Права животных

П. В. Безобразов

МОСКВА
Печатня А. И. Снегиревой
Остоженка, Савеловский пер., соб. дом
1903

СОДЕРЖАНИЕ:

• Вступление
• Глава I. Душа животных
• Глава II. Человек и животные
• Глава III. Права животных
• Глава IV. Законодательство
• Глава V. Вегетарианство
• Глава VI. Вивисекция
• Глава VII. Наши обязанности

ГЛАВА I
Душа животных

Знаменитый философ Декарт, живший в 17-м веке, имел совершенно ложное представление о животных, и писал по этому поводу следующее: „После заблуждения людей, отвергающих бытие Божье, нет заблуждения боле удаляющего слабые умы от прямого пути к добродетели, как предположение, будто душа животных имеет ту же природу, как наша. У животных разума не только меньше, чем у человека, но у них его вовсе нет. Хотя многие животные больше нас показывают искусства в некоторых своих действиях, но те же самые животные не показывают его вовсе во многих других действиях, так что все, что они делают лучше нас, не есть еще доказательство их ума, потому что в таком случае они должны были бы иметь разума больше нас и делали бы все лучше, но скорее у них его вовсе нет; действует же в них природа но устройству их органов; так часы составлены только из колес и пружин, а между тем могут считать минуты и измерять время вернее, нежели мы со всем своим разумом. Нет сомнения, что в животных нет никакого настоящего чувства, никакой настоящей страсти, как в нас, но что они только автоматы, хотя и несравненно совершеннее всякой машины, сделанной человеком¹.

Декарт был совершенно убежден, что животные-машины и что между ними и людьми нет ни малейшего сходства. Такой взгляд держался некоторое время и считался научным. Но наблюдения естествоиспытателей скоро опровергли его, и в настоящее время никто не сомневается, что у животных есть душа, схожая с душой человеческой. По крайней мере так думают зоологи и философы .

Я убежден, что животные обладают разумом, говорит профессор зоологии Эмери².

В одной новейшей психологии читаем следующее.

«Психическая жизнь не составляет привилегии одного человека. И другие создания также ее имеют . Психология не ограничивается больше, как она делала это раньше, бессмертной душой человека, отказываясь отвести животным место в этой высшей изо всех наук. Она убедилась в своем бессилии указать какой-либо такой признак или отличие психической жизни, которого мы не встречали бы у животных. Животное имёет столько же прав на признание его существом, одаренным душой, как и ребенок³.

И в самом деле, у птиц и у позвоночных животных, собак, лошадей, обезьян мы находим в зародыше все те человеческие свойства, которые в своей совокупности принято называть душой, именно разум, волю и чувства.

Не всегда легко отличить инстинктивное действие от действий разумного. Когда человек, решившись на самоубийство, бросается в воду, он очень часто, если не всегда, начинает барахтаться, старается спасти жизнь, которой только что решил пожертвовать, он действует инстинктивно вопреки разуму. Инстинкт заставляет его бороться со смертью, а разум приказывает пожертвовать жизнью, и человек, тонущий по собственному желанно и по собственной воле, все-таки инстинктивно, не рассуждая, старается выплыть на берег, потому что в нем сильно прирожденное чувство самосохранения. Инстинкт это свойство прирожденное и человеку и животному, разум результат житейского опыта.

Можно принять определение, данное инстинкту, проф. Вагнером. «Инстинкт есть такая психическая способность, благодаря которой животное может производить действия, необходимые для достижения тех или других целей, значение которых животным не сознается и совершение которых всегда одинаковое у особей одного вида, не зависит от научения и опыта⁴».

Инстинкт передается по наследству и на основании инстинкта все животные одного семейства действуют одинаково.

Напр., ласточка вьет гнездо инстинктивно, и все ласточки делают это одинаково.

Но птица научилась бояться человека. Естествоиспытатель Гудсон считает, что молодые птенцы обладают инстинктивным страхом общего характера, определенно выражающимся лишь в том, что их пугает всякий внезапно приближающейся к гнезду, незнакомый предмет. Мне приходилось наблюдать, говорит Гудсон, какое действие оказывает крик тревоги на птенцов в момент их вылупления. Маленький пленник уже постукивает носиком в стенки скорлупы яйца, издает слабый писк и совсем готов вылезть на свет Божий, как вдруг, хотя бы издали доносятся крики тревоги, издаваемые родителями, постукивание и писк прекращаются, и птенчик замолкает в своей скорлупе до тех пор, пока изменившиеся звуки родительского голоса не известят его, что опасность миновала.

Следовательно страх к человеку, которым отличаются все взрослые птицы не первоначальный прирожденный инстинкт, а результат опыта и научения.

Грачи избегают человека, идущего с ружьем, и про них говорят, что они чувствуют запах пороха; этому тоже надо было научиться, потому что предки современных грачей в течение многих поколений совсем не знали пороха.

Из следующего факта, сообщенного Дарвином, ясно видно, что обезьяны руководствуются в своей жизни разумом и делают значительные умственные успехи.

Ренгер, наблюдатель в высшей степени внимательный, говорит, что когда он в первый раз дал яйца своим обезьянам в Парагвае, они разбили их, и таким образом большая часть содержимого пропала. Впоследствии они обыкновенно разбивали яйца с одного конца о какое-нибудь твердое тело и обирали пальцами кусочки скорлупы. Порезавшись всего раз каким-нибудь острым орудием, они больше до него не дотрагивались или обращались с ним с крайней осторожностью. Им часто давали куски сахару, завернутые в бумагу; Ренгер сажал иногда в бумагу живую осу; обезьяна поспешно развертывала бумагу, и оса ее жалила. Даже и после одного такого опыта животное, получая бумажный сверток, первым делом подносило его к уху и прислушивалось, нет ли в ней движения⁵.

Вот, напр., случай, указывающий на сообразительность собак.

Знаменитый хирург Пибрак, живший в конце прошлого века, нашел однажды у своей двери очень красивую собаку со сломанной ногой. Он взял ее к себе, сделал перевязку и излечил. Собака все время выказывала ему большую благодарность, и Пибрак думал, что она навсегда останется у него, но у этой собаки был другой хозяин, и первая привязанность животного оказалась сильнее. Когда выздоровевшая собака в состоянии была бегать, она ушла и не возвратилась. Пибрак сожалел уже о добром деле, сделанном им.

— Кто бы подумал, говорит он, что собака может быть такой неблагодарной? Прошло от 5 -6 месяцев, когда собака вновь появилась у той же двери и начала ласкаться к Пибраку, который с удовольствием приютил бы ее вторично. Но вместо того, чтобы войти в дом, собака то лизала ему руки, то тащила его за платье, как будто бы для того, чтобы показать ему что-то. Дело в том, что она привела одного из своих друзей также со сломанной лапой, и надеялась, что ее благодетель излечит и эту собаку. Юнкер, во время своего путешествия по Африке, наблюдал что слоны очень осторожны в выбора водопоя, так как знают, что там их скорее всего подстерегут охотники; поэтому они совершают со своими детенышами огромные переходы, чтобы добраться до нового водопоя.

У того же Юнкера была необыкновенно сообразительная обезьяна из породы шимпанзе. Не смотря на свою вороватость, она стала общим любимцем. Между прочим шимпанзе этот поджаривал себе мясо и бобы на углях и ловко выгребал их из жара, действуя подобно неграм, указательным пальцем. Он очень любил возбуждать сожаление и как ребенок, часто указывал на то или другое место своего тела, которое будто бы болело; он вполне удовлетворялся, когда по этому месту слегка проводили рукой⁶.

Свобода воли принадлежит к спорным философским вопросам, и кто отрицает свободу воли в человеке, тот должен отрицать ее и в животном.

Но не подлежит сомнению, что человек не действует постоянно под влиянием одного влечения, одного желания, что у него появляются сразу несколько влечений, несколько желаний, которые сталкиваются и приводят наконец к какому-нибудь решению. В этом решении и проявляется воля. Влечение, по словам психолога Гефдинга, знает всего одну возможность, один мотив; воля развивается путем взаимодействия или борьбы нескольких мотивов и возможностей.

Если бы животные совсем не умели направлять по желанию свою волю, дрессировка людей и собак была бы невозможной. Цирк доказывает противоположное; мы видим, что животное из двух действий, инстинктивного и для него противоестественного, выбирает последнее, и лошадь ходит на двух задних ногах, что совсем не соответствует ее природе.

Воля проявляется и в обыкновенной, нормальной жизни животных. «Разве собака, — говорит французский дипломат Енгельгардт, — бросающаяся в воду, чтобы спасти своего хозяина и рискующая при этом потонуть сама, не доказывает, что она обладает свободной волей, сопротивляющейся влечениям инстинкта и требованиям физической природы.

А собака пастуха, которая бросается в загоревшийся хлев и выгоняет оттуда овец, окаменевших от страха, разве не совершает действия, заключающего все признаки свободной воли, сознание цели и возможности ее достижения, выбор между двумя мотивами, решение и приведение решения в исполнение?»⁷

Не требует доказательств, что животные имеют одинаковые с нами физические ощущения, что они испытывают Физическую боль и физическую усталость. Но и многие другие чувства существуют в животном мире, и в нем можно найти все элементы человеческой любви.

Любовь часто начинается с сострадания; во всяком случае, любящие сердца всегда чувствуют жалость друг к другу, почему русский народ и говорит; «жалеть» вместо «любить». Сострадание не есть преимущество человеческого рода; оно встречается почти у всех животных . В прекрасной книге Роменса (ум животных) находим этому множество доказательств.

Та заботливость, говорит этот автор, которую большинство стадных птиц обнаруживает по отношению к своим раненым или пойманным товарищам, свидетельствует о присутствии у птиц чувства сострадания. По замечанию Джессе, в характере грача есть одна черта, которая составляет свойство именно этой птицы и делает ей не мало чести: это то отчаяние, какое выказывают грачи, когда кого-нибудь из их товарищей убьют или ранят из ружья в то время, когда они кормятся в поле или пролетают над ним. Вместо того, чтобы разлетаться от выстрела в разные стороны, предоставив своего раненого или мертвого собрата его участи, они выказывают все признаки живейшей тревоги и сочувствия, издают крики отчаяния и ясно доказывают свое желание помочь ему, летают над ним, и то тот, то другой быстро опускается подле него, видимо стараясь определить, почему он не следует за своей стаей.

Две красношейки, рассказывает Брем, заключенные в одну и ту же клетку, постоянно ссорились и спорили. Они оспаривали каждую крошку, можно даже сказать, что оспаривали воздух, которым дышали; они бросались одна на другую с яростью. Но вот одна из них сломала себе лапку; тогда споры между ними прекратились. Товарищ раненой позабыл сейчас же весь свой гнев, подошел к ней, дал поветь и ухаживал за нею с большою нежностью. Когда лапка была вылечена и больная вполне поправилась, то мир между ними установился, и никогда уже с тех пор не нарушался между благодетелем и облагодетельствованной.

Из жизни слонов также рассказывают много случаев, свидетельствующих об их нежном сердце. Так, например, епископ Гебер видел, как один старый слон упал от слабости; чтобы помочь упавшему подняться, привели другого слона. Гебер говорит, что он был поражен почти человеческими проявлениями изумления, ужаса и сочувствия, которые обнаружил второй слон при виде состояния первого. Вокруг шеи и туловища больного животного была обмотана цепь, за которую другого слона заставляли тянуть. Минуты две здоровый слон тянул очень сильно, но при первом же стоне своего несчастного товарища остановился, повернулся к нему с громким ревом, и хоботом и передними ногами принялся снимать с его шеи цепь. Один барон сообщает, что он был в Индии, когда там свирепствовала эпидемия, и проезжая дорога была усеяна больными и умирающими туземцами. Набоб, ехавший на слоне по этой дороге, нисколько не заботился о том, чтобы животное не наступало на людей; совершенно иначе вел себя слон: он употреблял неимоверные усилия, чтобы не нанести вреда лежавшим на дороге людям, стараясь ступать между ними,

О сочувствии гиббонов (обезьян) к увечным товарищам один английский писатель говорит: «Я держу в своем саду несколько гиббонов; они живут на деревьях совершенно свободно, спускаясь только, когда их зовут, чтобы покормить. Раз один из них, молодой самец, упал с дерева и вывихнул кисть руки; остальные обезьяны окружили его величайшим вниманием, особенно одна старая самка, которая, однако, не приходилась ему родственницей: первые смоквы из своей ежедневной порции она постоянно относила калеке, жившему на крыше деревянного дома. Вообще я часто замечал, что крик ужаса, боли или отчаяния со стороны которой нибудь из обезьян заставлял всех остальных бросаться к страдальцу, и все они принимались его обнимать и всячески выказывать ему свое соболезнование».

Один английский капитан рассказывает следующую интересную историю, происходившую на его корабле. „У нас было несколько обезьян разных пород и величин; между прочим, была хорошенькая маленькая обезьянка длиною дюймов с десять или в один фут, а толщиною с обыкновенный столовый стакан. Я получил это интересное созданьице от губернатора острова св. Фомы. В начале обезьянка очень меня забавляла своей милой резвостью, но вскоре она захворала свирепствовавшей на судне эпидемической болезнью. Она все время была любимицей других обезьян; все они, видимо, смотрели на нее, как на своего Вениамина, и страшно ее баловали, спуская ей много такого, что вообще они редко спускают друг другу. Обезьянка была очень послушна и кротка, и никогда не злоупотребляла выказываемым ей пристрастием. С той минуты как она заболела, общее внимание к ней и заботливость товарищей удвоились; любопытно и по истине трогательно было наблюдать, с какой тревогой и нежностью нянчили и выхаживали они маленькое созданьице. Нередко между ними завязывалась борьба за первенство в нежных услугах больной; они ежеминутно крали то то, то другое лакомство и несли его больной, даже не отведавши, как бы оно их не соблазняло. Они нежно брали маленькую страдалицу на руки, прижимали ее к груди и плакали над {ней, как плачет любящая мать над своим больным ребенком. Все это внимание обезьянка видимо ценила, но болезнь совсем ее осилила. Часто она подходила ко мне, глядела в лицо жалкими глазами и стонала, как ребенок, точно умоляя меня помочь ей. Мы делали все, что только могли, чтобы вылечить ее, но, не смотря на общую заботливость как ее родичей, так и нашу, интересная обезьянка прожила немного.

Подобный же рассказ о нежном сердце обезьян находим в книге французского ветеринара Алиса (L’esprit de nos betes). Стадо обезьян проходило по долине ; впереди шли старые самцы, и они взобрались уже на гору, когда те, который оставались внизу, подверглись нападение собак, которые, конечно, разорвали бы их на клочки, если бы первые, т. е. самцы, не вернулись поспешно обратно и своим внушительным видом не заставили собак уйти. Но это не все. Когда стадо пошло дальше, одна молодая обезьяна, которой было всего 6 месяцев, и которая поэтому не могла поспеть за остальными, была вновь окружена собаками и непременно была растерзана ими, если бы один из самых сильных самцов не сошел вторично с горы и не принял ее в свои объятия.

Животные, также как и мы, питают друг к другу и к человеку симпатию и антипатию, часто ничем не объяснимые. Так, например, Роменс взял из зоологического сада одну обезьяну, за которой ухаживала его сестра, и, несмотря на это, обезьяна чувствовала по неизвестной причине антипатию к сестре Роменса и симпатию к нему самому и его матери. Вот что рассказывает об этом сам Роменс: «С первого же дня нашего знакомства, обезьяна почувствовала ко мне такую же страстную привязанность, как и к моей матери. Приветствовала она нас, однако, различно. Когда в комнату входила моя мать, она встречала ее с радостью, но спокойно; когда же приходил я, изъявления восторга были так бурны, что тяжело бывало их видеть. Она отбегала на всю длину своей цепи, и стоя на задних ногах, простирала ко мне обе руки и визжала во весь голос каким то особенным тоном, каким никогда не визжала в другое время. Ее непрерывно повторяющаяся взвизгивания бывали так громки, что пока я не возьму ее на руки, в комнате не было возможности разговаривать; зато, как только я ее брал, она совершенно успокаивалась и начинала, ко мне ласкаться. Она поднимала этот визг даже тогда, когда слышала мой голос за две лестницы, так что, приходя к матери, я должен был идти по лестнице молча или немедленно навестить обезьяну. Было много раз замечено, что обезьяны чрезвычайно капризны в своих симпатиях и антипатиях; но, до наблюдений над этой обезьяной я не подозревал, чтобы эта особенность выражалась так резко. Привязанность ее к моей матери и ко мне была поистине трогательна; ко всем же другим, как мужчинам, так и женщинам, она относилась или пассивно-равнодушно, или активно-враждебно. Между тем, ничем нельзя было объяснить такой разницы в отношении к людям. Сестра моя, к которой животные привязываются вообще сильнее, чем ко мне, всегда была снисходительна и добра к этой обезьяне; все проявления ее злобы— укушения и т. п. — она принималась с полнейшим добродушием. Сверх того, она ее кормила, снабжала игрушками, словом, во всех отношениях была ее лучшим другом. И, несмотря на все это, антипатия животного к моей сестра была почти столь же замечательна, как страстная привязанность к моей матери и ко мне» .

Роменс отдал обезьяну в зоологический сад в конце февраля, и она до самой смерти (в октябре 1881 г.) помнила его также хорошо, как и в первый день после своего отхезда. Он посещал отделение обезьян приблизительно раз в месяц, и его приближение она всякий раз замечала с изумительной быстротой: обыкновенно она замечала его раньше, чем он ее, подбегала к решетке клетки, протягивала сквозь нее руки и всячески изъявляла свою радость.

Животные очень ценят тех, кто хорошо обращается с ними, и в таких случаях симпатия у них бывает осмысленная, основанная на сделанном им добре. Вот довольно интересный случай, рассказанный в дневнике Юнга, сына известного актера: «В июле 1810 года было объявлено, что в Лондон только что прибыл самый большой слон, какого когда либо видели в Англии. Узнав об этом, Генри Гаррис, директор Ковент-Гарденского театра, решился, если возможно, приобрести этого слона: ему пришло в голову, что, если он введет слона в новую пантомиму, которую собирался ставить на сцену и которая должна была стоить ему больших затрат, это придаст ей много привлекательности. С этой целью Гаррис купил слона за 900 гвиней. М-с Генри Джонстон должна была выехать на слоне, а мисс Паркер Коломбина — играть для него. Раз утром, когда мой отец находился в примыкавшей к Ковент-Гарденовскому театральной конторе, из театра до него донесся какой-то странный шум. Он спросил одного из плотников, не знает ли он, в чем дело, и тот сказал, что «там что-то не ладится со слоном, но что, он хорошенько не знает». Я не знаком с нынешними театральными порядками, но в то время, если новая пьеса назначалась к представлению на такой-то вечер и на приготовление ее отводилось мало времени, то по окончании ежедневных представлений, после того, как публика расходилась, шли репетиции новой пьесы. Одна из таких репетиций шла всю ночь перед тем, как было возбуждено любопытством его отца. Так как, по пьесе, м-сс Генри Джонстон, сидя на спине слона, должна была проехать по мосту, окруженная многочисленной свитой, то сочли нужным заранее испытать послушание неповоротливого чудовища. Подойдя к легкому временному мостику, умное животное отдернуло переднюю ногу и не двигалось с места. Известен естественно-исторический факт, что слон, сознавая свои громадные размеры и непомерную тяжесть, никогда не ступит на такой предмет, который не может его выдержать. Видя, как решительно сопротивляется животное всем попыткам принудить или убедить его пройти по мосту, заведующий устройством подмостков предложил отложить опыт до следующего дня, когда слон будет, может быть, послушнее. Как раз во время повторения опыта отец мой, услыхав необыкновенные звуки, решил сходить на сцену и узнать, в чем дело. То, что он увидел, возмутило его. Громадный зверь стоял с опущенными глазами, и, поводя ушами, безропотно покорялся частым ударам острой железной палки, которою его вожак неистово тыкал в чувствительную мясистую часть его шеи у основания уха. На полу подле животного стояла лужа крови. Один из распорядителей, рассерженный этим бессмысленным, как ему казалось, упорством, понуждал вожака к еще более строгим мерам, но тут с ним вступил в спор мой отец, большой любитель животных. Он подошел к бедному, терпеливому страдальцу, стал ласкать его и гладить и, когда вожак собирался еще раз пустить в ход свое оружие, с силой схватил его за руку и удержал от дальнейших жестокостей. Пока между Юнгом и темнолицым человеком, вожаком слона, шли бурные пререкания, в театр вошел командир Ашеля, капитан Хей, который привез этого слона на своем корабле и очень любил и баловал его во время плавания. Капитан спросил, что случилось.

Прежде чем успели объяснить, в чем дело, измученное животное заговорило само за себя: увидев своего покровителя, слон тотчас же заковылял к нему, со взглядом, полным кроткой мольбы, захватил хоботом его руку, погрузил ее в свою кровавую рану и затем поднес к его глазам. Это движение говорило яснее всяких слов. «Посмотри, как эти жестокие люди обращаются со мной. Неужели ты это одобришь?» Самые черствые сердца были глубоко тронуты этой сценой: между прочим, расчувствовался и господин, так энергично настаивавший на строгих мерах. Движимый теперь несравнимо более высоким побуждением, он выбежал на улицу, купил на ларе яблок и принес их слону. Но тот глядел на него искоса, взял яблоки, бросил их на поле и, растоптав в кашу, отшвырнул от себя ногой. Вслед затем, вошел Юнг, ходивший в Ковент-Гарден за тем же, за чем и господин, приношение которого слон только что отверг. Когда Юнг протянул слону фрукты, тот, к величайшему изумлению присутствующих, съел все до последнего кусочка и, покончив с едой, с сознательной нежностью обвил хоботом талию Юнга, показывая этим действием, что, если он помнит зло, то не забывает и добра».

В курсе сравнительной патологии Булэ рассказал случай интересный в том отношении, что он указывает на сходство мозговых процессов, происходящих у человека и у животного. Речь идет о собаке, называвшейся Юпитером, которая была очень зла; ручной она была только для одного кондуктора омнибусов, которому она принадлежала. Однажды лошадь лягнула эту собаку и сломала ей ногу; ей был наложен аппарат, но слишком крепко, так что у нее начался гангренозный процесс на месте перелома, как всегда бывает в подобных случаях. Несчастное животное испытывало адские муки. Его свезли на тележке к ветеринару Вателю, где Булэ анестезировал его эфиром и затем произвел ампутацию ноги; после этой операции собаку вновь отвезли домой. Прошло около месяца после этого происшествия, когда Булэ отправился опять к Вателю. Как только Юпитер увидел его, он начал вилять хвостом и издал носовой свист, что у собаки составляет знак расположения. Удивленный такой необыкновенной любезностью собаки, известной своей злостью, Булэ решился подойти к ней, несмотря на запреты кондуктора, и стал гладить ее по голове. Юпитер протянул ему свою единственную лапу и стал выказывать доктору свое расположение.

Булэ говорит, что этот факт надо объяснить следующим образом: «Юпитер терпел адские муки в ту минуту, когда я вошел с ним в сношения; этого было достаточно, чтобы произвести впечатление на его мозг; с этим впечатлением соединилась мысль о благосостоянии, которое последовало за операцией и за прекращением невыносимой боли. Когда Юпитер узнал меня через месяц после операции, эта ассоциация идей пробудила в нем чувство благодарности, которое он и изъявлял мне».

«Я находился в Пьерфоре, писал Ришар доктору Бламену; когда увидел, что ко мне бежит несчастная собака с громким стоном и старается освободиться от доски, привешенной к ее хвосту. Я бросился к этому несчастному животному, чтобы освободить его. Оно поняло меня и бросилось к моим ногам с умоляющим видом, которого я не могу забыть. При этом я увидел, что какой-то жестокий человек сделал в доске быру, продел через нее хвост собаки и прикрепил ее скобкой к доске. Я не мог оторвать этой скобы, и так как она стискивала конец хвоста, то единственное средство освободить поскорее животное от страшных мучений было — отрезать ей кусок хвоста, что я сейчас же и исполнил. Собака убежала и, конечно, очень быстро. Я больше ее не видел. Через 8-10 месяцев меня пригласил обедать один сельский священник. Это происходило в окрестностях Пьерфора. После обеда священник пригласил меня прогуляться по живописной долине, находящейся недалеко оттуда. В то время, как мы проходили мимо одной фермы, две собаки бросились на нас и сначала испугали нас. Мы стали думать о том, как бы защититься против этого нападения, когда одна из этих двух собак пристально взглянула на меня, остановилась, бросила своего товарища и стала ласкаться ко мне, как к старому другу. Другая собака, как бы удивленная этой любезностью товарища, такжзе перестала лаять. Я ничего не мог понять в этой внезапной перемене обращения с нами собаки, и священник понимал также не больше меня. Наконец, мы пошли дальше и, когда обе собаки стали возвращаться домой, я обернулся и заметил, что у одной из них отрезан хвост. Тогда я вспомнил старое происшествие и узнал своего пациента, которого избавил от беды. Я сообщил об этом священнику, который ответил мне философским размышлением; «благодеяние никогда не пропадает». Я рассказал это мировому судье в Пьерфоре, и он ответил, мне: «Ферма, мимо которой вы проходили, принадлежит мне, и собака эта моя. Однажды она прибежала к нам без хвоста, и мы не могли понять, как она потеряла хвост. Ласки, которые она расточала вам, удивляют меня, тем более, что это очень злая собака, которая терпеть не может чужих людей. Она часто кусала прохожих, и, в конце концов, я вынужден был застрелить ее, — столько раз мне жаловались на нее.

Таким образом, мы видим, что животные чувствуют иногда инстинктивную, беспричинную симпатию и антипатию. В то же время, они существа благодарные, ценят оказываемые им услуги, и изъявление ласки часто объясняется их хорошей памятью, воспоминанием о сделанном им добре.

Животные, как известно, не выносят одиночества; они ищут друзей и ласки. Домашние животные привязываются очень сильно к человеку, привязываются и к сожительствующим с ними животным, часто не имеющим с ними ничего общего. Кажется, не зверя, самого дикого, которого нельзя было бы приручить, который был бы неспособен к более или менее прочной привязанности.

Все знают, говорит Алис, что собака в своей привязанности к хозяину доходит до полного самоотвержения. Она одинаково любит несчастного, который делит с ней кусок черного хлеба, и богатого, содержащего его в роскоши. Это доказывает, что собачья привязанность не эгоистична; но что она, вместе с тем, постоянна — видно из того, что она продолжается очень долго. Многие ли люди способны на чувство столь глубокое и искреннее? Не смею на это отвечать, но не боюсь сознаться, что собака часто внушает мне стыд, потому что я боюсь, что не в силах так страдать и так любить, как она. Множество фактов можно привести в подтверждение того, что верность собаки нельзя и сравнивать с человеческим непостоянством». При этом он напоминает следующий рассказ, находящийся у Брема. Все знали в Милане историю о собаке Мофино. Эта собака ходила за своим господином, унтер-офицером в армии принца Богарнэ, во время войны с Россией в 1812 году. Во время перехода через Березину эти два товарища были разделены льдинами, шедшими по реке, и миланский офицер вернулся в свой родной город, сожалея не о своих ранах, но о бедной собаке, с которой он делил и горе, и несчастье. Прошел год, и офицер, вернувшись к себе домой, забыл предмет своего горя; но в один прекрасный день его домашние увидели тень существа, которое когда-то должно было быть собакой, но уже не заслуживало этого имени. Страшно было смотреть на это исхудалое тело, и собак выгнали безжалостно, несмотря на стоны, издаваемые несчастной. В это время унтер-офицер возвращался с прогулки и увидел, что перед ним ползет уродливое четвероногое существо, и что оно начинает лизать ему ноги, издавая глухие стоны. Оттолкнув животное довольно грубо, он тут только посмотрел пристальнее и по некоторым признакам узнал свою собаку. Он назвал ее по имени: «Мофино», и вот животное встает, начинает радостно лаять, и затем вновь падает, истощенное голодом и усталостью.

В воспоминаниях Наполеона I находится следующий интересный рассказ. В прекрасную лунную ночь он проходил со свитой по полю битвы, с которого еще не унесли мертвых. Вдруг из-под платья трупа бросается на него собака и вновь возвращается в свое убежище, издавая горестные звуки. Она то лизала лицо своего хозяина, то вновь бросалась к проходившим, как будто она в одно и то же врея просила помощи и жаждала мести. «Не знаю, потому ли, что это было ночью и в таком месте, но правда то, что никогда я не испытывал подобного впечатления ни на каком поле сражения. Я невольно остановился, чтобы посмотреть на это зрелище. У этого человека — говорил я себе — есть, может быть, друзья; у него есть они, может быть, в лагере и в полку, а он лежит здесь, всеми брошенный, кроме своей собаки. Какой урок давала нам природа посредством животного! Я без всякого волнения распоряжался сражениями, в которых решалась участь целых армий; я спокойно осмотрел на манеры, которые приводили к гибели массы народа, и был тронут стонами этой собаки».

Собаки необыкновенно долго помнят людей, к которым они раз привязались. Вот один из самых необыкновенных случаев, происшедший с одним французским маркизом. Он отправился в путешествие вокруг света и оставил во Франции собаку, которую очень любил. По своем возвращении через 18 месяцев он захотел испытать память и привязанность своей собаки. С этой целью он предупредил, чтобы никто не встречал его, чтобы приветствия и объятия родственников не служили бы собаке указанием, что приехавший является к себе домой. Когда маркиз пришел во двор своего замка, делая вид, что он чужой, собака с лаем бросилась на него, но как только очутилась в двух шагах от своего хозяина, она остановилась и пристально стала вглядываться в него: очевидно, что чужой показался ей знакомым. «Всякий, кто видел бы, — рассказывает маркиз, — как собака остановилась передо мной, вглядывалась в меня в течение 2-3 минут, затем бросилась, как сумасшедшая, ко мне на плечи и стала ласкаться, то вынес бы убеждение, что она действовала вполне сознательно и разумно».

Алис рассказывает, что он знал одну белую собачку, принадлежавшую молочнику Жоли, которая со дня смерти своего первого хозяина, т. е., в течение 7 лет, ходила ежедневно на кладбище на его могилу и на могилу его матери, умершей несколькими годами раньше. Она ложилась на могилу и, пролежав там некоторое время, возвращалась домой. Собака эта до такой степени любила хозяйку, что в день ее смерти надо было силой оттащить ее от гроба. Отчаяние ее было так велико, что она несколько дней не могла лаять, несмотря на то, что в обыкновенное время у нее был громкий голос.

Кошка вообще не так привязчива, как собака, но и об этом животном существует трогательный рассказ. Одна кошка очень любила семейство, в котором выросла. Ей было шесть лет, когда умер глава семейства — почтенный старец. Кошка, видимо, сожалея об этой утрате, начала издавать раздирающие душу стоны, чего с ней раньше не случалось. Через четыре года после этого в этом же доме умерла маленькая девочка, внучка старика. Когда вернулись с кладбища, старший член семьи сел на то место, где всегда сидела умершая девочка, и вдруг почувствовал под собой что-то мягкое и неподвижное. Посмотрели под стул и увидели, что это несчастная кошка, лежавшая без движения, с потухшим взором, тяжело дыша. «Ах, эта кошка!— воскликнул один из членов семьи, — как только кто-нибудь умрет, она сейчас же заболевает». На другой день кошку нашли мертвой на том же месте и в той же грустной позе. Может быть, это было только случайным совпадением, потому что кошка была очень стара, но во всяком случае лица, сообщившие этот рассказ, засвидетельствовали привязанность кошки к человеку.

Добрые чувства домашних животных известны более или менее всем по собственному опыту, но бывали случаи, когда приручали диких зверей и получали блестящие результаты. Алис рассказывает, что в Тунисе он держал у себя в доме лисицу, которая любила его одного, а к прислуге и гостям относилась очень враждебно. Так как она, к довершению беды, очень распространяла сильный запах, то Алису пришлось отделаться от нее, и он подарил ее парижскому зоологическому саду. Когда лисицу посадили в клетку и поставили в вагон, она начала лихорадочно царапать перекладины клетки и грустно смотрела на своего хозяина. Алис подошел к лисице, и она принялась лизать его руки, чего прежде никогда не делала; глаза ее покрылись какой-то влагой. Один из друзей Алиса, провожавший его, сказал при этом: «Смотри, бедное животное плачет».

Даже гиена, самый дикий и кровожадный зверь, способна полюбить человека за его ласковое обращение. Известный Брем купил себе двух молодых гиен и в три месяца настолько приручил их, что играл с ними, как с собаками, не опасаясь нападения с их стороны. «Они с каждым днем привязывались ко мне все больше и больше, — рассказывает он, — и проявляли большую радость при моем приходе. Как только я входил в конюшню, где они помещались, гиены поднимались с радостными криками, прыгали вокруг меня, клали лапы ко мне на плечи, обнюхивали мое лицо и поднимали хвосты кверху. Если я делал иметь их у себя в комнате, я открывал конюшню, и гиены шли за мной. Впоследствии я прогуливался с ними по улицам Каира, держа их на привязи, к крайнему ужасу мусульман, считающих их нечистыми и дьявольскими животными. Как только прислуга забывала закрыть дверь конюшни, они прибегали ко мне (я жил на втором этаже, и они пробирались по лестнице). Эти гиены жили в мире между собой, они играли друг с другом, как собаки. Когда одна уходила на некоторое время, другая изъявляла большую радость при ее возвращении. Одним словом, я убедился при этом, что пены, также как другие животные, способны на любовь и привязанность». Тот же Брем рассказывает, что он два года ухаживал за львицей, принадлежавшей его другу. Она так привязалась к Брему, что следовала за ним по гиенам, ласкала его при всяком случай, даже становилась невыносимой, потому, что иногда прибегала к нему ночью и будила его своими ласками. В Каире Брем прогуливался с этой львицей, а, когда екал на пароходе из Александрии в Триест, приводил ее на палубу.

Сильная привязанность домашних или прирученных животных к человеку объясняется прежде всего привычкой. Животные, также как люди, свыкаются с известным местом обстановкой, и эта обстановка становится чем-то необходимым для них и дорогим. Далее, собака любит своего господина за то, что он кормить ее; известно, что самые злые цепные собаки относятся добродушно только к тем, кто приносит им корм Это инстинктивная любовь, замечаемая в ребенке: так грудной младенец привязывается всего больше к кормилице и зачастую любит ее больше матери. Но в мире животных заметна и другая черта, — это отвращение к одиночеству, потребность иметь друга.

Трогательный пример из жизни птиц рассказывает известный наблюдатель, доктор Франклин. „Я знал двух попугаев, говорит он, проживших вместе четыре года; затем самка стала слабеть, и ноги ее распухли. Это были симптомы подагры, болезни, которой чрезвычайно подвержены все птицы этого семейства, живущие в Англии. Теперь самка была не в состоянии еле слезать с насести и брать пищу по прежнему, и самец самым усердным образом носил ей пишу в своем клюве. Целых четыре месяца он кормил ее этим способом, но немощи его подруги усиливались со дня на день и, наконец, ей стало не под силу держаться на насести. Самец был всегда подле нее и изо всех сил иомогал слабым попыткам своей дражайшей половины. Взяв бедную кальку за клюв или за верхнюю часть крыла, он старался приподнять ее и беспрестанно возобновлял свои усилия. Настойчивость этой любящей птицы, все ее движения и беспрерывная заботливость, — все показывало в ней самое горячее желание облегчить страдания своей подруги и услужить ей. Но еще занимательнее было зрелище, когда самка умирала. Несчастный муж не переставал ходить вокруг нее; его внимание и нежная заботливость удвоились. Он пытался даже раскрывать ее клюв и кормить ее. Он бежал к ней, потом возвращался, тревожный и взволнованный. От времени до времени, он издавал самые жалобные крики; затем устремив глаза на свою подругу, пребывал в горестном молчании. Наконец, его подруга испустила последний вздох; с этой минуты он стал чахнуть и через несколько недель издох».

Даже такие дикие животные, как кабаны бывают в дружбе между собою и помогают друг другу в несчастных случаях. Один офицер во время охоты в Турции видел как, один кабан вел другого, слепого; последний держался зубами за хвост первого. Понятно, что среди животных более развитых и приближающихся по своей организации к человеку, как например; среди собак и особенно обезьян, наблюдаются еще более тонкие чувства и нежная привязанность друг к другу, Доктор Алис рассказывает, что в их военный клуб в Константинополе ежедневно во время обеда приходили две собаки, кривая и хромая. Кривую прозвали «комиссаром», потому что она играла главную роль и вообще распоряжалась собаками, хромую — «помощником комиссара». После тщательных розысков удалось узнать историю этих собак. Во время большого сражения «комиссар» был ранен в глаз, но, несмотря на это, покинул поле битвы только после того, как победа его отряда была обеспечена. Один из сражающихся, «помощник комиссара», последовал за ним в его обиталище и, много дней ухаживая за ним, лизал ему рану, приносил корм. Свое ухаживание он прекратил только тогда, когда «комиссар» вполне выздровел; но, несмотря на нужную заботливость, его окружавшую, последний остался без глаза. С этих пор между собаками установилась самая тесная дружба. Вскоре случилась новая война, и на этот раз был тяжело ранен «помощник комиссара». Его товарищ «комиссар» отплатил ему услугой за услугу и показал себя существом блогодарным. Он старательно ухаживал за ним, но «помощник комиссара» все-таки лишился ноги. Это новое приключение еще больше сблизило инвалидов, и они стали неразлучными друзьями.

Обезьяны, привязанные друг к другу, окружают предмет любви своим попечением и стараются помочь в деле. «Ренггер видел, читаем у Дарвина, как одна американская обезьяна старательно отгоняла мух, беспокоивших ее детеныша, а Дювансель видел, как самка-гиббон умывала своих детей в реке. Горе обезьян-самок при потерь детенышей бывают так глубоко, что обезьяны некоторых пород, содержавшиеся Бремом в неволе в Северной Африке, теряя детенышей, неизменно умирали. Обезьян-сирот всегда принимали и заботливо оберегали другие обезьяны, как самки так и самцы». Англичане, охотившееся с лодки на орангутангов, рассказывают, что всякий раз, как убивали обезьяну, другие орангутанги уносили тело раньше, чем люди успевали пристать к берегу. Очевидец рассказывал Роменсу следующий характерный случай. На пароходе сидели две ост-индские обезьяны, одна постарше и больше другой, но не приходившаяся ей матерью. Вдруг маленькая обезьяна упала за борт. Большая страшно взволновалась. Пробежав по борту на ту часть корабля, которая называется „шпангоутом", она одной рукой уцепилась за борт, а другою протянула утопавшей конец веревки, за которую была привязана. Всех бывших на пароходе это происшествие сильно заинтересовало, но, к несчастно, маленькая обезьяна была слишком далеко и не могла ухватиться за веревку. В конце концов, ее, однако, спасли: матрос бросил ей другую, длинную веревку; у животного хватило соображения уцепиться за нее, и его втащили на корабль. В одном итальянском зверинце сидели вместе лев и молодая собака, и скоро сдружились. Они играли между собой; собака бросалась на льва и в шутку кусала его за уши. Однажды, по ошибке сторожа порция льва, большой кусок мяса, был брошен собаке, а льву достался только хлеб; несмотря на это, царь зверей отнесся снисходительно к товарищу и не пытался отнять у него своего куска. Наконец собака умерла; лев мрачным рычанием звал постоянного друга; он стал очень грустен, все ему надоело, силы его стали слабить. Боялись, что он умрет, и, желая помочь горю, подобрали собаку, похожую на прежнюю. Но как только эту собаку впустили в клетку, лев бросился на нее и сейчас же растерзал. Как видно, он горевал не о собаке, а о друге. Знаменитый ученый Кювье наблюдал одного орангутанга, очень любившего двух котят. Привязанность эта не обходилась без неприятностей и самопожертвования. Обезьяна обыкновенно брала котят на руки, иногда клала себе на голову, но так как котята боялись упасть, то они царапали орангутанга и впивались в него когтями. Животное относилось к этому очень терпеливо и снисходительно; правда, оно два или три раза внимательно рассматривало лапы котят и пробовало оборвать им когти но, когда эта попытка не удалась, обезьяна предпочла страдать по временам, чем отказаться от своей дружбы с кошками и от игры с ними. Роменс приводит замечательный случай, доказывающий, что собака чувствует потребность быть любимой и ценит оказываемое ей внимание. Одна дама пишет ему о таксе, которая терпеть не могла мыться: «с течением времени это отвращение усилилось в ней до того, что слуги мои наотрез отказались ее мыть. Они боялись подступиться к собаке: в такую ярость приходила она всякий раз, как ее собирались мыть. Я тоже не решалась взять на себя эту обязанность, потому что хотя животное было страстно ко мне привязано, но ужас его перед операцией омовения был так велик, что даже я не могла поручиться за свою безопасность. Ни угрозы, ни побои, ни лишение пищи, ничто не действовало на собаку; ничем нельзя было переломить ее упорства. Наконец я придумала средство: не наказывая и ничем не стесняя ее свободы, я дала ей понять (переставая обращать на нее внимание) что сержусь на нее. Прежде она всегда сопровождала меня на прогулку: теперь я перестала брать ее с собой. Возвращаясь, я делала вид, что не замечаю ее радостных приветствий, а когда садилась за чтение или за шитье и она приходила ко мне в надежде, что я ее приласкаю, я отворачивалась. Так продолжалось неделю или дней десять, и все это время бедное животное имело самый жалкий и растерянный вид. В душе собаки, очевидно, происходила борьба, которая резко сказывалась на ее внешности. Кончилось тем, что в одно прекрасное утро она тихонько подползла ко мне и взглянула на меня таким взглядом, который говорил яснее всяких слов: «Я не могу выносить этого доле, я покоряюсь». И она спокойно и терпеливо покорилась самой безжалостной операции омовения, какой еще ни разу не выпадало на ее долю: правда, что она так нуждалась в ней. Когда дело было сделано, она бросилась ко мне, ясно говоря своим радостным лаем и веселым вилянием хвоста: «теперь мы помирились, я знаю». Когда я шла гулять, она шла рядом со мной, видимо считая это своим правом, и с этого дня неизменно сохраняла свой обычный довольный и радостный вид. Когда пришло время для следующего омовения, собакой овладел было прежний дух упрямства, но стоило ей взглянуть на мое недовольное лицо, и она тотчас же безропотно покорилась. Неужели можно отказать если не в разуме, то в чем-то весьма близком к разуму, животному, в котором в течение десяти дней могла происходить такая борьба?

Роменс прибавляет к этому: «Такое сильное действие на собаку безмолвной холодности показывает, что потеря любящего человека причинила ей больше страдания, чем побои, голод и даже ненавистное купанье, и в виду множества известных мне аналогичных примеров я, не колеблясь, привожу этот случай, как характеризующей ту потребность в любви и внимании, какою отличаются собаки с тонкой чувствительностью».

На то же самое указывает ревность, сильно развитая у животных, особенно у собак и обезьян. Вот интересный случай, сообщенный Роменсу неким Ольдгамом: «Чарли (собака) состарился, и так как, вследствие какой-то болезни ног, ходить ему было трудно, то он почти перестал ходить и вел самую тихую жизнь. В это-то время в доме появилась шотландская такса, которую все очень полюбили. С появлением соперника, к Чарли вернулась вся его прежняя энергия. Он терзался ревностью, и все его время проходило в выслеживании Джека; он ходил по его пятам и старался подражать ему во всем. Он непременно хотел делать все, что делал Джек. Не смотря на то, что он уже давно отказался от прогулок, теперь всякий раз, как только Джек шел гулять, шел и он. Несколько раз случалось, что он выходил с нами, но, заметив, что Джека с нами не было, спокойно поворачивался домой. Прежде он ничего не ел, кроме мяса; теперь ел все, что давали Джеку. Если Джека ласкали, он некоторое время смотрел на это молча и наконец разражался визгом и лаем. Я видел, как в такую же ярость приходил один хорошенький какаду, когда его хозяйка брала на руку и гладила маленького зеленого попугая. Такая ревность представляет, по моему мнению, очень высокую степень эмоции; она выше той ревности, в основании которой можно предположить страх, как бы другое животное не завладело желательными для индивида материальными выгодами; она вызывается исключительно одним только видом привязанности или внимания, расточаемых любимыми лицами другому животному. Многое из того, что Чарли желал бы во что бы то ни стало делать с Джеком, — как то: дальние прогулки, прыганье в холодную воду за палками и т. п., — само по себе было для него в высшей степени неприятно, и он делал это затем, чтобы получить хоть долю того внимания и дружбы, какие расточались Джеку». Замечательный случай ревности обезьяны сообщает один француз, посетившей остров Мартинику. «Я видел обезьяну, говорит он, которая страстно привязалась к дочери своего владельца. Она не выносила мужчин, подходивших близко к молодой девушке. Однажды, желая испытать обезьяну, она позволила одному молодому человеку поцеловать ей руку. Обезьяна страшно рассердилась, пыталась сорваться с цепи и пришла в такую неописанную ярость, что пришлось удалить виновника этого приключения».

Достаточно известно, что половое влечете играет не последнюю роль в жизни животных, и я не стану распространяться об этом, но приведу только одно место из книги Роменса, свидетельствующее, что у птиц встречаются примеры супружеской верности. «Даже тупоумный с виду страус, говорит он, и тот обладает чувствительностью настолько, что умирает от любви, как случилось со страусом-самцом в одном из павильонов Зоологического сада в Париже. Страус этот, потеряв свою жену, издох с тоски в очень короткий срок. Замечательно сильно проявление супружеской верности у некоторых пород птиц, особенно у голубей, ибо оно указывает не только на то, что можно назвать утонченностью полового чувства, но и на постоянное присутствие любимого образа в умственном зрении любовника. Так напр., говоря о нравах утки-мандарина (китайской породы) Беннет приводить один пример из птичника Биля, представляющий замечательное подтверждение супружеской верности вышеупомянутых птиц. Однажды ночью, из пары уток, принадлежащей этому господину, украли селезня. Лишившись мужа, несчастная утка выказала сильнейшие признаки отчаяния: она забилась в угол, не принимала пи пищи, ни питья, и вообще перестала заботиться о своей особе. В это время за нею стал ухаживать другой селезень, также потерявший свою подругу, но не встретил со стороны вдовы ни малейшего поощрения. Когда после того украденный селезень был найден и водворен на прежнем месте, самые необычайные проявления радости последовали со стороны любящей пары; но это еще не все, селезень, как бы узнав от своей подруги о нежных предложениях, которые ей делали незадолго до его прибытия, напал на своего злополучного соперника, имевшего поползновение заместить его, выклевал ему глаза и так изранил, что тот издох.

Джессе рассказывает следующий случай из своих наблюдений. „Пара лебедей была неразлучна в течение трех лет и вывела за это время три выводка лебедят. Прошлой осенью самца убили:, с того самого дня самка совершенно отказалась от общества себе подобных, и хотя теперь, когда я пишу (в конце марта), сезон вывода лебедями птенцов давно наступил, она продолжает оставаться затворницей и отвергает все авансы другого самца, пытавшегося завести с нею знакомство, или прогоняя его, или улетая всякий раз, как он к ней приближается. Долго ли она намерена упорствовать в своем вдовстве, я не знаю, но в настоящее время несомненно, что она еще не забыла своего прежнего любовника.

«Это — замечает Роменс, — напоминает мне один случай, бывший недавно в Чок-Ферме близ Гемптона. Человек, которого поставили стеречь гороховое поле, сильно опустошавшееся голубями, застрелил старого голубя-самца, давнишнего обитателя Фермы. Подруга голубя, подле которой он ворковал много лет, которую кормил из собственного зоба и которой помог вывести многочисленное потомство, тотчас спустилась на землю подле трупа и принялась выказывать свое горе самым выразительным образом. Крестьянин поднял мертвую птицу и привязал ее к невысокому колу в качестве пугала, чтобы отгонять других грабителей. Но и тут вдова не покинула своего умершего супруга, а продолжала день за днем расхаживать вокруг палки. Молодая жена управляющего Фермой услыхала, наконец, об этом обстоятельстве и немедленно отправилась взглянуть, не может ли она чем-нибудь помочь бедной птице. Она рассказывала мне, что, придя на место, она застала голубку совершенно измученной; вокруг палки с мертвым голубем была протоптана тропинка: птица ходила по ней, не останавливаясь, и только от времени до времени вспархивала к своему другу. Когда мертвого сняли, голубка вернулась в голубятню».

Раз что птицы и четвероногие способны к подобным чувствам, мы, конечно, в праве говорить о душе животных.

Мне могут возразить, что большинство фактов я извлек из книги Роменса, а в последнее время проф. Московского университета В. Вагнер доказывал неосновательность и ненаучность метода этого известного ученого. Критика проф. Вагнера принята мной во внимание, но она направлена главным образом на выводы, сделанные Роменсом о низших беспозвоночных животных и я не решился привести в вид примера рассказ о дружба улиток.

«Мы имеем полное основание, замечает проф. Вагнер, говорить о привязанности или гневе собаки, имеем полное основание утверждать существование разумных способностей у высших животных, из которых некоторые достигают в этом отношении очень высокого развития. Но предполагать эти чувства и способности у пчел, у муравьев, у червей, у медуз, у инфузорий, делая заключения об их душевных состояниях по аналогии с человеком, нет никакого основания, до тех пор, пока не будет научно доказана законность такой аналогии, вопреки полному различно в строении этих организмов от организма человеческого⁸.

Для нас важно, что скептически настроенный профессор признает все-таки за высшими животными разумную жизнь, сопровождаемую нашими чувствами; защищать от произвола и жестокости людской приходится именно высших животных, а не медуз и инфузорий.

И все-таки сколько бы ни старались пользоваться объективным методом, а не субъективным, мы вынуждены сравнивать поступки животных со своими собственными.

«Классическое изречение, говорит проф . Данилевский, гласит: человек есть мерило всех вещей, и только этою точкой зрения мы можем руководствоваться, обсуждая и оценивая психическую жизнь животных. Полная аналогия внешних проявлений у них и у человека, в ответ на физические внешние и органические внутренние воздействия, заставляет нас как натуралистов, признать, что животные способны к душевным движениям в области чувства, суждения и произвола, аналогичным тем, какие мы признаем и для самих себя⁹.

Согласно с этим в своей недавней речи выразился и известный немецкий естествоиспытатель Циглер, проф. Иенского университета.

Жизнь животного проходит большей частью по унаследованным путям (инстинкт), а у человека самую главную роль играют приобретенные пути, основанные на памяти и разуме. Но тут нельзя провести резкой грани, потому что с одной стороны многие животные (особенно птицы и млекопитающие) обладают памятью и известным разумом, а с другой стороны, и люди часто действуют под влиянием инстинктивных по буждений, влечений и страстей. Таким образом, человеческий разум по отношению к разуму животных есть только высшая степень развития, а не нечто отличное по существу¹⁰.

Защитники и любители животных иногда чрезмерно увлекаются и приписывают животным слишком высокие духовные качества. Едва ли можно говорить о нравственности животных, как это делают некоторые исследователи.

«Какой наблюдатель, говорить Агассис, после доказанной аналогии между некоторыми способностями человека и высших животных мог бы, при настоящем состоянии наших знаний, провести строгую границу, за которой кончается естественное сходство между теми и другими? Градация нравственных способностей высших животных и человека так неуловима, что отрицать у первых известное чувство ответственности и совесть — значило бы сверх меры увеличивать существующее между теми и другими различие».

Приводя эти слова, Эспинас замечает: «Если верно, что животные выполняют акты, полезные для общих интересов данной группы, даже с ущербом для самих себя, и если они побуждаются к этим актам могущественным психическим импульсом, который не может найти ни какого объяснения в функциях питания и воспроизведения, то как, в самом деле, им отказать в моральных задатках? Мы не можем, однако же, приписывать им с такой же несомненностью чувства нравственной ответственности. Некоторые следы его замечаются только у самых развитых домашних животных, да и там в большинстве случаев его трудно отличить от боязни наказания».

Но в заключении к книге о социальной жизни животных, Эспинас все-таки говорит: «Сначала уважение, потом взаимная преданность супругов, прочность я постоянство их привязанностей, воспитание детенышей, труд, бережливость, мужество, послушание слабого, попечение сильного, наконец, всеобщая готовность к жертвам, т. е. отречение от личного «я» ради блага коллективной личности, вот существенные черты добродетелей, к которым животное призывается социальной жизнью и которые оно действительно практикует под давлением внушаемых ею чувств, иногда даже само того не ведая».

В приведенных словах есть несомненное преувеличение и даже противоречие. Если кто-нибудь жертвует собою, сам того не ведая, такое случайное и бессознательное явление никак не может быть названо добродетелью; добродетельным поступком может быть только действие сознательное.

Едва ли можно доказать, что какое-нибудь животное способно приносить себя в жертву ради общественного блага. Подобной добродетели не встретишь даже среди обезьян, из всех животных существ наиболее приближающихся к человеку.

Вот что рассказывает Брем о серых павианах:

« Редко встречаются маленькие общества этих обезьян; они почти всегда соединены в большом количестве. Всегда имеется от двенадцати до пятнадцати взрослых самцов; это настоящие чудовища, большого роста, вооруженные зубами более сильными и длинными, чем зубы леопарда. Самок вдвое больше, чем самцов. Вся остальная часть общества состоит из молодых обезьян. По окончанию завтрака павианы поднимаются к вершине горы. Самцы садятся на больших камнях и хранят спокойную серьезность, повернувшись спиной к ветру. Их длинные хвосты свешиваются вниз. Самки наблюдают детенышей, которые играют между собой и постоянно дерутся. Вечером все стадо утоляет жажду в соседнем источнике, подыскивает себе пищу для ужина, располагается на ночевку в удобном месте .

Если два или три индивида не в состоянии тронуть большого камня, за последний принимается сразу значительное число обезьян, сообща сдвигает камень и отыскивает под ним пищу. Если обезьян не гонят, они опустошают поля и сады. Прежде чем напасть на плантацию, они предварительно посылают разведчиков; по первому сигналу вся шайка устремляется в поле или сад и ничего после себя не оставляет. Обезьяны образуют цепь, которая тянется от фруктового сада до соседней горы; находящиеся в ограде рвут плоды, которые передаются из рук в руки и циркулируют по всей цепи. Опасаясь собственника, обезьяны ставят часовых, которые при малейшем шуме издают тревожные крики и все бежит и исчезает. Когда приближается человек или хищник с враждебным намерением, вся шайка начинает рычать; раздаются ворчание, лай и страшные крики. Все сильные самцы выстраиваются на краю скалы и внимательно обозревают долину, стараясь выяснить себе размеры опасности; молодые обезьяны прячутся за старыми, детеныши повисают на груди у матери или влезают к ней на спину; все общество приходит в движение и удаляется бегом, прыгая на четырех ногах»¹¹.

Фритш, путешествовавший по Африке, наблюдал, что павианы защищают раненого или убитого товарища и часто уносят его с собой¹².

Достаточно и того, что среди животных наблюдается некоторый дух общественности, и что они способны помогать друг другу.

Защитникам животных не следует идеализировать их и приписывать им не существующие качества. Пристрастие, не основанное на фактах, плохая защита и не достигает цели.

К подобным ненужным попыткам относится книга французского доктора Марешаля. Озаглавлена она. Превосходство животных над человеком и наполнена всевозможными парадоксами¹³.

Доказать это превосходство не трудно, если пользоваться совершенно ненаучными приемами, к которым прибегает автор.

Он сравнивает человека со всеми остальными животными сразу, и находит на стороне последних множество преимуществ, т. е. таких качеств, которые он желает считать преимуществами.

Вот, напр., как рассуждает доктор Марешаль. „Слабость наших средств передвижения, сравнительно с силой животных просто унизительна. В то время как четвероногое существо, являясь на свет, уже ходит и плавает, нас учат ходить. Происходит это оттого, что мы не можем передвигаться на четырех лапах и, к несчастью, мы навеки обречены находиться в вертикальном положении. Физическая сила четвероногого тоже гораздо больше человеческой; лошадь в 7 раз, а по другим вычислениям в 14 раз сильнее нас. Птица может пролететь в одну ночь 200 километров, а человек пройти такого разстояния не может. На стороне животных доктор Марешаль видит и такие преимущества, зимнюю спячку сурков и выделение ядовитых веществ для своей защиты. Физические преимущества животных автор доказывает путем довольно простым, но наивным. Человек не может плавать как рыба, летать, как птица, бегать, как лошадь; у человека нет орлиных глаз, нет собачьего нюха. Следовательно, человек ниже животных.

Автор противопоставляет человеку все породы животных, но, если бы он взял лошадь, птицу, собаку в отдельности, то мог бы сказать то же самое о них. Лошадь не плавает, как рыба, не летает, как птица, не обладает собачьим нюхом, следовательно, лошадь ниже остальных животных.

При этом автор забывает, что человек может пролететь в ночь не 200, а 600 верст, что в телескоп видит он лучше орла, что собачий нюх нам не нужен, он заменен отчасти глазами, отчасти почтой и телеграфом.

Автор прибавляет к этому еще следующее положение: все, что имеется у животных, лучше человеческих свойств. Зимняя спячка спасает некоторых животных от голода, жаль, что человек не может прибегнуть к такому способу. Змеи выпускают из своих жал яд, нехорошо, что человек не обладает такой способностью.

Переходя затем к душевным явлениям, доктор Марешаль старается доказать, что и в умственном и нравственном отношении животные стоят выше человека.

Язык животных по мнению автора имеет преимущества пред человеческим языком: во I) в силе звука, во 2) в простоте выражений.

«Простота выражения, говорить Марешаль, особенно восхитительна, под простотой я не разумею бедность. Наши человеческие языки скрывают под своим внешним аппаратом настоящую бедность, Семьдесят тысяч слов китайского языка можно свести к 450. Все еврейские слова происходят от 500 корней, и филологи знают, что все слова в самых богатых языках произведены от небольшого количества корней.

Простота языка животных не похожа на медленную и смутную передачу идей нашими человеческими языками. В одном звуке, видоизменяемом вероятно по правилам, которых мы не могли уловить, животные выражают идеи и целый ряд очень сложных идей. Кювье передает следующую сцену, происходившую между обезьяной Жако и его самкой. Последняя только что родила в зверинце, и когда она уставала держать маленького, она вставала и издавала особенный звук. Тотчас же появлялся самец, протягивал руки, брал младенца, как будто ему сказали: „я устала, возьми ребенка».

«Животные, находясь в нашем обществе, научаются человеческим языкам, а о нас нельзя сказать того же самого, потому что у нас плохо развит слух».

Марешаль посвятил отдельную главу науке о животных. и вот какую науку он нашел у них.

«Метеорология находится у нас в младенческом состоянии, а у животных она очень развита. Некоторые птицы особыми криками предсказывают бурю за двое суток. Ворона и соловей объявляют о приближении грозы своеобразным карканьем. Рыбы беспокойными движениями говорят о приближении бури и поднимаются над водой перед дождем».

Автору хотелось бы доказать, что у животных есть религия, но так как это трудно сделать, он прибегает к такому рассуждению.

«Животное как уверяют, не имеет религии. Если это правда, что не вполне достоверно, то это потому, что религиозные верования не были нужны животным, чтобы' поддерживать в них уважение к справедливости, и примирять их с отвратительным существованием».

«Благодарность, столь редкая у нас, составляет обычное качество у животных, даже у рыбы».

Такие преувеличения не полезны, а вредны. На них постоянно указывают люди, равнодушно относящееся к животным, говорят об излишней сентиментальности, о ненаучности вегетарианцев и всех писателей, желающих взять под свою защиту безвинно страдающих животных.

1. Слова Декарта приведены проф. Вагнером в его книге «Психология животных», 5-7, Москва, 1902.

2. Е Wasmann. Instinct und Intelligenz im Thierreich, p. 53. Freiburd 1899.

3. Джемс Марк Бальдвин. Введение в психологию. стр. 19. Москва, 1902

4. В. Вагнер. Вопросы зоопсихологии, стр. 142

5. В. Вагнер. Психология животных, стр. 202.

6. Э. Петри. Путешествия В. П. Юнкера по Африке, стр. 35 и 285.

7. К . Engelhardt. De l'animalite et de son droit. Paris 1900.

8. « Психология животных», стр. 55. Ср. Его же, «Биологический метод в зоопсихологии», стр. 16.

9. « Душа и природа», стр. 15.

10. H. Ziegler. Ueber den derzeitigen Stand der Descendenzlehre in der Zoologie, p. 28. Iena 1902

11. П . Жиро . Общества у животных , стр . 29-30.

12. Fritsch. Drei Yahre in Sud Afrika, p. 44

13. Ph. Marechal. Superiorite des animals sur l’homme. Paris 1900.