Вегетарианское обозрение, Киев, 1911 г.

ВО.1.1911, с. 21-24

Первое посещение Ясной Поляны

Это было в памятный для России 1890-й год, когда уже объявились первые грозные признаки наступающей голодовки, — всеобщая засуха, охватившая широкою полосою всю среднюю и юго-восточную Россию. В начале второй половины июля я выехал с семьей из Петербурга.

На другое утро мы уже в Туле. Старшая наша девочка Оля, которой было тогда 8 лет, вызвалась меня сопровождать. Из Тулы 12 верст до станции "Козловка-Засека" мы проехали в почтовом поезде и прибыли на станцию в 9 часов утра.

Было чудное июльское утро, с первыми признаками осенней желтизны на деревьях. Оставшиеся 3-4 версты до Ясной Поляны мы с Олей решили пройти пешком. Это была чудная прогулка. Оля, выросшая в серой, неприглядной северной природе, окруженная каменными стенами Петербургских домов-колодцев, не видавшая ни леса, ни пашни, была детски восхищена каждым кустиком, каждой травкой.

Нам пришлось идти по большой проселочной дороге, по бокам которой тянулся лес до самой Ясной Поляны. Часто открывались большие вспаханные поляны, холмами поднимавшиеся к дальнему лесу, обрамленные красивой рамкой лесной зелени, точь-в-точь как на картине И. Репина "Пахарь".

Незаметно, собирая по дороге лесные орехи, к 11 ч. добрались до Ясной Поляны. Опросив встречных крестьян, мы пробрались, миновав деревню, к графской усадьбе и подошли к сторожке, построенной у входа в парк, и между двух сторожевых башенок вошли в широкую аллею парка из красивых развесистых берез. На взгорье в конце аллеи обрисовалась усадьба Толстых – каменный в два этажа дом.

Мы робко подошли к этому дому. В палисаднике нам повстречалась молодая стройная 17-ти летняя барышня, в которой я сразу узнал среднюю дочь Льва Николаевича – Марию Львовну. Она встретила нас ласковым приветливым вопросом, и когда я назвал свою фамилию, куда и откуда еду и подал ей фотографическую карточку большого друга Льва Николаевича из "Посредника", на которой был изображен в простом рабочем костюме и в лаптях, сидящим на барьере мостика, наш общий друг и знакомый П.И. Бирюков, нас повели к себе, как старых знакомых.

Девочку мою Мария Львовна увела с собой, а меня проводила ко Льву Николаевичу. Я вошел в хорошо знакомую мне по картине И.Е. Репина "Кабинет Л.Н. Толстого", рабочую комнату. Все здесь точно, как на картине Репина: небольшая сводочная комната, два окна выходят в сад. У одного из них небольшой письменный стол без всяких украшений. На столе простой письменный прибор и несколько книг, из которых самая большая – библия. В одном углу стоит коса, рядом с ней на стене висит столярная пила, а на вешалке – верхнее платье. Мария Львовна ввела меня в эту комнату и подвела ко Льву Николаевичу, который в это время лежал на кожаном диване. На лице его заметна была физическая усталость, а бледные бескровные губы свидетельствовали о тяжелой болезни, которую пережил в это лето Л. Н. Толстой. Мария Львовна назвала мою фамилию и показала карточку Павла Ивановича, Лев Николаевич поднялся с постели и протянул мне руку: "А Якубовский? Мне говорил про Вас Ив. Ив." — Я до того был поражен болезненным выражением Льва Николаевича, что первый, невольно заданный мной вопрос был: "Что Л.Н., Вы больны?" — Лев Николаевич ответил, что болезнь уже проходит, что он сейчас сделал большую прогулку на пчельник, где он пьет по утрам кумыс, и очень устал, а то он уже совсем поправляется после довольно тяжкой болезни. 10 минут дружеской беседы, и вся робость моя прошла бесследно. Здесь сказалось то необъяснимое обаяние великих людей, в силу которого уже после первых фраз исчезает то бесконечное расстояние, которое отделяет этих гениев человечества от обыкновенных смертных. Нечто подобное случилось и со мной. Я сразу почувствовал необыкновенную близость к этому человеку, забыл о нескладности своих фраз.

Расспросив про П.И. Бирюкова и И.И. Горбунова, Лев Николаевич перевел свои расспросы на тот неприятный инцидент, который недавно произошел со мною в Петербурге – историю с "Крейцеровой Сонатой".

Историю эту я передал Льву Николаевичу с некоторыми подробностями. Л.Н. рассказал еще какой-то подходящий случай, — сейчас не вспомню, — и стал расспрашивать про мою семью и поездку. Зашла речь о Закаспийской дороге. Л.Н. передал мне о тех подвигах труда, которые совершил русский рабочий при постройке этой беспримерной в истории железнодорожного строительства дороги. Многие подробности этого дела были хорошо известны Льву Николаевичу от его родственницы, старушки Анненковой, близкой родственницы генерала Анненкова.

Затем Л.Н. заговорил о литературе. Судя по моей фамилии, он предположил во мне поляка. Я ответил Льву Николаевичу, что по происхождению я не поляк, но вырос среди поляков и достаточно владею польским языком и очень интересуюсь отношением поляков и их литературы к последнему направлению Л. Толстого. На это он мне сказал, что в молодости, будучи заграницей, он был хорошо знаком с известным историком и публицистом Лелевелем, что из современных польских писателей он больше всего ценил Генриха Сенкевича, последний роман которого "Без Догмата" он с большим интересом читал сейчас в "Русской Мысли". Элизу Ожешко Лев Николаевич ставит значительно ниже, считая ее чересчур сантиментальной. На вопрос мой, не знает ли он в польской литературе писателей, сродных ему по духу, Л.Н. указал мне на графа Юрия Мошинского, писавшего о нравственном возрождении. После я познакомился со взглядами этого писателя по прекрасной статье М. Урсина, печатавшейся в "С. Вестнике", "Религиозно-политические идеалы польского общества". — "В борьбе с Россией", — пишет Ю. Мошинский в предисловии к своему последнему сочинению: "мы имеем только одно несокрушимое оружие, один сильный щит против ее нападения и одно верное средство к ее обращению. Это средство завещал Сын Божий в учении о любви к врагам".

Затем Лев Николаевич предложил мне прочесть в корректуре свой последний труд "Для чего люди одурманиваются", предназначенный для печатания в "Русской Мысли", а сам удалился о чем-то хлопотать. Крайне усталый с дороги, я все-таки с захватывающим интересом пробежал статью. Не прошло и часа, как Лев Николаевич вернулся, а меня в это время позвали в сад, где в тени под деревьями, за большим столом собрались некоторые члены семьи Льва Николаевича. Все они собрались вокруг Софии Андреевны, супруги Льва Николаевича, очень красивой дамы, которой тогда, в 1890 году, нельзя было по виду дать больше 40 лет. София Андреевна и Татьяна Львовна приласкали мою девочку, но она, по натуре очень робкая и застенчивая, все время жалась в уголок. София Андреевна стала спрашивать про некоторых "посредниковских" работников. В общем она, по-видимому, довольно скептически относилась к тому новому течению, которое было вызвано к жизни последними произведениями Льва Николаевича и последовавшим за ним стремлением опроститься и сесть на землю. Не без иронии София Андреевна сослалась на несколько примеров из жизни интеллигентных колоний, на действительно некрасивый поступок одного из самых ярых последователей Льва Николаевича, некоего Р., который, поселившись в одной из Смоленских колоний, перессорился со всеми, чуть не привел к распадению всю колонию, затем ушел оттуда и поселился у Неплюева.

Вернулся Лев Николаевич и после завтрака предложил прогуляться в саду. Пошли все, взрослые и дети. Оля положила в платок яблок, Лев Николаевич заметил, что эта ноша стесняет ее, взял у нее платок и подвесил к первому попавшемуся фруктовому дереву. На обратном пути мы проходили другой тропинкой и Оля забыла платок на дереве. После прогулки нас пригласили наверх, в столовую обедать. Столовая в Ясной Поляне – известная комната и описывалась уже не раз посетителями. Эта комната, тянувшаяся во всю ширину второго этажа, с окнами на две стороны. Наверх в столовую из сеней ведет деревянная лестница, заканчивающаяся широкой площадкой, ведущей в столовую. Во всю длину столовой по стене висят портреты предков, в одном углу стоит бюст Льва Николаевича, работы художника Репина.

Все расселись. Графиня заняла место в одном конце стола, поблизости ее сидели дочери – Мария Львовна, Татьяна Львовна и учащаяся молодежь в студенческих мундирах. Это были сыновья Льва Николаевича, имен которых я тогда не слышал. Льву Николаевичу и дочерям подали отдельно блюда, приготовленные из растительных продуктов. Зная, что я бросил курить и не употребляю спиртных напитков, Лев Николаевич спросил меня насчет пищи. Я ему ответил, что я очень сочувствую вегетарианскому режиму, но не настаиваю дома, боясь затруднить жену приготовлением двух обедов, а жена моя не разделяет моих взглядов на вегетарианство. На это Лев Николаевич мне ответил, что вегетарианец за каждым столом найдет себе пищу, "так как к каждому столу подают хлеб и хоть одно растительное блюдо".

На первый поезд, уходивший в Тулу, нам надо было попасть в пятом часу, а потому, отдохнув после обеда, нам предложили лошадей на ст. Ясенки, где можно было купить билет на почтовый поезд до Тулы. Подали шарабан, запряженный парой, Татьяна Львовна взяла в руки вожжи, а рядом с нами учащаяся молодежь на велосипедах. Лев Николаевич ласково обнял меня и мою девочку, и через 20 минут сытая пара доставила нас на ст. Ясенки.

Через 10 дней я был в Самарканде, унося на всю жизнь в душе воспоминание о посещении Ясной Поляны.

Ю.О. Якубовский