Вегетарианское обозрение, Киев, 1911 г.

ВО.4.1911, с. 24-30

Голос крестьянина¹

Это было лет 11 тому назад. Мне было тогда лет 17 и я служил у смотрителя зданий на станции Фастов Ю. 3. ж. д. Главная моя работа была возить со станции разный станционный мусор и подвозить к постройкам разный строевой материал, а также разные дворовые работы, которые я исполнял с радостью, потому что был доволен своей службой и работой, за которую получал по 35 копеек в день за все будние дни месяца.

У смотрителя было много кур, которых я кормил.

Смотрителю я почти всегда это угождал, а также и его жене, и мне казалось, что они мною довольны. Сознавать это было для меня большой радостью и я, делая какую бы то ни было работу, всегда всеми силами старался угодить им. Приказания их я старался исполнять в точности, и был счастлив.

Но раз жена смотрителя захотела съесть курицу, и приказала мне зарезать одну из кур.

Мне до этих пор и в голову не приходило, что может выйти мне такой приказ, и он застал меня врасплох.

Когда я услышал этот приказ, у меня не хватило духу сказать, что я резать не буду. Я только замялся, но ослушаться не мог, а исполнить приказ для меня было очень трудно и я думал отклонить от себя эту неприятную работу. Я топтался на месте, как на горячих угольях, и говорил, что я не могу резать, что никогда не резал, и боюсь резать, и не умею.

Смотрительша сейчас рассердилась и начала вслух обижаться, что я ее не слушаюсь, начала стыдить меня, что я и курицы зарезать не могу.

— Что за важность такая! — перережь ей горло, и готово, — говорит она.

И я сказал: хорошо.

Резать же курице горло ножом я все-таки не мог, а поймавши ее, принес туда, где кололись дрова и где лежал топор-колун, которым я колол дрова. Левой рукой я положил голову курицы на полено, а правой взял колун и ударил им ее по шее. Голова курицы отлетела и из перерубленной шеи лилась мне на руки теплая кровь.

Я был в сильном волнении, сердце сильно стучало...

Кому случалось убивать что-нибудь живое в первый раз, тот, наверное, переживал такое же состояние...

Я не мог держать бьющуюся без головы курицу, и выпустил ее.

Курица была очень живучая и полетела по двору, то взлетая вверх, то трепля крыльями по земле.

Двор же одной стороной прилегал к дому, в котором жил смотритель, и два окна которого выходили во двор. Как-то случилось так, что обезглавленная курица прилетела к дому и здесь, против окон, продолжались ее страдания, вспархиванья, кувырканья и трепетанья крыльями по земле.

Я стоял около плахи и тяжело дыша смотрел на курицу, а из окна эту сцену увидала жена смотрителя и сейчас же побежала к мужу, прося его пробрать меня хорошенько за то, что я пустил летать по двору безголовую курицу, вид которой ее очень расстраивал.

Смотритель сейчас же вышел, но не ругал меня, а только сказал: "зачем же ты пустил летать по двору курицу без головы!? Барыня увидала ее и теперь опять расстроилась и будет больна.

Через несколько лет после описанного случая с курицей я поступил рабочим на кухню в вагон-ресторан, обращающийся между Одессой и Петербургом. Здесь, кроме прочих кухонных работ, вменялось мне в обязанность чистить и потрошить рыбу.

В Одессе часто приносили помногу живой рыбы, камбалы и бычков, которую надо было сейчас же чистить и потрошить.

Мне было очень противно это дело и я перечищал сам всю "уснувшую" рыбу, а чистить живую просил повара, который колол ее ножом или же просто у живой вырывал внутренности.

Но всегда не напросишься других делать то, что положено делать самому, и я начал сам бить рыбу, хотя мне это было очень неприятно и противно. Но быть на кухне рабочим и не делать этой работы было невозможно, а служба эта была для меня очень выгодна в смысле хорошего заработка и в смысле легкости работы. Жалованья было 14 руб. 50 коп. в месяц и при том рублей 15 и больше дохода, кроме жалованья. Рубахи, передники и пища были тоже хозяйские. Таких выгодных мест для простых мужиков случается не много, поэтому я и дорожил этим местом и, чтобы удержать его за собой, делал противное мне – убивал рыбу.

Однажды во время моей службы в этом вагоне-ресторане, я, как случалось часто и раньше, ощипывал рябчиков, из которых некоторые кишмя кишели червями. Особенно один из них настолько был полон червями, что даже между перьями было их столько, что когда я вырывал перья, руки мои покрылись, как жиром, раздавленными червями.

Чувствуя сильное отвращение к червям, которых приходилось давить пальцами, я подумал, что может быть мне удастся избежать этой противной работы – ощипывать гнилого, вонючего и кишащего червями рябчика. С этой мыслью я пошел к повару и, показав ему этого рябчика, сказал: "не бросить ли его за окно?"

— Что ты! — говорит повар. — Мы им угостим сегодня какого-нибудь важного барина и получим за него 90 копеек.

Так и не удалось мне выбросить этого рябчика и я ощипал его, хотя и очень неприятно мне это было.

В тот же день какой-то пассажир заказал изжарить рябчика помягче, немного лежалого. Повар и приготовил для него этого самого гадкого, червивого рябчика.

Пассажир доел то, чего не доели черви, и не обижался.

— Вот видишь, — сказал мне повар: я говорил тебе, что этого рябчика изготовим для какого-нибудь важного барина, а ты хотел его выбросить.

Я, с своей стороны, только подивился, как они, эти важные господа, не поотравливаются насмерть, кушая эти гнилые, червивые трупы.

Хотя, впрочем, случалось, что накормленные загнившей рыбой пассажиры заболевали животами. В таких случаях они не ходили есть в вагон-ресторан, а во время остановок поезда выходили и ели на станциях, думая, что на станциях для них наготовили свежей провизии, а оно одно и то же что в вагоне, что на станции. Содержатель буфета, закупивши провизию, хочет ее продать, но вот торговля пошла плохо и провизия залежалась и начала портиться. Повара начинают нюхать ее; нюхают, нюхают сами да еще и буфетчику дадут понюхать, и начинают готовить кушанья из испорченной провизии "на авось", говоря: "Авось сойдет". И, конечно, сходит, потому что повара кладут в кушанья сильно-пахнущие приправы, которые заглушают запах испорченной провизии.

Весной, когда земля еще не успевала высохнуть и поезд не поднимал на ходу удушливой пыли, а поля, луга и деревья покрывались зеленью, особенно весело было ездить и работать на кухне в вагоне-ресторане.

Но не одно приятное приносила мне весна, — были и неприятности, из которых самая главная была та, что весной начинали торговать цыплятами, которых каждый раз по приезде в Одессу закупали в среднем штук по 50. Мне вменялось в обязанность резать их, обваривать кипятком, ощипывать и потрошить.

Как ни противно было мне ощипывать гнилых рябчиков, но это было мне гораздо легче, чем резать цыплят.

В первое лето я с помощью всяких уверток и услуг поварам избегал этой работы и ее за меня исполнял младший повар. Но на другую весну повара были другие, которые не хотели иметь дела с цыплятами, и передо мною встал вопрос: или рассчитаться или служить и резать цыплят.

Оставлять такое выгодное место было очень жаль и я, выпив порядком для смелости, брал полено и кухонным секачом рубил на нем головы цыплятам и обезглавленных кидал в большой котел, закрытый сковородой, чтобы они не разлетались по сторонам и не забрызгивали кровью моего белого передника.

Это делалось всегда в вагонном парке, где во время стоянки ночевал вагон-ресторан.

Почти каждый раз мне приходилось рубить цыплят в то время, когда рабочие, работающие в парке, или шли на работу, или уже работали, и некоторые из них кричали мне: "палач"!

Мне и без того была противна эта работа, которую рабочие сравнивали с делом палача, но я думал, что хотя она мне и противна, но нужно же ее кому-нибудь делать.

Я не мог и подумать, что эту работу исполнять грех, а потому до времени для храбрости и чтобы заглушить в себе отвращенье к этому делу, пил и продолжал убивать.

Летом 1906 года мне случилось познакомиться с книжками Л.Н. Толстого. Я читал их с увлечением, с каким раньше не читал ни одной книги. Книги эти перевернули все мое мировоззрение.

Между прочими сочинениями Л.Н. Толстого, я стал читать и "Первую ступень". Читая эту книжечку, я понял, что мое отвращение к убийству животных есть указание природы на то, что убивать что бы то ни было нельзя.

Тут я решил, что не буду больше ни убивать животных в пищу, ни есть их.

Выгодная служба в вагоне-ресторане потеряла для меня цену и была оставлена мною навсегда.

Раньше мне было страшно и подумать, что я буду делать, если потеряю место в вагоне-ресторане, где случалось вырабатывать – считая жалованье и другие доходы – до 47 руб. в месяц. На поденной же работе на железной дороге я с большим трудом мог заработать самое большее 12 руб. в месяц, в среднем же за год никак не мог заработать больше 75 рублей. Без заработка же я не мог тогда поддерживать свое маленькое хозяйство. Да, впрочем, и теперь тоже не могу, хотя теперь домашние расходы сокращены до 2-3 руб. в месяц.

Оставивши кухню, я начал дома привыкать питаться растительной и молочной пищей. Но сначала я по временам чувствовал слабость, а иногда соблазнялся и съедал кусочек жареной свинины.

Так продолжалось до конца 1906 года, с начала же 1907 года я уже не возвращался к мясу, рыбы тоже почти не ел, только изредка употреблял ее, как приправу к пище, до осени 1907 года.

Много было у меня неприятностей с матерью и женой из-за того, что им хотелось, чтобы насчет пищи все было по-старому. Сначала я им не препятствовал есть свинину и рыбу, но сказал, чтобы они, если хотят есть животных, пусть едят тайно от детей.

Потом я узнал, что они тайно от меня дают детям сало и рыбу; тогда я перестал давать им и те немногие копейки, которые раньше давал на сало и рыбу.

Таким образом мясная и рыбная пища были изгнаны из дому. Конечно, расход на пищу от этого не уменьшился, только деньги шли на другие предметы питания, главным образом на растительное масло.

Теперь мой старший мальчик (ему теперь семь с половиной лет) — убежденный вегетарианец. Он быстро поддался моему влиянию и перестал есть мясо почти одновременно со мной. Но девочка, которой теперь четыре с половиной года, поддалась больше влиянию матери, и я думаю, что если бы ей представился случай, она так же, как ее мать и бабушка, не отказалась бы от мясной пищи.

До моей службы в буфете на станции Фастов и в вагоне-ресторане я почти не имел случая наедаться досыта мяса, а мне казалось, что в мясной пище заключается источник силы и здоровья, а следовательно, и счастья. А потому, попав на службу в буфет, я, как голодная собака, набросился на всякие, какие попадались под руку, обрезки и объедки мяса, ветчины и рыбы и думал, что, если буду есть много всего этого, то буду жирнее и сильнее.

В народе держится заблуждение, что водка, вино и пиво тоже очень укрепляют человеческое тело и я разделял это заблуждение. А тут как раз была возможность пить водку, вино, пиво, добываемые разными путями из буфета и погреба.

Но сколько я ни ел мясной пищи и сколько ни пил спиртных напитков, от которых ожидал для себя так много добра, кроме вреда, ничего от этого не видел.

Служа рабочим в буфете, я так привык к водке, что не выпив утром с полбутылки, или по крайней мере чайного стакана ее, я не мог начать работать: во всем теле чувствовалась какая-то вялость, руки висели, как плети. Но как только я выпивал водки, сейчас же делался бодрым и сильным. Но для поддержания этой искусственной бодрости и силы нужно было пить и пить. И я пил все, что не допивали пассажиры, что можно было выпросить у буфетчика и то, что можно было украсть из буфета или из винного погреба. А если такими путями не удавалось достать выпить, то я покупал выпивку в буфете третьего класса.

Много перемучился я потом, пока отстал от пьянства.

Табак курить я приучился тоже в буфете, но не ради здоровья, а так просто, на других глядя.

Однажды, когда я уже не служил в вагоне-ресторане и обходился без мясной пищи и всяких спиртных напитков, но не мог вытерпеть без курения, я молотил дома рожь; мой мальчик был со мною и мы разговаривали с ним.

Он говорил, что будет делать, когда вырастет и перечислял разные крестьянские работы: "орать сеять, сажать, полоть, собирать, молотить, веять, молоть"... и т.д.

Я объяснял ему пользу всего этого, давая таким образом понять, как поддерживать жизнь своим трудом.

Обмолотив несколько снопов, я садился на сноп и, сделав папиросу, курил, разговаривая с мальчиком, который смотрел на меня и что-то думал.

Вдруг он сказал: "Як я виросту, то й курить буду".

Я был поражен его словами, так как уже знал, что курить не нужно, но курил по привычке.

Я начал говорить ему, что курить нехорошо, что нельзя курить.

А он говорит: "а ты зачем куришь?"

Я сказал, что больше не буду.

— А где ты денешь табак и бумажку? — спросил он.

Я взял махорку и рассыпал ее по двору, а бумажку отдал ему на игрушку.

Он и теперь думает, что я не курю с тех пор, но я тогда долго не вытерпел без курения, опять купил махорки и курил еще, наверное, года полтора, но тайно от детей.

С 1909 года с 7-го июня я с большим усилием оставил курение и теперь ко всему этому чувствую отвращение.

Все это произошло не потому, что я сделался вегетарианцем, а потому, что в этом отношении у меня изменилось сознание, сообразно с которым я и старался согласовать свои поступки.

Не подумайте, что я думаю, будто уже согласовал все свои поступки со своим духовным сознанием тем, что не ем мяса, не пью, не курю: напротив, сознание изменилось, а я, за самым малым исключением, остался все тот же. Но я не упоминаю здесь о том, над чем еще надо делать усилия, чтобы не делать противного совести, потому что и не смогу всего описать – так много бывает всего в жизни человеческой.

Начитался я книжек о разном житейском и многое из читанного, можно сказать, изменило меня. Я остался тот, да не тот, что был раньше, а потому я думал, что стоит давать каждому грамотному хорошие книжки, и он сейчас же примет все напечатанное в них. Поэтому в первое время я, кстати и некстати, говорил встречному и поперечному о тех книгах, что произвели на меня такое впечатление и изменили мое понимание жизни, и всем, кто заявлял, что хочет прочитать эти книги, доставлял их сам на дом бесплатно.

Некоторые читатели читали, читали те книги, что я им носил, да так их и зачитывали на тот свет, так что, когда я приходил, чтобы забрать прочитанные книги обратно, мне говорили, что их уже нет: или дети изорвали, или кто-нибудь взял, и его уже нет – уехал. А то был и такой случай: люди, которым была доверена очень ценная для меня книга, сказали мне, что даже не знают, куда она делась из их квартиры.

Это показало мне, что такие люди могут только говорить о чем-нибудь, а на деле это не имеет для них никакого значения и к книгам они относятся без всякого внимания.

Не буду говорить об этом, подробнее скажу только, что подобные случаи убедили меня, что невозможно, да и бесполезно навязывать каждому хотя бы и самые лучшие книги. Конечно, если человек очень интересуется каким-нибудь вопросом, то должно дать ему прочитать книгу, в которой выясняется интересующий его вопрос.

В. Булгаков писал в "Вегетарианском Обозрении", что когда он начал вегетарианствовать, к нему сейчас же присоединилось несколько молодых людей из учащейся молодежи, а я в этом отношении не имею никакого успеха.

Вот уж скоро 5 лет, как я стал иначе понимать себя и свое отношение к окружающему меня миру, чем понимал прежде, и в этом не имел в своей среде единомышленников, за исключением разве одного человека, соглашавшегося со мной и сочувствовавшего мне.

Но то для меня не важно, что от меня не зависит; и то для меня ничего не значит, если бы и все люди были противного моему понимания жизни. В таком случае они могут делать мне неприятности, но я буду тем, чем есть.

Только прошу вас, не подумайте, что я по моим понятиям что-нибудь особенное. Я ничего особенного из себя не представляю, а такой же мужик-крестьянин, живущий на селе в своей хате и старающийся делать то, что считаю полезным для себя и для людей.

Писать я не мастер да и не люблю этого занятия, а потому сейчас закончу свое писанье.

Сначала я хотел еще кое-что написать, но пока довольно – не хочу больше сидеть.

Крестьянин Павел Салиенко

1- Помещаем присланную нам статью крестьянина, исправив только орфографию и, по возможности, сохранив стиль ее. Редакция "Вегетарианского обозрения".