"Россия вегетарианская" - проект "Виты" по восстановлению истории русского вегетарианства

Душа одного народа

Рассказ английского офицера Фильдинга о жизни его в Бирме
Перевод с английского П.А.Буланже
М.: Посредник, 1902. – 308 с.

© ВИТА Центр защиты прав животных. Восстановление текста, корректура и набор
Москва, 2009

Глава XX
Noblesse Oblige

Скорее гора, распавшаяся надвое,
может соединиться, чем тот, кто
убивает кого-нибудь,
быть допущенным в наше общество
(Принятие в монашество)

Везде на базарах вас может поразить то явление, что продавцами мяса исключительно являются уроженцы Индии. Ни один бирманец не убьет коровы или быка, ни один бирманец не станет продавать мяса. Несколько иначе со свининой и курами: иногда можно встретить бирманца, продающего это. Рыба почти постоянно продается женами рыболовов.
Во времена королей всякий, кого захватят с мясом, подвергался суровому наказанию. Единственное исключение был случай с королевой, когда она ожидала прибавления семейства, и необходимо было укрепить ее здоровье.
Никому, даже иностранцам, не позволялось убивать быков, и закон этот строго соблюдали. Но не прошло и десяти лет после того, как был свергнут король Тибеу, и теперь уже не существует закона против продажи мяса. И, однако же, как я уже сказал, ни один почтенный бирманец не станет убивать и продавать мяса.
Закон этот был основан на вере, исповедуемой всем народом, и хотя закон погиб, но вера осталась. Верно то, что отнимать жизнь противно заповеди Будды. Никто, кто исповедует буддийское учение, не может отнимать жизни, ни ради охоты, ни ради отмщения, ни ради пищи.
Заповедь эта удивительно хорошо соблюдается. Бывают некоторые исключения, но если их знают, то на них смотрят как на нарушение закона; закон же сам не знает никаких исключений.
Рыбу, как я говорил, можно достать почти везде. Ловят ее в огромных количествах в реке и продают на большинстве базаров или свежей, или соленой. Рыба является главным предметом пищи у бирманцев.
Но, хотя они и едят рыбу, они презирают рыболовов – не столько как если бы они убивали других живых существ, но все-таки рыболов в их глазах представляет отброс общества. Он понесет жестокое наказание и должен будет страдать, прежде чем очистится от греха, которые он ежедневно совершает.
Рыба – создание с холодной кровью. Надо встретить особенно любовного человека для того, чтобы он мог распространить свою любовь и на рыб. Рыбу никогда нельзя приручить или, по крайней мере, очень редко, и затем, большинство из них некрасивы. Я не думаю, чтобы они возбуждали какую-нибудь привязанность к себе с чьей-нибудь стороны, и этим я объясняю ту снисходительность, с которою смотрят на их уничтожение.
Живя в большом городе среди богатых людей, я совсем не мог достать мяса, а только рыбу, рис и овощи. Когда после долгих хлопот мой индийский повар достал мне несколько куриц, к нему часто подходили бирманцы и убеждали его выпустить их. Одна старуха приходила к нему, когда он с триумфом возвращался домой со своими курами, давала ему деньги и просила освободить этих кур. Она готова была дать полную и даже двойную стоимость этих кур. И мой повар, хотя и с неохотой, согласился, наконец, выпустить кур. Общественное мнение было настолько сильно, что он не осмелился отказать в этом. Деньги были заплачены, куры были выпушены, и я снова остался без мяса.
И однако же деревни полны курами. Зачем их держать? Я не знаю. Разумеется, не ради пищи. Если кому куры и попадают в добычу, так только орлам, но, разумеется, не ради этого же их держат.
Нельзя также предположить и того, чтобы куры могли быть способны возбуждать особую любовь, хотя, например, с утками это бывает. Я знаю одну бирманку, которая вышла замуж за англичанина. Купил он как-то много утят и выкармливал их для того, чтобы они разжирели и в надлежащее время послужили ему за столом. Они выросли и сделались красивыми утками, и друг мой обещал дать мне одну. Я заинтересовался ими и постоянно наблюдал, когда проезжал мимо, как они становились жирнее и жирнее.
Вообразите же мое разочарование, когда однажды я увидел, что все утки исчезли. «Да, действительно, все они ушли», – говорил мой друг. В его отсутствие жена его пошла на реку повидаться с друзьями и взяла с собою всех уток. Она не могла перенести, как говорила она, что их убьют, и поэтому взяла их и раздала своим друзьям, где, она была уверена, с ними будут хорошо обходиться и не убьют. Когда она вернулась, она была совершенно довольна своим успехом и смеялась над своим мужем и надо мною.
Эта самая госпожа всегда чрезвычайно печалилась, если нужно было приказать убить курицу на завтрак своему мужу, даже если она не видела ее никогда раньше. Я видел ее как-то после того, как она приказала повару убить на завтрак курицу – как она убежала, села на веранду, закрыла уши руками, и на лице ее изображалось такое несчастье, как будто бы она ожидала самого ужасного удара. Я думаю, что одним из огорчений в ее замужестве было то, что муж ее настаивал на том, чтобы она ела кур и уток, и чтобы она приказывала их убивать.
И какова она, таковым является большинство бирманцев. Если мучатся относительно кур, то можно себе представить, какие мучения бывают, когда дело доходит до козлов и до больших животных. В лесных деревнях нигде нельзя увидеть никакого мяса.
Никаких животных нельзя убивать. Попавший туда офицер должен был питаться только тем, что мог носить с собою, если бы не было закона нашего английского правительства, обязывавшего деревню снабжать его, конечно, за известную плату, необходимой пищей. Тот факт, что необходим был такой закон, служит достаточным доказательством силы чувства против отнятия жизни.
Разумеется, всякая охота, ради забавы, ради ли добычи пищи, считается позорной. Во многих лесных деревнях, где можно встретить много оленей, бывает один-два охотника, которые живут охотой на оленей, но это самые презренные люди. Они хуже рыболовов, и они понесут суровое наказание за это. Им надо будет много выстрадать, чтобы смыть со своей души ту жестокость, кровожадность, равнодушие к страданиям, отсутствие сострадания, которое они проявляют на охоте.
«Разве нет пищи на базаре, что вы должны идти и отнимать жизнь у животных?» – говорилось много раз.
И когда под моей крышей поселились воробьи, которые таскали в мою комнату траву и клали везде яйца, так что я должен был поэтому стрелять в них из ружья, на меня смотрели с осуждение.
«Вы могли бы построить для воробьев домик, – сказали мне. – Если бы вы построили им домик, то они ушли бы из вашей комнаты. Им нужно же где-нибудь сделать гнездо и вывести птенцов, а вы стреляете их». В деревнях вы можете видеть массу домиков для воробьев.
Я мог бы привести массу подобных примеров из ежедневной жизни. Мы, привыкшие к мясной пище, наслаждающиеся охотой, приходящие в ужас от разных насекомых и пресмыкающихся, мы постоянно нарушаем принципы наших соседей. Как бы ни было безвредно пресмыкающееся или насекомое, мы не задумаемся его убить. Я, конечно, готов считать мифом рассказ об одной бирманской матери, которая очень любезно выпустила из своего дома скорпиона, только что укусившего ее ребенка. Бирманка так же горячо любит своего ребенка, как и всякая другая наша женщина, и, я думаю, нет преступления, которого она не совершила бы ради него. Но если она увидит скорпиона где-нибудь на поле, то она никогда не убьет его. Она просто отойдет и пройдет мимо. «Бедное животное, – скажет она, – зачем мне ему вредить? Оно ведь никогда не вредило мне».
Бирманец никогда не уничтожает насекомых из непонятной жестокости. Если шмель прожужжит по комнате, он поймает его платком и выпустит; точно так же он поступит с пчелою. Стоит большого труда заставить бирманского слугу извести муравьев или других беспокоящих животных в доме. Если вы скажете, чтобы он убивал их, то он, пожалуй, это сделает, но тогда грех падает на вас; без особенного же приказания он никогда не убьет муравьев.
В том округе, в котором я теперь живу, много змей. Есть кобры и кераиты, но самое ужасное – это ехидна Раселя. Это змея от 3 до 4 фут. Длины, очень толстая, с огромной головой и с твердым хвостом. Тело ее покрыто красивыми пятнами и когда она лежит около пыльной дороги, то совершенно похожа на траву, можно пройти мимо нее, совсем не подозревая.
Если она ужалит вас, то это может быть смертельно.
Выползает она обыкновенно вечером перед темнотой и сторожит на дорожках возвращающегося домой пахаря или косаря и, заслышав шаги, не убегает, как это делают другие змеи. Когда кто-нибудь приближается, она лежит еще спокойнее, чем прежде, ни одним движением головы не выдавая себя. Она так похожа не землю и траву, что надеется остаться незамеченной. В движениях своих она чрезвычайно медленна, так что ее очень легко убить, если заметить ее. Бирманец как-то сказал мне: «Если она вас увидит первая, она убьет вас; если вы увидите ее первый, вы ее убьете».
В этом округе ни один бирманец не задумается ни на момент убить ее, если только представится к этому случай. Обыкновенно он делает это с целью самозащиты. Этой ехидны очень боятся, так как ежегодно от ее укусов умирает около сотни людей. Ее так ненавидят и так боятся, что убийство ее составляет исключение из закона, который охраняет жизнь всех. 
Но не так по отношению других змей. Есть, например, гамадриада. Это большая змея от 10 до 14 футов длины, змея, которая первая нападает на человека. Напала она и на меня однажды, когда я охотился. Она подняла внезапно свою огромную шею и голову на расстоянии только пяти футов от меня. Только то она приготовилась напасть на меня, как я раздробил ей голову выстрелом.
Можно предположить, что она достаточно вредна для того, чтобы и ее можно было включить в ту же категорию, в какую включена ехидна Раселя, но однако она не включена туда. Быть может, она слишком редко встречается, чтобы возбудить такое негодование и ненависть против себя до такой степени, чтобы бирманец забыл свой закон и убил ее. Как бы то ни было, бирманец не убивает гамадриады.
Однажды я и мой друг встретили двух маленьких бирманских мальчиков, несущих ведро, покрытое куском разбитой черепицы. Мальчики поднимали черепицу, смотрели в ведро и опять клали ее поспешно. Это возбудило наше любопытство. Мы позвали их к себе и посмотрели в ведро. Оно было полно детенышами гамадриады. Мальчики нашли гнездо их в отсутствии матери, которая убила бы их, если бы только случилась там, и взяли маленьких змеенышей. Их было семь.
Мы спросили мальчиков, что они хотели сделать со змеями, и они ответили, что они покажут их своим друзьям в деревне. «А потом?». А потом они хотели пустить их в воду. Друг мой убил всех гамадриад и дал мальчику несколько мелочи, и мы пошли далее.
Можете ли вы представить, чтобы это случилось так в другом месте? Можете ли вы представить, чтобы другие мальчики могли так обращаться с животными, которых они поймали, не говоря уже про ядовитых змей? Все эти необычные явления объясняются только той религией, которой придерживаются бирманцы.
Боюсь, что все, что я пишу, покажется сказкой у нас на Западе, но это совершенная правда. Вера в то, что нехорошо отнимать жизнь, это такая сросшаяся с ними вера, какую трудно где-нибудь встретить. Я не знаю никакой другой заповеди небесной или земной, которая принималась бы так искренне, как эта у бирманцев. Она является руководящим принципом всей их повседневной жизни.
Не знаю, откуда явилась эта заповедь. На это нет намека и в жизни великого учителя. Заповедь эта старее, чем он сам. Заповедь эта почерпнута и бирманскими буддистами, и индусами из веры, начало которой скрыто в тумане седой древности. Это часть гораздо более старой веры, на которой построен буддизм, как христианство на иудействе.
Но если это и не составляет части его учения, хотя это и включено в священные книги, то все-таки это находится в полном согласии со всем его учением. Это одно из самых удивительных мест буддизма и согласуется со всем остальным. Нет никаких исключений.
Среди европейцев я слышал чрезвычайно любопытное объяснение этого отказа буддизма отнимать жизнь. «Буддисты, – говорят они, – верят в переселение душ. Они верят, что когда душа умирает, она переходит в животное. Поэтому вы не можете рассчитывать на то, чтобы буддист убил быка, когда, быть может, там живет душа его дедушки». Таково их объяснение. Но это подобно тому, что 2*2=5. Европейцы знают, что буддисты верят в переселение душ, что буддисты не любят отнимать жизни, и поэтому одно является причиною другого.
Я как-то в разговоре передал об этом бирманцам, и они смеялись над этим; Они никогда не слыхали об этом раньше. Правда, что часть их теории жизни составляет убеждение, что души людей поднялись из душ животных, и что мы можем  перейти в низшее существование, если только не будем тщательно относиться к себе. Передается много рассказов о тех случаях, которые бывали, когда человек превращался в животное. Но это ничего не говорит. Кем бы ни сделался человек, теперь он все же человек; кем бы ни сделалось животное, а оно сейчас животное. Люди представляются бирманцу людьми, а животные – животными, и люди гораздо выше животных. Но из этого для него не выходит, что превосходство человека дает ему право дурно обходиться или убивать животных. Как раз наоборот! Только потому, что человек значительно выше животного, только потому он может и должен соблюдать по отношению животных самую величайшую заботливость, чувствовать к ним величайшее сострадание, быть с ними добрым постольку, поскольку он может. Девизом бирманца является “noblesse oblige”. Он знает смысл этого, хотя не знает самих слов.
Сострадание бирманца к животным идет гораздо дальше простого отвращения к убийству их. Хотя у него нет заповеди по этому поводу, но ему кажется также важным обходиться с животными в течение их жизни хорошо, как и не отнимать у них жизни. Отказ отнимать жизнь он разделяет вместе с индусом, но его постоянная заботливость и нежность ко всему живущему составляет его исключительную черту.
Здесь я могу указать на чрезвычайно любопытный контраст, какой существует в Индии, где индус не отнимает жизни, а мусульманин это делает, и однако же мусульманин гораздо добрее к животным, чем индус. В Бирме же жители ее сочетают оба эти качества: бирманец и добр к животным, как мусульманин, и даже более того, и так же боится отнять жизнь, как индус.
Приехав из полуголодной, истощенной Индии, всегда приятно поражает вид животных в Бирме. Деревенские лошади, скот и собаки в Индии таковы, что при виде их сердце сжимается от боли, а в Бирме они восхищают вас. Все они жирные и, очевидно, живут в удобствах; даже собаки, у которых нет хозяев, и те хорошо накормлены.
Я думаю, что равнодушие к страданиям животных у жителя Индии происходит оттого, что сам он находится в ужасных условиях. Он так беден, такую несет каторжную работу для того, чтобы пропитать себя и своих детей, что куда уж тут до сострадания. Жизнь его так тяжка, что он делается жестокосердным, хотя на самом деле я не думаю, чтобы индусы были так жестоки.
Бирманец же полон величайшего сострадания ко всевозможным животным. Он очень чуток к ним и всегда ласков. Никогда он их не презирает, а всегда чувствует к ним отеческую любовь. Он чувствует себя по отношению их на правах старшего, которому необходимо о них позаботиться.
Его лошади просто картинки. Они очень добры, потому что бирманец никогда не бывает с ними жесток. Они никогда не бывают хорошо дрессированы отчасти потому, что он не умеет их дрессировать, отчасти же они так близки к диким лошадям, что не способны к дрессировке; но они очень работящи, очень сильны и удивительно добры.
Вы не можете заставить бирманца дурно обращаться со своей лошадью.
Кучерами бывают обыкновенно уроженцы Индии, и если общество покровительства животных и имеет с кем-нибудь дело, так только с ними.
В Бирме есть один городок, где стояли наши войска. В нем также находилась главная квартира гражданского управления округа. Он стоял довольно далеко от железнодорожной станции, и необходимо было устроить почтовое сообщение между городом и станцией. Почтмейстер вызвал желающих на подряд, и, наконец, было устроено ежедневное сообщение для перевозки почты и пассажиров. Один из уроженцев Индии, которому была выдана субсидия, согласился заключить с почтой контракт, так как бирманцы никогда или очень редко соглашаются на контракты.
Между городом и станцией было довольно большое движение, и предполагалось, что пассажиры достаточно хорошо будут оплачивать расходы подрядчика, независимо от субсидии, которую он получил за почту. У бирманцев всегда достаточно денег. Путь был длинный, а время жаркое и пыльное. Часто при своих объездах я обгонял эту почту. Я видел, как несчастны были лошади, как их жестоко гнали, но мне еще не представлялось причины вмешаться. Мне еще не казалось, что при этом была какая-нибудь жестокость, не видел я также и того, чтобы лошади были окончательно непригодны для езды.
Я заметил, что кучер часто пользовался своим кнутом, и действительно, некоторые лошади требовали кнута. Никогда я об этом Гн думал, так как всегда ездил на своих лошадях.
К концу года было необходимо возобновить контракт, и бывшего содержателя снова вызвали. Он сказал, что он охотно продолжит контракт еще на год, если значительно увеличат субсидию. По его словам, он потерял за этот год значительную сумму денег.
Когда его спросили, как же он мог иметь убытки, когда такое значительное количество народа постоянно ездило туда и назад, то он на это ответил, что они не ездили в его карете. Только европейские солдаты и несколько уроженцев Индии ездили у него. У офицеров были свои лошади, а бирманцы или нанимали повозки на волах, или же ходили пешком. Они даже не подходили к его экипажу, и он не мог объяснить, в чем дело.
Мы начали следствие и стали опрашивать бирманцев, отчего они не ездили в его экипаже: слишком ли высока была плата, или было там неудобно? Но ни то, ни другое не было причиной; все дело было в лошадях. Ни один бирманец не хотел сидеть в лошадях, с которыми обращались так плохо, которые были полуголодны, измучены, и которых всегда хлестали кнутом. Чистое горе было глядеть на них, а большее горе было ездить на них. «Бедные животные, – говорили они, – у них только кожа и кости, а когда они, наконец, попадут на конечную станцию, то кажется, что они готовы упасть и умереть. Их надо было бы погнать на пастбище да хорошенько покормить». Это было всеобщее мнение.
Бирманцы предпочитали истратить вдвое или втрое больше денег, нанять повозку на волах и ехать медленно в то время, как почтовый экипаж мчался мимо них в вихре пыли, или предпочитали ходить пешком.
Много и много раз видел я, как придорожные дома отдохновения были полны путешественников, севших там отдохнуть. Они шли пешком, тогда как ехавший экипаж был пуст, и почти все они могли заплатить за проезд. Это поразительный пример того, что может сделать истинная доброта, так как, едучи в повозке, они не нарушали бы этим правил своей религии, а это происходило исключительно только от сострадания к животным и отказа принимать участие в жестокости над ними.
Разумеется, у такого народа, который мог так поступать, религия проникла в самое его сердце, и хотя он и не раздумывал бы много о своей религии, но поступки его всегда будут согласовываться с ее основами.
Все животные – скот, лошади и были – так кротки, что почти не бывает случая, когда они сделали бы кому-нибудь вред.
Скот иногда пугается белого лица и странной одежды европейца, но вы можете смело идти сквозь стадо, когда оно возвращается домой, с полной уверенностью, что оно не причинит вам никакого вреда. Даже корова с молодым теленком только поглядит на вас подозрительно, а с самими бирманцами даже огромные буйволы безусловно кротки.
Часто можно видеть стадо этих огромных животных с рогами в 6 футов, идущих по команде маленького мальчика или девочки, усевшихся у кого-нибудь из них на спине. Он размахивает своей маленькой палочкой и командует, как генерал. Чрезвычайно странно видеть, как это маленькое существо соскакивает со спины своего буйвола, бежит за тем, кто отбился, и бьет его палкой. Буйвол внимательно следит за своим хозяином, которого он мог бы уничтожить одним взмахом своей головы, и покорно и добродушно принимает удары, которое производят в нем такое же ощущение, как удар соломинки.
Детям никогда не бывает вреда от них. Буйволы случайно могут причинить вред европейцам, но в одном только месте я узнал, что бирманцы были убиты буйволами. Это случилось в долине Кале. Буйволы там выгоняются в лес на 8 месяцев в году, и их ловят только для того, чтобы вспахать землю и свезти что-нибудь. Понятно, что они бывают совершенно дики.
Бирманцы очень любят также собак. Деревни их полны собаками, но, насколько я знаю, они никогда не пользуются ими ни для чего и никогда их не дрессируют. Предполагается, что они полезны в смысле сторожевой службы, но я не думаю, чтобы они были хороши даже и для этого. Мне приходилось окружать деревню перед рассветом, и никогда ни одна собака не залаяла, а по ночам они лают иногда совершенно зря.
Но когда бирманец увидит фокстерьера или какую-нибудь английскую собачонку, восторгу его не бывает пределов. Когда мы в первый раз взяли Верхнюю Бирму и бывали еще сравнительно редко там, то полдеревни стекалось, чтобы посмотреть маленькую бесхвостую собачонку, бегущую за своим хозяином. А если терьер начинал просить, то он завоевывал все сердца. И я говорю не только о детях, но и о взрослых мужчинах и женщинах. Впрочем, весь этот народ полон такой искренности, которые напоминают детей.
С самого детства нам втолковывается, что мужчина должен быть равнодушен к боли, страданиям, и не только к нашей боли, но даже к боли других. Пожалеть зайца, за которым охотятся, сострадать раненому оленю, постараться спасти от страданий какое-нибудь дикое животное считается нами глупым сентиментализмом, недостойным мужчины, а достойным только плаксивой женщины. У бирманцев же это считается одной из величайших добродетелей. Они верят, что все то, что прекрасно в жизни, основано на сострадании, на любви, на симпатии, что без всего этого ничего великое не может существовать. Не думайте, что бирманскому мальчику позволят разрушить гнездо птички или травить на крыс собаку или делать что-нибудь подобное. О нет, ни за что! Это было бы сочтено за преступление.
Что эта доброта и сострадание к животным имеет огромное значение, никто не может сомневаться. Если вы добры к животным, то вы будете также добры и к своим собратьям людям. В обоих случаях вы испытываете одно и то же чувство. Если ваше положение, высшее по отношению животного, оправдывает то, что вы его мучаете, то то же самое будет и с людьми: если вы находитесь в лучшем положении, чем другой человек, если вы богаче, сильнее, выше в общественном положении, то вы, пожалуй, станете оправдывать свое дурное обхождение с людьми и презрение к ним, как это и бывает очень часто у нас.
Наше внутреннее чувство по отношению всего того, что бы считаем ниже себя, это – презрение; у бирманцев же вместо этого – сострадание. И постоянно в их повседневной жизни вы можете заметить этот дух, вдохновляющий каждый их поступок, при всякой встрече с другими, во всех их мыслях, во всех речах.
– Вы так сильны, – разве вы не имеете сострадания к тому, кто слабее, к тому, кто впал в соблазн, к тому, кто впал в грех?
Как часто слышал я это из уст бирманцев! Как часто видел я их, поступающими согласно этому!
Им представляется необходимым следствием силы то, что сильный человек должен быть сострадателен и добр. Им кажется, что самое естественное признание слабости заключается в том, что во время слабости человек может презирать других, может быть мстительным и невнимательным.
«Любезность, – говорят они, – есть признак великого человека, а нелюбезность маленького». Ни один человек, который чувствует свое положение прочным, не потеряет самообладания, не будет преследовать кого-нибудь, не будет относиться к кому-нибудь с презрением.
Отношение их к глупому и сварливому человеку то же самое.
Для них представляются одинаковыми люди, занимающие высшие посты и низшие. И отношения их к животным представляют собою подобие отношений их друг к другу. То, что животное или человек ниже и слабее вас, это самое уже является для них самым сильным доказательством того, что вы должны быть человечнее, что вы должны проявлять больше вашей любезности и уважения как доказательство своего превосходства.
Так и в отношениях с животными буддист уважает себя, соблюдает свое собственное достоинство, свою собственную силу, добр и сострадателен к ним именно потому, чтобы выказать величие своего сердца. Нет ничего более прекрасного, как видеть бирманца в его обхождении со своими детьми, со своими животными и со всеми теми, кто слабее и незначительнее, чем он.
Ни один бирманец не отнимет жизни, если только он может, у другого, и поэтому если животное повредит себя, то он не убьет его, хотя бы это и освободило его от страдания, как мы говорим в таких случаях, убивая их.
Я видел быков, разбившихся на скользких дорогах, я видел лошадей с разбитыми ногами, видел козлов с ужасными ранами от падения на острые камни, и никто не хотел убить их. Даже если вы охотитесь, и ваш загонщик подымет раненого зайца или куропатку, то не думайте, что он свернет ему шею, - вы должны сами это сделать, или он будет все время страдать, пока вы не вернетесь домой.
И ни при каких обстоятельствах бирманцы не отнимут жизни даже у раненых животных. Если вы спросите их об этом, то они скажут: «Если человек болен, ведь вы же не расстреливаете его? Если он повредит себе спину и сделается калекой на всю жизнь, ведь вы же не убиваете его, чтобы избавить от страдания?»
Если вы ответите на это, что люди не животные, не одно и то же, они вам скажут, что они не признают между ними в этом никакой разницы. «Бедное животное! Дайте ему прожить столько, сколько ему осталось жизни». И они дадут ему травы, воды, пока оно не умрет.

С. 226-242.