне.

Мне до того противно было вспоминать тот миг, когда я душила живую бабочку, давила пальцами ее мягкую, покрытую рыженькими волосками грудку, что я быстро встала с травы и позвала Гурия.

- Возьми ее и разложи, — сказала я.

- Я не сумею. Отчего же вы сами?.. Такой хороший экземпляр.

- Бери ее!

- А потом меня бранить будете, что испортил.

Я положила бабочку на сетку  и молча ушла в лес.

С этой минуты я точно очнулась.

Мне неприятно было вспоминать, как мы проводили до сих пор время в Никифорицах.

Мне противная стала та жадность, с какою мы странствовали по лесам и полям в поисках за новыми растениями и новыми бабочками.

Ведь мы даже забывали солнце, забывали блеск и красоту дня, и синеву неба над нашей головой! Мы гнались только за добычей — сначала за растениями, потом за бабочками. Эта жадность, которая нас обуревала, когда мы возвращались домой с огромными охапками растений, это ликованье, что бабочек у нас уже 68 штук, и есть между ними столько-то аполлонов, адмиралов, махаонов, — все казалось мне теперь противным.

Я шла по лесной тропинке и все никак не могла отвязаться от этих мыслей.

«Вот я осуждала Елену, что она читает книги, лежа под деревом и остается слепой к красоте Божьего мира, ну а наше времяпровождение не хуже ли еще? Мы все пять недель, точно одержимые какие-то, бегаем за бабочками, а раньше рыскали по полям и рвали растения в таком множестве, без всякой надобности и смысла, что потом бросали девять десятых, и Арине приходилось только вечно выметать вороха увядшей травы».

Мне стало стыдно, что этой жадностью я заразила Гурия.

«У него их теперь 68 штук, но он так уже втянулся в охоту за ними, что, верно, до конца лета будет их ловить и душить, а потом бросать».

С такими думами бродила я по лесу и, содрогаясь, вспоминала тот миг, когда я душила первую бабочку.

Если бы меня озолотили теперь, но заставили бы еще раз загубить живое существо, да разве я согласилась бы? Ни за что!

Только потому сдвинулись у меня пальцы и придушили это прелестное создание, эту красавицу ио, что я сама не знала, что делаю в это миг.

Я остановилась среди узкой тропинки, между старыми развесистыми елями, и взглянула вверх. Уже вечерело, и небо было лазурное и алое, и грядки облаков, какие былват при закате, похожие на зыбь в реке или на стружки, тоже розовели и разгорались на небе.

Тихо было в лесу и торжественно, так что я, уже успокоенная, вернулась домой.

Но не могла я любоваться на великолепную, прелестную ио, этот бархатистый, чудный павлиний глаз, который разложил по всем правилам искусства Саша Маркелов. Не могла я смотреть на противное дело моих жестоких рук.

Вечером на берегу Оки мы горячо спорили с Маркеловым. Он сначала смеялся над моим ужасом, а потом сознался, что и вправду много дикого сидит еще в нас, много еще хищного, зверского живет в человеке…

Вторая половина лета в Никифорицах прошла спокойно и без всяких треволнений.

Гурий еще некоторое время, как колесо, которое раскатилось по дороге, бегал за бабочками и подолгу сидел над ними в своей комнате. Но я и Маркелов совершенно охладели к этой забаве и уже совершенно равнодушно смотрели, как мимо нас летали самые удивительные и редкостные махаоны, адмиралы и антиопы.

Я точно очнулась — и наслаждалась каждым чудным днем, каждым проявлением жизни вокруг нас; радовалась теплу и солнцу, ярким цветам земли и яркой лазури неба и поля вокруг нашей деревни.

«Да будет благословенна жизнь! — думала я про себя. — Люблю жизнь и радуюсь ей, и пусть все другие создания так же радуются ей и так же благословляют!»

С. Орловский. С. 89-93

Мышь-малютка

Как ни красивы и ни милы все маленькие мышки, но мышь-малютка самая маленькая и самая милая из всех. Это самая бойкая, самая веселая, ловкая, — словом, самая славная из всех мышек. Вся-то она не длиннее ширины двух пальцев взрослого человека; но зато ее длинный хвостик длиною с указательный палец.

Летом этот миленький зверушка селится местами вместе с полевой мышью в хлебных полях.

По ловкости движений мышь-малютка превосходит всех прочих мышей. Она чрезвычайно быстро бегает и лазает с большой скоростью.

При этом она так быстро и так ловко работает хвостом, как будто переняла это искусство у обезьяны. Плавает и ныряет она также очень хорошо.

Взобравшись на верхушку стебля, мышка проворно опустошает колос, а сама крепко держится ха стебель хвостиком; сколько и дуй ветер, сколько ни раскачивай стебель, мышь-малютка не свалится с него.

Но что особенно замечательно, так это то, что эта маленькая мышка вьет себе гнездо, да так искусно, что не уступит в этом любой птичке.

Гнездо мыши-малютки имеет вид шара, величиной с кулак. Оно укрепляется на двадцати или тридцати соломинках, верхушки которых расщеплены и так прилеплены между собой, что охватывают гнездо со всех сторон, — или же это гнездышко висит свободно на стеблях, на высоте пол-аршина от земли, и тогда кажется, будто гнездо совершенно висит в воздухе. Внутренность гнезда мягко выстлана волокнами, листьями, мягкой травой, сережками и метелками цветов. Сбоку на гнездо ведет маленькое отверстие, и, если просунуть в него палец, то легко ощупать, что гнездо выстлано сверху и снизу одинаково гладко и мягко.

Большая часть мышиного гнезда всегда сделана из листьев того самого растения, к которому оно подвешено.

Вследствие этого, цвет его и того растения, на котором оно помещается, не отличаются друг от друга.

В ненастную погоду, когда по полю так и гуляет буйный ветер и дождь заливает землю целыми ручьями, мышкам-малюткам хорошо и спокойно в их крошечном воздушном гнездышке. Ветер покачивает и убаюкивает их, а выглянувшие после дождя солнечные лучи пригревают их.

Кому посчастливится наткнуться на гнездо, в котором мышь-малютка выводит своих детей, тот, наверное, залюбуется на семейную жизнь мышей в этом гнездышке. Как ни ловки мышата, но они еще слишком зависят от матери и, конечно, не могут без ее воспитания сделаться совершенно самостоятельными и пуститься в широкий, опасный свет. Поэтому здесь можно видеть, как один мышонок сидит на одном стебельке, второй на другом; один зовет к себе писком мать, другой просит пососать, третий умывается и охорашивается, четвертый нашел зернышко и, сев на задние лапки, премило держит его в передних и грызет; мать чинит гнездо, а дальше отважный отец шныряет со стебля на стебелек и от времени до времени выглядывает из-за колосьев. Словом, все семейство в движении и за всем смотрит мать, — здесь она помогает, там кормит, учит и охраняет всех.

Но вот наступает осень. В поле приходят крестьяне со своими косами и серпами, и мыши-малютки спешат скрыться в норки под землею. Детеныши быстро бегают за матерью и прячутся вместе с нею; ведь теперь они уже выросли, окрепли и стали так же ловки и проворны, как и их родители.

Крестьяне скашивают и обжинают все поля и увозят хлебные снопы в собою; на поле не осталось ни одного колоса, ни одной свежей былинки, для мышки нет теперь пищи на старом родном поле, но она не унывает. Потихоньку прокрадывается она в ригу, в амбар или залезает в оставленную в поле хлебную скирду. Там она и поселяется, зарывшись глубоко в солому. Зимой на дворе гудит метель, дует пронзительный ветер; на землю падают крупные хлопья снега, покрывают все кусты и былинки, а мышке тепло и спокойно, она сидит себе в скирде или в амбаре, зарывшись с головою в хлебные зерна, ест, сколько душа просит и беззаботно ждет возвращения весны, когда весеннее солнце вновь обогреет землю, когда поля проснутся от зимнего сна, для того, чтобы возрастить новые хлебные колосья.

Захотели люди наблюдать мышь-малютку и посадили ее в стеклянную банку. Сначала мышка металась по банке, но ей сунули туда немного соломы и клочок сена, и это как-то ее сразу успокоило. Недолго думая, она сейчас же принялась за постройку и сделала себе гнездышко, какое обыкновенно делают себе мыши в лугах. Очень она была мила, когда из круглого отверстия, служившего дверью, высовывала усатую розовую мордочку. Мышка была превеселая, глазки у нее так и бегали, и она без устали топотала по банке на своих быстрых розовых ножках. Вид у нее был такой спокойный и деловитый.

Люди поверили, что мышь примирилась с неволей и чувствует себя недурно, банку сверху прикрыли кисеей, завязали веревочкой. Хозяева часть приходили любоваться мышкой и показывали ее гостям. И всех удивляло то, что мышка точно забыла о воле и имела такой довольный вид. Но как-то раз одному из гостей задумалось опустить ей в банку веревочку. В одну секунду мышка взобралась на верхний конец торчавшей из ее гнезда соломинки, поймала конец веревочки и опустилась на кисее, куда сейчас же и запустила свои острые зубки. Легким ударом пальца по кисее мышку отбросили на дно и убрали веревочку. Но после этого случая все переменилось. Мышка, почуяв свободу, сразу потеряла покой. Теперь она только и делала, что взбиралась на верх соломинок и, вытянув розовый носик,. искала повсюду веревочку.

Чтобы ее развлечь, в банку опустили несколько хлебных колосков. Мышка сразу набросилась на них. Люди подумали, что вдруг проснувшаяся в ней жадность заставила забыть ее даже о свободе.

Она только и делала, что перегрызала колосья, уморительно и мило прятала их во все углы, что-то жевала, чем-то хрустела. Все думали, что она увлечена лакомством.

Но все ошиблись. Дело здесь было совсем не в угощении.

Однажды ее застали в ту минуту, когда она с самым невинным видом хлопотала над длинными соломинками с отгрызенными уже верхушками. Она схватывала ртом за верхний конец соломинку и, держась задними лапками за одну из соломинок, торчавших из гнезда, и, обхватив концом хвостика другую, передними лапками перебирала соломинку, захваченную ртом. Добравшись до ее противоположного конца, она сбрасывала соломинку на гнездо. Трудно было догадаться, зачем она это делает. Но, присмотревшись, заметили, что она старается сбрасывать соломинки так, чтобы они ложились отвесно и образовывали что-то вроде лесенки от гнезда к верхушке банки. Озабоченная, уже не обращая внимания не только на колосья, но даже и на кусочки любимых ею яблок, бегала она взад и вперед по своим лесенкам и все таскала соломинки.

Кончилось все это тем, что в одно прекрасное утро, когда люди сидели за кофе, по столовой промелькнул какой-то серенький шарик с длинным хвостиком. Все невольно бросились к банке. Она оказалась пустой. Длинная соломинка упала как раз на место. Мышка добралась по ней до кисеи, перегрызла ее и очутилась на свободе. И вот она заметалась по всем комнатам. Ее видели и в гостиной, и в детской, и в кабинете. Весь дом всполошился, боялись, что ее раздавят или прихлопнут в дверях, поставили мышеловку, и через несколько часов она уже была там.

Испуганную, всю в пыли, пойманную мышку опять засадили в банку. Два дня просидела она безвылазно в своей норке. Даже мордочки не высовывала, так была огорчена. На третий день она выбралась из гнезда, огляделась и, заметив, что ей подложили колосьев, сейчас же принялась за прежнюю работу. И вдруг убежала обратно в норку. Она поняла, что все соломинки слишком коротки. Ни одна из них не годилась быть лесенкой. Люди перехитрили мышку.

Через несколько времени она, видимо, примирилась с этим открытием. Лесенки она больше не делала. Целый день только ела и спала. Она стало гораздо спокойнее, потолстела, но прежнюю мышку точно подменили. Веселить и забавлять людей она больше не могла с той поры, как у нее пропала всякая надежда на свободу, и она поняла, что борьба бесполезна.

По А. Брему и др. С. 163-167

Смерть перепелочки

По всей степи, куда ни взглянешь, мелькают косари, и косы их ярко блестят на солнце. Женщины с граблями ходят в стороне и треплют сено, скошенное накануне. Одна из них, старая женщина, отделилась от других и подошла к молодому косарю.

- А не пора ли завтракать, сынок? Солнышко-то уж высоко, — и она прикрыла глаза рукой и прищурилась на солнце.

- А вот я еще ручку пройду, тогда и довольно. Уж очень рука разошлась, — отвечал молодой парень, останавливаясь на минуту и утирая рукавом потное лицо.

И он снова легко замахал косой, а мать осталась позади и глядела ему вслед.

Вдруг из-под косы вспорхнула птица, и за нею еще две-три. Косарь сразу остановился, пригнулся и стал разглядывать.

- Что там такое? — крикнула старуха и подошла к сыну. И вдруг она ахнула и всплеснула руками: — ай, бедная птичка!

На земле билось окровавленное, без головы, туловище молодой перепелки.

- Под косу подвернулась, сердешная… — сказал парень. — Вот и головка ее.

И он, нагнувшись, достал из скошенной травы небольшой красный комочек, из которого капала на землю кровь.

- Ай, батюшки! Гляди, еще и клюв разевает! — воскликнула мать.

Вдруг в это время над их головами прокричала жалобно какая-то птица и пролетела так близко, что почти коснулась их крыльями. Они невольно подняли головы; птица все продолжала кричать, делая круги. Тогда перепелка сразу опустилась на то место, где лежало тело ее птенца, и как-то странно и жалобно закричала, затрепетала крылыышками и прижималась к нему грудью, будто бы хотела оживить его. Потом вдруг опять выпорхнула и взлетела высоко, не переставая кричать.

- Эка жалость какая! Ишь как убивается, бедняжка! — сказал парень и повернулся. чтобы идти.

А мать все стояла и, подняв голову, следила за полетом перепелки.

- Господи, Господи! Смотри, что там делается! — закричала они.

Сын остановился и тоже взглянул наверх: там кружилось с криком несколько птиц, и к ним с разных сторон слетались еще и еще…

Покружившись несколько минут, птицы стали спускаться все ниже и ниже и, наконец, вдруг все сразу опустились на землю к тому месте, где лежало уже неподвижное маленькое тело убитой птички. Сначала они наперебой все столпились около нее и трогали ее своими клювами и беспорядочно кричали. Потом стали расходиться и становиться все рядом, головами к покойнице, ворочали головами вправо и влево и так жалобно питпиденкали, будто оплакивали мертвого птенчика.

Люди стояли молчаливые и удивленные. Молодой косарь чувствовал себя без вины виноватым в этом птичьем горе. Он тоскливо глядел на птиц.

Все забыли о завтраке, о работе, у всех было грустно и важно на душе, как бывает всегда перед лицом смерти. Все как будто забыли, что это не более как птичка, которую в другом случае никто и не подумал бы пожалеть, и которых люди привыкли убивать сотнями.

А. Ч. С. 224-225

Серая земляная жаба

Среди наших пресмыкающихся нет настоящих полевых жителей. Говоря так, я, конечно, не хочу сказать того, чтобы ни одного из них нельзя и найти в поле, но таких, которые предпочитали бы жизнь в поле всякой другой жизни и были бы так или иначе приспособлены к ней, среди нет вовсе: все они большие любители кустарников и мелкой лесной поросли и стараются по возможности там и селиться.

Зато среди земноводных найдутся такие, которых прямо-таки можно назвать полевыми животными: поле дает им все, что им нужно, —  и спокойный кров, и много подходящей еды. Одно из самых обыкновенных наших полевых земноводных животных — это серая земляная жаба.

Приходится сознаться, что животные, которыми мы теперь займемся, невольно возбуждают отвращение.

«Несмотря на то, что я долго, усидчиво и, можно даже сказать, с любовью занимался изучением их жизни и развития, я все же не могу преодолеть неприятного чувства содрогания, когда я беру в руки жабу», — говорит один известный наблюдатель. И в самом деле, что может быть противнее большой, серой, плоской жабы, с толстым, раздутым животом, медленно выползающей вечером из своего убежища, где она отдыхала днем? Холодное, как труп, тело, неприятный запах от молочного слизистого выделения кожи, противные движения, — все это не делает жабу нашим любимцем, но виновата ли жаба в том, что она так противна? Правда, про жаб говорят много дурного: говорят, что они очень злы, что они прыскают ядом, что их укушение страшно ядовито, — да мало ли что еще говорят, и не только говорят, а и верят всему этому и преследуют за это жаб, мучают и убивают их. Но посмотрим, много ли правды во всех этих россказнях.

От лягушек жабы отличаются тем, что не могут прыгать, своим беззубым ртом, ногами почти равной длины и бородавчатой кожей. Лягушки никогда не поселяются далеко от воды, потому что кожа у них быстро сохнет, и они могут умереть, если не найдет себе сырого и холодного уголка; у жабы же под кожею есть много маленьких бородавок, или мешочков, наполненных слизистой жидкостью, которая и предохраняет их кожу от быстрого высыхания. Когда жаба испугается чего-нибудь, она раздувается, надавливает изнутри на эти бородавки, и из них выступает беловатая жидкость с острым, неприятным запахом. Эта жидкость, по всей вероятности, едкая и неприятная на вкус, служит жабе главной, почти единственной защитой: ведь у нее нет ни зубов, чтобы кусаться, ни когтей, чтобы царапаться, бегать достаточно быстро она тоже не может; единственно, что она может сделать в свою защиту, — это брызнуть на неприятеля несколькими каплями противной жидкости. Если собака, разгорячившись, схватит жабу в рот, она тотчас же с отвращением бросает ее, причем изо рта у нее показывается слюна, и она трясет головой, как будто ей больно; почти все животные, которые истребляют лягушек, не трогают жаб и, если и схватят когда жабу по ошибке, вместо лягушки, то не станут ее есть.

Но сок жабы все же не так уж едок. «Я не раз держал жабу в руках, — говорит Карл Фогг,  и держал довольно долго, но никогда я не ощущал ни малейшего жжения и не видел на руках никаких пятен, никакой красноты; может быть, введенный в кровь, этот сок и ядовит, но сама-то жаба ни в коем случае не может ввести его в кровь, потому что не может поранить.

«А как же укушение жабы, ведь оно, говорят, очень ядовито?» — спросите вы. Я готов был бы, пожалуй, поверить этому, если бы мне удалось хоть раз в жизни увидеть ранку, прокушенную жабой, но ее беззубые челюсти покрыты тонкой кожицей и не могут стиснуть даже настолько слабо, как стискивает новорожденный младенец грудь своей матери, а кто же станет уверять, что новорожденный младенец может укусить до крови?»

Итак, жабы не кусаются, но зато говорят, что они высасывают молоко у коров и коз в стойлах, что их ядовитая слюна сушит кровь у животных, и что они прыскают ядом.

Слюна? Да у жабы ее почти что и нет; она так же, как и лягушка, не может сосать; этого не позволяет ей устройство рта; она действительно выпрыскивает из заднего прохода светлую жидкость, но жидкость эта, выпрыскиваемая ею из мочевого пузыря, состоит почти из одной чистой воды и не содержит в себе ровно ничего ядовитого; то же делают и лягушки, а их между тем никто не считает за это ядовитыми. 

Итак, как вы видите, все эти обвинения, возводимые на жабу, — вздор и клевета. Оставим же их в стороне и лучше познакомимся немного с жизнью этого бедного, маленького творения, терпящего отовсюду напраслину и гонения.

Весь день жаба прячется в каком-нибудь укромном, прохладном уголке: под камнями, где всегда сыро, темно и прохладно, в канаве, под защитою густой, высокой травы, в чаще живой изгороди, или же в норке, которую она сама для себя выкопала своими слабыми лапками: в рыхлой земле жаба роется довольно быстро, выкапывая для себя, под каким-нибудь прикрытием, неглубокую ямку, в которой помещается только задняя часть ее т ела.

Весь день жаба боялась показаться на свет Божий, боялась и красного солнышка, которое так любит большинство живых тварей и которое неприятно припекает ей спинку и сушит кожу, боялась и врагов, которых у нее так много… Но вот наступили сумерки; в воздухе повеяло прохладой, подул ветерок, и вдруг по земле застучали тяжелые капли дождя…наша жаба выбралась из своего убежища. Как рада она дождю, с каким наслаждением вдыхает она сырой воздух и подставляет под дождевые струйки свою серую спинку! Жабы так любят дождь, что в дождливую, пасмурную погоду они выползают из своих норок даже днем и ползают по дорогам, разыскивая себе добычу.

В пасмурные, дождливые вечера жаба чувствует себя всего лучше; к тому же, темнота и сырость выманивают на поверхность земли разных слизней, улиток, мокриц и дождевых червей, которые составляют главную пищу жабы, а наша жаба очень голодна, ведь целый день она ничего не ела…

Полуползая, полупрыгая, тяжело волоча животом по земле, жаба тащится по земле и высматривает по сторонам, нет ли где поживы… Подойдите к ней теперь осторожно с фонарем в руках и попробуем рассмотреть ее поближе… Посмотрите, как она надувается, как раскрывает рот, кажется, что вот-вот она бросится на вас и укусит! Но не бойтесь, помните, что она не может сделать ничего худого; она просто-напросто сама, бедняжка, перепугалась до смерти; она видит пред собою врагов, чует опасность, а убежать не может, вот она и старается запугать вас своим видом.

Как вы видите, жаба неспроста так безобразна с виду; ее безобразие служит ей защитой; хорошей защитой служит также жабе ее серый землистый цвет; он так хорошо сливается с землею и серыми камнями, под которыми жабы прячутся так охотно, что рассмотреть их там почти невозможно. Крепкие лапки с длинными, широко расставленными пальцами служат жабе хорошей опорой для ее грузного тела; если же жаба схватит ртом слишком длинного дождевого червя, который висит у нее изо рта, да притом норовит еще выскользнуть, жаба подправляет его в рот лапкой, будто лапкой рот утирает. На задних лапках между пальцами протянута до половины плевательная перепонка, помогающая ей держаться на воде; плавает жаба очень хорошо, быстро, даже в быстро текущей воде, с силою разрезая воду своим клинообразным телом и широко разгребая ее лапками. Рот у жабы разрезан очень широко, так что жаба может легко пропихнуть в него даже довольно крупную добычу, а выпуклые, широко расставленные глаза могут хорошо видеть не только то, что находится впереди жабы, но и по сторонам.

Правда, глада эти смотрят так тупо и не имеют никакого выражения, что кажется, что они и не видят ничего, но посмотрите: в них загорается какой-то красный огонек; они разгорелись, засверкали, они стали положительно красивы; наша жаба зашевелилась, повела головой, немного приподнялась на лапках, живо-живо подползла к чему-то, что она увидела на земле, мы даже и не ожидали от нее такой прыти.

Вот она, остановившись, подумала немного… мгновенье, и язык ее быстрым, как молния, движением выбросился изо рта и так же быстро скрылся, увлекая с собою мокрицу… Бедная маленькая мокрица, зачем ты была так неосторожна и выползла на дорогу, ведь жабы не дремлют всю ночь и всюду высматривают себе добычу!

Как видите, жаба не так уж дурно приспособлена для своей ночной жизни: ее глаза отлично видят в темноте; когда нужно, она может двигаться достаточно проворно для того, чтобы угоняться за своей добычей, а язык ее бьет без промаха. Этот язык у жабы устроен так же, как и у лягушки: он прикрепляется во рту не задним, а передним своим концом, благодаря чему жаба может выбрасывать его очень далеко изо рта и ловить добычу издали, не подползая к ней вплотную и не давая ей времени уползти и спрятаться от нее. К тому же, язык этот всегда покрыт густой липкой слюной, добыча прилипает к нему, и жаба проворно втягивает ее на языке в рот. Жаба питается только живой добычей: мертвой, как бы голодна она ни была, она есть не станет.

Жаба очень прожорлива; она за  раз может съесть столько слизней, улиток, дождевых червей, мокриц и насекомых, что просто удивляешься, куда все это поместилось, но зато и голодать она может очень долго; в сыром, прохладном месте она может по целым месяцам жить без всякой пищи, но, конечно, это бывает только тогда, когда жаба случайно попадет в какое-нибудь такое место, где для нее не находится постоянной добычи, например, шлепнется в пустой колодец, в шахту, если ее завалить чем-нибудь в ее норке, так что она не может выбраться из нее, а на воле жаба всегда себе что-нибудь да раздобудет.

Всю ночь жаба ползает по полям и дорогам, заползая в сады и огороды, и кормится; когда же ночная темнота начинает редеть, и восток загорается зарею, она спешит спрятаться в свою норку до следующего вечера.

Время от времени кожа жабе становится узка; тогда она надувается так сильно, что кожа лопается у нее вдоль спинки, а под нею показывается новая, светлая кожица. Жабе довольно трудно освободиться от своей старой кожи: с усилием, медленно стаскивает она ее прежде всего с двух задних ножек, потом с передних; когда жаба стянет, наконец, с себя всю свою старую кожу, она скатывает ее в шарик и съедает.

Жабы не любят солнца и тепла, время от времени не прочь покупаться в воде, чтобы освежиться, но, несмотря на свою любовь к прохладе, они рано впадают в зимнюю спячку, уже в конце сентября, или же в начале октября они зарываются в тину или же прячутся под груды камней, забираются поглубже в землю, в мышиные и другие норки, и засыпают до весны.

Очнувшись в марте месяце, они направляются к воде и начинают метать икру.

Жабы мечут икру в мутную, стоячую воду; в это время над прудами и болотами слышится их заунывное кваканье; квакают только самцы, а голоса самок похожи скорей на какое-то трещанье… Пробыв в воде 2-3 недели, жабы кончают метать икру, выбираются на сушу и ползут в поля и огороды; они прощаются с водою и не возвращаются уже к ней во все лето, разве только приползут когда покупаться, если устроятся в поле недалеко от воды. Смолкнет и их кваканье, и они делаются тихи и молчаливы…

Из икры несколько времени спустя выходят маленькие хвостатые головастики, похожие на головастиков лягушек; их развитие идет тем же путем, они так же питаются в воде разными мелкими, гниющими веществами. Когда же головастики превратятся в маленьких жаб, они покидают воду, и целое новое поколение жаб отправляется в поля, сады и огороды и спешит скорее расползтись по разным укромным уголкам, чтобы ночью выбираться на волю и ловить добычу…

Жаба кажется с виду очень тупым и глупым животным, но, если вы присмотритесь к тому, как она живет, как хорошо умеет выбирать для себя подходящее место для жилья, как умеет распознавать добычу, как быстро подбирается к ней и ловит ее, как хорошо знает она своих врагов и умеет прятаться от них и защищаться, то увидите, что она вовсе не так глупа, как кажется. Жаба прекрасно умеет приноравливаться к обстоятельствам, например, на воле она весь день сидит в норке, в неволе же, если ее кормить днем, она очень скоро начинает понимать, что днем ей не грозит больше опасность, отвыкает от своего ночного образа жизни, запоминает часы, когда ее кормят, быстро начинает узнавать того человека, который ее кормит, отличая его от других людей, и дает даже гладить себя и брать на руки, не выпуская при этом из бородавок своего острого выделения. «

Мало кому известно, сколько интересного может обнаружить даже жаба — это маленькое, всеми презираемое земноводное, если обращаться с нею ласково», — пишет одна наблюдательница, очень любящая животных и умеющая очень хорошо их приручать.

«Четыре года тому назад я начала кормить жабу, которая заползла к нам в теплицу. Скоро моя жаба стала приходить и приходит до сих пор каждый день на одно и то же место и ожидает пищи, которую я ей приношу и кладу всегда на одно и то же место.

В то время, когда она ест, я осторожно подхожу к ней сзади и начинаю поглаживать ее по бородавчастой спинке. Скоро моя Санчо (так я назвала жабу) начинает приходить в состояние блаженного оцепенения. Ее передние ноги вытянуты, она ложится то на один, то на другой бок и. наконец, приподнимается на кончиках пальцев. Нельзя и описать, до чего она тогда забавна. Она забывает тогда о пище, забывает обо всем окружающем, между тем как в обыкновенное время она очень пуглива и убегает тотчас же, как появится чужой человек.

До сих пор Санчо боится еще брать пищу из моих рук, но я надеюсь, что скоро приручу ее и к этому».

По К. Фохту, Гааке, Г. Вагнеру, Э. Брейтвину и др. С. 240-245

Сохранить книгу в формате doc (zip. 27Kb)