Вегетарианское обозрение, Киев, 1910 г.
(Избранные статьи)

Почему я стал вегетарианцем?

В детстве я, как многие другие дети, случалось, бывал жесток к животным. Считая воробьев вредными птицами, я разорял их гнезда, а их птенцов разбивал о камни в топил в воде. В самый момент совершения этих поступков мне, правда, бывало немного жутко, но мысль как-то не останавливалась долго над этим, удовольствие же лазить по деревьям и крышам, отыскивая гнезда, было очень велико. Случалось выгонять из огорода свиней, уток и т.п., и я из какого-то бессознательного стремления показать свое превосходство и власть над животными, норовил непременно ударить их побольнее, при этом я постепенно приходил в ярость и уже не заботился о последствиях ударов. Однажды я увидел на берегу реки отдыхавшее стадо уток, во мне явилось желание испытать меткость своей руки и я запустил в уток палкою, чтобы согнать их на воду. Но удар неожиданно для меня оказался слишком сильным. Палка ударила одну из уток по голове и несчастная была убита наповал. Мне стало как-то неловко в душе и я искренно укорял себя в том, что, не думая о последствиях своих поступков, я лишил жизни такое грациозное молодое существо, не сделавшее мне никакого вреда. Другой раз, желая напугать собаку, подбиравшую упавшие на землю груши, я выстрелил в нее из ружья, заряженного горохом. Я полагал, что дело ограничится легкими ранами, которые навсегда отучат собаку ходить в сад. Но каков был мой ужас, когда вслед за выстрелом, собака, бывшая от меня в 10 шагах, как-то тяжело свалилась на землю, судорожно провела несколько раз лапами взад и вперед и стала неподвижна... Мне сразу стало ужасно стыдно за свою ничем неоправдываемую жестокость, жалко бедной крестьянской собаки, так трагически кончившей свою полуголодную жизнь, и я жестоко укорял себя за свою жадность собственника. После этого последнего случая я больше уже никогда не позволял себе жестокого обращения с животными... Охотится же я бросил еще задолго до этого. Кстати сказать, и охотником я был плохим, и на моей совести тяготеет лишь 4-5 случаев убийства диких уток. Начал я охотиться лет с 15 и почти исключительно из подражания взрослым, отчасти же из любви к спорту. Однако при виде охотничьих трофеев у моего отца и брата, в виде диких уток, курочек и бекасов с разбитыми головами, перебитыми ногами и крыльями, с запекшейся в ранах кровью, у меня мелькала часто мысль: «А ведь им было больно, когда их убивали, наверно им очень хотелось жить, зачем же было их убивать?». Но я скорее спешил перейти к другим мыслям, считая, что институт охоты, при современном мясоедении, учреждение, освященное веками и необходимое в целях экономических и гигиенических (спорт). Иногда, сидя по часу и более в камышах и подстерегая какую-нибудь утку, я задавал себе вопрос: «да хорошо ли это, подстерегать из засады другое существо, менее разумное, более слабое, чем ты, рискующее попасть на твою пулю лишь из-за того, что ему необходимо утолить свой голод, как это делаешь и ты»? Но тотчас появлялась на сцену мысль, что «так делают все» и что таков уже «закон жизни» и я старался находить во всем этом вид интересного спорта – борьбы хитрости с хитростью, терпения с терпением. Казалось, что человек должен же одержать победу над неразумною тварью.

Однажды случилось мне на небольшом озере ранить дикую утку в бок. Она была еще жива и старалась всеми силами уползти в осоку. Я быстро разделся, вошел в воду и стал ее ловить. Нужно было видеть ее ужас при виде человека – ее убийцы, ее отчаянные попытки, несмотря на рану, уйти! У меня уже мелькнула мысль: «не дать ли ей уйти?» Но чисто спортивная жадность тотчас же подсказала: все равно она умрет от раны. А между тем мне нечем будет дома похвастаться. Я поймал утку и крепко, точно какую драгоценность, сжимая ее в своих руках (она делала бессильные попытки вырваться), направился к берегу. На берегу я попробовал положить ее на траву, но она все стремилась уйти в озеро, время от времени испуская дикие крики. Я решил прекратить ее мучения и разбил ее голову о ствол ружья. Помню, что пред этим я посмотрел на нее, будто желая запечатлеть ее в памяти еще живою. Помню ее черные глаза, в которых вместе с страданием выражался дикий ужас, они уже теряли осмысленное выражение и начали тускнеть. Слыша сухой стук ее головы о железо, я испытал какое-то странное чувство, трудно передаваемое словами. Все мое существо ощущало, чти это ненормально, ужасно, и очень хотелось как можно скорее от всего этого ужаса избавиться. И вот в это время я почувствовал и одновременно с этим сознал, что охота безнравственное, злое дело, и поэтому я решил бросить ее навсегда.

Однако для того, чтобы прийти к следующему выводу, что следует быть сострадательным ко всем животным и что настоящее сострадание (а не фарисейское, как у наших обществ покровительства животным) требует прежде всего не убивать животное, а затем уже не мучить его, кормить его и т.п., к этому выводу я пришел лишь лет чрез 10-15 после описанного случая. Дело было так. Раз наша кухарка купила на базаре пару цыплят. Их предполагалось зажарить, а затем фаршировать. Но прежде их хотели подкормить день-два. Цыплята были развязаны и скоро привыкли к своему новому положению, клевали с удовольствием зерна и очень забавляли меня своими играми. Как-то, любуясь ими, и совсем забыв о цели, для которой они были куплены, я взял одного из них в руки и, ощущая в руках нежное, горячее тельце, невольно почувствовал к нему нежность. После этого цыплята стали еще менее дичиться, стали ко мне еще доверчивее и уже сами подбегали ко мне, надеясь получить от меня пищу. Меня тронула эта доверчивость ко мне маленьких созданий. «Бедные», подумал я, вы и не знаете, что завтра или послезавтра вам угрожает мучительная смерть». «Но ведь это зависит от меня», вслед за тем подумал я и остановился на этой мысли. «Как бы спасти этих бедняжек, ведь я умнее и должен бы о них позаботиться»? Но сильны были укоренившиеся с детства предрассудки, и потому я довольно слабо защищал перед своими домашними право жизни цыплят. Домашние мне энергично возражали, что цыплята, как и многие другие животные, для того и созданы, чтобы их есть, что все ведь едят их и не задумываются над этим и т.п. Я чувствовал слабость этих аргументов, но мысль моя слабо ворочалась и, сделав несколько возражений, я, хотя не без некоторого угрызения совести, уступил. Но ел я этих цыплят не только без удовольствия, но, первый раз в жизни, с некоторым отвращением. Все как-то вспоминалось, как они резвились друг с другом, как клевали у меня из рук зерно и впервые в мясе животного я стал чувствовать тело, подобное моему. Вскоре после этого мои домашние опять купили пару цыплят. И эти цыплята привыкли к нам и я, присматриваясь к ним, стал все более и более находить в них черты разумных существ. Мне еще более стало их жаль, и я решил, что на этот раз я ни в каком случае не допущу их смерти, по крайней мере у нас, а кроме того, никогда уже более не буду есть мяса ни их, ни других животных. Столкнувшись на этот раз с моим категорически выраженным убеждением, что есть мясо безнравственно и заметив, что самый вид обреченных на смерть животных доставляет мне нравственные страдания, мои домашние решили уступить мне и куда-то сбыли цыплят.

Собственно о вегетарианстве я в то время имел смутное представление. От знакомых я слышал, что есть такие люди, которые не едят никогда мяса, а питаются какою-то там кашицей и ничего – живы и здоровы. Вспомнил, что где-то, когда-то читал несколько строк, что есть мясо вредно. Вот и все мои бывшие познания по вегетарианству. Теперь, приводя в систему все мною продуманное по этому поводу, я пришел к твердому и логическому выводу, что, перестав есть мясо, я ничего не потеряю даже в физическом отношении, но, кроме того, много выиграю в нравственном. И вот я перестал есть мясо. Но еще около месяца, не желая затруднять домашних, я ел первое блюло то же, что и они, лишь вынимая из него мясо. Но чем дальше, тем противнее мне был навар из мяса, поэтому я решительно заявил домашним, что не могу есть убоины ни в каких видах. Когда же они выразили мне свое неудовольствие и указали, что не удобно даже первые блюда готовить для меня отдельно, я заявил, что буду довольствоваться самыми простыми блюдами: крупником, картофельным супом, кашею, картофелем и т.п. и при этом не буду ни в малейшей претензии на домашних. Тогда они уступили мне окончательно и, удивительное дело, оказалось, что и вегетарианских блюд можно найти достаточное количество и готовить их не представляет особого труда.

Результаты вегетарианства скоро сказались: я стал как-то жизнерадостнее и бодрее, а мои знакомые признали, что и цвет лица у меня стал здоровее. Но больше всего я ценил то чувство душевного спокойствия, которое явилось у меня, как результат сознания, что я не мучу и не убиваю никакого живого существа. В отношении к животным я тоже заметил в себе перемену. Сколько раз, например, прежде я сравнительно равнодушно наблюдал, как купившие на базаре птиц, несли их вниз головой, держа за ноги. Теперь же при виде такой жестокости я испытывал нравственные страдания, вступался за обиженных животных, как за близких мне существ, таких беззащитных, которым в данный момент только я могу помочь. Не помочь им мне казалось недостойным моего звания человека, да еще получившего образование. Я записался ради этого в члены общества покровительства животным, вступался за мучимых животных и, случалось, даже привлекал мучителей к суду. Пусть это паллиатив, полагал я, но все же лучше хоть это, чем равнодушие к жестокости. И все-таки тяжело становится на душе когда слышишь, как люди, во всех отношениях культурные, на упрек их в мясоедении, отвечают: «прежде нужно позаботиться о людях, а потом уже о животных», забывая, что одно другому вовсе не противоречит и что, упражняя наше чувство сострадания не только на людях, но и на животных, мы в силу известного физиологического закона становимся к людям еще сострадательнее и гуманнее.

А. Георгиев