Вегетарианское обозрение, 1909 г.

ВО.6.7.1909

У Льва Николаевича Толстого и его друзей

(Вегетарианские поездки)

№6, с. 3-9

31 мая, 1909 г., поздно ночью, я прибыл на станцию Щекино, называвшуюся раньше Ясенкой. Не желая беспокоить ночью незнакомых мне, людей, я ложусь в станционной зале на первую попавшуюся скамью и, подремав до четырех часов утра, нанимаю за полтинник возницу, и еду в Телятинки.

Телятинки - небольшая деревня, отстоит в 6-7 верстах от ст. Щекино, в трех верстах от Ясной Поляны.

Здесь находится усадьба Чертковых. Последние недавно приобрели здесь клочок земли и поселились там, чтобы быть ближе к Льву Николаевичу.

Стоит дивное весеннее, первоиюньское утро. Несмотря на ранний час, природа уже дышит полной грудью, и жизнь так и кипит кругом.

Я прошу возницу ехать как можно медленнее.

Кругом расстилаются поля, виднеются леса, поют песни жизни птицы, цыркают насекомые и вместе с легонькими голубыми облачками, плывущими по небу, кажутся какой-то радостной, улыбающейся невестой, охорашивающейся и готовящейся к встрече со своим горячо любимым женихом - могучим, ярким и великим солнцем.

Хороша будет встреча!

Сольются два великих своей невинностью сердца, загорятся ярким пламенем любви очи, и проникнут они в каждую былинку, озаряя своим любовным блеском всю вселенную с ее грязью и чистотой, правдой и кривдой, светом и тьмой.

Уже выгнаны стада на поле, уже ходит кругом крестьянский люд, готовясь начать великий, святой и трудовой день.

Бодростью и жизнью веет со всех сторон.

Тут нет улиц, дворников, многоэтажных домов, городского шума и гама, заглушающих голос разума и совести до могилы и не дающих последнему возможности вырваться из хаоса лжи и пошлости, обыденности и мелочности.

Здесь трепещет душа, бьется усиленно сердце, смотрит вдаль, не встречая препятствий, глаз, и дышится радостно и легко.

Подъезжаем к дому Чертковых, и хотя он велик и окружен деревьями и службами, в нем все-таки не чувствуется "дворянского гнезда", в котором "гнездышко" строили крепостные, орошая постройку кровью, потом и слезами. Нет ни ворот, ни собак, ни сторожей и прочих бездельников, пахнет кругом свободой и доверчивостью к людям. Еще спит большой дом, и только во дворе возится высокий, худой плотник и милая девушка, лет 18, носит ведра с парным молоком. Та же девушка приглашает меня войти в дом, но я отказываюсь, предпочитая лучше сидеть на крылечке и любоваться окружающим. Медленно и постепенно двор начинает пробуждаться: кучер выгоняет лошадей и поит их у колодца, пробегает собака, девушка выгоняет телят на поле, где-то далеко, должно быть из соседней деревни, доносится частый, бойкий перекрик петухов, становится кругом все ярче, светлее и жизнерадостнее.

Должно быть встреча жениха с невестой уже произошла.

Обмываюсь холодной водой и вхожу в большую, просторную и широкую столовую. На одной из больших деревянных стен висят в простых деревянных рамах портреты Л.Н. Толстого и В. Г. Черткова, а под ними висит "Круг чтения" с открытой страницей на первое июня и рядом с этим предисловие Л.Н. Толстого к готовящемуся к печати новому переработанному изданию того же произведения. На одной из дверей прибито объявление о "Вегетарианском Обозрении".

В столовой постепенно собираются все здесь живущие и приехавшие погостить. Все всегда едят вместе и за одним столом.

Позавтракав и узнав, что хозяйка дома, Анна Константиновна Черткова, чувствует себя нездоровой и не может меня принять, я решаюсь пойти пешком в деревню Овсянники, находящуюся в 7-8 верстах от Телятинков, к своему другу-единомышленнику, поэту Ивану Ивановичу Горбунову-Посадову, редактору журналов "Свободное Воспитание" и "Маяк". Дорога туда ведет мимо Ясной Поляны. Мальчик из дома Чертковых показывает мне дорогу, дает некоторые наставления, как попасть в Овсянники и возвращается домой. Бодро и радостно шагаю я вперед. Мысль, что я увижу сейчас Ясную Поляну, где живет Лев Николаевич Толстой, на земле которой он так часто ездил и ездит, ходил и ходит, заставляет меня ускорять шаги. Вот и Ясная Поляна. По обеим сторонам широкой дороги тянутся два ряда крестьянских изб, большая часть которых построена из красного кирпича. Дорога окаймлена с двух сторон широкими, ветвистыми и много повидавшими на своем веку ивами. Людей совсем мало видно, должно быть на поле ушли, только кое-где выглянут детские, любопытные, блестящие глазенки, осмотрят меня с головы до ног, долго провожая взглядом. В конце деревни начинается яснополянский парк. Две массивные, из красного кирпича, колонны, ведут во внутрь его. Я стою несколько минут у входа и жадными, любопытными глазами всматриваюсь вглубь парка. Сейчас же при входе имеется прекрасный, живописный и широкий пруд. Красивая широкая аллея из старых волнующихся берез и елей ведет к дому.

Я вынимаю часы, теперь лишь десять, а Лев Николаевич обещал мне в письме принять меня в час тридцать дня или вечером и с внутренней радостью, что я еще вернусь, к этим вратам, отправляюсь дальше в путь.

Пройдя версты три, встречаю молодого крестьянина, едущего с повозкой. Поздоровавшись с ним, я спрашиваю его: "далеко ли до Овсянников?" Оказывается, что он едет туда же из Ясной Поляны к Ивану Ивановичу Горбунову.

Я расспрашиваю его о Льве Николаевиче, Чертковых, М.А. Шмидт и других единомышленниках. Он отзывается о них восторженно, передает массу случаев из своей жизни, где Л.Н. помогал ему и окрестным крестьянам, рассказывает мне о Наживине, Попове, Досеве и других моих друзьях. Зовут его Павел Цветков, ему 25 лет, женат, имеет двух детей, занимается полевыми работами, извозом и живет в Овсянниках со дня рождения. Льва Николаевича неоднократно видел и когда говорит о нем, его простое, широкое русское лицо тихо и хорошо улыбается. Особенно горячо и много говорит он о Марии Ал. Шмидт, которую знает с десятилетнего возраста. Так разговаривая, достигаем мы дома Горбуновых. Дом этот очень прост, с широкой верандой. Навстречу мне идет молодая женщина, с которой я знакомлюсь. Она - жена Ив. Ив., Елена Евгеньевна Горбунова, автор многих детских книг.

Поговорив немного, я отправляюсь к М.А. Шмидт, живущей рядом. О последней я много слыхал и жаждал лично познакомиться с ней. С чувством глубочайшего уважения пожал я ее рабочую руку, столь много добра творящую. Мария Александровна Шмидт, старушка среднего роста, с широким лбом и простым хорошим лицом. Одета в простое платье и мужскую обувь. Занятая разливкой молока, она меня вводит в свою убогую квартирку, просит посидеть и дает читать некоторые последние письма Льва Николаевича.

Квартирка ее разделяется на две крошечные комнатки. В первой из них стоит русская печь и разная хозяйственная утварь. Во второй комнате, около стены, стоит простая кровать, у изголовья которой висит простой портрет Льва Николаевича. Вдоль одной из стен прибиты деревянные полки, на которых лежат произведения Льва Николаевича и издания "Посредника". В углу комнаты стоит столик, на нем "Круг Чтения", Евангелие, какая-то старая грамматика и др. книги. На стене несколько старых гравюр.

Лев Николаевич Толстой и его внуки (снято в мае 1909 г.)
Ильюша Толстой, 7-й г. (вегетарианец со дня рождения)	Соня Толстая, 10-й г. Вегетарианка с пятилетн. возр.)

Вот, в этой самой крошечной комнатке, проводит иногда часы своего досуга, величайший гений мира, Лев Николаевич Толстой. Тут, среди простой обстановки, беседует он со своим старым, любимым другом - М. А. Шмидт, о своих работах и планах, мыслях и впечатлениях.

И как радостно должно быть это зрелище!

Два друга, двое великих людей чуждые славы и житейской шумихи, творят свое простое, глубокое дело; один пером, другая своими руками, своей скромной работой, деятельностью на пользу ближним и окружающим. На мои вопросы М.А. Шмидт отвечает, что ведет подобный упрощенный образ жизни уже 30 лет и что живет в Овсянниках уже 17 лет, никуда не выезжая. В это время, какая-то молодуха приходит из деревни; старушка дает ей молока, что-то говорит с ней, и до моего уха доносятся горячие, искрение слова: "спасибо, Марья Александровна, спасибо!" Много поговорить с ней мне не удается, так как она все время занята: то измеряет температуру молока, чтобы сбить масло, то возится с посудой, то идет в огород, который она сама обрабатывает, и без дела не бывает ни минуты. Не желая мешать ей, отправляюсь к Ив. Ив. Горбунову. Последний меня радушно встречает и вводит в свой "кабинет", представляющий из себя простой деревянный сарай. Ив. Ив. выглядывает очень бодрым и работоспособным. Я выражаю ему свое удивление по поводу того, как он успевает редактировать два ежемесячных журнала, десятки книг "Посредника", да еще самостоятельно писать. Он отвечает, что он занят, действительно, по горло, но он уже к подобной работе привык, да и втянулся в нее. Быстро и незаметно бежит время. Мы говорим о вегетарианской литературе, журналах, общих знакомых и пр., и отправляемся обедать. За вегетарианским обедом, очень вкусным и съедаемым на воздухе, я знакомлюсь с новой единомышленницей - Ольгой Константиновной Толстой. Последняя - сестра А.К. Чертковой и невестка Льва Николаевича. Особенно большое удовольствие испытываю я при знакомстве с ее детьми и детьми Горбуновых. Вся эта детвора - вегетарианцы со дня рождения или с малых лет с цветущим, здоровым и прекрасным видом. О.К. Толстая рассказывает о недавнем посещении Льва Николаевича Мечниковым и о многочисленных посетителях Ясной Поляны. Так как назначенный час свидания с Львом Николаевичем приближается, то я прощаюсь со своими новыми друзьями. Ив. Ив. идет меня провожать, говорит немного о своих работах, и, дружески пожелав мне успеха, возвращается домой.

Так как дорога мне уже знакома, то я быстро приближаюсь к цели. Вот вновь виднеются колонны и я уже в яснополянском парке.

Как хорошо и дивно кругом!

Шепчутся деревья, ласкает взор пруд, чем то сказочным веет от окружающего и порой мне, действительно, чудится, что все это сказка, что все это происходит в какой-то сказочной стране, где живет великий, могучий, старый кудесник с большой красивой, седой бородой, который царит над всем миром, который никого не боится и к которому приходят дети и старцы, богатые и нищие, святые и грешники, звери и животные, птицы и рыбы.

И чувствую я, что хотя это не сказка, но многим покажется оно таковым, и трудно им будет поверить, что это есть и было наяву, и скажут они окружающим своим: рассказывайте о нем, говорите о старце, о его любви ко всем и всему, о его добрых феях-мыслях, о его несметном богатстве - уме, о его волшебных конях - дивных словах.

И потекут речи окружающих, и раздастся слово человеческое, полное счастья, любви и радости о чудесах старца: как посылал он добрых фей в дворцы и они превращали их в хижины, как влюблялись юноши и старцы, девушки и подростки, как обвивались они золотистыми кудрями прекрасных фей и за одно это ходили радостными в тюрьмы, терпели побои, жили в шахтах сырых и страдали, благословляя старца с красивой седой бородой, как приходили нищие к нему, как щедро раздавал он все свои богатства, а сам не беднел, как рассылал он своих волшебных коней по свету, как мчались они по миру, не утомляясь и не отдыхая.

И долго, долго будет тянуться сказка эта, и не устанут ни рассказчики, ни слушатели, пока не захочется им всем пойти в эту далекую сказочную страну, где жил и живет великий старый кудесник с красивой длинной бородой.

И придут они в царство это, называемое Любовью, и найдут там старца великого, и познают чудеса его...

Подхожу к красивой, большой веранде; по одной стороне ее качается цветущая сирень.

Я чувствую, что Лев Николаевич находится там и, не желая нарушать его покой, останавливаюсь. Какая-то женская фигура, завидев меня, тщательно завешивает веранду. Я усаживаюсь недалеко под, большим тенистым деревом, на широкой удобной скамье, возле веранды и перевожу дух. Отдохнув и кого-то завидя, я прошу выслать г. Гусева. С последним я знаком по переписке как с секретарем Льва Николаевича. Через несколько минут вижу идет высокий молодой человек лет 30, с умным, интеллигентным лицом, в простой ситцевой косоворотке, с волосами, заброшенными назад. Иду навстречу, называю свою фамилию, он свою. Николай Николаевич Гусев, большой друг и приятель Льва Николаевича, редко, редко отлучается от него, ведет всю его обширную корреспонденцию и помогает в его литературных работах. Мы усаживаемся и беседуем довольно оживленно.

Жажда, вследствие быстрой ходьбы, начинает меня мучить, и я прошу дать мне стакан воды. Н.Н. уходит и приносить мне стакан хлебного квасу. Во время нашей беседы приходят одни за другими нищие; Николай Николаевич оставляет меня каждый раз, идет им навстречу, кое-что спрашивает и дает им денег. Многие из них просят книжки Льва Николаевича и Н.Н. дает им по несколько штук народных рассказов Льва Николаевича, изд. "Посредник". Н.Н. успел уже предупредить Льва Николаевича о моем приезде. Среди беседы, Н. Н. говорит мне, что Лев Николаевич идет.

Я иду навстречу солнцу интернационального вегетарианского мира, иду так легко, просто, не смущаясь, как будто каждый день видал его, как будто лишь недавно расстался с ним. Лев Николаевич жмет мне крепко руку и садится в уголок скамьи, рядом со мной.

Он ростом выше среднего; глаза голубые, глубокие; брови седые, густые, торчащие вперед; борода окладистая, широкая и красивая. Одет в косоворотке, раскрытой около шеи; на голове носит белую, простую, старую и легкую фуражку, надвинутую на лоб; опирается на палку. Говорит внятно и ясно.

Я с него не спускаю глаз, и по-прежнему чувство какой-то близости к нему заставляет меня говорить с ним совершенно спокойно, как с добрым, старым другом.

Все то, что Лев Николаевич говорил, я передаю и его, и своими словами, так как буквально, каждое слово его, конечно, не мог запомнить. Лев Николаевич расспрашивает меня подробно о "Вегетарианском Обозрении", в котором он сотрудничает, о числе подписчиков, средствах для издания и пр., и я отвечаю на все его вопросы.

Лев Николаевич, - говорю я - я спешил к Вам, надеясь застать Мечникова, с которым хотел бы поговорить о вивисекции. Я пишу теперь по этому вопросу и хотел бы знать, как он и Вы смотрите на это.

Лев Николаевич отвечает: "Вопрос о вивисекции, как и всякий нравственный вопрос, можно решать только субъективно: что я доложен и чего не должен делать. Если рассуждать объективно, то есть о том, нужна ли, полезна ли вивисекция, то спорам конца не будет.

Обе стороны приведут массу аргументов в свою пользу. Но если человек действительно относится сознательно к своим поступкам, взвешивает их, то для него вопрос этот решенный. Это все равно, что религиозный вопрос: каждый находит себе своего Бога, каждый должен его сознать в самом себе".

Я упоминаю о "Записках врача" Вересаева и затрагиваю попутно другие вопросы. Лев Николаевич рассказывает мне подробно о своей беседе с Мечниковым, бывшим у него днем раньше. Особенно его заинтересовало сообщение Мечникова об антропофагах, живущих в Африке в Конго и не лишенных религиозных зачатков. Он предполагает познакомиться поближе с этим вопросом. Говорим еще о М.П. Арцыбашеве, рассказ которого "Кровь" Лев Николаевич рекомендовал в наш журнал, вегетарианстве и другом.

Затем Лев Николаевич подымается, вновь крепко жмет мне руку, обещает кое-что написать для "Вегетарианского Обозрения" и отправляется бодро на веранду. Я знаю, что скоро вновь его увижу. Спустя немного, уходит и сидящий тут же Н.Н. Гусев, и ко мне подходит постоянный домашний доктор Льва Николаевича, Душан Петрович Маковицкий. Последний подходит ко мне, дружески жмет руку и просит пойти осмотреть живописные места Ясной Поляны. По акценту я узнаю, что он иностранец. Оказывается, что он словак, вегетарианствует около двадцати лет и счастлив, что так близок к Льву Николаевичу. Он подводит меня к интересному, живописному месту, где растут двухсотлетние дубы и говорит, что тут произошла гроза, которую Лев Николаевич описал в своей "Анне Каренине". Осматриваем и другие хорошие уголки. Душан Петрович необыкновенно добр и скромен. Это сказывается в каждом его слове и каждом движении. Я расспрашиваю его о вивисекции. Оказывается, что он прошел медицинский факультет, совершенно не занимаясь вивисекцией, и только на экзамене, к его несчастью, должен был разрезать лягушку, о чем и теперь вспоминает с болью. По его словам, можно пройти отлично медицинский факультет, не занимаясь живосечением, что для меня было совсем ново. Он обращает мое внимание на особенную сочность окружающей растительности, привлекшей внимание и Мечниковых. Рассказывает о здоровье Льва Николаевича и его самочувствии за последние дни, что меня очень интересует. Из его слов я заключаю, что Лев Николаевич в общем здоров и работоспособен. Навстречу нам идет Н.Н. Гусев. Последний, с разрешения Льва Николаевича, передает мне два письма, недавно полученные последним и имеющие известный интерес для меня и журнала. Отправляемся к друзьям Льва Николаевича - Николаевым, живущим близ дома Чертковых. Доктор нас провожает довольно далеко, а потом уходит в деревню Ясная Поляна. По уходе доктора, я и Н.Н. прибавляем ходу и, не достигая дома Николаевых, встречаем нового единомышленника, известного пианиста Гольденвейзера. Последний, чуть ли не ежедневно бывает у Льва Николаевича, доставляет ему удовольствие своей талантливой музыкальной игрой, а также игрой в шахматы, которую Лев Николаевич любит. Поговорив немного с ним, я и Н.Н. входим к Николаевым.

Дом Николаевых прост и невелик. Небольшой огород с растениями, рассаженными в виде шахматной доски, примыкает к дому.

Николаевы - люди очень интересные.

Сергей Дмитриевич Николаев - переводчик известного американского экономиста Генри Джорджа; жена его Лариса Дмитриевна - товарищ председатель Московского вегетарианского общества, очень много работающая для распространения вегетарианской идеи. У них пятеро детей, с которыми я сейчас же познакомился, и все они вегетарианцы со дня рождения.

Живут они уже много лет без прислуги, делая все сами и считая это после вегетарианства "второй ступенью" разумного человеческого существования.

Беседую с ними очень долго и благословляю судьбу, которая дала мне возможность в один день встретить столько интересных людей и столь духовно близких мне.

№7, с. 3-8

3-го июня, вечером, часов в 7, я и С.Д. Николаев отправляемся к Льву Николаевичу.

Грязь липкая, скверная, кругом лужи и ручейки, небо пасмурное так и готово вновь заплакать.

Я решаю пойти лучше босиком, снимаю обувь, засучиваю выше колен брюки и иду.

Из Ясной Поляны мы должны отправиться на станцию железной дороги, поэтому у каждого из нас в руках ручной багаж.

Несмотря на пасмурную и неприветливую погоду, в душе у меня по-прежнему радостно, легко и весело - ведь я вновь увижу Льва Николаевича.

Несколько раз чуть не лечу в грязь, рискуя принять грязевую ванну, но С.Д. спасает меня.

Через глухую лесную тропинку пробираемся к дому Л.Н. Входим через черный двор, где помещаются людские службы. Мой добрый спутник обливает мне ноги водой и я, смывши грязь с них, обуваюсь.

Подходим сбоку к дому, где в нижнем этаже имеется уютная приемная. Нас встречают Николай Николаевич и Душан Петрович.

Обмываю руки и лицо, вычищаю от прилипшей грязи платье и подымаюсь с Сергеем Дмитриевичем наверх в кабинет Льва Николаевича.

Последний накануне сделал какой-то резкий поворот своей больной ногой, растянул себе этим какую-то жилу и принужден был сидеть в своем передвижном кресле, вытянув больную ногу, чтобы не тревожить ее.

Перед ним небольшой подвижной столик, на котором он раскладывает пасьянс, Лев Николаевич приветливо здоровается с нами и просит нас подождать, пока он окончит раскладку.

Я осматриваю кабинет.

На противоположной от меня стене висит Сикстинская Мадонна Рафаэля, другие Мадонны и несколько гравюр; под гравюрами находится длинная деревянная полка с словарем Брокгауза и Ефрона и другими книгами. Около меня большое окно, выходящее в парк. Возле одной из стен широкий диван. В кабинете еще два-три столика с книгами и один большой кабинетный стол с двумя свечками по сторонам, за которым, должно быть, Л.Н. работает. На столе чернильный прибор, книги, брошюры и пр. По стенам гравюры и портреты.

Я сижу напротив Льва Николаевича, довольно близко, и любуюсь его простым, мудрым и хорошим лицом.

Одет он, как и позавчера, в косоворотке. Я впервые вижу его высокий лоб и красивые, старческие седые волосы.

Старое чувство близости к нему не оставляет меня, и мне кажется, что я тут уже неоднократно бывал.

Лев Николаевич откладывает карты в сторону и обращается с некоторыми вопросами к своему другу С. Д. Николаеву.

В свою очередь я также задаю вопросы Льву Николаевичу, касающиеся "Вегетарианского Обозрения", и получаю лестные для себя ответы.

Вопрос заходит об университете. Я отношусь отрицательно к нему и привожу несколько примеров из своей студенческой жизни для иллюстрации сказанного.

Лев Николаевич говорит: "Я читал, что многие профессора растягивают нарочно свои лекции так, чтобы их окончить как раз к сроку, то есть читают по сезонам".

Разговор на эту тему продолжается. Я говорю: "Мне приходилось бывать на лекциях известного философа Вундта в Лейпцигском университете. Так как Вундт очень стар, то он последние слова фраз не произносит ясно; несмотря на то, что у меня слух хороший, я, стоя около Вундта, у дверей, не слыхал порой окончаний его мыслей и выражений, а между тем в аудитории сидело на многих скамьях несколько сот человек, которые, наверно, его не слыхали, значит, это какой-то самообман".

Лев Николаевич, обращаясь ко мне: "А сколько Вундту лет?"

"Думаю, семьдесят, во всяком случае за шестьдесят, он стар и говорит слабо".

"Сергей Дмитриевич, - говорит Лев Н., - возьмите словарь и прочтите о нем".

С.Д. берет с полки словарь Брокгауза, подходит к окну и читает, что Вундт родился в 1832 году, был профессором в Цюрихе, а потом перешел в Лейпциг, что система его философии включает в себя спинозические и кантовские начала, но он все-таки расходится с ними и идет по своей самостоятельной тропе. К сожалению, зрение мое напряжено больше слуха, и суть философии Вундта я не улавливаю, Лев Николаевич слушает очень внимательно, полузакрыв глаза, держит левую руку на колоде карт, качает порой головой в знак согласия с теорией Вундта и приговаривает: "Верно". Статья эта принадлежит Владимиру Соловьеву, хорошо и сжато написана и читается Сергеем Дмитриевичем очень хорошо.

Заходит разговор о предстоящем празднике, приезде в Ясную Поляну сына великого человека Генри Джорджа.

Лев Н. расспрашивает о нем Сергея Дмитриевича и получает ответ, что сын продолжает дело отца, много пишет, и недурно.

Л.Н. говорит: "Мне снилось ночью, что сын Генри Джорджа уже приехал и говорит по-русски".

Л.Н. заводит длинную, долгую беседу с С.Д. о Генри Джордже, о монополиях и трестах. С.Д. отвечает на вопросы, дает нужные объяснения, приводя сейчас же умные, житейские примеры. Л.Н. во многом с ним соглашается и говорит как бы про себя: "Великий, великий человек был Генри Джордж, а Европа его еще не оценила".

В это время входит сын Льва Николаевича, Лев Львович, и тоже принимает участие в разговоре.

Заканчивая разговор о Генри Джордже, Л. Н. говорит, что окончательного, исчерпывающего ответа на некоторые вопросы Генри Джордж не даст, да в этом и нужды нет. Идеал всегда должен быть впереди, к нему нужно всеми силами стремиться, но стараться зажать идеал в руках - излишне, ибо тогда бы не было жизни, движения, так как в поисках истины - сама жизнь, и в процессе стремления к ней, в улучшении своего "я" и приближении к расширяющемуся и становящемуся все выше и выше идеалу - все благо человеческой жизни. "Лев Николаевич, - говорю я, - противники вегетарианства не хотят признавать этого, они бросают нам упреки в том, что мы не достигаем своего идеала, что отказываемся от мясоедения, а между тем употребляем животные продукты в виде обуви и пр.; но их упреки в самой своей основе неверны, кроме того, техника в настоящее время идет нам навстречу, например, мой кошелек (показываю его Льву Николаевичу) из металла, а ботинки совсем без кожи". Говоря это, я снимаю свою обувь и подаю ее Льву Николаевичу.

Обувь моя представляет из себя "гимнастические туфли", приготовляемые товариществом "Проводник".

Л.Н. внимательно осматривает ее, остается довольным и говорит, что употребляет вегетарианское мыло, не имеющее в себе животных жиров. Я говорю ему, что подобное мыло, мы, евреи, употребляем уже десятками лет и называется оно "кошерным". Л.Н. просит меня напомнить ему значение "кошерного и трефного".

Я отвечаю ему, что уже в древние времена, еврейские мудрые законодатели предвидели и сознавали, что проливаемая кровь, да еще и часто проливаемая, должна развращать общество, прививать ему дикие инстинкты и ожесточать его. Во избежание этого, резание скота и птиц передается в каждом городе в руки некоторых специалистов, которые исключительно занимаются этим делом, и этим самым избавляют миллионы людей своего народа от подобных гнусных, мерзких и зверских деяний. Вот почему я и десятки тысяч других еврейских юношей и девушек никогда не видали дома кровь животных, так как мясо, поступающее в еврейский дом, обмывается водой, солится и лежит в таком виде целый час, пока крови совершенно не будет и только тогда лишь приступают к его варке. Говорю, что все это сопровождается религиозными обрядами, что специалисты эти (тут Л.Н. поправляет меня, говоря "палачи") готовятся долго к этим занятиям, изучая все необходимые для этого законы и, что животные или птицы, не зарезанные подобными "палачами", считаются трефными, т.е. не могущими быть употребленными в пищу евреями. Распространяюсь еще немного по этому вопросу и заканчиваю словами, что как бы еврейская семья не ассимилировалась, как бы далеко не ушла от еврейства, она довольно редко изменяет этим законам.

От этой темы переходим на разговор о вегетарианстве, и Л.Н. говорит:

"Вегетарианство - первая ступень, на которую должен стать всякий человек, желающий начать новую, более чистую и осмысленную жизнь. Попутно Лев Николаевич заговаривает о христианстве. Христианство - прежде всего, любовь к человеку, распространяющаяся потом на все живое. Дети любят сначала вещи, окружающие их, потом домашних животных, потом маму и папу, и, наконец, людей и человечество; христианство, наоборот, начинает с человека и кончает всем остальным живущим и дышащим. Как раз теперь я работаю над "Детской Мудростью" и пишу о вегетарианстве, мне нужно будет дать кое-что для вашего журнала, весьма хорошего и которому я желаю широкого распространения".

"А что представляет из себя ваша "Детская Мудрость"? - спрашиваю я. "Она вроде "Круга чтения", - говорит Л.Н., - разделена на номера и заключает в себе рассказы и сцены, рисующие мудрость детей, столь часто пренебрегаемую и не замечаемую взрослыми. Подайте мне ту папку!" Я беру со стола объемистую черную папку и подаю ему.

Л.Н. раскрывает ее, вынимает оттуда лист бумаги и прочитывает нам мастерски недавно сделанный им перевод с немецкого, из журнала "Wohlstand fur Alle". Маленькая вещица эта очень глубока и представляет из себя диалог между отцом и сыном. На работе сын задает отцу детские вопросы, из которых само собой, шаг за шагом, выясняется вся фальшь современной жизни с ее капитализмом, милитаризмом и т.п. Отцу все труднее и труднее отвечать на прямые, искренние вопросы мальчика, и он заканчивает такими словами: "Однако, малый правду рассудил".

Л.Н. очень выразительно и с какой-то радостью прочел эти последние слова диалога. Этот прочитанный им в венском журнале набросок навел его на мысль написать самому ряд подобных же сценок. Перевод нам всем очень понравился, и мне сейчас же сделалось ясным, что за прекрасный и глубокий труд будет представлять из себя "Детская Мудрость".

Л.Н. рассказывает нам тему одной из задуманных им сценок из жизни детей, об их отношении к убийству животных и безубойному питанию. Я упоминаю вскользь о его рассказе для детей "Волк", написанном на ту же тему.

Лев Львович спрашивает меня, знаком ли я с доктором А.П. Зеленковым и писательницей "Вегетарианкой". Я отвечаю утвердительно и рассказываю о нашем знакомстве. В дальнейшем разговоре касаемся других вегетарианских деятелей: Е.Ю. Рейнке, Долячко, Пудавова, Якубовского и др.

В это время Н.Н. Гусев, сидевший все время в уголке у дверей, выходит и потом возвращается с почтой. Кроме бандеролей имеется 12 писем. Д-р Д.П. Маковицкий ставит зажженную свечу поудобней для Л.Н., и посыльный первым делом берется за корректуру книжки "Мысли на каждый день", переработанной вновь Львом Николаевичем из "Круга чтения" и содержащей мысли, тесно связанные по содержанию друг с другом и составляющие нечто целое, единое и самостоятельное на каждый месяц.

Труд этот очень дорог Льву Николаевичу и, перелистывая страницы, он радуется чистоте работы и ясному шрифту.

"Прочитать ли вам с первого июня или на сегодняшнее, третье?" - спрашивает нас Л.Н.

"И то, и другое", - отвечает Сергей Дмитриевич.

Лев Николаевич, при одной свече, без всяких искусственных стекол, прочитывает нам внятно, толково и ясно мысли великих мудрецов, приговаривая почти после каждой довольным голосом: "Как хорошо!"

И действительно, мысли глубоки, содержательны и наводят на серьезные размышления. Недаром Л.Н. так высоко ставит и любит этот труд.

Придет время, и книга эта станет настольной книгой многих миллионов людей и озарит своим духовным, глубоким и мудрым содержанием их темное существование.

По окончании чтения Л. Н. открывает объемистое письмо; оказалось, что в нем был медальон Гоголя, посланный Льву Николаевичу комитетом по устройству памятника Гоголя в Москве. Медальон ему понравился, и он сейчас же был осмотрен всеми присутствующими. Медальон этот сделан из бронзы, и изображен на нем Гоголь с чересчур вытянутой шеей и глубоко печальным лицом.

Л.Н. прочитывает нам сопроводительное письмо комитета, подписанное: "Городской голова Гучков". Так как мы сидим у Льва Николаевича уже более двух часов, да и на поезд уже пора, то мы с Сергеем Дмитриевичем решаем уходить.

Подхожу к Льву Николаевичу, жму ему руку, благодарю и прощаюсь с ним. Он спрашивает, куда я направляюсь; я отвечаю.

С тем же чувством радости, с каким я вошел в эту комнату, с таким же выхожу от нее.

На секунду мелькает где-то мысль: "почему это, ведь я ухожу отсюда", но встреченная потоком счастливых и радостных ощущений, теряется где-то и не находит себе ответа.

Николай Николаевич и Душан Петрович идут нас провожать вниз. Первый дает мне книги, нужные мне для моей литературной работы, второй адреса журналов и названия разных книг для той же работы. Оба стараются как можно больше нам помочь и услужить. Беру свой чемоданчик, крепко жму по несколько раз руки этих новых друзей и вместе с Сергеем Дмитриевичем выходим на двор, минуем веранду, пробираемся через знакомую уже нам широкую аллею и выходим на поле.

По-прежнему грязно, липко, слякотно и сыро.

Небо угрюмое и чем-то недовольное. А на душе по-прежнему легко и радостно.

И тут я вновь убеждаюсь, что радость и счастье внутри нас самих, что никакие сумерки, непогода, чеховские настроения, внешнее влияние атмосферы не отразятся на нас, если мы действительно познаем суть истинной радости и счастья, устойчивого в своем фундаменте и все более укрепляющегося цементом - внутренним сознанием.

И мысли мои, озаренные этим внутренним сознанием, работают все дружней и дружней, и мне сразу становятся понятными все чувства, недавно испытанные мною. Эта постоянная радость и чувство какой-то близости и старой дружбы к Льву Николаевичу объясняется теми искорками любви, зажженными во мне словами и мыслями великого учителя.

Вот почему, приходя и уходя, чувство было одинаково.

Искорки были раньше, существуют и теперь.

И хотя малы они, но все-таки они частицы огромного костра. И это радостное сознание мне так приятно, как будто среди темной, глухой ночи, среди неизвестной мне дороги, наткнулся на человеческое жилье, где добрые люди накормили, напоили меня, указали прямую, кратчайшую дорогу, где блуждать уже больше не придется.

Сергей Дмитриевич предлагает для более удобного хождения пойти лесом, так как там не столь грязно.

Идем лесом.

Кругом совсем темно и, как близорукий, я ничего не вижу. Иду по шагам и голосу своего спутника, который часто говорит мне: "Иосиф Овшиевич, смотрите направо, какой светлячок, налево смотрите, как светится".

Действительно, то тут, то там, по краям невидимой мной тропинки, сверкает что-то, светится красиво, выделяясь из окружающей тьмы и притягивая поневоле взор.

Это - светлячки.

И любуясь ими, я думаю.

Мир - тоже лес. Еще темно в нем, еще много близоруких блуждают кругом, не видя тропинки и действительной дороги, но есть в нем люди и с хорошим зрением, есть маленькие, крошечные светлячки, живущие в этом темном, глухом лесу и манящие собой, всем своим существом к свету, правде, любви и истине.

И наступит время, когда число светлячков размножится и увеличится в таком огромном размере, что осветят они совершенно дорогу и увидят близорукие, где пни и сучья, где хворост и ветви, и обойдут они все эти препятствия, и пойдут они по ярко освещенной тропинке до тех пор, пока не устанут и не пожелают отдыха, пока сами не превратятся в зеленую травку или деревцо, на которое кинет, быть может, другой пешеход взгляд или запоет на нем птичка песню о восхождении солнца.

Иосиф Перпер