Из жизни Мирки

Смерть отняла у меня то, что было для меня дороже всего в жизни, мою Мирку. И мне хочется подвести здесь итог этой четырехлетней жизни, передать людям ту любовь ко всему живому, которой было полно это милое маленькое сердечко.

Мы с женой уже были вегетарианцами, когда родилась Мируша. Родилась она крепким, здоровым ребенком, потом на втором году заболела острым воспалением кишок и немного зажирела, потом снова оправилась, особенно этим летом, когда мы окончательно устроились на Кавказе, на самом берегу Черного моря. Здесь она с утра до вечера бегала совсем голенькой, купалась в море и стала удивительно крепким, жизнерадостным ребенком. Все время, до самой смерти она была вегетарианкой. Раз - когда ей было три с половиной года - мы дали ей мяса: интересно было, как она отнесется к этому. Оно вызвало в ней отвращение, и есть его она не стала.

Едва она стала лепетать первые слова, едва стала осмысливать понемногу окружающее, я начал мягко, но настойчиво, неуклонно внушать ей необходимость любовного отношения ко всему живому - не только к птичке и букашке, но и к цветку, ко всякой былинке. И я был просто поражен, с какой легкостью, как быстро привилось ей это. Говорят, что дети от природы жестоки. Я думаю, что это наша вина: мы слишком мало заботимся о том, чтобы распустился скрытый в их сердце росток любви, слишком много даем пищи, материала для развития в них жестокости - одно наше умерщвление животных для употребления в пищу чего стоит!

Мируше не было еще двух лет, а она уже бережно, любовно относилась не только к бабочке, Божьей коровке - она звала их "Боже мой коровка" - стрекозе, но ко всякой травинке. Раз мама показала ей каплю сока на стебле сорванного ею цветка и на ее вопрос: "что это такое?" сказала, что это кровь цветка. Это произвело на Мирушу сильное впечатление: уже по собственному опыту она знала, что появление крови хотя бы на оцарапанной ручке, например, сопряжено со страданием. Жалела и раньше цветы, но поддавалась иногда искушению сорвать их, с этих пор она никогда уже не рвала их. А рвать иногда хочется... И крошка стала довольствоваться уже засохшими на корню: "ведь в этом крови нет?" - спрашивала она в сомнительных случаях, - "ведь этот не живой?"
И стоило много труда успокоить крошку, взволновавшуюся при видь, как мы пололи в нашем огороде: "зачем вы травке больно делаете?".

Вид крови производил всегда на нее очень сильное впечатление; она прямо боялась ее и старалась не видеть ее даже у себя, когда поцарапает или обрежет пальчик. А если кто из нас порезывал руку, она быстро отворачивалась и сильно краснела.

Таково же было отношение крошки и к животным и насекомым. Дети, обыкновенно, робки с незнакомыми им животными; Мируше же не внушало страха буквально ничто: она совершенно свободно подходила к незнакомой собаке, брала в руки всяких насекомых; раз притащила нам, краснея от натуги, большую тяжелую черепаху, несмотря на ее писк и шипенье. Вид торопливо бегущего куда-нибудь жучка или муравья неизменно вызывал в ней интерес и внимание.

- Папа, это он к своим деткам торопится?
Если она находила мертвого кузнечика, стрекозу, жучка, она всегда очень жалела их и звала Олю, младшую сестру, копать могилку.
- Мама, спрашивала она, - он больше уж не пойдет к своим деткам?
И ничто не вызывало в ней такого негодования и протеста, как жестокое обращение с животными.
- Папа, папа!- слышишь, бывало, ее звонкий, негодующий голосок из окружавшей наш дом дубовой рощи.
- Папа, иди скорей: гадкий Симка (сын соседа) убивает стрекозу... Я с ним никогда больше играть не буду...
Наша кошка и оба щенка очень любили лакомиться кузнечиками. Мируша терпеть не могла этого: стоило ей увидать это, она бежала к собачонкам и с покрасневшим, негодующим лицом старалась вырвать у них кузнечика, а потом наделяла их несколькими шлепками.

В тот самый день, когда она заболела, в последний день ее жизни жене пришлось видеть прелестную сценку: серенький кузнечик, прыгнув, случайно попал на голенькое, бронзовое тельце Мируши. Она вздрогнула, засмеялась, но не тронула крошечное созданьице. Кузнечик лазил по ее головке, по груди, по голенькой спинке; щекотно ей было страшно, - она извивалась, звонко, со счастливой мордочкой, хохотала, но никому не позволяла снять кузнечика…
В своих отношениях к другим детям и взрослым, Мируша ничем не отличалась от всякого ребенка: добрая, готовая даже иногда пожертвовать своими интересами другому, она, случалось, сердилась и ссорилась с другими. И мне думается, что виноваты в этом мы, окружавшие ее взрослые, т.е. главным образом, родители: ей не приходилось видеть нарушения нами мягкого отношения к кузнечикам, стрекозам, цветам и она его никогда не нарушала; наши отношения к людям были, к сожалению, не всегда безупречны - и она делала то же, видя, что так делают, что так можно. Тем не менее, когда вспомнишь Мирушу, окруженную кузнечиками, стрекозами, "пажучками" - из "паучок" и "жучок" дети сделали "пажучок" - "Боже мой коровками", цветами, вспомнишь ее бережное, заботливое отношение, ее охрану этих маленьких, бесконечных жизней, то сразу резко выступит отличительная черта этого ребенка - любовь. Светлым ангелом пронеслась она над моей земной, грешной жизнью и заставила мягко, незаметно еще и еще признать так легко забываемую нами истину - заповедать, что только любовь творит, согревает и освещает нашу жизнь. Она разрушила для меня нелепую легенду о жестокости детей: да, дети часто жестоки, но не потому, что они жестоки, а потому, что жестоки мы…

…Когда мы принесли гробик на кладбище, могилка не была еще готова. Мы опустили гробик на траву и тотчас же на него прыгнул и точно застыл в солнечном блеске один из бесчисленных друзей Мируши - кузнечик. И долго он сидел так, словно прощаясь…И под неумолчное стрекотанье их мы опустили гробик в могилку. Что было в наших душах в эти минуты - об этом знает только Бог…

Вся радость, весь свет, все тепло, все ушло с Мирушей из личной жизни; она опустела, помертвела. Осталась другая жизнь, не своя, вечная, но возможная, имеющая смысл лишь при условии исполнения того завета, который оставила Мируша, - завета любви ко всему живому…

Иван Наживин