|
Права животных
П. В. Безобразов
МОСКВА
Печатня А. И. Снегиревой
Остоженка, Савеловский пер., соб. дом
1903
СОДЕРЖАНИЕ:
ГЛАВА II
Человек и животные
В противоположность такому крайнему и мало обоснованному мнению, является другое тоже крайнее и тоже не достаточно обоснованное. Некоторые естествоиспытатели желают вернуться к старинному взгляду и доказывают, что людей от животных отделяет целая. пропасть.
«Признавать ум животных, говорить Васманн, сделалось теперь модой, очеловечение животных манией». И он приходить в своей книге к выводу, что животные руководствуются исключительно инстинктом и ни к какой разумной деятельности неспособны1.
Доводы этого ученого, однако, мало убедительны, потому что он сам себе противоречит и громадную разницу между животными и человеком желает видеть не по научным, а по религиозным соображениям. При этом он признает однако, что для научного понимания душевной жизни животных необходимо сравнивать ее с человеческой. Ибо человек не может непосредственно проникнуть в психические явления животных, но может заключать о них только на основании их внешних выражений, которые он воспринимает своими чувствами. Эти выражения душевной жизни животных он должен сравнить с выражениями своей душевной жизни, внутренние причины которых он знает из своего самосознания. Но чтобы оставаться на почве науки, мы должны объяснять явления животной жизни как можно проще, и мы не должны приписывать животным более высоких душевных способностей, чем нужно для объяснения наблюдаемых фактов.
Но если пользоваться исключительно таким методом, который надо назвать субъективным, мы неминуемо придем к выводу, что животные обладают умом. Против этого метода в применениии к червям и улиткам и предостерегает проф. Вагнер.
Если мы примем определение, которое дает инстинкту Васман, мы должны будем прийти к другому выводу, чем приходить он сам.
Инстинкт, по его словам, чувственное влечение, приводящее к действиям целесообразным, при чем целесообразность субектом не сознается. Следовательно, когда животное действует инстинктивно, оно поступает целесообразно, но помимо всякого соображения, не понимая, что оно делает. Если поднести к глазу человека огонь, он закрывает веки, и не может их не закрыть, потому что действует помимо своей воли, на основании прирожденного инстинкта, заставляющего его защитить глаз.
Но когда мы на основании предшествующего опыта, совершаем какой-нибудь поступок, это действие надо уже называть разумным. Желая достать что-нибудь со шкафа, мы подставляем табурет и влезаем на него. Такому действию мы научились, и нельзя назвать его инстинктивным.
Только те произвольные действия животных, говорит Васманн, позволительно назвать разумными, при которых можно доказать сознание цели со стороны животного, все .же остальные действия надо причислять к инстинктивным, ибо разум и субъективное сознание цели выражения равнозначащие.
Васманн признает, что высшие млекопитающие имеют индивидуальные характеры, что они обладают памятью и пользуются своим опытом. Но все-таки это пользование опытом нельзя назвать проявлением разума.
Тут уже явное противоречие. Если животное может чему-нибудь научиться и пользуется своим опытом, оно, очевидно, поступает определенным образом, сознавая целесообразность своего поступка, а, по словам Васманна, это и значит
действовать разумно. В местности, где нет змей, птица вьет гнездо очень низко, а в местностях, где есть змеи, та же птица устраивается на самой верхушки дерева. Она испытала на опыте, что внизу змея уничтожает ее яйца, а на самом верху дерева гнездо ее остается невредимым. Птица вьет гнездо инстинктивно, но когда она вопреки прирожденному инстинкту взлетает для этого на самый верх, чтобы спастись от змей, она, очевидно, сознает целесообразность своего поступка и действует разумно.
Стараясь доказать с предвзятой точки зрения, будто у животных нет ни малейшего признака ума, Васманн, необыкновенно расширяет понятие инстинкта и приходит к такому выводу: «Критическая проверка понятия ум в современной психологии животных показывает, что умом животных называется нечто, что совсем не ум, а относится к инстинктивной чувственной жизни. Ума в настоящем смысле, т. е. способности к отвлеченному мышлению, нельзя открыть у высших, так же, как у низших животных.. Умственная жизнь имеется только у человека, хоть она и тесно примыкает к чувственной жизни, которая у человека общая с высшими позвоночными, но все же значительно от нее разнится и ее превосходит. Особенно проявляется это в языке, представляющем выражение логической мыслительной деятельности. Язык это внешнее отличие между душевной жизнью человека и животных, а ум это то, что делает человека человеком. По своему разуму и по своей свободе он стоит неизмеримо высоко над животным, лишенным разума, которое без размышления следует и должно следовать своим чувственным влечениям».
Автор внезапно под умом разумеет только одно свойство ума, отвлеченное мышление, все остальное называет инстинктом и таким путем приходить к неосновательному выводу. Действительно, животные едва ли способны образовывать отвлеченные понятия, напр., они видят ель, березу, сосну, но не думают о дереве вообще, не знают понятия, обнимающего все видимые и невидимые деревья. Способностью к отвлеченному мышлению человек возвышается над животным, но ум не исчерпывается отвлеченным мышлением, он имеет и другие свойства. Если язык есть выражение умственных способностей, то ведь и у животных есть своего рода язык. Не только наша членораздельная речь может быть названа языком, но и другие способы выражать свои чувства и мысли.
«Одним из самых ранних ухищрений, говорит известный Генри Друммонд, на которое напали в течении эволюции, был принцип кооперации. Задолго до того времени, когда люди научились образовывать из себя племена и классы, ради взаимного увеличения сил и взаимных услуг, стадность уже существовала. Олени образовывали из себя стада, а обезьяны — ватаги; птицы и волки соединялись в стаи; пчелы в рои, муравьи в колоши. И по сей день в каждой части мира существует такое изобилие этих социальных типов, и так велико их господство, что мы можем быть уверены в исключительных преимуществах стадного состояния в борьбе за существование.
Одно из таких преимуществ составляет, очевидно, просто Физическая сила численности, но есть еще другое преимущество, гораздо более важное, а именно умственная сила подобной комбинации. Вот оленье стаю, растянувшееся, как они любят это делать, веревкой на четверть мили длины. Каждое животное в стаде не только участвует в Физической силе всех остальных, но и в их наблюдательных способностях; его осторожность, в виду возможной опасности есть осторожность всего стада; у него столько глаз, унией, органов обоняния, сколько у всего стада; его нервная система простирается на все пространство, занятое линией; одним словом, его среду составляет не только то, что слышит, видит, обоняет, осязает, чувствует на вкус он один, но что слышит, видит, обоняет, осязает, чувствует на вкус каждый отдельный член стада. Это представляет собою огромное преимущество в борьбе за жизнь. Против чего оленю приходится быть вооруженным более всего, это против возможности быть настигнутым врасплох. Когда дело доходить до настоящей битвы, товарищи приносят мало пользы; в этом критическом случае прочие убегают, представляя жертвы их собственной участи. Но и для помощи друг другу в предотвращении такой беды ценность подобной взаимной помощи так велика, что стадные животные, большей частью робкие и беззащитные как индивидуумы, пережили другие виды и занимают в огромном множестве высшие места в природе.
Успех принципа кооперации зависит, между тем, от одного условия; члены стада должны быть способны сообщаться друг с другом. Дело не в том, насколько остры чувства каждого животного; сила колонны зависит от способности передавать от одного к другому те впечатления, какие может получить извне в данный момент каждый. Без этой способности общественность стада бессильна; армия, не имеющая сигнальной, части, бессильна как армия. Но если каждый член стада способен движением головы, или ноги, или шеи, или уха каким бы то ни было знаком, или звуком передавать известия, что близка опасность, каждый мгновенно имеет сотню глаз, носов, ушей, у каждого на четверть мили нервов. Таким образом численность становится силой только в том случае, если она сочетается с некоторой способностью взаимного сообщения посредством знаков. Если одно стадо развивает эту сигнальную систему, а другое нет, его шансы на сохранение будут больше, менее приспособленные стада будут постепенно уменьшаться и вестись к уничтожению; выживать же и распространять свой род будут те, у которых употребление сигналов наиболее совершенно и полно. Отсюда — эволюция сигнальной системы. Под влиянием естественного отбора прогресс ее был неизбежен. С течением времени могли возникнуть новые обстоятельства и отношения, вызвавшие голосовые, слуховые и зрительные прибавлен ия к мимическому словарю. И по мере того, как время шло, каждый род животных мог придти к употребление своих собственных сигналов, в высшей степени элементарных, однако, отвечающих его обыкновенным опытам и достаточных для выражения его ограниченных умственных состояний.
Наш интерес по отношению к этим знакам в том, что это и есть язык. Эволюция, которую мы сейчас проследили, есть ни больше ни меньше, как первая стадия эволюции речи. Всякие средства, посредством которых какие-либо сведения передаются от одного ума другому, есть язык. И язык существовал на земле с того самого дня, как животные начали жить вместе. Один тот факт, что животные влекутся друг к другу, живут вместе, вместе двигаются, доказывает, что они сообщаются.
У высших животных существуют разнообразные внешние выражения эмоции, и они становятся со временем средствами для передачи уведомления другим. Вой собаки, ржание лошади, блеяние ягненка, топанье козы и другие знаки легко понимаются другими животными. Обезьяна издает, по крайней мере, шесть различных звуков для выражения своих чувств, и Дарвин нашел четыре или пять видоизменений в лае собаки.
Эти знаки настолько же представляют собой язык, как произносимые слова. Вам стоит только развить его, чтобы получить весь язык, какой нужен для составителя словаря. Всякий способ сообщения есть язык, и чтобы понять сущность языка, мы должны установить в нашем уме идею, что он не имеет необходимой связи с настоящими словами. Простые, только что приведенные, примеры представляют собой иллюстрацию, по крайней мере, к трем родам языка. Когда олень вскидывает голову кверху, все другие олени делают то же самое. Это есть знак, он означает «слушай». Если первый олень не видит предмета, привлекшего его внимание и кажущегося ему подозрительным, он испускает низкий звук. Это есть слово. Оно означает «осторожность». Если он видит затем, что предмет не только подозрителен, но и опасен, он делает дальнейшее употребление языка — интонацию; вместо низкого звука «слушай» он испускает резкий громкий крик, означающей «бегите, спасая свою жизнь»2.
Американец Гарнер написал целую книгу о языке обезьян, который он тщательно изучал. «Я нашел значение, говорит он, девяти слов или звуков, и мне кажется, что некоторые звуки смотря по произношению, имеют два или три значения»3.
Несомненно, что у животных нет такой развитой членораздельной речи, как у нас, но, несомненно, также, что они умеют выражать свои чувства, и что они очень восприимчивы к звукам и понимают некоторые наши слова. Собаку можно выгнать из комнаты, как ребенка, не прибегая к бичу, кавалерийские лошади хорошо знают военные сигналы и, услышав известные звуки трубы, без всякого понуждения пускаются в атаку.
У животных есть все-таки зародыш языка, как есть зачатки всех наших чувств, хотя между языком обезьяны и языком европейца разница довольно существенная. Между материнской любовью курицы и развитой женщины тоже большая разница, из этого однако не следует, что курица лишена материнского инстинкта.
Очень легко показать, какая необъятная пропасть отделяет человека от животного, для этого стоит только провести параллель между знаменитым философом Кантом и улиткой. Если же мы будем сравнивать дикаря с высшим животным, то окажется, что разница между каким-нибудь бушменом и обезьяной не больше, чем между образованным европейцем и дикарем.
Чтобы убедиться в этом, стоит только прочесть рассказы путешественников о бушменах и некоторых австралийских племенах.
Полинезийцы например, приносят человечески жертвы, убивают детей и едят с удовольствием человеческое мясо.
Из добросовестного труда Бергемана видно, что существование людоедства может считаться доказанным в Океании, в срединной Африке и в южной Америке.
Баттасы на острове Суматре, жители Соломоновых, Новобританских и некоторых Новогебридских островов известны как неисправимые людоеды . В южной Америке существование людоедства подтверждается многочисленными фактами у ароваков и некоторых колумбийских индейцев, у ботокудов и нескольких других бразильских племен.
Срединная Африка не даром слывет главнейшим очагом людоедства. Оно нередко встречается у ниам-ниамов, монбутту бандзири и других племен, обитающих в стране Убанги, а также в бассейне реки Конго; среди племен басанго, маниема, кассаи и др.
Меланезийцы на Соломоновых, Новогебридских и Новобританских островах охотятся за человеком единственно для удовлетворения своего аппетита к человеческому мясу, ниам-ниамы занимаются таким же спортом не для того только, чтобы полакомиться вкусным мясом, но также и ради человеческого жира, которым они пользуются в качестве осветительного материала. Многие племена в стране Убанги покупают себе рабов, или забирают в неволю одиночных людей, чтобы откормить их и потом уже сесть. Иногда, чтобы придать более вкуса человеческому мясу, оставляют трупы мякнуть на некоторое время в воде. Такой гастрономический прием встречается у маниема4.
Бушмены не строят никаких жилищ, даже не делают палаток из кожи, как другие кочевники, они выискивают пещеры или места, прикрытые висящими сверху камнями, а где не находится естественных удобств, они ложатся в покинутую берлогу медведя5.
Некоторые черты сближают дикарей с животными, напр., грубый вкус и чрезмерно развитое обоняние, как у собак.
Дикие племена проглатывают с удовольствием такие вещи, которые нам кажутся отвратительными. В Австралии считается лакомством тухлое мясо выброшенного на берег кита; там же едят кошек, змей, земляных червей, ящериц, черепах, мясо собак и кенгуру представляет предмет роскоши. Индейцы в Гвиане гнушаются червями, гусеницами, муравьями и жуками.
Вкус дикарей настолько туп, что они не дают себе труда обчистить хорошенько те естественные продукты, которые они едят и приготовить как следует пищу; они способны глотать самые грязные вещи.
Необыкновенное обоняние дикарей, говорит Шультце, способно привести нас в изумление. Махакары носом узнают, какому племени принадлежит хижина. Жители пустыни в Африке Австралии чувствуют на большом расстоянии воду.
Таким образом, относительно обоняния дикарь очень близко подходит к высшим животным. . Известно, какое значение имеет для последних запах. Собака узнает людей и веши преимущественно по запаху, менее по форме и цвету. Поэтому мир представлений, в котором живет собака, отличен от наших представлений; ее представления состоят, главным образом, из запахов и ассоциаций, основанных на запахах. Вещь является собаке не так, как нам, в виде формы, цветов и звуков, но в виде разных запахов. Что не пахнет, ее не интересует и для нее не существует. Собака видит во сне запахи; воля ее приводится в действие посредством запахов; симпатии и антипатии ее определяются запахами совершенно иначе, чем у нас, у которых обоняние играет самую второстепенную роль. Без сомнения, для дикаря запахи имеют то же значение, что для собаки, и в психической жизни и умственных ассоциациях приметы, основанные на запахе, занимают преобладающее положение.
Вот почему дикари, здороваясь, прикладывают нос к носу; таким путем они посредством обоняния знакомятся между собой и узнают своих друзей. Обнюхивание заменяет наш поцелуй и пожатие руки. Малайцы, которые под влиянием европейцев, перешли уже к поцелую, все-таки говорят еще вместо «поцелуй меня», понюхай меня.
По отсутствию стыдливости некоторые некультурные племена приближаются к животным.
«Мы никого не удивим, говорит Деникер, заявлением, что первобытный человеек обходился без всякой одежды. В числе народностей, обходящихся совсем без одежды, есть и совершенно дикие, как напр., туземцы Огненной Земли, австралийцы и ботокуды, но встречаются и такие, которые уже достигли известной ступени цивилизации, как напр., полинезийцы и ниам ниамы.
Большая или меньшая степень наготы зависит от климатических я общественных условий, точь-в-точь как и чувство целомудрие (в смысле благопристойности), которое вовсе не является в человека естественным и врожденным. Чувство это не встречается у животных и можно было бы насчитать многое множество народностей, у которых оно отсутствует!»6.
Далее дикие племена, также как животные, мало способны к отвлеченному мышлению, и некоторые даже не умеют считать дальше двух. У Бото кудов всего два числа; один у них называется мокенам, а два и все что больше двух мугу, т. е., много7.
Это сказывается и в языке диких народов. Малайцы отличают красный, голубой, зеленый, белый цвет, но не имеют слова для обозначения цвета вообще. Охотничьи племена называют бобра, волка, медведя, но не имеют собирательного существительного, чтобы сказать зверь. У Австралийцев нет выражений для обозначения дерева, рыбы, птицы, а есть только слова для отдельных пород рыб, птиц и деревьев8.
Диких людей, как и животных характеризует непредусмотрительность, беззаботность; действуют они исключительно под влиянием минуты и о будущем не думают. Все их помыслы сосредоточены на борьбе за свое материальное существование, отвлеченных идей у них совсем нет. Ученые, исследовавшие одно из самых диких племен!, бушменов, говорят, что трудно сказать что-нибудь о их образе мыслей. Умственные способности их проявляются почти исключительно в ловкости, с какой они ведут охоту9.
Не следует, однако, доходить до того, что приравнивать человека во всех отношениях к животному.
Как бы не был умен слон, какими бы выдающимися способностями не отличалась собака и обезьяна, они, во всяком случае, способны только к подражательности, но никак не к изобретательности.
Между тем, даже дикари делают некоторые изобретение, они изготовляют себе оружие для охоты, сосуды, наконец, у них хотя бы в зачаточном виде существует искусство, они придумывают музыкальные инструменты. Самые дикие племена имеют все-таки некоторые религиозные понятия и религиозные обряды. Наконец человек обладает способностью развиваться, совершенствоваться, чего мы не замечаем среди животных. С чисто зоологической точки зрение, человек принадлежит к млекопитающим, именно к линнеевскому порядку приматов, куда относятся и человекообразные обезьяны (горилла, шимпанзе, орангутанг и гиббон).
Тем не менее, в анатомическом отношении при многих сходных признаках существуют и существенные различие между человекообразными обезьянами и человеком.
Вместо того, чтобы пригибаться к земле и ходить, опираясь на руки, говорит Деникер, человек ходит выпрямившись во весь рост. Он по способу своего хождения действительно двуногое существо. Соответственно этому,позвоночный его столб представляет три явственных изгиба, шейный, спинной и поясничный, тогда как эти изгибы слабо намечены у человекообразных и почти отсутствуют у обыкновенных обезьян.
В то время, как у большинства млекопитающих равновесие головы обеспечено весьма могущественными шейными связками, а у человекообразных обезьян очень сильными мышцами, простирающимися от затылка к отросткам шейных позвонков, не дозволяющими массивной морде падать на грудь и оказывать давление на дыхательные органы, мы не наблюдаем ничего подобного у человека. Тут нет ни шейных связок, ни могучих мышц в тыльной части шеи. В человеческой голове, объемистое вместилище мозга оказывается достаточным для уравновешивания тяжести значительно уменьшившейся челюстной ее части почти без содёйствия мышц или же особых связок, так что голова держится сама собою в равновесии на позвоночном столбе.
Для обеспечения этого почти полного уже равновесия достаточно весьма тонких и гибких связок в сочленении двух затылочных мыщелков черепа с первым шейным позвонком. Слабые мышцы, находящиеся позади этого сочленения, предназначаются лишь для противодействия легонькому стремлению головы наклоняться вперед.
Брока и некоторые другие антропологи видят в способности свободно ходить на двух ногах, одно из условий развития мозга, так как только при этом обеспечивается свобода действовать руками, и расширяется кругозор.
В чрезвычайном развитии мозга надлежит также искать главнейшие различия между человеком и человекообразными обезьянами. Наблюдения многих антропологов выяснили, что у европейских рас средний вес головного мозга равняется для мужчин 1360 грамм. В некоторых случаях вес этот возрастает до й675 гр., а в других убывает до 1025 граммов. Мозг весом менее 1000 граммов считается, вообще говоря, ненормальным и патологическим.
С другой стороны, головной мозг больших человекоподобных обезьян, которых только и можно сравнивать с человеком по отношению к весу тела, имеет средней нормой вес, не превышающий 360 грамм. В некоторых исключительных случаях наблюдался вес в 420 грамм, но никогда не более этого. Впрочем, даже и в случае упомянутого исключительно большого веса, наблюдавшегося, напр., у орангутанга, головной мозг составляет лишь полпроцента всего тела, тогда как у европейца отношение это равняется по меньшей мере трем процентам10.
Трудно не согласиться с заключением, к которому пришел проф. Шультце после подробного изучения животных и дикарей.
„Мы доказывали, говорит он, что животные могут сообщаться между собой не только при помощи жестов и мимики, но и звуками могут выражать свои чувства и мысли. Однако, язык животных не может быть настоящим языком поняли и по скудости своего содержания и объема значительно уступает языку самых диких племен. Хотя Гарнер нашел у своих обезьян 9 звуков, имеющих определенное значение и если, как уверяют, язык слонов имеет 105 таких определенных звуков, все же такое количество слов в языке животных поразительно ничтожно сравнительно с количеством слов в самых бедных языках дикарей. Замечательно, что в языке обезьян и слонов кроме звуков для выражения чувств (вроде наших междометий, означающих радость, боль, испуг), существуют только выражения для конкретных, исключительно материальных предметов (корм, вода, хлеб); отвлеченных понятий совсем нет, и звуки, которые нам трудно повторить и передать нашими буквами, издаются, как и многие звуки дикарей, без всяких флексий и безо всякой связи между собой. В самых бессвязных человеческих языках все-таки выговариваются одно за другим по крайней мере два слова, животное же издает обыкновенно только один звук (равносильно одному слову) так долго, пока выраженное в этом звуке желание не получить удовлетворения.
В указанном обстоятельстве проявляется, положим, только количественная .разница между языками животных и языками самых грубых дикарей, но в то же время замечается и качественная разница во первых в том, что человечество развилось до связных и даже имеющих флексии языков, с которыми не выдерживает никакого сравнения ни один язык животных, во вторых, в том, что самый грубый дикарь, попадая в молодые годы в общество культурных людей, научается их языку, а этого не в состоянии сделать ни одно животное. Неумение животного говорить в нашем смысле слова происходит не от неспособности его к членораздельной речи, ведь попугаи, напр., могут повторять человеческие звуки, а от того, что у них нет того желания высказаться, которое привело бы их к словесному выражению мыслей. У животных нет высшей психической энергии человека, проявляющейся в виде производительной фантазии, логического размышления и образования понятий.
В этом-то заключается настоящая и эволюцией не уничтоженная разница между животным и человеком, и в этом смысле человек по отношению к животным все же другое существо. Мы признаем, что душевная жизнь животного во всех отношениях первая ступень человеческой душевной жизни, мы допускаем, что раз некоторые характерные для известных чувств и представлений жесты и звуки составляют начало языка, такие жесты и звуки не чужды и животному, гм не менее мы не станем уверять, будто не смотря на дарвинизм, мы не видим пропасти, отделяющей человека от животного; мы хорошо понимаем задачу, не разрешенную эволюционной теорией.
Задача заключается в следующем: человеческий язык развился из бессвязного в язык, имеющий флексии, потому что человеческому духу, свойственно не только пассивное, чисто механическое ассоциативное и воспроизводительное соединение представлений, существующее в животном, но и потому что он располагает и активной, свободной, производительной аперцепцией, принимающей участие в творческой фантазии и логическом размышлении. Дитя дикаря может возвыситься до языка с флексиями и до высших мыслительных способностей, а дитя животного нельзя довести до такого развиты.
Таким образом, в человечестве, несмотря на количественную разницу между отдельными представителями существует и качественное единство умственных способностей, а между умом человека и животных существует, несомненно, и качественная разница, не только количественная.
Точно также как в морфологической области не найдено посредствующего звена между человекоподобной обезьяной и человеком, не открыто до сих нор психологического звена между языком животных и человеческим языком, между умом животных и человеческим умом. И найти это психологическое звено менее надежды, чем морфологическое11.
Не впадая ни в какие крайности, мы можем признать, что животные представляют отличную от нас породу живых существ, не одаренную в полной мере нашими умственными способностями, но нам родственную и обладающую зачатками пашен душевной жизни.
1. E. Wasmann. Instinct und Intelligenz im Tierreich. Freiburg 1899
2. Г. Друммонд. Прогресс и эволюция человека стр.177—181.
3. Дилетант Гарнер написал книгу о языке обезьян ( The Speech of Monkeys), но на немецкий язык ее перевел и снабдил примечаниями проф. Маршалл, Garner Marchall. Die Sprache der Affen. Leipzig 1900.
4. Деникер. Человеческие расы, стр. 184-184.
5. Ratzel. Volkerkunde, I 63, II 123.
6. Человеческие расы, стр. 213-214.
7. F. Schultze. Psychologie der Naturvolker. p. 24, 28, 30, 47
8. O. Peschel. Volkerkunde, p. 116
9. Ratzel. Volkerkunde, I 55.
10. Деникер. Человеческие расы, стр. 18- 24.
11. Psychologie der Naturvolker, p. 98, 100.
|
РАЗВЛЕЧЕНИЯ
Видео
ПОИСК НА САЙТЕ:
ВАЖНО!
