Вегетарианское обозрение, Киев, 1911 г.

ВО.3.4.6-7.8.9-10.1911

Из Ясной Поляны в Чердынь

(Из воспоминаний бывшего секретаря Л.Н. Толстого)

№3, с. 33-37

I. Арест и ссылка

Четвертого августа 1909 года, часу в девятом вечера, я сидел в своей комнате, рядом со спальней Льва Николаевича, за своим большим столом и занимался своими обычными занятиями. Я кончал ответ на какое-то письмо, когда к крыльцу яснополянского дома подкатила, звонко гремя колокольчиками, чья-то тройка. "Надо пойти встретить гостей", подумал я, но не хотелось бросать письмо; я докончил начатую фразу и пошел навстречу приехавшим.

На лестнице я столкнулся с быстро бежавшей мне навстречу внучкой Льва Николаевича, 10-летней Танечкой, которая испуганным голосом сообщила мне:

— Николай Николаевич! какие-то военные приехали, вас спрашивают.

Мне непонятен был испуг девочки, и я поспешил ее успокоить:

— Ну что ж, и с военными познакомимся.

Я полагал, что это какие-нибудь посетители, приехавшие видеть Льва Николаевича и обращавшиеся сначала ко мне, как это часто бывало. Оказалось, что я ошибся.

Приехавшие были становой пристав и помощник крапивенского исправника. Я пригласил их в приемную. После того, как мы обменялась любезностями с помощником исправника, с которым я был знаком, он, вынимая из бокового кармана мундира вчетверо сложенный лист бумаги, как бы желая меня подготовить, сказал:

— А я приехал объявить вам печальное известие...

— Что такое?

Мой собеседник медленно развернул вынутый им из кармана лист бумаги и торжественно прочитал мне, что по распоряжению министра внутренних дел рязанский цеховой Николай Николаев Гусев, "изобличенный в революционной пропаганде и распространении недозволенных книг", высылается на два года под гласный надзор полиции, в "Чардымский" (он так и прочитал, с ударением на втором слоге) уезд Пермской губернии, считая срок от 15 июля 1909 года.

Здесь надо заметить, что, в чем состояла та революционная пропаганда, в которой я кем-то, где-то и когда-то был изобличен и за которую для исправления был послан на два года в пермские леса, я и до сих пор не знаю. Было время, когда я разделял революционное миросозерцание и распространял революционные взгляды; но к тому времени, когда меня выслали, я уже давным-давно осудил революционное насилие и, как умел, боролся с ним и в письмах, и в беседах, и на публичных собраниях. И потому обвинение меня в "революционной пропаганде" было не более справедливо, чем обвинение в изготовлении фальшивых монет. Что же касается "распространения недозволенных книг", то в нем я действительно был изобличен при следующих обстоятельствах.

Один крестьянин Пензенской губернии обратился ко Льву Николаевичу, как это делали очень многие, с просьбой прислать ему книг. По большей части, Лев Николаевич никому не отказывал в такого рода просьбах. Высылка книг лежала на моей обязанности. На всех получаемых им в мою бытность письмах, Лев Николаевич делал пометки на конвертах: Б.О. (без ответа), ответить (т.е. сам Л.Н. решил ответить), Н.Н. ответить (он поручал ответить мне), послать книг и т.д. Если стояла пометка "послать книг", то иногда сам Л.Н. указывал мне, какого содержания книг надо послать (заглавий и подробного содержания своих книг он не помнил); в других случаях сами писавшие определенно указывали, какие именно или какого содержания книги им нужны; бывало и так, что писавший не указывал определенного названия книг, которые он просил выслать, и Лев Николаевич, отдавая мне полученные за день письма, не давал своих указаний и предоставлял мне самому сделать выбор посылаемых книг.

В том случае, о котором идет речь, помню прекрасно, что Лев Николаевич не то на конверте написал, не то на словах передал мне – "послать книг побольше", так как письмо крестьянина ему понравилось. Исполняя его поручение, я послал этому крестьянину довольно много книг как религиозного, так и общественно-политического содержания. В числе последних были запрещенные в России "Не убий", "Николай Палкин", "О христианстве и воинской повинности", "Христианство и патриотизм" по несколько экземпляров каждой. Книги благополучно проскочили сквозь наше Ясенковское почтовое отделение (за что впоследствии начальник был переведен в другое место с понижением), но на месте получения были задержаны и арестованы. Крестьянина притянули к допросу (впоследствии я читал его показания: бедняга так перепугался, что понес страшный вздор, так что и допрашивающим было очевидно, что он путает), были наведены справки, которыми было установлено, что адрес на бандероли писал я, и началось дело по обвинению меня в распространении запрещенных книг. Два раза вызывали меня для допроса в жандармское управление в Тулу. После того как Лев Николаевич написал в жандармское управление письмо о том, что книги выслал я по его поручению и что поэтому судить надо не меня, а его, было признано неудобным отдать меня под суд, и мне было объявлено, что "дело" мое "будет решено административно".

И вот теперь, 4 августа 1909 года, помощник крапивенского исправника и становой пристав приехали объявить мне кару, постигшую меня за исполнение поручения Льва Николаевича.

— Когда же я должен ехать?

— Да вот сейчас, с нами...

— Но ведь мне нужно собраться, сдать дела?..

— Ну, мы можем подождать...

— Сколько времени?

— Ну, полчаса... Причем должен вас предупредить – с любезной улыбкой прибавил помощник: – что багажа разрешается брать с собой не более тридцати фунтов.

Я оставил своих гостей, приезда которых недаром испугалась Танечка, и поднялся наверх в яснополянскую столовую. Лев Николаевич и все домашние и гости были там. Увидав меня, Лев Николаевич быстрым шагом пошел ко мне навстречу.

— Ну, что? тревожно спросил он.

— Высылают меня, — отвечал я, в недоумении пожимая плечами. Я действительно недоумевал, как все это случилось.

— Я так и думал, сказал Лев Николаевич взволнованным голосом.

— В Пермскую губернию, в какой-то Чердынский уезд, продолжал я.

— О-о-о! с сожалением и испугом протянул бывший в числе гостей известный музыкант Александр Борисович Гольденвейзер.

— Что? спросил его Лев Николаевич.

— Самые гнилые места... я читал о них в газетах; туда ссылаются...

— Помните, мы с вами говорили? напомнил мне Лев Николаевич.

Всего дня за два до моего ареста, как-то вечером, я зашел за какой-то справкой в кабинет ко Льву Николаевичу. Он раскладывал пасьянс на картах, как это он часто делал вечерами для отдыха от умственного напряжения. Не помню, какой был повод, но только Л.Н. сказал мне:

— Почему они вас не трогают?

— Да, отвечал я, они могли бы это сделать без риска для себя.

— Разумеется. Уж раз они Черткова тронули, то вас тем более. Разве только, что в моем доме...

Я поспешил в свою комнату, чтобы хоть кое-как привести в порядок лежавшие на моей обязанности дела и собраться в дальнее путешествие. Как на зло, не было дома ни Александры Львовны (она уехала в Москву), ни Душана Петровича Маковицкого (он в тот день уехал в дальнюю деревню к больному). Кое-как, наспех, я делал пометки на бывших у меня бумагах, относившихся к делам Льва Николаевича, и сдавал все Варваре Михайловне Феокритовой, переписчице, другу Александры Львовны. Домашние укладывали в чемодан мои вещи.

Предоставленные мне полчаса давно прошли, а я не успел еще кончить ни передачу бумаг, ни укладку вещей. Видя, что мне не успеть ни того, ни другого, я сдал все оставшиеся бумаги Варваре Михайловне, без всяких объяснений, а об оставшихся вещах решил, что мне перешлют их в Тулу, и пошел прощаться со Львом Николаевичем в его кабинет.

Как это ни странно сказать, расставаясь, может быть, навсегда (так оно и вышло), нам нечего было сказать друг другу. Меня не страшила наступившая перемена в моей жизни; напротив, в этот последний мой вечер в Ясной Поляне я был радостен, как никогда. Лев же Николаевич знал, что если будут у меня тяжелые минуты, в которые будет особенно чувствительна тяжесть утраты, то помочь в этом состоянии может только Тот, Кто есть источник жизни; а человеческие слова, утешения и советы здесь бесплодны.

Между прочим, в этом разговоре Лев Николаевич сказал мне то, чего я и не подозревал:

— А я, знаете... я не говорил вам этого... я думаю отсюда бежать...

Я был поражен.

— Куда же вы думаете бежать Лев Николаевич? спросил я.

— Не знаю... Только – бежать...

Я знал, как тяжела была Льву Николаевичу жизнь в Ясной Поляне, в обстановке роскоши среди окружающей нищеты; знал и то, что оставался он в этих условиях никак не потому, что дорожил ими, а исключительно потому, что видел в этом свой долг перед Богом. Поэтому я не удивился его намерению, но, признаюсь, мне стало жалко этого горячо любимого мною человека, которому так недоставало необходимого в его преклонность возрасте покоя.

Я поблагодарил Льва Николаевича за все, что получил от него; попросил его также передать мою благодарность В.Г. Черткову, и мы простились.

От Льва Николаевича я прошел к Софье Андреевне. Я сказал графине, что благодарю ее за ее всегдашнее доброе отношение ко мне – и это был не комплимент с моей стороны, а чистая правда, — и поцеловал ее руку.

— Прощайте, Гусев, сказала она мне сквозь слезы. Мне вас очень жалко. Если вам когда-нибудь понадобятся деньги или письмо написать кому-нибудь, пожалуйста, обращайтесь ко мне... Вы меня извините, если я когда-нибудь была с вами, резка...

— Напротив, вы были ко мне всегда очень добры...

Мы поцеловались. Признаюсь, надолго осталось у меня в памяти это трогательное прощание со мною человека, так далекого от меня по своим летам, общественному положению и взглядам на жизнь. Слезы текли по ее лицу, а за два года моей жизни в ее доме я не видел ее плачущей. Очевидно, было что-то, нас объединяющее. Это общее было – наша любовь ко Льву Николаевичу.

Возвратившись в столовую, я простился со всеми родственниками и гостями Ясной Поляны. Старушка Мария Николаевна, сестра Льва Николаевича, монахиня, утешала меня: "Может манифест какой выйдет". Сопровождаемый самыми добрыми пожеланиями всех собравшихся, я спустился по лестнице вниз и, зайдя в приемную к ожидавшим меня моим провожатым, объявил им:

— Ну, господа, я к вашим услугам!

Они последовали за мной, и я видел, как неловко им было проходить через толпу теснившихся в передней семейных и друзей Толстых, провожавших меня, и как спешили они, ни с кем не поздоровавшись, выйти и сесть в экипаж. За ними шел и я, а за мной все собравшиеся, в том числе и Лев Николаевич с Софьей Андреевной. Я уселся в коляску рядом с помощником исправника. Сняв шапку, я поклонился всем, провожавшим меня, и крикнул:

— Прощайте!

— Не прощайте, а до свиданья! послышались голоса.

Лошади тронулись. Бубенцы зазвенели. Минута – и яснополянский дом исчез за гущей деревьев.

№4, с. 33-35

II.

Тройка добрых исправниковых лошадок быстро мчала нас по неровной дороге. Мы почти не разговаривали. Приехав на станцию Ясенки, помощник исправника поехал в Тулу, а меня посадили на крестьянскую телегу, со мною рядом сел стражник (которому пристав предварительно что-то сказал тихим голосом), и мы втроем – ямщик, стражник и я – поехали в Крапивну, за 28 верст.

Ночь была осенняя, ненастная. На облачном небе не было видно ни месяца, ни звезд. Накрапывал мелкий дождь. Стражник был недоволен неожиданной и далекой командировкой и, не стесняясь нашим присутствием, громко ругал пристава и начальство. У меня в голове бродили какие-то обрывки мыслей. Сидеть было неудобно, мешала стражникова винтовка, телега тряслась по неровной дороге. Окрестностей почти не было видно в темноте. Мыслей ясных не было, но настроение было умиленно-торжественное. На душе было хорошо, потому что, как ни жестока была постигшая меня кара людского суда, совесть моя была чиста, и я не сознавал за собой никакого греха.

Уже почти рассвело, когда мы приехали в Крапивну. Передо мной замелькали знакомые улицы и здания. Город еще спал. Вот показалось и массивное, мрачное здание полицейского управления – большой каменный дом серо-желтого цвета. У дверей дежурил стражник. Немного погодя, к нам вышел заспанный сторож.

— Вот, проводи этого господина в ремингтонную, сказал стражник.

Сторож повел меня через все комнаты в заднюю небольшую каморку, где посреди небольшого стола стоял ремингтон. Оглядев свое новое помещение, я сел на стул.

Сторож ушел, но минуту спустя опять вернулся.

— Вы что же, у нас на машине писать будете? спросил он меня.

— Нет, я арестованный отвечал я.

— Арестованный! протянул он с удивлением, и ушел в свою комнату.

— Вы огонь то потушите, — еще раз подойдя к моей двери, сказал он тем же заспанным голосом.

Я потушил огонь и начал, как было можно, без большого комфорта укладываться на покой.

Часов около 9 начали собираться чиновники на занятия, и началась обычная жизнь канцелярского бюрократического учреждения. Не зная, что я нахожусь в этой комнате, служащие иногда отворяли ко мне дверь, но, увидав незнакомого человека с багажом и теплой одеждой, с недоумением глядя на меня, удалялись.

Все часы, пока продолжались занятия, я просидел один. Никому я не был нужен, и никто мне не сказал ни одного слова. Кончились занятия, чиновники разошлись, в соседних комнатах стало тихо.

В 6 часов вечера ударили ко всенощной (был канун Преображенья). Торжественно и уныло загудели колокола в шести городских церквах. Я смотрел в открытое окно, в которое мне видна была зеленая крыша какого-то дома и слышны голоса детей, игравших на дворе, и слушал звук благовеста. С детских лет, когда я наивно и просто, с глубокой верой молился под эти торжественные звуки всемогущему и всевидящему Богу, который – я верил – слышит и видит и меня, малыша, с своих бесконечных небесных высот, — с детских лет звуки благовеста всегда будили во мне торжественное и вместе с тем грустное и какое-то мечтательное настроение. Как будто душа улетала куда-то ввысь, откуда ничтожными казались все земные горести и радости.

И здесь то, под эти унылые, торжественные звуки, запертый на ключ, глядя в окно на зеленую крышу и игравших детей, я впервые не только сознал умом, но и почувствовал всю тяжесть постигшей меня утраты. Два года прожил я в интимном общении с величайшим мудрецом мира и моим учителем, которому я считал себя обязанным своим нравственным возрождением; на моих глазах проходила его творческая жизнь; я читал его великие творения тотчас же, как они выходили из-под его пера; мне была доступна вся его обширная и разнообразная переписка со всем миром. Он был нужен мне, как учитель и руководитель, я был нужен ему, — я знал это, — как усердный и преданный помощник. У меня не было другого практического дела, как помощь ему. Со всеми обитателями яснополянского дома у меня были прекрасные отношения, и вот, вдруг, какая-то неведомая, злая сила выхватывает меня оттуда, где я был нужен и где мне было хорошо, и тащит меня туда, где я никому не нужен и где я буду страдать от тяжести разлуки с близкими людьми... Зачем все это? кому я мешал в Ясной Поляне? кому я сделал столько зла, что он, в отместку мне, лишил меня всего, чем я жил: радости общения с самым дорогим человеком, радости помощи ему, в которую я вкладывал всю свою душу, потому что верил, что этот дорогой мне старик, подобно древним избранникам, ведет все человечество к познанию Бога-Любви и к служению Ему делом и истиною?..

Никого я не винил в постигшем меня горе и потому ни на кого не сердился; но мне было нестерпимо больно...

Вечерело. Солнечные лучи потеряли уже свою яркость. Небо темнело.

Часов в 8 меня позвали к помощнику исправника. Он сидел в большой комнате за большим, покрытым зеленым сукном столом.

— Здравствуйте. Ну, как вы?... Я знаете, решил вас в тюрьму перевести. Там вам будет все-таки лучше... А у нас, знаете, даже горячей пищи не полагается. Вот, распишитесь в получении 8 коп. кормовых.

— Когда же вы меня отправите?

— А вот сейчас.

Я простился с этим добродушным человеком и в сопровождении двух городовых вышел из полиции и пошел в тюрьму.

Торговцы у дверей лавок и встречные прохожие с любопытством, смешанным с удивлением и некоторым испугом смотрели на незнакомого человека, шагавшего между двух городовых с тяжелым чемоданом в руках. Вероятно, они представляли себе меня отчаянным злодеем, наделавшим людям много бед и наконец пойманным и препровождавшимся туда, где и следует держать таких, как он...

Вот показалась и тюрьма, небольшое каменное здание с решетчатыми окнами, обнесенное высоким забором. Предстоящее мне сиденье не смущало меня. Я уже высидел в этой самой тюрьме два месяца за два года перед этим, и эти два месяца тюремной жизни не оставили во мне тяжелого воспоминания. На основании этого опыта, я был уверен, что мне и теперь не будет худо в крапивенской тюрьме.

Мы позвонили у ворот. Нам отпер незнакомый, не бывший при мне надзиратель, и мы вступили на знакомый мне тюремный двор, который я столько раз исходил от стены до стены во время прогулок, поднялись на крыльцо и взошли в маленькую каморку, где помещалась контора. Со старшим надзирателем мы встретились, как знакомые.

Он осмотрел мои вещи и повел меня в назначенную мне камеру.

В тот раз я сидел наверху; высокое окно моей камеры выходило на окраины города; была видна река и какой-то домик; слышны были веселые крики ребятишек, катавшихся по льду, виден был по вечерам огонь в домике. Часто вечерами, открыв форточку, я подолгу смотрел на звездное небо и на огонь в этом домике и думал: какое миросозерцание у тех людей, которые живут в нем... Теперь мне отвели камеру внизу, окно ее выходило прямо на тюремный двор, и кроме двора и надворных построек, ничего не было видно.

В камере было сравнительно чисто, насколько может быть чисто в тюрьме; на деревянной кровати лежал толстый круглый тюфяк, свеже-набитый сеном; в углу стояла свеже-просмоленная параша. Больше никакой мебели не было.

Простившись с добродушным надзирателем, объяснившим мне весь распорядок тюрьмы, я, признаюсь, с приятным чувством улегся на мягком сеннике, отдыхая душой и телом от всего пережитого и перенесенного.

На этот раз мне пришлось пробыть в крапивенской тюрьме только три дня. От этих трех дней не осталось в памяти ни одного тяжелого воспоминания. Отношение ко мне всей тюремной администрации все время было самое хорошее. Иногда, по время утренней или вечерней поверки, вместе с надзирателями заходил в мою камеру дежуривший в тюрьме стражник, знакомый мне по четырехдневному моему пребыванию на становой квартире во время первого ареста, или же по Ясной Поляне, куда одно время стражники приглашены были графиней. Все они с самым искренним сожалением относились к постигшему меня несчастью.

№6-7, с. 57-59

На третий день моего сиденья, 8-го августа, часов в 10 вечера, когда я уже лежал в постели и засыпал, меня разбудил звук отпираемого замка моей камеры. Я открыл глаза и пристально смотрел на дверь, недоумевая, кому я мог понадобиться в такой поздний, по тюремному обиходу, час. Дверь отворилась, и ко мне вошел старший надзиратель со связкой ключей в руках, и сказал мне:

— Идите к начальнику в квартиру!

— Что такое случилось? спросил я.

— Помощник исправника приехал, какую-то бумагу вам объявить.

— А что, не знаете?

— Не знаю. Не то освободить хотят, не то отправить.

В квартире начальника тюрьмы меня действительно ожидал помощник исправника с бумагой. Он объявил мне, что пришло разрешение от губернатора ехать мне в ссылку не этапом, а на свой счет, о чем просил Лев Николаевич; и второе, что три лица просили о свидании со мной: Александра Львовна, Душан Петрович и еще Мария Александровна Шмидт, старушка, жившая неподалеку от Ясной Поляны, старый друг Льва Николаевича, одна из самых уважаемых мною личностей. Всем этим лицам, как сообщил мне помощник исправника, было разрешено свидание со мной не в крапивенской тюрьме, а в Ясной Поляне, т.е. мне разрешалось для свидания с ними заехать в Ясную Поляну.

Нужно ли говорить, что после такого известия я не спал ночь от радостного волнения. Я воображал, что весь завтрашний день мне будет возможно пробыть в Ясной Поляне, привести в порядок оставленные на произвол судьбы дела (что меня очень беспокоило) и никуда не спеша и не торопясь, провести с близкими мне людьми несколько часов. Утром я отправил Льву Николаевичу телеграмму:

"Сегодня заеду повидаться".

Половина шестого раздался обычный утренний звонок. Я встал, собрал свои вещи и стал дожидаться. Ждал сначала терпеливо, но когда прошел час, за ним другой, третий, нетерпение мое все возрастало с каждой минутой. Ведь каждая минута, проведенная мною здесь, отнимает время у дорогого свиданья! Так мне казалось. Только в десятом часу взошел ко мне старший надзиратель и пригласил со всеми вещами в контору. В конторе с четверть часа провел я в ожидании стражника, который должен был меня сопровождать.

Наконец явился и стражник, а меня все не отпускали. В нетерпении я уже не сидел, а ходил по комнате.

Только около 10 часов кончилось мое ожидание. В сопровождении стражника я вышел за ворота тюрьмы и направился в полицейское управление. День был жаркий. В теплой одежде, я с усилием тащил свой тяжелый чемодан, стараясь не задерживать стражника слишком медленным шагом. Вдруг, чего я никак не ожидал, этот человек, на лице которого не выражалось никакой особенной симпатии ко мне, поравнялся со мной и предложил мне:

— Давайте-ка, я понесу… Вам, я вижу, тяжеленько.

На лице его выражалась такая добродушная услужливость, что я не мог отказаться. Прошли несколько улиц. Я видел, что он обливался потом и уже с усилием нес мои вещи, и предложил:

— Теперь давайте, я сам понесу,

— Ничего, я донесу. Только как станем подходить к полицейскому правлению, тут вы у меня возьмите: нам не велят...

Вот я опять в полиции. По случаю воскресного дня народу больше обыкновенного. Несколько урядников чего-то ожидают в передней. Снова встречаюсь с добродушным помощником исправника, и снова жду, сначала терпеливо. Но вот проходит полчаса, час и еще час. Точно кровь мою высасывают по капле. Проходит мимо секретарь.

— Когда же вы меня отпустите?

— Сейчас, сейчас...

— Если бы вы знали, как мне дорога теперь каждая минута, вы бы так меня не задерживали...

— Сейчас, сейчас...

Выходят столоначальники и писцы, добродушно и с участием со мной разговаривают.

— Что, приходится прогуляться в северные губернии?

— Да, приходится.

— У меня один знакомый побывал в Сибири, так там ему так понравилось, что он там и остался, ободрял меня мой словоохотливый собеседник.

— Ну, вот, дай Бог, чтобы и мне понравилось в Чердынском уезде, говорю я, он ведь на границе Сибири.

— Да, да. Не хотите ли, я вам подарю карту России, у меня есть.

Карта эта и сейчас у меня и сильно потрепалась от частого употребления ее ссыльными.

Наконец, около часу дня бумага написана, пакет запечатан, урядник, который будет сопровождать меня, на лицо, нанят ямщик, который повезет меня, в сопровождении урядника, увы! не в Ясную Поляну, а на становую квартиру! Таково было распоряжение помощника исправника.

Тронулись. Пара жалких худых кляч медленно тащится по узкой и пыльной проселочной дороге. Урядник едет сзади верхом. Солнце печет невыносимо. Едем чуть не шагом, а ехать 28 верст. Ах, поскорее бы!

По сторонам дороги желтеет спелая рожь. Проезжаем деревню одну, другую...

— Много ли проехали? спрашиваю у ямщика.

— Да верст четырнадцать будет…

Ах поскорее бы!..

Солнце уже было близко к закату, когда мы приехали на становую квартиру, семь верст от Ясной Поляны. Нас встретили стражники.

— Пристава нет.

— Где же он?

— На Ясенках. Туда поезжайте.

Не менее, как через полчаса, мы направились за четыре версты на железнодорожную станцию Ясенки, где по каким-то служебным делам был пристав. Я ехал со стражником на дрожках. Мною начинало овладевать то состояние безнадежного отчаяния, когда человек видит крушение дорогой, взлелеянной мечты, и на все махает рукой.

Вот мы и на Ясенках. Солнце садится. Я раскланиваюсь с приставом, тем самым, который вместе с помощником исправника приезжал объявить мне о высылке.

Перед ним стоит человек высокого роста, крепкого сложения, весь седой, — это урядник той волости, к которой принадлежит Ясная Поляна. Он будет сопровождать меня в Ясную Поляну. Пристав дает ему инструкции:

— Свидания должны быть в твоем присутствии, с каждым лицом отдельно, с каждым по 10 минут…

— Ну, что так мало? пораженный спрашиваю я.

— Не верите? Вот читайте.

Он показал мне бумагу крапивенского полицейского управления, в которой действительно было сказано, что свидания должны происходить в присутствии урядника Сидорова, с каждым лицом отдельно и продолжаться не более 10 минут.

— Ну, по 15 минут с каждым, вдруг неожиданно для меня решил пристав, и затем опять обратился к уряднику:

— Если г. Гусев вздумает наверх пройти ко Льву Николаевичу, ты, смотри, не пускай его. А пусть в нашей полицейской комнате, внизу, где мы все наши полицейские дела решаем, там пусть и происходит свидание.

Пристав был сердит на графиню за то, что она не приглашала его к столу. Полицейской комнатой он называл приемную.

— Ты один справишься, или дать тебе стражника?

Урядник замялся:

— Я.. не ручаюсь.

— Ну, так возьми стражника.

Тут уж я не вытерпел и, обратившись к уряднику, запротестовал:

— Николаи Иванович! ну на что вам стражника?

Пристав не дал уряднику ответить и с непонятной мне желчностью и озлобленностью, глядя мне прямо в глаза, сказал мне:

— А вот, может быть, Лев Николаевич захочет с вами повидаться, а ему не дозволено, вот стражник и поможет...

Я с горьким упреком посмотрел на этого человека, так развязно и самоуверенно предписывавшего произвести насилие над бесконечно дорогим мне человеком, но ничего не сказал.

Через несколько минут мы с урядником на дрожках мчались в Ясную Поляну. Сзади ехал стражник.

№8, с. 33-34

Бойкая урядникова лошадка быстро мчала нас по знакомой дороге. Я сидел с урядником на дрожках, он впереди, я сзади; за нами, стараясь не отставать и погоняя свою лошаденку, ехал стражник. Мелькали знакомые поля и леса, которых, думал, уже не увижу больше. Вот и деревня Ясная Поляна. Стоя у дверей своих изб, знакомые мужики и бабы со страхом и жалостью смотрели на меня, сопровождаемого грозными спутниками...

Вот миновали мы два столба при входе в яснополянскую усадьбу, вот забелел уже впереди, за деревьями, тот дом, откуда меня силою взяли и куда я вновь еду, чтобы еще раз – последний – увидать дорогих людей... Еще несколько шагов – и я услышал откуда-то с дерева вопросительно-просящий крик: "попка просит чаю?!" Это забавник попугай, посаженный на ветку, голосом похожим на человеческий, выражает свои желания, хотя его никто и не слушает... Красивый, умный черный пудель, мой частый спутник в прогулках по лесам и полям, бросился мне на встречу... Прощай, Маркиз! не увижу тебя более.

У дверей яснополянского дома стоит старушка Мария Николаевна, сестра Льва Николаевича. Я подхожу к ней, целую ее руку.

— Что, совсем?

— Нет, только на три четверти часа. Я не хотел, чтобы была приведена в исполнение угроза пристава произвести насилие над Львом Николаевичем, если он захочет со мной проститься. И потому, войдя в переднюю, сейчас же поспешил передать Душану Петровичу, который попался мне навстречу, условия свиданья и прошел в нижнюю приемную комнату – ту самую, которая и была назначена приставом. Урядник прошел со мною вместе и сел против меня на стул. Стражник, к радости моей, остался у ворот дома.

Первое свидание было с Александрой Львовной. Свиданью этому я был тем более рад, что с Александрой Львовной мне не пришлось проститься в тот вечер, когда я был арестован. В четверть часа мы не успели поговорить обо всем, что нужно было и что хотелось. От Александры Львовны я впервые узнал, что такое за край Чердынский уезд, в какое-то неизвестное мне место которого я буду водворен человеком, которому 15-го июля 1909 года было предоставлено право распорядиться моим местожительством для избавления меня от желания вести "революционную пропаганду" и распространять запрещенные книги.

— Мы вам из словаря выписали все про Чердынь. В южной части ничего, а вот уж в северо-восточной плохо; на карте в этой части одни черточки – тундры...

После Александры Львовны я виделся с Марией Александровной Шмидт и Душаном Петровичем Маковицким. — Всякий, побывавший за решеткой, знает всю стеснительность этих натянутых свиданий, в присутствии посторонних, чужих, большею частью холодных и враждебных людей, с людьми, которым хотелось бы раскрыть всю свою душу, забыв про часы и про все на свете. Но все же, хотя и при стеснительных условиях, разговор с близкими, высоко уважаемыми и горячо любимыми мною людьми, настроил меня бодро и возвышенно. Это настроение еще более усилилось во мне, когда, по прошествии трех четвертей часа, окончив свиданья, я, выйдя в переднюю, застал в ней всех живших тогда в яснополянском доме: и Льва Николаевича, и Софью Андреевну, и доктора Д.В. Никитина, и М.А. Маклакову и других. Я еще раз – в последний раз – простился со всеми и вышел на крыльцо. Проходя мимо Льва Николаевича, я тихонько шепнул ему: "Пороху у меня еще хватает". Он кивнул головой в знак того, что понял меня. На глазах его были слезы. Мы поцеловались – в последний раз в жизни...

Если бы я знал, что не увижу его более, я поклонился бы ему до земли, чтобы поблагодарить за тот свет разумения, которым он просветил меня и тысячи других людей.

Я сажусь опять сзади на дрожки, урядник спереди, стражник за нами. Мы готовы тронуться, но нас останавливает громкий голос М.А. Маклаковой:

— Господа! одну минуточку: исторически момент.

Урядник останавливает лошадь. С одного места М.А. Маклакова, с другого Александра Львовна щелкают аппаратами.

— Готово!

Мы трогаемся. Я снимаю шапку и с непокрытой головой в последний раз гляжу на дорогие лица. Вот мы обогнули угол дома, лошадь побежала рысцой, и яснополянский дом скрылся за деревьями.

Через 3 дня, в "Русских Ведомостях", со слов М.А. Маклаковой, было сообщено о моем прощальном приезде в Ясную Поляну следующее:

"После ареста Н.Н. Гусева, семья Льва Николаевича ходатайствовала перед тульским губернатором о разрешении Гусеву отправиться в ссылку не по этапу, а на собственный счет. Это было разрешено. Одновременно члены семьи Л.Н. просили о разрешении свиданья с арестованным. На свидание с Гусевым должны были поехать дочь Л. Николаевича, Александра Львовна, г-жа Шмидт и домашний доктор. На это ходатайство также последовало согласие, и названные лица приготовились ехать для свиданья в Крапивну. Вскоре однако пришла телеграмма от Н.Н. Гусева, из которой было ясно, что ему лично разрешено приехать в Ясную Поляну для свидания и, может быть, приведения дел в порядок. Л.Н., надеясь увидеть своего секретаря, был чрезвычайно рад. Н.Н. Гусева действительно привезли в сопровождении урядника и стражника, но, согласно предписанию, Гусеву предоставили возможность свидеться лишь с теми лицами, которые были упомянуты в прошении, поданном губернатору. Свидание было дано упомянутым выше трем лицам, каждому в отдельности, по 15 минут. Когда же Л.Н. встретил Гусева в коридоре, он мог только его поцеловать, всякие разговоры были невозможны. Все это вместе с арестом сильно подействовало на Л.Н.

Последнее время Л.Н. чувствовал себя очень хорошо, гораздо лучше, чем прошлом году, много работал, гулял, ездил верхом и т.д. Теперь Л.Н. сильно расстроен, плачет и чувствует себя подавленным мыслью, что близкие ему люди страдают из-за него".

Мы уже подъезжали к концу березовой аллеи, ведущей от яснополянского дома ко въезду в усадьбу, когда нам встретились два неизвестных мне господина, которые поклонились мне. Мы вступили в разговор. Оказалось, что это были посетители, пришедшие ко Льву Николаевичу. Л.Н., рассказывали они мне, сообщил им о моей высылке и сказал, что беседовать с ними теперь он не в состоянии. Они выразили сочувствие моему положению, я поблагодарил их, и мы расстались. Кто были эти неизвестные мне мои доброжелатели, я и до сих пор не знаю.

Миновав каменные столбы, мы повернули налево, спустились к реке, переехали мостик и поехали по тульскому шоссе. Знакомые, родные места!.. Много раз шагал я по этому шоссе во время уединенных прогулок и не один раз сопровождал Льва Николаевича в его предобеденных прогулках верхом.

Мы ехали быстро. На душе у меня было так хорошо, как редко бывало в жизни. Горячая и сильная любовь ко мне высоко уважаемых и любимых мною людей – любовь, которую я приписывал, конечно, не себе лично, а своему положению – вызвала во мне возвышенное настроение и бесстрашие перед жизнью и смертью. Я был готов не только в ссылку или в тюрьму, но был готов и на смерть. Если бы мне объявили, что меня повезут на Ледовитый океан и бросят там замерзать и умирать с голоду, ни один мускул не дрогнул бы тогда на моем лице.

№9-10, с. 45-48

Быстро проехали мы 15 верст, составляющие расстояние от Ясной Поляны до Тулы, разговаривая самым дружелюбным образом. Миновав монастырь, огромное здание винной монополии и тюрьму, мы въехали на скупо освещенные окраины города, а вслед затем и на залитые электричеством главные улицы и остановились у высокого дома полицейского управления.

Мы поднялись на лестницу, повернули направо и взошли в просторную комнату, тускло освещенную несколькими висячими лампами. На некотором расстоянии друг от друга стояло несколько больших письменных столов. Было около 10 часов вечера. Чиновники, покончив свои занятия, одевались и уходили.

Урядник сдал меня дежурному чиновнику под расписку, простился со мной и уехал.

— Куда же нам вас девать? в недоумении обратился ко мне дежурный. У нас в помещениях для арестованных ремонт.

— Куда хотите, туда и девайте. Я в вашей власти, отвечал я.

Прочитав еще раз бумагу обо мне, чиновник вскинул на меня глазами.

— Ваша как фамилия?

— Гусев.

— Вы секретарь графа Толстого? Это об вас сегодня писали в газетах?

— Вероятно, обо мне.

Как только не успевшие еще разойтись чиновники услыхали, что я – секретарь Толстого, ссылаемый на север, все они, уже совсем одетые, обступили меня и начали расспрашивать о Льве Николаевиче – о его здоровье, о том, действительно ли он не ест мяса, и как это можно не есть мяса и проч.

— А правда, говорят, он в Бога не верует? спросил один, совсем еще молодой. Я думаю, врут, добавил он.

— Врут, подтвердил я, и начал толковать о том, в какого Бога и как верит Лев Николаевич.

Вдруг резкий, неприятный звук: дринь-дринь-дринь-дринь-дринь!.. прервал мои объяснения. Дежурный подскочил к телефону и подставил ухо.

Из его коротких и почтительных ответов я понял, что он говорит с кем-то высшим себя. Разговор шел о недавнем пожаре.

— Больше никаких распоряжений не будет? спросил в заключение разговора дежурный чиновник и на отрицательный, по-видимому, ответ, сообщил с своей стороны:

— А вот, г. полицмейстер, сегодня в газетах было, арестован секретарь графа Толстого, так теперь его привезли.

На это он получил какой-то короткий ответ, и разговор прекратился.

Минут через 5 приехал полицмейстер. Не стану передавать всего с ним разговора, скажу только, что разговор этот произвел на меня очень тяжелое впечатление. Из него я убедился, что тульская администрация относится ко мне крайне враждебно.

Меня обыскали с ног до головы (какая цель этого обыска – я не мог понять. Неужели человек, который знает, что его везут в полицейское управление, может быть настолько наивен, чтобы иметь при себе что-нибудь компрометирующее?), отобрали все вещи и деньги и с городовым отправили во 2-ю часть.

С полчаса мы шли по замирающим уже улицам города и наконец пришли к угрюмому, большому зданию, в котором я должен был провести эту ночь.

Городовой сдал меня под расписку помощнику пристава. Помощник пристава несколько секунд недоумевал, что ему со мной делать, но затем, решившись на что-то, повел меня с собой по коридору и, пройдя несколько шагов, любезно отворил передо мной двери арестантской. В ней было совершенно темно. Я ступил два шага и остановился в нерешимости. Я не видел ничего, куда бы можно было сесть или лечь.

— Что же здесь у вас есть?

— А вон там, в углу, нары...

Отобрав у меня шапку (чтобы я не убежал) и пояс (чтобы не повесился), помощник пристава удалился, заперев меня на замок. Я чувствовал себя совершенно разбитым и от всех пережитых душевных волнений, и от 60 почти верст на лошадях, сделанных мною в тот день, и от бессонной ночи и от того, что во весь день во рту у меня не было ни крошки (Софья Андреевна предложила мне обед, но я не мог есть). Подложив под голову пальто, я растянулся на голых нарах и, испытывая чувство успокоения и облегчения после тревожно проведенного дня, скоро заснул.

Утром я проснулся со светом, встал и начал осматривать свое новое помещение Это была небольшая каморка, безо всякой вентиляции с большим, необыкновенно грязным решетчатым окном, выходящим на двор. В это окно были видны сложенные кучи дров, пожарная бочка, телефонный столб, церковный купол и клочок синего неба. Все стены были покрыты надписями. Мне особенно запомнились две: "Четвертый день сижу безвинно. Петр Гвоздев", и другая: "Здесь сидели два товарища, по указу, по приказу в тюрьму по второму разу, на три месяца сразу. Иван Спиридонов и Семен Зубарев".

В двери было проделано небольшое круглое отверстие, выходившее в коридор. В него видно было окно, а у окна стол, за которым сидело двое городовых.

Часов около 11 меня отперли, отдали мне шапку и пояс и повели в сыскное отделение. Там меня сняли в трех видах: прямо, в профиль и во весь рост в пальто, измерили рост и, кроме того, один из служащих с неприятными, бегающими глазами проделал отвратительнейшую операцию с моими пальцами: разведя на небольшом четырехугольном куске дерева большое количество туши, он брал мои пальцы и крепко надавливал их на тушь; затем, подкладывал листы бумаги с печатными заголовками и подписями и надавливал на определенные места концы моих вымазанных в тушь пальцев!.. На бумаге получились точные оттиски всех линий на концах пальцев. Оттиски эти были сделаны в нескольких экземплярах с тою целью, чтобы, если я бегу и буду жить не под своим именем, по оттискам можно было узнать, что человек с этими линиями на концах пальцев – не кто иной, как государственный преступник Н.Н. Гусев. Это отвратительное искусство, для того, чтобы скрыть всю его мерзость, названо греческим словом – что-то вроде "дактилометрия", как проставлено в печатных заголовках листов, на которых делаются оттиски.

Когда все эти унизительные операции были окончены, меня опять повези в полицию, где, отобрав, как и раньше, пояс и шапку, заперли в ту же каталажку. Взглянув на нары, я заметил, что на них лежит какой-то человек. Подойдя поближе, я увидал, что это был молодой малый, по всей вероятности, какой-нибудь мастеровой. Он спал; из его раскрытого рта сильно пахло водкой. Я чувствовал усталость и, подостлав под голову пальто, лег на заднем конце нар. Соседство спавшего крепким сном подгулявшего мастерового не было мне неприятно.

Недолго, однако, продолжался мой отдых. Не больше, как через четверть часа, в холодную быстрым шагом вбежал сторож и крикнул мне:

— Вы Гусев? Идите, скорей, полицмейстер вас требует.

Я надел пальто (неловко было идти в рубашке без пояса) и вышел.

Оказалось, что это приехала ко мне на свидание Александра Львовна и привезла мои вещи. Свиданье происходило в присутствии полицмейстера. Кроме Александры Львовны, хотела приехать ко мне на свиданье также В.М. Феокритова, но ей не разрешили.

От Александры Львовны я узнал, что Лев Николаевич написал статью о моем аресте, которую М.А. Маклакова повезла в "Русские Ведомости". (Статья эта появилась 11 августа под заглавием "Заявление об аресте Гусева"). Я попросил Александру Львовну написать о моем аресте моей матери и обещался дать телеграмму о том, куда меня назначат.

По окончании свиданья, меня отвели в ту же каталажку и опять отобрали шапку и пояс. Я лег на нары. Малый все так же крепко спал. Часа через два он проснулся. Разговорившись с ним, я узнал, что он портной, прожил лето в деревне, приехал на зиму на прежнее место и вот – загулял и попал в часть. Его скоро выпустили.

Смеркалось. В номере моей гостиницы становилось все темней. В коридоре зажгли лампу. Спать было еще рано. Я ходил по темной комнате из угла в угол. Непривычная обстановка мешала сосредоточиться, и в голове не было определенных мыслей. По соседству слышались громкие, то спорящие, то умоляющие пьяные и трезвые голоса, стук затворяемых дверей и звон запираемых замков, резкие, грубые, властные голоса городовых, чей-то плачь, стон, крик... Все это действовало подавляюще.

Я уже собирался лечь спать, когда вдруг защелкал замок моей темницы, дверь отворилась, и городовой, отдавая мне пояс и шапку, велел мне собраться и со всеми вещами идти в канцелярию.

Первое приятное ощущение, которое я испытал, войдя в канцелярию, было то, что в этой комнате было светло.

Мне отдали отобранные у меня в полицейском управлении деньги и вещи и сказали, что сейчас меня отправят. Один из помощников пристава любезно предложил мне стакан чаю, от которого я не отказался. Здесь же стоял мой спутник в далеком путешествии: высокий плечистый городовой с седеющими усами и приятным выражением смуглого лица.

Через несколько минут мы с добродушным городовым, неся в руках мои вещи, спустились по лестнице, вышли на крыльцо, сели на извозчика и поехали на вокзал. Я с наслаждением вдыхал в себя свежий ночной воздух после духоты арестантской.

На вокзале мы взяли билеты до Перми, сели в вагон третьего класса и поехали на Москву. До Перми ехали четверо суток, через Ярославль, Вологду и Вятку.

Мой спутник оказался очень словоохотливым и добродушным человеком. Его присутствие не стесняло меня нисколько. Мы с ним вели длинные разговоры на разные житейские темы. На станциях он ходил за кипятком и за провизией.

В Перми сели на пароход и ехали до Чердыни полтора суток. Я расспрашивал пассажиров о Чердыни, стараясь составить себе представление о том крае, в котором мне придется жить. Один из пассажиров, маленький, юркий старичок, оказался чердынским мещанином. Он знал из газет о высылке секретаря Толстого и, разговорившись со мной и узнав, кто я, принялся ругать Льва Николаевича за его отрицание православной религии. Я слушал его с тяжелым сердцем и думал о том, сколько мне предстоит еще в ссылке таких неприятных встреч с людьми, которые будут ненавидеть меня за мои убеждения, которых я не могу изменить.

16-го августа мы приехали в Чердынь и, сойдя с парохода, на извозчике поднялись на гору, миновали несколько улиц и остановились у полицейского управления. Мой спутник сдал меня вместе с пакетом от тульского полицмейстера, на котором было написано: "В Чердынское Полицейское Управление. С поднадзорным Гусевым" (что можно было понять в том смысле, что в самом-то этом пакете я и сидел), дежурному чиновнику под расписку и простился со мной.

Часа полтора я просидел в помещении для стражников в ожидании решения вопроса о моем дальнейшем местожительстве тем совершенно чужим и неизвестным человеком, который месяц тому назад, без моего ведома и согласия, получил на это право. Часа через полтора мне было объявлено, что исправник назначил меня в село Корепино, за 91 версту к северу от города. "Село хорошее", прибавил передавший мне об этом стражник. Я первым долгом осведомился, ходит ли туда почта, и получил ответ, что ходит раз в неделю по понедельникам.

Через двое суток, 18-го августа, я был уже в Корепине. Дорогой поражала и восхищала меня красота дикой и величественной северной природы – бесконечных лесов, обрывистых утесов, быстрых и прозрачных рек. Стояли жаркие, солнечные дни, в которые северная природа казалась еще прекраснее.

На предпоследней станции, в селе Кикус, в 20 верстах от Корепина, содержатель земской станции, высокий, плечистый мужик, поразил меня устремленным прямо на меня злым, враждебным взглядом. Разговорившись со стариком, его отцом, я понял причину этой враждебности.

— За что тебя сослали спросил старик.

— За правду, отвечал я, не в силах будучи придумать другого понятного для него ответа.

— За правду, недоверчиво и с удивлением протянул старик. И, помолчав немного, он продолжал:

— И что только ваша братия, ссыльные, какие дела делают. У нас на днях двоих – женщину с мужчиной – зарезали...

И он рассказал мне подробности действительно страшного преступления.

Переночевав в Кикусе, часов в 5 утра я поехал дальше. Переехав на пароме Колву, мы стали приближаться к Корепину.

Вот уже показались поля с несжатою еще, золотистой рожью. Вот на горе убогое кладбище. Вот блеснул на солнце золотой крест церкви. Одна за другой стали показываться жалкие, плохо построенные хижины, в одной из которых должен поселиться и я и два года жить на чужбине, в разлуке со всеми близкими.

Ямщик подвез меня к волостному правлению. Я вошел в него. Ко мне вышел бородатый писарь, прочитал присланную со мной бумагу и объяснил мне, что я свободен идти на все четыре стороны и делать, что хочу.

Прощай, Ясная Поляна!..

С этого дня началась для меня новая жизнь, в новых условиях и с новыми людьми, с новыми горестями и радостями.

С. Корепино, Чердынск. у. Пермской губ.

Н. Гусев