Права животных

П. В. Безобразов

МОСКВА
Печатня А. И. Снегиревой
Остоженка, Савеловский пер., соб. дом
1903

СОДЕРЖАНИЕ:

• Вступление
• Глава I. Душа животных
• Глава II. Человек и животные
• Глава III. Права животных
• Глава IV. Законодательство
• Глава V. Вегетарианство
• Глава VI. Вивисекция
• Глава VII. Наши обязанности

ГЛАВА VII
Наши обязанности

Мы говорим, что нельзя убивать животных и поедать их, нельзя доставлять им страдания. Если согласиться с этим, невольно возникает вопрос, имеем ли мы право пользоваться животными вообще?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо прежде всего разделить все живые существа на две категории, на животных нам вредных и полезных.

Конечно, тигр не виноват в том, что он способен задушить человека и съесть его, и с точки зрения тигра зловреден не он, а человек.

Раз существуют на земле львы, гиены, ядовитые змеи, жизнь их, с отвлеченной философской точки зрения имеет тоже известного рода ценность, по крайней мере для них самих, и мы не имеем права разрушать ее.

Но тут гуманность сталкивается с нашими самыми важными интересами, наступает предел жалости. Мы не можем отдавать себя на съедение диким зверям и поневоле приходится их истреблять.

Не подлежит сомнению, что исчезнут с лица земли львы, тигры, гиены, змеи, как только цивилизованные люди заселят оба полушария, когда железные дороги пройдут по всей Азии и внутри Африки.

Не можем мы не охранять наших полей и садов от вредных птиц; чтобы не страдать от голода, мы вынуждены истреблять хлебного жучка и саранчу.

Тем не менее, мы можем относиться с полным уважением к жизни и здоровью даже диких зверей, к жизни постольку, поскольку она не мешает жить нам самим. Во всяком случае, из простого любопытства или ради своего развлечения мы не вправе доставлять страдания самому ничтожному живому существу.

И все-таки это постоянно делается, и против подобной жестокости следует протестовать.

Зоологические сады, цирки и продажа птиц в клетках должны быть отменены.

Зоологические сады не преследуют в настоящее время никакой научной цели. Это коммерческие предприятия, удовлетворяющие праздному любопытству толпы.

Если бы кто-нибудь пожелал изучать нравы животных в зоологическом саду, он не мог бы этого сделать. Тут звери находятся в самой неестественной обстановке, они настолько лишены своих природных свойств, что размножаются чрезвычайно редко.

Звери, несомненно испытывают целый ряд страданий. Привыкнув бегать в лесах, пустынях, на больших пространствах, они задыхаются в клетках.

Кроме того, их обыкновенно кормят очень недостаточно и несоответственно их природе.

Желающие познакомиться с наружным видом разных зверей могут посещать зоологические музеи, где стоят чучела, могут читать книги. Ученые же, чтобы написать эти книги, должны изучать нравы и жизнь животных в природе, а не в клетках. Интересные наблюдения над муравьями, пчелами, ласточками, опубликованные в последнее время, сделаны не в зоологическим саду.

В маленьких зверинцах, кочующих по провинциальным городам, зверей кормят еще хуже, чем в столичных зоологических садах, стесняют еще больше, и устройство их должно быть признано безнравственным.

Точно также очень мало хорошего в цирках. Толпа забавляется тем, что животные делают противоестественные вещи. Лошади ходят не на четырех ногах, а на двух задних, собаки прыгают через обручи, даже свиньи показывают разные фокусы. Это показная сторона цирка, а закулисная та, что животных дрессируют, т. е. подвергают всевозможным истязаниям.

Другой очень скверный обычай сажать птиц в клетку и потешаться тем, что инстинкт их не вполне уничтожается, и они все-таки продолжают петь. Как известно, птицы, живущие в клетках, очень недолговечны и их приходится постоянно обновлять, т. е. приносить все новые и новые жертвы. Мне кажется, что сажание птиц в клетку – остаток старого и довольно варварского времени, когда в богатых домах для потехи держали попугаев, скворцов, карликов, карлиц и арапов. Тогда глумились над физическими недостатками человека, и конечно не могли видеть ничего дурного в притеснении животных.

Вегетарианцам очень часто говорят: перестаньте носить сапоги, ведь кожа тоже снята с животных.

Возражение это мне кажется очень слабым. Само собой разумеется, что, если нельзя убивать быка на мясо, то нельзя убивать с какой-либо иной целью, исключая случаи необходимой самообороны. Но кожей животного, умершего естественной смертью или убитого по необходимости, можно пользоваться.

Если от этого уменьшится количество кожи, нужной человечеству, техники должны изобрести вещества, могущие заменить кожу.

Существуют предметы, без которых легко обходиться, и которые, тем не менее, добываются целым рядом страданий животных.

Вот, например, как добывается черепаха.

Люди выступают из своей засады и останавливают бегство спасающихся черепах, переворачивая их на спину. В таком беспомощном положении животные остаются до утра. Тогда в землю вбивают колья, связав ноги черепахи, переворачивают ее со спины и крепко привязывают к кольям. Отдирание спинного щита производится с живых животных, на панцирь накладывают хворость и сухие морские водоросли и зажигают их, нижний слой щита размягчается, а иногда и разгибается, потом посредством длинного и очень гибкого ножа, весь панцирь сдирается са спины черепахи, и несчастному животному, вся спина которого представляет одну сплошную зияющую рану, позволяют уползти назад в море. Черепах не убивают, потому что рыбаки думают, что с течением времени выростает новый спинной щит, и что следовательно над одним и тем же животным можно совершить зверскую операцию несколько раз. На самом же деле несчастные, ободранные животные делаются добычей прожорливых рыб, которые продолжают мучения, начатые людьми, пока, наконец, смерть не освобождает их от невыносимых страданий.

Спинной панцирь черепахи есть ничто иное, как такая же роговая поверхность, как у людей на концах пальцев рук и ног. Чтобы получить понятие о страданиях несчастных животных, стоит только представить себе, что человеку при полном сознании сначала размягчат все 20 ногтей горячими угольями, а потом сдерут их ножом¹.

Не следует ли после этого отказаться от черепаховых изделий?

Если, однако, относиться так бережно к животным, если считать их жизнь равноценной с нашей, логика требует, может быть, совершенно отказаться от услуг животных. Но мне кажется, что пользование домашними животными находит себе полное оправдание в строе человеческого общества.

Жизнь домашнего животного улучшается от наших забот о нем, при помощи человека оно обеспечено во всех своих существенных материальных потребностях, и при хорошем обращении получает даже нравственное удовольствие, так как лошади и собаки не равнодушны к ласке. Взамен услуг оказываемых животным, человек требует с их стороны известных услуг, это совершенно в порядке вещей, животные должны трудиться, как должно трудиться всякое живое существо, 'как должен трудиться сам человек; это всеобщий закон.

Мы можем сказать, что нанимаем животных для разных наших надобностей, как нанимаем прислугу. Лошадей нанимаем, чтобы они обрабатывали поля, перевозили тяжести и нас самих, собак, чтобы они охраняли нас, кошек, чтобы они ловили мышей.

Таким путем мы заключаем с животными договор, на который последние изъявляют безмолвное согласие. Что домашние животные против нас не протестуют видно из того, что лошади, запряженные в экипаж бегут добровольно и охотно, а собаки привязываются к своим хозяевам и, потеряв, дорогу все-таки их разыскивают и к ним возвращаются.

Лошадь представляет из себя работника, собака сторожа и иногда компаньонку. Я разумею маленьких комнатных собачек, которых преимущественно дамы держат для своего удовольствия. Таких четвероногих компаньонок всячески балуют и им несомненно хорошо живется.

Но также несомненно, что домашние животные протестуют, как только не соблюдаются известные условия. Животные должны быть сыты, и на них не надо взваливать непосильной работы. Лошадь бежит охотно только тогда, когда ее кормят удовлетворительно и когда она делает возможное для нее количество верст. Как только лошадь устала, потому ли что груз для нее слишком тяжел или потому что ей не дали достаточно корма, ее приходится погонять кнутом, а это уже мучение.

Следовательно, нетрудно прийти к такому заключению: животными можно пользоваться до тех пор, пока не приходится прибегать к насилию. Никакое насилие не допустимо, и раз оно пущено в ход, договор наш с животными нарушен.

Мы имеем право пользоваться домашними животными, но вместе с этим правом мы накладываем на себя и известные обязанности. Обязанности наши сводятся в конце концов к одному: не доставлять животным никаких страданий.

Поэтому мы должны удовлетворительно кормить животных, сообразно их природе, заботиться об их здоровье, лечить их в случае болезни, не держать их в помещениях слишком холодных и лишенных света, не обременять их непосильной работой, давать им отдых, не лишать общения между собой и удовлетворения всех своих естественных потребностей.

Только при соблюдении этих условий пользование животными не может считаться безнравственным поступком.

Теоретически никто не оправдывает жестокого обращения с животными.

В древности Сенека возмущался представлениями, дававшимися в римском цирке.

«Какой густой туман и мрак, говорит этот философ, напускают на человеческую душу могущество и благоденствие. Он (правитель).думает, что поднялся выше всех обыкновенных людей и находится на вершине славы, когда он выставил толпы людей на растерзание диких зверей; когда он заставит самых различных животных сражаться между собой; когда он в присутствии римского народа заставить течь потоки крови, приготавливая этим в будущем еще большие кровопролития».

Плутарх написал о сострадании к животным: «Доброта и благоволение могут простираться на существа всевозможных видов. Сердце человека, полное этим качеством. подобно действующему источнику, который беспрестанно пополняет текущей из него поток. Добрый человек заботится о своих лошадях и собаках не только пока они молоды,' но и тогда, когда они неспособны к работе. Так, афиняне по окончании храма богини Минервы в Акрополе, отпустили на волю животных, работавших при его сооружении, и отправили их пастись на свободе, не требуя от них никаких дальнейших услуг. Нам, конечно, неприлично обращаться с живыми существами, как с обувью и другими домашними вещами, которые выбрасывают, когда они износились от употребления; и хотя бы только для упражнения в человеколюбивом обращении с людьми мы должны быть сострадательными к другим существам. Что касается меня лично, я не решился бы продать старого вола, работавшего на меня, а тем более я никогда не прогнал бы с привычного ему места человека, состарившегося в моем услужении. Для него, бедняка, это было бы так же тяжело, как изгнание, потому что он в одинаковой мере бесполезен для' покупщика, как был для продавца».

В новейшее время Шопенгауер говорит:

«Сострадание к животным так тесно связано с добротою характера, что можно с уверенностью утверждать, что тот не может быть добрым человеком, кто жесток с животными. Можно доказать, что сострадание к животным происходит из того Гже источника, как и сострадание к людям. Тонко чувствующая английская нация (т. е. лучшая часть ее) отличается перед всеми другими выдающимся состраданием к животным, которое заявляет себя от времени до времени все новыми доказательствами, и имело силу побудить эту нацию, вопреки ее унизительному холодному суеверию, пополнить посредством законодательства пробел, оставленный в морали религией. Ибо этот пробел и есть причина того, что в Европе и в Америке нужны «Общества покровительства животным», которые и сами могут действовать только при помощи правосудия и полиции. В Азии надлежащую защиту животным обеспечивают религии, а потому там никто и не думает о подобных обществах».

Некоторые беллетристы взяли под свою защиту животных и, по-видимому, без предвзятой цели, большей частью мимоходом, описывают все же в ярких чертах страдания, каким подвергаются лошади, собаки, юшки, даже дикие звери.

В недавно вышедшей книге Юр. Веселовского собраны интересные места из разных французских писателей².

В одном романе Гонкуров (Manette Solomon) есть прекрасные страницы, посвященные любимой обезьяне художника Анатоля, которую разбивает паралич, доводящей до полного истощения бедное животное, одаренное значительной долей интеллигентности. В том же романе выступает добродушная провинциалка, г-жа Крессан, любящая животных почти до фанатизма, вечно окруженная собаками, кошками, птицами, останавливающая на улице извозчиков, которые истязают лошадей? постепенно превращающаяся в вегетарианку, так как мысль о бойнях и тех варварствах, которые там совершаются приводят ее в ужас.

У Золя можно найти немало чудных страниц, посвященных лошадям, собакам, коровам, домашним птицам и доставивших ему почетный диплом от Французского общества покровительства животным.

В «Жерминале» напр., необыкновенно тепло и правдиво обрисованы участь и ощущения двух несчастных лошадей, Тромпета и Батайля, спущенных в глубокую черную шахту с тем, чтобы уже никогда не увидеть солнечного света и провести всю свою жизнь в душной, спертой атмосфере, среди вечного полумрака, исполняя ежедневно тяжелую, изнурительную работу. Когда Тромпета спускают, не обращая внимания на его ужас и оцепенение, на дно шахты, Батайль, раньше находившийся в этом аде приветствует нового товарища громким и ласковым ржанием и обнюхивает его, чувствуя, как говорит автор, ворвавшийся вместе с ним в мрачное подземелье запах полей и свежего воздуха. Тромпет и Батайль становятся друзьями, хотя вновь прибывшая лошадь до конца своих дней не может примириться со своей безотрадной участью.

В шестой части романа Золя описывает горе старого Батайля, когда он снова остается одиноким, потеряв своего товарища и друга. «Тромпет с той самой минуты, когда его спустили в шахту, не мог никак свыкнуться с новой обстановкой. Он оставался мрачным, не интересуясь своим делом, точно мучимый сожалением об утраченном дневном свете. Напрасно Батайль, на правах старшего, дружески терся об него своими боками, слегка кусал его, в виде ласки, в шею, чтобы передать ему часть своей покорности, приобретенной за десять лет жизни под землею. Эти ласки еще увеличивали меланхолию Тромпета; его шерсть вздрагивала во время этих молчаливых признаний товарища, состарившегося во мраке; когда при встрече они фыркали и храпели, казалось, они хотели пожаловаться, старик на то, что он разучился вспоминать, молодой на невозможность забвения. В конюшне, где они были соседями, они стояли, опустив голову, раздувая свои ноздри, без конца делясь друг с другом своими постоянными мечтами о свете, зеленой траве, белых дорогах, желтом освещении. Когда Тромпет, обливаясь потом, мучился в агонии на своей подстилке, Батайль, объятый отчаянием, обнюхивал его, отрывисто фыркая, точно всхлипывая. Он чувствовал, как тот холодел, чувствовал, что шахта отнимала у него последнюю радость, этого друга, спустившегося сверху, принесшего ему свежий, отрадный запах, который ему напомнил о молодости, проведенной на свободе. И он оборвал свою веревку, заржав от страха, когда увидел, что его друг больше не движется.

Сам Батайль погибает в шахте во время наводнения и перед этим тщетно старается вырваться из своей долголетней тюрьмы. «Оторвавшись от того места, к которому он был привязан, Батайль, теряя голову, мчался галопом по черным галереям. Он, по-видимому, хорошо знал дорогу в этом подземном городе, где он провел одиннадцать лет; его глаза прекрасно видели все окружающее, среди вечной ночи, в которой он жил. Он несся галопом, сгибая голову, поджимая ноги, по этим узким подземным ходам, которые он наполнял своим круп ным телом.

Коридоры сменялись один другим; кое-где попадались перекрестки; он не испытывал никаких колебаний. Куда он направлялся? Быть может, в сторону видения молодости; той мельницы, где он родился на берегу Скарпы, смутного воспоминания о солнце, горящем в небе, точно большая лампа. Ему хотелось жить, его память снова пробуждалась, желание подышать воздухом заставляло его бежать все вперед, ища отверстия, выходя в сторону теплого неба и света. Мятежный дух сменил собою его прежнюю покорность; эта яма убивала его, после того как она лишила его зрения. Вода преследовала его, била его по ногам, задевала его спину. По мере того, как он углублялся, галереи становились все уже, потолок понижался, стены делались выпуклыми. Он все же мчался галопом, сдирал себе кожу, оставлял на деревянных подпорках стен обрывки своих членов; и со всех сторон шахта как бы замыкалась вокруг него, чтобы им овладеть и задушить его».

В романе братьев Маргерит «Общественное бедствие», где говорится о Франко-прусской войне 1870 г., офицер Лакост берет с собой на войну преданного дога Титана, с которым он не может расстаться. Мы встречаемся с этим верным и честным животным еще до начала войны, узнаем об его любви к своему хозяину, которого Титан неоднократно избавляет от опасности, защищает от нападения. Стоит Лакосту его позвать, и верный пес уже спешит к нему, кладет ему свои лапы на плечи, машет, в знак ласки, своим тяжелым хвостом, смотрит на своего хозяина вдумчивыми, серьезными глазами, стараясь угадать его мысли, иногда улыбается от радости.

Начинается война. Лакост, сравнительно редко видит своего любимца Титана, так как пес иногда находится далеко от него, передвигается вместе с провиантским обозом, но он часто вспоминает о нем и жалеет его. Когда Лакоста убивают во время одной стычки, Титан поднимает страшный вой, отказывается от пищи, не обращает ни на кого внимания, подолгу лежит на одном месте, не переставая выть и печально смотря все в одну и туже точку. Постепенно он все более чахнет и худеет от горя, и вскоре умирает, так как его организм не мог вынести такого потрясения. У него было больше сердца, чем у любого человека, замечает простой солдат, растроганный преданностью бедного пса своему господину.

В небольшом рассказе Франсуа де Ниона наглядно представлена отвратительная сторона охоты. Один из двух приятелей, отправившихся охотиться на куропаток и думавших провести время очень весело, испытывает вдруг инстинктивное, смущение и раскаяние, когда ему приходится добивать сапогом трепещущую, бьющуюся в судорогах птичку. Ему становится стыдно, что он принял участие в этой охоте ; возвращаясь домой, он в горячих и страстных выражениях доказывает своему другу жестокость всякой охоты, скорбит о том, что земной шар постепенно лишается разнообразных, интересных породу связь между человеком и животным царством порвана навсегда, а жестокие, дикие инстинкты, в силу атавизма, держатся в современном обществе.

У животных нот отечества, говорит Золя в маленькой статье «Любовь к животным», нет собак немецких, итальянских и французских, есть только собаки, везде одинаково страдающие, когда их бьют палкой. Если бы все наши соединились в любви к животным! И эта всемирная любовь к животным, не признающая политических границ, может быть привела бы к всемирной любви к человеку. Все народы относились бы к собакам с любовью, охраняли бы их одинаковыми законами, забыв братоубийственные войны. Может быть, таким путем человечество приблизилось бы к осуществлению мечты о будущем счастье. Собаки, любимые и охраняемые всеми народами. Боже мой! Какой прекрасный пример! Может быть со временем эта завидная доля будет уделом не одних только собак.

Во имя всеобщего страдания, борьбой с этим ужасным страданием, вечной непрестанной борьбой, единственной, на которую стоит тратить силы, человечество достигло бы, может быть, возможности охранить себя, обеспечить себе насущный хлеб, соединиться в одно всемирное общество, спастись от себя самих и воцарить на земле мир.

Соединяясь все вместе для защиты бедных животных, люди избавились бы от насилия и страданий.

Прекрасные слова. Но недостаточно возбуждать жалость к животным и на бумаге возмущаться жестоким с ними обращением. надо деятельно проводить подобные взгляды в самой жизни и действовать сообразно выставляемым нами гуманным принципам.

Между тем, большинство людей посредственно или непосредственно участвует в мучениях, доставляемых животными. Одни требуют страсбургского паштета, другие желают иметь жирную ветчину и требуют, чтобы свинью сажали в узкое помещение, где она едва может повернуться и неизбежно должна подвергнуться искусственному ожирению. Все мы садимся на плохого извозчика, усиленно торгуемся с ним и кричим, чтобы он погонял, т. е. чтобы он колотил свою слабосильную, иной раз хромую клячу. Все мы переполняем вагон конножелезной дороги и равнодушно смотрим, как истязают лошадей, с трудом справляющихся с непосильным грузом.

Пора прекратить варварское обращение с животными.

Страдания животных уменьшатся, когда человечество сделает несколько крупных шагов по пути развития, по которому идет с давних пор.

Быстрому росту техники, наблюдаемому особенно в 19-м столетии, не соответствуем нравственный прогресс, тем не менее, в области нравственных понятий с течением веков происходят перемены, хотя и медленные, и круг гуманных чувств расширяется.

В нравственном прогрессе, однако, сомневаются. Статистики утверждают даже, что ежегодно совершается одинаковое количество убийств, что общество постоянно выделяет из себя определенное число преступников, и это роковой закон, изменить который не в нашей власти. Из подобных фактов многие выдающиеся мыслители делали вывод, что нравственный прогресс не существует и существовать не может. К таким мыслителям принадлежит и Бокль, еще так недавно пользовавшиеся у нас безусловным авторитетом и олицетворявший последнее слово науки. «Нравственность неподвижна и навсегда останется в таком положении, говорит этот ученый, нравственные начала ее могут развиваться. Принципы нравственности были известны много тысяч лет тому назад, и ни одной йоты не прибавили к ним все проповеди и поучения богословов и моралистов».

Вопрос заключается совсем не в том, когда было больше порочных людей, прежде или теперь, и не в том, права ли статистика. Эта молодая наука обладает данными только за последнее время, притом она занимается преступлениями, т. е. нравственными уродствами. Ежегодно родится известное количество горбатых, рост которых постанавливается; из этого не следует, что остальные дети не вырастут, и не стоит заботиться об их физическом воспитании. Надо принимать во внимание не исключения, не болезненные явления, а среднего нормального человека. Надо спросить, происходят ли с течением веков перемены в наших взглядах на нравственность или нет, заметно ли какое-нибудь движение в нравственной области?

Не трудно усмотреть двоякое движение. С одной стороны, развиваются нравственные идеи, а с другой, сообразно с ними видоизменяется общественный строй. Люди выдающиеся высказывают новый взгляд на нравственность или, по крайней мере, развивают существующие идеи, но таящиеся в обществе в полусознательном состоянии. Мысли эти переходят от одного к другому, становятся общественным достоянием. Когда все или значительное большинство убеждаются в правоте какой-нибудь идеи, она начинает применяться в жизни, нравы и обычаи преобразовываются сообразно этой идее.

Допустим, что статистика права, всегда были и всегда будут порочные люди, вопрос не в том. Спрашивается, остаются ли неизменными те нравственные начала, на которых строится государство и общество? Развивается ли справедливость, свобода, любовь к ближнему? Напр., можем ли мы признать нравственным общество, где один человек владеет другим? Конечно, не можем с современной точки зрения. А рабство существовало много веков.

Если угодно, рабство представляет уже некоторый прогресс, потому что гуманнее сделать человека невольником, чем съесть его. Первоначально неприятелей, побежденных на войне, полагалось закалывать и удовлетворять ими голод победителей. С прекращением людоедства прошла надобность убивать всех неприятелей. Гораздо выгоднее оказалось признавать право на существование за обезоруженными пленными, не могущими причинить никакого вреда, и обращать их в свою собственность. Обычай получил одобрение законодателя и по, определению римских юристов, раб считался вещью, принадлежащею господину; закон не делал разницы между рабом и животным.

Римский гражданин мог также свободно распоряжаться рабом, как и рабочим волом; и тот и другой имели одно назначение — служить своему владельцу. Раб не мог иметь никакой собственности, не мог получить дара по завещанию, труд его, платье, даже семейство, все принадлежало господину. Свободный бесконтрольно и безгранично распоряжался несвободным, имел право подвергать его всевозможным мучениям, не исключая смертной казни. С рабом все позволительно делать, говорили римляне, и не только говорили, но и делали. Рабов вешали, морили голодом, сжигали на медленном огне, отдавали на съедение диким зверям за какие-нибудь провинности или так просто для уважения публики, с наслаждением смотревшей, как лев терзает негодную вещь, брошенную ее владельцем. Не было власти, разбиравшей недоразумения между свободным и несвободным; у них мог произойти только домашний спор, в котором господин явился единственным судьей и в тоже время суровым исполнителем своего собственного приговора. Не кому было жаловаться, да и на что же жаловаться? Малейший проступок со стороны раба считался преступлением, господин же не мог совершить никакого проступка по отношению к рабу, всякое хотя бы самое несправедливое, самое жестокое действие грозного повелителя было его правом. Не может быть злоупотребления властью там, где власть безгранична. В припадке законного гнева хозяин распинает служителя за то, что он, принимая со стола блюдо, слизал остатки кушанья. Как назвать такое действие? Это суровое наказание за провинность раба. Конечно не все поступали так жестоко, но все имели на то право, никого не возмущали подобные порядки, никто не виде несправедливости в том, что масса людей, случайно попавшихся в плен или столь же случайно родившихся от несвободных родителей, лишены естественного права распоряжаться своей личностью. Не только не видели несправедливости, но старались научно оправдать ее. Даже такой выдающийся ум, как Аристотель, сделавший много открытий в области мысли, отец современной логики, и тот по своему взгляду на рабство нисколько не возвышается над толпой, стараясь научно обосновать ходячие воззрения, объясняя их не правом сильного, а естественными законами природы. «Природа постановила, говорит он, чтобы существа более совершенные повелевали менее совершенными, напр., человек животным, душа телом . У некоторых людей разум так слаб, что они должны подчиняться чужому разуму, такие люди способны только на физический труд; очевидно, что они не могут принадлежать сами себе, они рабы по законам природы. Строение тела различно у свободного и у раба. Природа наделила рабов силой для тяжелых работ, она сделала свободных неспособными к работе.

С течением веков любовь к свободе крепла и приобретала все большее поле деятельности, и в тоже время развивалось и другое нравственное чувство, гуманность.

Первобытное общество не отличается состраданием, не стесняются убивать слабых детей, членов семейства, не способных к заработку, по старости или по болезни; Фальшивое религиозное чувство, ложное представление о грозном божестве сильнее родительской любви, детей приносят в жертву богам, это не убийство, а богоугодное дело. В родовом быту является связь между членами рода. Сородичи — свои, члены других родов — чужие. Жалость не распространяется на чужих.

Только внутри рода зарождается некоторый нравственный порядок, убить своего считается преступлением, убить чужого это подвиг, иногда обязанность. За всякую обиду полагается мстить обидчику, а чтобы, месть была действительна, надо отнять у него жизнь. Тот, кто не мстит за убитого, считается изменником своей семьи, он подлое существо, он наносит величайшее оскорбление тени умершего. Мать дает пощечину сыну за то, что он спокойно сел обедать, не отомстив за смерть брата. Мстят не только за предумышленное убийство, но и случайное, не только нанесшему обиду, но и всем его сородичам, ни в чем не повинным, даже малолетним детям. Убийство считается законным и похвальным, когда лишают жизни членов чужого рода.

Дикому состоянию, говорит Вундт, совершенно чужды гуманные представления и вносимое ими чувство общего человеколюбия. Чувства первобытного человека, какие он питает к иноплеменнику, колеблются большей частью, между страхом и презрением.

В нравственном сознании древних культурных народов понятие о гуманности было еще не развито. Греческая филантропия выражалась больше в специальных отношениях между отдельными лицами, связанными известными обязанностями, а римская гуманность больше внешнею стороной общения людей, а не в силу сознания, соответвующего нашему современному понятию о человеколюбии и гуманности. И здесь слова эти прогрессировали в своем значении, приспособляясь к изменявшемуся нравственному сознанию.

Существуют именно две черты, в которых выражается более узкий взгляд античного сознания: во-первых, отсутствие гуманного отношения к иноплеменному человеку; во-вторых, признание идеи возмездия как определяющей общение людей, и зависящее отсюда одобрение аффектов мщения и гнева в известных пределах.

В героическое время греков и римлян, а также и германцев, считалось само собой понятным, что покоренные, города и деревни со всем, что попадало под руку, принадлежат победителю. Мужчины, способные носить оружие, убивались, дети и жены с остальной добычей делились и обращались в рабство³.

Кровожадность — отличительное свойство диких народов.

У дикарей, говорит Сутерланд, существуют проявления свирепой ненависти по отношению ко всему стоящему вне пределов их общины. Североамериканские индейцы, как бы миролюбивы и прямодушны они ни были внутри своего племени, жаждут скальпировать всех не принадлежащих к нему, и считают благороднейшим украшением длинную гирлянду человеческих волос, висящую на них самих или на их жилищах. Ни один молодой дакотский воин не найдет девушки, которая пожелала бы выйти за него замуж, пока он не оскальпирует кого-нибудь; над его могилой будет упомянуто, как его высшая слава, число мужчин, женщин и даже детей, убитых им вне своего племени. Это верно по отношении ко всякому дикарю, где бы он ни находился. Нагас горного Ассама, альфур Серама и туземец Формозы должны принести домой окровавленную голову, по крайней мере, одного чужеродца, прежде чем помышлять о браке. Никакая девушка не удостоит взглядом юношу, не начавшего свою карьеру с убийства. В Австралии высшим моментом в жизни мужчины считается тот, когда он распарывает бок врага, вырывает из него жир, обволакивавший его почки, съедает часть его, а остальным смазывает свое тело.

Большинство негритянских рас испытывает свирепое наслаждение от обладания человеческими головами. Майор Виссман говорит напр., что среди племени вавемба существует вполне установленная общественная градация, основанная на числе голов, обладаемых человеком. Прежде чем юноша из племени галтасов может жениться, он должен добыть по крайней мере одну человеческую голову, и другие расы требуют того же кровавого паспорта на пути к нежнейшей из привязанностей. Африканским путешественникам приходится постоянно описывать, как украшаются жилища негритянских вождей и воинов гирляндами человеческих черёпов, гниющих на столбах или на стенах. По словам Форбса, он видел небольшое здание, украшенное 148 черепами, а Лерд и Ольдфильд описывают, что в деревнях по Калабарскому берегу эти ужасные трофеи можно видеть в руках у всех, и что иногда их подталкивают пинками вдоль улиц в виде издевательства.

Подобная же беспредельная ненависть ко всем, сидящим вне племени, характеризовала татарские народы. По словам Раулинсона, скиф, убивший врага в сражении, немедленно же пил его кровь; затем он отрубал голову, сдирал скальп и привязывал на узду, из верхней части черепа он делал чашу для пиршеств. Эти обычаи были знакомы и нашим германским предкам. Даже когда они были крещены, приняли веру кротости, вплоть до шестого и седьмого столетий, череп врага их народа переходил у них из рук в руки, как круговая чаша, долгое время спустя после его смерти. В 573 г. по Р. X. Альбоин, король Ломбардии и повелитель всей Италии, послал своей жене Розамунде правленный в золото череп ее отца, чтобы она могла пить из него вино, наполняя его до краев. Дюдор описывает, как усиленно хлопотали кельты на поле сражения после победы: каждый спешил отрезать как можно больше голов, служивших драгоценным свидетельством славы.

По словам Аристотеля, среди македонцев подвергался бесчестию тот, кто достигал полного совершеннолетия, не убив ни одного врага⁴.

Родовой быт сменяется жизнью государственной, является сознание о национальном единстве и слияние родов в народы, вместе с тем прекращается кровная месть. Убийство не только родственника, но и всякого соотечественника становится преступлением. Но народы смотрят друг на друга е презрением и враждой. Для древнего грека весь мир делится на две половины, на эллинов и варваров; с варваром нельзя быть в дружбе, его нельзя жалеть; когда он приходить в Грецию, законы не берут его под свою защиту, жизнь его ничем не ограждена. Равенство народов провозглашено Христом, распространено его учениками, преимущественно ап. Павлом.

Давно сознано, что мы все братья между собой, что мы должны любить друг друга, невзирая на национальность. Чувство сострадания, первоначально очень узкое, перенесено было со своего семейства и рода на весь народ, наконец, на все человечество. Область любви расширяется и захватывает весь мир. Мы не успели еще доказать на деле своего человеколюбия, как у нас зародилась уже другая, еще более широкая идея, мы требуем любви к живым существам, отличным от нашей породы.

В будущем отношения человека к животным должны измениться.

Во-первых, люди будут все меньше я меньше пользоваться услугами домашних животных. Машинами заменят лошадей и волов. На наших глазах электрические трамваи вытеснят конножелезные дороги, которые губят и мучают лошадей, так что на них жалко смотреть. В некоторых городах, как в Киеве напр., дешевые сообщения существуют исключительно при помощи электрической тяги, омнибусы и конножелезные дороги давно забыты. К стыду нашему в обеих столицах, Москве и Петербурге, все еще калечат лошадей, заставляя их тянуть переполненные вагоны, потому что люди, часто ничем не занятые, не хотят подождать пяти минут, пока придет следующий вагон. Но долго так продолжаться не может.

Если техникам удастся удешевить автомобили, извозчики, по всей вероятности, отдадут предпочтение этому механизму перед лошадьми.

Не трудно предвидеть, что и в деревне когда-нибудь паровой плуг заменит лошадь или вола, впряженного в соху, и сено и снопы будут перевозить на автомобильных телегах.

Исчезнут с лица земли дикие звери, и людям будущего не придется их истреблять. Необходимость заставляет стрелять в тигра и гиену, но чувствительному человеку и теперь никакое убийство не доставляет удовольствия. А человек отдаленного от нас будущего, напр., XXX века, не захочет обагрять своих рук даже в крови животного. В самом деле, ведь отвращение от пролития крови становится все сильнее, захватывает все более и более широкую область.

Людоед находил, что зарезать и скушать чужого человека, по ошибке к нему зашедшего, очень приятно. Древний варвар с наслаждением запускал меч в сердце врага, но готовить из них жаркое он не соглашался. Зачем, говорил он, когда можно зажарить быка и барака, есть человеческое мясо противно.

Наступит другое время, и человек скажет: никого и никогда нельзя убивать. Зачем поедать телят и цыплят, когда существует хлеб, фрукты и другие растения? Противно есть куски мяса. облитые кровью.

Вкусы меняются, и то, что представляется противным, зависит главным образом от привычки и воспитания. Европейцы считают отвратительным конину, крыс и лягушек, но едят с удовольствием быка, рака и устриц. Почему рак аппетитнее крысы, а устрица лучше лягушки? Татары находят, что конина гораздо вкуснее ростбифа.

Если бы мы с детства не знали другой пищи, кроме растительной, мы ужаснулись бы при виде человека, поглощающего окровавленный труп животного, как ужаснулись бы теперь, видя, что лакомятся мышами и пауками. Людоеды же с удовольствием поджаривали на котле человеческое мясо.

Мясоедение — это тоже некоторая степень варварства, видоизмененное людоедство, от которого надо освободиться как можно скорее.

До этого желательного состояния человечество дойдет, когда в нем разовьется новое нравственное чувство, отвращение к пролитию всякой крови, к убийству живого существа вообще. В сознание людей должна проникнуть мысль, что всякое живое существо имеет одинаковое с нами право на существование, что не только убийство человека, но и убийство быка или барана есть грех и преступление.

Когда настолько усовершенствуется наша совесть, нам совестно будет истязать животных и противно станет насыщать свою утробу кровавыми кусками, добытыми при помощи преступления.

Но говорят, стоит ли думать о животных, когда еще так много жестокостей совершается людьми по отношению друг к другу, когда люди людей же убивают и на войне и без всякой войны под влиянием страстей.

Очень стоит, очень полезно развивать в человечестве сострадание. Нельзя проповедовать частичную жалость, частичную любовь.

Нет, всю жалость, всю любовь должны мы охватить и поселить в сердце своем.

Человек, который находит достойным уважения и жалости не только себе подобного, но и собаку, не в состоянии будет совершать насилия над людьми.

От насилия мы страдаем, и всяким насилием должны мы возмущаться, от кого бы оно ни исходило.

В борьбе против злых чувств и злых действий должно прибегать только к одному средству, к развитию и усилению гуманности, понимая это слово в самом широком смысле. Под гуманностью (за неимением пока другого выражения) надо разуметь любовь и сострадание ко всему живому, людям и животным.

Человечество желает идти вперед и усовершенствовать свой общественный строй, а для этого необходимо полюбить искренней, сильной и разумной любовью весь мир, всякое создание, потому что во всяком живом существе есть и живая душа.

1. Друг животных, 1901 г. № 6.

2. Друзья и защитники животных в современной французской беллетристике. Москва 1903 г.

3. В. Вундтъ. Этика, стр. 240-241.

4. Сутерланд. Происхождение и развитие нравственного инстинкта, стр. 389, 402.