Вегетарианское
обозрение, 1909 г.
ВО.8-9.1909, с. 30-32
Из жизни Мирки
Смерть отняла у меня то, что было для меня
дороже всего в жизни, мою Мирку. И мне хочется подвести здесь итог
этой четырехлетней жизни, передать людям ту любовь ко всему живому,
которой было полно это милое маленькое сердечко.
Мы с женой уже были вегетарианцами, когда родилась Мируша. Родилась
она крепким, здоровым ребенком, потом на втором году заболела острым
воспалением кишок и немного зажирела, потом снова оправилась, особенно
этим летом, когда мы окончательно устроились на Кавказе, на самом
берегу Черного моря. Здесь она с утра до вечера бегала совсем голенькой,
купалась в море и стала удивительно крепким, жизнерадостным ребенком.
Все время, до самой смерти она была вегетарианкой. Раз - когда ей
было три с половиной года - мы дали ей мяса: интересно было, как
она отнесется к этому. Оно вызвало в ней отвращение, и есть его
она не стала.
Едва она стала лепетать первые слова, едва стала осмысливать понемногу
окружающее, я начал мягко, но настойчиво, неуклонно внушать ей необходимость
любовного отношения ко всему живому - не только к птичке и букашке,
но и к цветку, ко всякой былинке. И я был просто поражен, с какой
легкостью, как быстро привилось ей это. Говорят, что дети от природы
жестоки. Я думаю, что это наша вина: мы слишком мало заботимся о
том, чтобы распустился скрытый в их сердце росток любви, слишком
много даем пищи, материала для развития в них жестокости - одно
наше умерщвление животных для употребления в пищу чего стоит!
Мируше не было еще двух лет, а она уже бережно, любовно относилась
не только к бабочке, Божьей коровке - она звала их "Боже мой
коровка" - стрекозе, но ко всякой травинке. Раз мама показала
ей каплю сока на стебле сорванного ею цветка и на ее вопрос: "что
это такое?" сказала, что это кровь цветка. Это произвело на
Мирушу сильное впечатление: уже по собственному опыту она знала,
что появление крови хотя бы на оцарапанной ручке, например, сопряжено
со страданием. Жалела и раньше цветы, но поддавалась иногда искушению
сорвать их, с этих пор она никогда уже не рвала их. А рвать иногда
хочется... И крошка стала довольствоваться уже засохшими на корню:
"ведь в этом крови нет?" - спрашивала она в сомнительных
случаях, - "ведь этот не живой?"
И стоило много труда успокоить крошку, взволновавшуюся при виде,
как мы пололи в нашем огороде: "Зачем вы травке больно делаете?".
Вид крови производил всегда на нее очень сильное впечатление; она
прямо боялась ее и старалась не видеть ее даже у себя, когда поцарапает
или обрежет пальчик. А если кто из нас порезывал руку, она быстро
отворачивалась и сильно краснела.
Таково же было отношение крошки и к животным и насекомым. Дети,
обыкновенно, робки с незнакомыми им животными; Мируше же не внушало
страха буквально ничто: она совершенно свободно подходила к незнакомой
собаке, брала в руки всяких насекомых; раз притащила нам, краснея
от натуги, большую тяжелую черепаху, несмотря на ее писк и шипенье.
Вид торопливо бегущего куда-нибудь жучка или муравья неизменно вызывал
в ней интерес и внимание.
- Папа, это он к своим деткам торопится?
Если она находила мертвого кузнечика, стрекозу, жучка, она всегда
очень жалела их и звала Олю, младшую сестру, копать могилку.
- Мама, спрашивала она, - он больше уж не пойдет к своим деткам?
И ничто не вызывало в ней такого негодования и протеста, как жестокое
обращение с животными.
- Папа, папа!- слышишь, бывало, ее звонкий, негодующий голосок из
окружавшей наш дом дубовой рощи.
- Папа, иди скорей: гадкий Симка (сын соседа) убивает стрекозу...
Я с ним никогда больше играть не буду...
Наша кошка и оба щенка очень любили лакомиться кузнечиками.
Мируша терпеть не могла этого: стоило ей увидать это, она бежала
к собачонкам и с покрасневшим, негодующим лицом старалась вырвать
у них кузнечика, а потом наделяла их несколькими шлепками.
В тот самый день, когда она заболела, в последний день ее жизни
жене пришлось видеть прелестную сценку: серенький кузнечик, прыгнув,
случайно попал на голенькое, бронзовое тельце Мируши. Она вздрогнула,
засмеялась, но не тронула крошечное созданьице. Кузнечик лазил по
ее головке, по груди, по голенькой спинке; щекотно ей было страшно,
- она извивалась, звонко, со счастливой мордочкой, хохотала, но
никому не позволяла снять кузнечика…
В своих отношениях к другим детям и взрослым, Мируша ничем не отличалась
от всякого ребенка: добрая, готовая даже иногда пожертвовать своими
интересами другому, она, случалось, сердилась и ссорилась с другими.
И мне думается, что виноваты в этом мы, окружавшие ее взрослые,
т.е. главным образом, родители: ей не приходилось видеть нарушения
нами мягкого отношения к кузнечикам, стрекозам, цветам и она его
никогда не нарушала; наши отношения к людям были, к сожалению, не
всегда безупречны - и она делала то же, видя, что так делают, что
так можно. Тем не менее, когда вспомнишь Мирушу, окруженную кузнечиками,
стрекозами, "пажучками" - из "паучок" и "жучок"
дети сделали "пажучок" - "Боже мой коровками",
цветами, вспомнишь ее бережное, заботливое отношение, ее охрану
этих маленьких, бесконечных жизней, то сразу резко выступит отличительная
черта этого ребенка - любовь. Светлым ангелом пронеслась она над
моей земной, грешной жизнью и заставила мягко, незаметно еще и еще
признать так легко забываемую нами истину - заповедать, что только
любовь творит, согревает и освещает нашу жизнь. Она разрушила для
меня нелепую легенду о жестокости детей: да, дети часто жестоки,
но не потому, что они жестоки, а потому, что жестоки мы…
…Когда мы принесли гробик на кладбище, могилка не была еще готова.
Мы опустили гробик на траву и тотчас же на него прыгнул и точно
застыл в солнечном блеске один из бесчисленных друзей Мируши - кузнечик.
И долго он сидел так, словно прощаясь…И под неумолчное стрекотанье
их мы опустили гробик в могилку. Что было в наших душах в эти минуты
- об этом знает только Бог…
Вся радость, весь свет, все тепло, все ушло с Мирушей из личной
жизни; она опустела, помертвела. Осталась другая жизнь, не своя,
вечная, но возможная, имеющая смысл лишь при условии исполнения
того завета, который оставила Мируша, - завета любви ко всему живому…
Иван Наживин
|