Вегетарианское обозрение, Киев, 1910 г.
(Избранные статьи)

Горькая доля

посвящается Анне Ивановне Суворкиной
Очерк Д. В. Григоровича

Чудный летний день. Солнце сверкает к безоблачном небе, разливая ровный, янтарный блеск на поля, луга и рощи. Жаркий воздух, отягченный испарениями земли, запахом трав и цветов, как будто остановился в своем течении, как будто к чему-то прислушивается... Мириады насекомых жужжат и кружатся в нагретом просторе, хлопотливо суетятся в гуще трав, но листьям, качаются на гибких стебельках, увенчанных цветами; выше, с разных концов, несмолкаемо льются серебристые переливы жаворонка.   Признак    живительной   силы отражается даже на растениях. Светлый сок, хлынувший из корня, которому тепло теперь под согретой землей, свободно движется в самых тонких былинках, помогает им развертывать запоздалые лепестки, дает силу разбрасывать созревшие семена и все выше и выше тянуться к солнцу. Но весь этот шелест, жужжанье и шорох не нарушают окрестной тишины. Вокруг ни одного резкого звука. Природа как будто ведет здесь мирную беседу сама с собой, совершает какой-то мирный, радостный праздник.

В окрестных рощах прохладнее, чем в лугах и в поле. Но признак жизни все тот же. Густолиственный свод, заслоняя солнце, сообщаете вокруг мягкий, прозрачный полусвет; в нем ясно выделяются каждая ветка, самая тонкая травка, выбегающая из томного мшистого грунта. Местами горячий луч, проникнув чащу ирассыпавшись золотом по глянцу листьев, пронизывает по пути скрывавшийся лист и сообщает его изнанке блеск изумруда. В этих случайных лучах солнца играют, сверкая, целые полчища насекомых; вчаще листьев носится неумолкаемый писк и веселое щебетанье; слышится воркование горлицы, в стороне кукует кукушка, стучит дятел, кричит иволга; множество невидимых птиц чиликает под листьями, то и дело перелетает с места на место между стволами. Здесь, очевидно, всех точно так же одушевляет радость жизни, и все жадно ею пользуются.

Вот какие-то две маленькие желтые птички порхнули на нижнюю тонкую ветку, не покачнувшуюся даже от их прикосновения. Птички, по-видимому, только; что весною вылетали из гнезда и потому менее опытны, менее пугливы; они беззаботно прыгают, бьют крыльями и весело распевают, не замечая охотника, внезапно мелькнувшего между кустами...

Охотник этот не настоящий, профессиональный охотник. Его щегольская   серая жакетка с зеленой выпушкой, тирольская шляпа, украшенная сбоку крылом глухого тетерева, ягдташ па шелковой перевязи, изящное двуствольное ружье за плечом, – ясно указываюсь джентльмена, вышедшего на охоту для прогулки, не знавшего от скуки, куда девать праздное время.

Рассеянно шагая по лесу, он до настоящей минуты весь был поглощен воспоминаниями сначала о Париже, откуда недавно вернулся; ого воображение переходило попеременно от шумных бульваров к завтракам в Cafe Anglais, к веселым вечерам в театрах и Moulin Rouge; воображение джентльмена, делая скачки, неожиданно переносилось к критскому вопросу и туркам, к Бисмарку и графу Голуховскому, останавливалось на секунду на проигрыше в Монако, чтобы так же неожиданно перейти к собственным делам, займу в дворянском банке, неуплаченным долгам, крайне плохому состоянию давно расстроенного имения и скуке, – смертной скуке в запущенном доме родовой деревни, которую, несмотря на все старания, никак не мог он продать.

Случайно подняв глаза, увидел он двух желтых птичек, весело распевавших на ветке, и мгновенно остановился, как бы даже прирос к месту; его бледно-серые, водянистые, холодные глаза проявили вдруг необычайную живость; мягким, кошачьим движением притянул он к себе перевязь, взял в руки ружье и, приложив ложу к щеке, прицелился. Раздался выстрел... В лесу все на минуту смолкло; жизнь остановилась... Когда дым рассеялся, у ног джентльмена можно было видеть двух желтых птичек с окровавленными, перешибленными крылышками, бившихся в предсмертных судорогах...

Джентльмен снова перенес ружье за спину и, посвистывая, пошел дальше...

Неправда ли, какая милая забава, какое приятное развлечение?!!..

По этому поводу невольно приходят на память ощущения другого джентльмена, –  автора: «Куда грядешь?», «Семейства Поланецких» и многих других талантливых произведений. Вот что пишет г. Сенкевич в своем морском путешествии :

«Пользуясь на палубе корабля позволением капитана, многие начали охотиться на чаек; но достаточно подстрелить одну, видеть, как она затрепещет в волнах своими ослабевшими крыльями, – в другую стрелять не станешь. Когда одна чайка упадет, другие слетаются и кружатся над нею целой толпою, с неимоверно жалким криком, точно хотят спасти ее, и человеку невольно кажется, что он совершил дурной поступок, призвал несчастье на свою голову!..»

Не знаю, насколько осуществляется последнее заключение почтенного писателя, –  но в первом своем чувстве он прав. Посягательство на жизнь беззащитного живого существа ради забавы, действительно, дурной поступок; мало того, его следует назвать возмутительными, неблагородным злоупотреблением силой.

Профессиональная охота, – прямо сказать: истребление зверя, имеет смысл, может быть терпима. Она оправдывается законом, но которому все, что живет на земле, живет одно на счет другого. Человеку принадлежать здесь преобладающая роль, и, надо сказать, благодаря его преимуществам перед зверем, – он широко ими пользуется. Сотни и сотни тысяч людей живут исключительно охотой; для одних она единственный способ существования; для других – средство благосостояния и обогащения.

Достаточно указать на то, что происходить в северных морях, когда наступает пора для тюленей, моржей и котиков выползать на лед с тем, чтобы выкармливать своих детенышей; подкравшись к ним, на них внезапно набрасываются толпами   и беспощадно убивают их дубинами. В 1895 году одним норвежским судном увезено было тридцать тысяч шкур несчастных животных. Их истребление, усиливаясь с каждым годом, приняло такие размеры, что вызвало вмешательство правительств: Америка жаловалась на конкуренцию Англии, Англия – на Россию, Россия – на Норвегию. Но не человечное чувство и жалость служили к тому поводом: дело в том, что такое беспощадное, огульное истребление самцов вместе с самками и их детенышами грозило уменьшением зверя и, следовательно, уменьшением прибыли частных лиц и компаний. В тех же морях то же самое происходит с китами, а на юге, в Индии, на Цейлоне и Африке – со слонами и птицами; первых так же безжалостно убивают разрывными пулями, чтобы воспользоваться их клыками; вторых уничтожают миллионами, чтобы доставить милым дамам удовольствие носить   их   перья   на шляпках.

Как ни прискорбно такое беспощадное истребление   животных,   оно   объясняется по крайней мере,  установленным   веками промыслом; тут корысть и нажива, тут борьба,   опасность,   смелость,    отвага, – тут, наконец, двигателем служит очень часто существенная нужда, – как у зверя, который уничтожает другого зверя, понукаемый голодом.

Но не ужасно ли думать, что сотни и сотни тысяч других людей убивают животное, не принуждаемые ни голодом, ни необходимостью    защищаться,     ни    даже страстью профессионального   охотника; они видят в этом   приятное   развлечение, невинную забаву,  полезный моцион для их драгоценного  здоровья. Невинные эти забавы называются спортом; забавники   называются   спортсменами, т. е., людьми, которым   на   земли нечего больше делать,   как только забавляться, и которые   ничего   больше    не   умеют делать.    Они   выходят из   себя,   когда комар коснется их благородной щеки или неосторожным движением оцарапают се6е руку, но чужое страдание ими в грош не ставится; заботливо оберегая собственное выхоленное тело, тщательно отстраняя от себя всякую опасность, – о ни но щадят чужой жизни; им в голову не приходит, что животное, уничтоженное ради забавы, часто приносило на земле больше пользы, чем они сами.

Многие ученые приписывают такое жалкое злоупотребление силою атавизму, остатку унаследованного варварства, не успевшему окончательно выдохнуться; другие, соглашаясь с первыми, усматривают в этом, кроме того, несомненные признаки болезни, аффекта, стремление к разрушению и преступность натуры. Известный профессор В. И. Тарновский в своем сочинении о ненормальных явлениях в человеке, относит проявление бессердечности к болезни. «Для иных личностей, – говорит он, – нет высшего наслаждения в жизни, как приносить смерть живым, беззащитным существам лично, или быть хотя бы зрителем истязаний...»

За доказательствами ходить недалеко. Много лет тому назад в Москве было запрещено зрелище под названием: «Медвежья травля». К истинному сожалению, мы не знаем, при каком губернаторе, кто именно был проводником запрещения; имена таких лиц следовало бы всегда хранить в архивах обществ для покровительства животным. «Медвежья травля» происходила на Ходынском поле; устроена была круглая арена, обнесенная досками, установленная внутри местами для сиденья. В средине был врыт столб; к нему привязывали цепью медведя, которого предварительно томили жаждой и голодом, затем выжигали ему каленым железом глаза, выколачивали зубы и отпиливали когти. В таком виде несчастное животное должно было защищаться против нескольких меделянских   собак,   выпущенных их владельцами. Зрители, приходившие в остервенение не хуже их собак, предлагали между тем пари, бились об заклад в том, чья собака скорее загрызет прикованного медведя... Удивительнее всего, что в этом отвратительном зрелище участвовали не только полупьяные, полудикие мясники, мещане, лабазники и проч., но и лица образованного сословие. Вечером того же дня их можно было встретить в английском клубе, красноречиво ораторствующих против злоупотребления власти и угнетения, – иди в ложе театра, нежно воркующих подле дам наподобие голубков.

У таких господ культура только на языке и во внешности; внутри – и не очень далеко, – сидит зверь, и стоить только к нему прикоснуться, – чтобы возбудить врожденный инстинкт злобы и жажду истребления. Человек в этом отношении часто хуже животного. Сытый волк пробежит мимо стада овец и ни одной не тронет. – Сытый человек ожесточенно будет преследовать животное и убьет его, находя в этом удовольствие, здоровье, –  даже благородное (?) развлечение.

К числу таких «благородных» развлечений принадлежит голубиная стрельба.

Трудно себе представить более отвратительное зрелище! В темное, тесное помещение заключают десятки голубей; в нескольких шагах размещаются джентльмены, вооруженные ружьями; голубей выпускают поодиночке; их держали в темноте, кормили впроголодь, томили жаждой, нарочно с тем, чтобы ослабить их полет и доставить джентльменам удовольствие пристреливать их с большей легкостью. Спорта и здесь точно так же, как в травле медведя, оживляется благородным соревнованием: держат пари о том, кто может без промаха, одну за другою перебить столько-то птиц; тот, кому удается достигнуть такой цели, встречается аплодисментами и считается молодцом.

Любопытно било бы посмотреть на такого молодца в военном деле, когда самому приходится быть мишенью вместо голубя, – или когда, во время поединка, видит он направленное против себя дуло пистолета; тут, надо думать, хвастливой храбрости было бы меньше!..

Немного нужно также храбрости участвующим на парадных охотах, когда на известное, заранее приготовленное место, выгоняют сотни перепуганных птиц, зайцев, диких коз и т. д., и приглашенным, расставленным по пути гонки, стоить только менять одно за другим заряженное ружье, чтобы укладывать перед собою целые груды жертв. На одном таком парадном побоище при Наполеоне III было убито таким образом восемьсот штук одних фазанов! Не правда ли, было чем похвастать!

Отсюда недалеко также ушло развлечение, прозванное «садки». Волка, лисицу, зайца запирают в тесный, сколоченный из досок ящик. Заключенного кормят и поят ровно настолько, чтобы сохранить его в живых; его жизнь нужна пока для следующей работы: полуголодному, обессиленному и испуганному животному отворяют ящик и, когда оно бросается на волю, – за ним, с гиком и криками выпускают несколько свежих, здоровых борзых собак.

Литератор, скрывающий свое ими под псевдонимом «Фингал», прекрасно рассказал в Новом Времени подобное зрелище, которому был свидетелем. – Несколько спортсменов, после долгого совещания, торжественно вынесли лисицу, захваченную железными клещами, вроде орудия пытки; стараниями четырех людей, вооруженных для предохранения себя щипцами, лисицу втиснули в дощаную дыру, таким образом, чтобы ей ни взад, ни вперед нельзя было выйти, После этого началось собственно «действие». К дыре стали подпускать одну собаку за другой. Собаки шли неохотно. Публика начинала скучать; но вот явилась дама,   ведя на цепочки грациозную таксу; присутствующее оживились и заволновались; но такса была умная собака:/она не захотела отнестись серьезно к занятию господь спортсменов; она поняла, что здесь собрались только для потехи, для призовых медалей и для рублей. Нашлась, наконец, такса, которая выгнала лисицу из норы. Какое это было торжество, надо было видеть!

Кстати, о собаках. Казалось бы, чем собака добрее и ласковее, тем лучше, но правда ли? У г.г. спортсменов другой изгладь: они всеми силами стараются развить в собак злобу, свирепость, и та из них, которая окажется злее других, удостаивается приза, которым будет гордиться ее воспитатель. Быстрота в борзой собаки имеет цель: она понятна, но злоба? Какой смысл в злобе? она, между тем, чуть ли не главная приманка зрелища. Так и печатается в объявлениях «Призовые садки борзых собак на резвость и злобу. Ложи: 15 руб., трибуны: 2 руб. и  т.  д».

Не касаясь чувства сострадания, но просто по здравому смыслу, следовало бы ожидать, что животные, особенно полезные и близкие человеку, должно пользоваться с его стороны большим вниманием и лучшим обращением. В действительности происходит совершенно наоборот: им-то преимущественно не приходится испытывать, – хорошо еще если равнодушие, – но большею частью, жестокость, – из чего можно заключить, что признательность за добро, привязанность и преданность скорее доступны животным, чем человеку.

Возьмем для примера самое необходимое, ближайшее к нам существо, – лошадь. За редкими исключениями, мы бережем ее только из эгоистического расчета в видах ее возможно-долгой полезности; к бывшим ее заслугам относимся с полным бессердечием. Мы забываем, что в военное время она служила нам верным, преданным, полезным товарищем, бросалась за нами в   огонь, не щадя  своей жизни; мы ни во что не ставим ее трудов в полевых работах, готовность подсоблять нам, перетаскивать тяжести на непролазных дорогах и на городской мостовой; давая ей корм, часто с расчетливой бережливостью и не всегда удовлетворительный, мы убеждены, что вполне расквитались с нею, считаем даже себя ее благодетелями.

Неблагодарность к лошади выражается на каждом шагу. Ее напряженные усилия и быстрота на скачках, дающие при успехе значительные денежные выгоды ее хозяину, считаются еще недостаточными; ее принуждают превозмогать всевозможные трудности, – скакать через препятствия, через рвы, прикрытые от ее глаз плетнями, через насыпи, скрывающие канавы с водою, подвергая ее часто увечью и затем смерти под ножом живодера...

А цирк, – цирк, – где лошадь, рядом с другими животными, выставляется как предмет потехи для праздной публики! Здесь уже природное назначение животного не принимается в расчет; оно должно уступить место самым противоестественным требованиям и извращениям. Обыкновенно удивляются терпению и энергии человека, умевшего покорить своей воле животное; следовало бы скорее удивляться терпению и покорности животного, покорившего свои природные свойства капризу человека.

Все эти танцующие под музыку лошади, обезьяны, скачущие на собаках, балансирующие слоны, свиньи, делающие зигзаги между ногами хозяина, собаки, 6егающие на передних лапах и кувыркающиеся через голову наподобие клоунов, – все эти зрелища, возбуждающие смех и удивление, – ничего больше, как страшное злоупотребление силою над бессловесным, беззащитным живым существом, вынужденным молча покоряться своей горькой участи. Обратите внимание на их глаза в то время, как они производят свои эволюции; каким бы добрым и веселым ни казалось животное, – его глаза, ни на секунду не отрывающееся от   хозяина, следящие за каждым его движением, ясно показывают, что страх наказания ожидает его за каждый промах, за самое легкое невнимание.

Но зритель не замечает этого, – или вернее, – не желает мешать своему удовольствию мыслью, через какие стадии истязаний и жестокостей должны были проходить несчастные эти жертвы прежде чем доставить забавное зрелище публике и барыши своим  владельцам.

И все-таки, насилия и жестокости цирка слабы еще сравнительно в истязаниями животных, попадающих в руки докторов, – проповедников вивисекции. Животное, полное жизни, разрезывают на части, конаются у живого ножом в его внутренностях, опускают ого в кипяток я проч. Тысячи и тысячи жертв истерзаны были таким образом совершенно напрасно; опыты над ними не привели ни к какому истинно полезному открытию для науки.

На конференции в Ноттингеме в 1893 г. ученый хирург Белль Тайлор, доказывая полную бесполезность вивисекции, вооружается против нее, как «против жестокого злоупотребления силою, данною нам Богом над низшими существами, злоупотребляя которою, мы сами теряем права быть достойными милосердия. Недаром же учили нас признавать милосердие одною из наших священных обязанностей».

Если такие примеры возмутительного бессердечия встречаются в образованном сословии, можно ли удивляться отношениям к животному в загрубелом, полудиком человеке, который прирезывает отслужившую ему службу лошадь и, не дав ей еще умереть, спешит снять с нее кожу, потому что с живой лошади она будто бы мягче и стоит дороже!

Каждый день приходится видеть, как тощая, изнуренная лошадь выбивается из сил, подымая подводу, нагруженную непосильной тяжестью; хозяин или его батрак идет подле, махая вожжами и дико покрикивая; им не жаль лошади; им руководить линь и грубый расчет: сразу увезти на одной подводе и легче, и выгоднее, чем делать два конца и возить в два приема; он знать не хочет, что чрезмерное напряжение лошади подрезывает ее силы и сокращает ее жизнь. Покорное животное, – часто недокормленное, непоеное, или перепоенное, – молча напрягает последние силы, скользит и надает; возница – чаще всего полупьяный, – бьет ее куда ни попало, бьет подвернувшимся под руку поленом, бьет кнутовищем по голове и глазам; обычное с ней обращение: удар носком сапога   в живот.

А лошадь эта, между тем, его единственная кормилица, она его кормит, обувает и одевает; самой водкой, которая увеличивает его жестокость, – он ей обязан!

К Благовещенью, в то самое время, когда только что прилетают птицы и начинают вить гнезда, их налавливают тысячами, набивают в тесные, низкие клетки и держат в подвалах без питья и корму; в день праздника их за деньги выпускают на волю; но обессиленные, они тут же ловятся уличными мальчишками, которые перепродают их или потешаются ими.

В деревне лошадь – главное подспорье крестьянина – может быть вполне названа страдалицей. Там не вошедшего еще в возраст жеребенка запрягают в телегу или сани; едва ожеребившуюся кобылу заставляют пахать; первым удовольствием считается топить собак, травить кошек, разрушать птичьи гнезда. Я раз застал в лесу мальчишек, которые нанизали на тонкую ветку через глаза целую гирлянду живых птичек...

Что скажет будущее, но пока придется еще долго соглашаться с Бюфоном: «Из всех земных животных человек самое злое животное».

Нет возможности  исчислить страдания животных не только от жестокого с ними обращения, – но по небрежности и легкомыслию. Птиц держат в клетке и, по-видимому, их любят:   отправляясь на долгое время из дому, их поручают прислуге, которая забывает подсыпать им корму и налить   воды; спустя   сутки,  заключенные умирают   от   голоду и жажды.   Дамы и барышни выводят гулять на улицу выхоленную, нужную собачку; они глазеют по сторонам, заходят в магазины; собачка, оставленная у дверей   на   улице, пугается толпы, бежит зря куда ни попало, теряется и ночью, забившись в глухой, отдаленный угол, голодная и продрогшая  до   костей, попадает   в   руки фурманщика.   Хорошо еще, когда о ее   пропаже   публикуют в газетах,   обещая   «приличное  вознаграждение» за ее доставку. Но бывает и так: собака захворала или наскучила; ее выводят из дому и умышленно теряют.

Не раз, конечно, случалось вам встречать на улице потерявшуюся собаку; сколько отчаянного беспокойства в ее движениях; сколько испуга и скорби в ее плачущих глазах; с растерянным видом обнюхивает она проходящих, робко и жалобно осматривает каждого, в надежде отыскать хозяина, которого любит, к которому привязана, несмотря на его грубое обращение.

К такой участи редко разве отзовется доброе сердце; большая часть пройдет мимо. Скорее пожалеют сосланного на каторгу убийцу, зарезавшего с корыстной целью нескольких лиц, чем пожалеют бедное, голодное, брошенное, ни в чем неповинное животное. – «Помилуйте, как это можно! Там, какой бы он ни был, –  человек, Божья душа, тут – собака, пес, существо бездушное, управляемое только инстинктом!».

Инстинкт! Под этим словом подразумевается здесь как будто какое-то второстепенное, специальное, отчасти даже презрительное свойство. Древние, между тем, видели в нем непосредственный голос природы, часто доверяли ему больше, чем разуму. Что такое, собственно, инстинкт, и какие его отношения к душе, никто еще не дал точных, сколько-нибудь определенных объяснений. Если верно, что душа –  источник и стимул жизни, верно также и то, что она есть принадлежность всего живущего на земле; человек в своем самообольщения себе только присвоил ее в исключительную собственность.

Человек оканчивает свое земное существование, – говорят: он отдал Богу душу, преставился, умер, скончался; животное перестает жить, – оно издохло, околело... Почему так? За что такое презрение? Посылая жизнь и рядом с нею смерть всему существующему на земле, Промысел не делает никаких отличий и подразделений; – всех уравнивает, всех подчиняет одному общему закону, всех связывает одной неразрывной цепью.

Вот что, между прочим, находим мы по этому поводу в Священном Писании:

19)   «Потому  что участь  сынов человеческих и участь животных – участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества   перед скотом; потому что все суета.

20)   Все идет в одно место, все произошло   от   праха,   и  все   обратится в прах.

21)   Кто знает: дух  сынов  человеческих восходит ли  вверх и дух животных сходит ли вниз, в землю».

Экклезиаст, глава 3, ст. 19, 20, 21.

Слова эти невольно приводят к такому заключению: меньше гордости и больше милосердия к нашей меньшей братии, то есть к животным, назначенным делить с нами земную жизнь.