Вегетарианское обозрение, Киев, 1911 г.

ВО.5.6-7.1911

Март

№5, с. 32-33

I

Светло-голубое небо белело книзу. На утреннем солнце краснели косматые березы, чуть тронутые пепельным инеем. Напротив, под солнцем, млели облеченные в белое вершины, четко чернели стволы,  – и мягкая темь подымалась от корней, ютилась в кустах, под деревьями. Снежная пелена, с ослепительными искрами, с розово-синими тенями под буграми, уходила вдаль, мутная и голубая.

Нет, как хотите, а детишки тоже кое-что соображают, есть и у них какие-то свои маленькие мысли. Возьмите вот хоть бы дочку мою младшую, Наденьку, – на днях вышел такой случай. Надо вам сказать, что бывает у нас дальний мой родственник монах, отец Власий, старец весьма почтенный и высокоуважаемый, умница, знаете, ученый. В Надюшке моей душа не чает, гостинцев ей носит всяких, – ты Наденька, сама ешь, скажет, бывало: другим же никому не давай. А та ему: я, дедушка не могу так, – и тут же при нем все разделит с сестрами. Машинку ей музыкальную купил, корову заводную... Все, бывало, играет с ней, на колени к себе сажает, – расчесывай, скажет, мне бороду. Так...

А еще, может, видали, кошка есть у нас, Маруська. Недели три тому назад, замечаем, переменилась Маруська – все ищет чего-то, в комод залезает, под кровать ходить, –  я смекнула, в чем дело. И Надя допытывается. У Маруськи, говорю, скоро котятки будут. Как, мама котятки? да какие они такие? Хорошо. Окотилась Маруська: два маленьких слепых белых котеночка, окотилась в детской, под Надиной постелькой, –  не углядели, знаете, вовремя. Просыпаемся утром  – писк. То-то радовалась дочка, кричала, а ладоши хлопала, никому трогать не позволяла, а то, говорит, Марусенька плакать будет, – знаете, как это кошка, когда берут от нее котят, мяукает, боится, – это Надя приметила.

Приходит к нам отец Власий. Так и так, говорим, – Маруська окотилась. Ну что ж, отвечает, давайте, снесу, только мешок чтоб был, – платка не стану пачкать. А надо вам сказать, что отец Власий всегда у нас котят закидывал, – там у них пруд в монастыре большой... Услыхала Надя,  – какой это мешок? – спрашивает, а у самой голосок дрожит. Да так, говорим, – тебя унесет. Видим, не верит, не уходит откошки. Марш, говорю, спать, а Маруську оставь, – и прогнала ее. Выкинули за дверь Маруську, сложили котят в мешочек и отдали Власию.

Просыпается Надя и первым долгом: где котятки? Нету, Маруська в другое место отнесла. Задумалась, притихла. Как же отнесла, если она все время ходит по комнатам да мяукает? – не знает она, где котятки, она их ищет…  Понимаете, как это всегда бывает, кошка ищет... Да только зло меня взяло, что не верит матери девчонка, – я и скажи; котяток твоих дедушка Власий в пруду утопил. Побледнела, вижу, – вскрикнула Надюшечка, – и ни слова, только села в свое маленькое креслице и задумалась... Я даже перепугалась, бросилась к ней, стала на коленки рядом. Да что ты, говорю, разве можно так? ведь, котята ничего не понимают, они глупые, слепые, им все равно...  Нет, мама, говорит, они все понимают, тонуть ведь им не хочется, им холодно будет, страшно, они умрут... Прижала я ее к себе, плачу, – уж очень испугалась, – и она заплакала, да горько так: жалко, говорит, мама, котяточек... Я уж и так, и эдак ей, если кошек будет много, то и нам, людям, житья не будет отних, – а она все свое: жалко да жалко. Так с неделю была она такая смирная, задумчивая, – скучает, видно. Спросишь, бывало, чего ты? – Ничего, ничего мама, я так, – словно повеселеет, да ненадолго. Купила ей кошку игрушечную и котят, – посмотрела и отложила, не стала играть.

Хорошо. Приходит Власий, гостинцев принес, игрушек. Где, говорит, любимица моя, где Надюшечка, что дедушку не встречает? Кликнула ее, – не идет. Пошла за ней. И слышать не хочет. Он котяток  утопил, говорит, не хочу его игрушек, не хочу его видеть, – сама плачет. Он, говорит, и меня утопит. Жалко стало мне ее... Так, и так, говорю, не идет. –  Да что с ней, больна? так я сам пойду, – соскучился я очень. Нет, говорю, нельзя. Что так?  Нельзя, да и только. Спорить  стал. Досада меня взяла на него, я и бух ему, это она за то, что котят утопил, –  и меня, говорит, утопит... Как вскинется Власий, –  я даже испугалась... Задрожал весь, засмеялся как-то нехорошо, закашлялся… Хорошо, хорошо, говорит, – и стал собираться уходить. Да что вы, кричу ему вслед, – не смотрите на нее глупая девчонка.  Куда тут, и слушать не стал. Что-то ворчал, ругался, – так и ушел не простившись.

Вот видите... Да, о чем, бишь, Так, видите, – дети, у них тоже свои маленькие мысли.

№6-7, с. 50-53

II

С голубого неба, бледного по краю, било ослепительное, белое солнце. В стороны раздались снежные поля, подернутые влажным серебром. Разрыхленная темная дорога убегала вперед, извиваясь; чернели по ней глубокие лужи и тающие ледяные щиты на ней блестели как расплавленное олово. Царил весенний полдень.

____

Ведь, нам, знаете, очень легко выжить неприятного ученика. Можно сказать, ничего не стоит... Позовет иной раз директор к себе в кабинет и скажет: как бы нам Алексей Викторович, от такого избавиться, - мутит он, беспокоит. Что же, ваше превосходительство, это можно - подумаем...

Был у нас в третьем классе ученик, Сергей Коняев, мальчик шустрый, смышленый, учился блестяще, но к нам относился недоверчиво и очень был непочтителен к директору. Не кланялся ему - встретит на улице и не поклонится... Мы и так, и сяк, и в журнал, и в карцер, и родителей вызывали,- не заметил, говорит. Так, понимаете ли, и говорит: не заметил!..

Директор, вижу, расстраивается... Ваше превосходительство, - говорю ему, - не принять ли меры? Что же вы думаете? Оживился, крепко пожал мне руку и ласково сказал: голубчик, Алексей Викторович, вы меня понимаете.

Сошелся я с Коняевым. Не сразу, а понемногу. О директоре говорили - такой вы хороший мальчик, а начальства не уважаете, разве можно? Директор, отвечает, человек непорядочный, сыском занимается, перед начальством подслуживается... Ах, молодежь, молодежь, скажешь ему, бывало, ведь он человек старый, почтенный, ему многое можно простить, немало его жизнь потрепала... Дальше больше. Говорили о политике, возмущались современностью, книжки всякие читали. Что же вы думаете, привязался ко мне мальчуган... Сожмет, бывало, мне руку крепкой ручонкой и скажет: Алексей Викторович, вы истинно порядочный человек, вы меня простите, прежде я плохо думал о вас, теперь я все вижу.

Хорошо, думаю, теперь пора. И знаете, жаль стало всего этого: уж очень славно мы с ним сошлись, много вечеров провели вместе. Да делать нечего; говорю директору: пора, ваше превосходительство.

Так. Нагрянули с обыском, без полиции, конечно, сами - домашний такой обыск. Ну, нашли книжки, прокламации, писем не брали - боялся я все-таки, как бы для меня подвох не вышел... Раздули историю, но все же потихоньку, по-домашнему, без полиции. На другой день призывает его директор к ответу, в кабинет допрашивает, а я в щелочку подглядываю. Вижу, стоит мой Коняев, ни жив, ни мертв, глаза опустил и ни слова. А директор ему: вы, молодой человек, опорочили приютившее вас учебное заведение! Да знаете ли вы, чем все это пахнет? Позвонил, позвал меня и стал распекать при мне. И вот этого уважаемого всеми человека, вашего классного наставника, - в какое положение вы поставили его своей опрометчивостью? Что скажет господин попечитель, ведь узнает же он, что вы в классе Алексея Викторовича...

Позвали зачем-то директора, и он вышел. Поднял голову Коняев, взглянул и бросился ко мне... Спасибо вам за все! Схватил он мою руку и крепко-крепко поцеловал. Вырвал я руку: что вы, говорю, Коняев - а у самого даже слезы навернулись. Верите ли, жаль стало мальчишку - так он ко мне все душой, а я же его подвел... Коняев, говорю ему: вы не бойтесь, я попрошу директора, как-нибудь замнем историю. И сам не знаю, что говорю, да и он, видно, не надеется на хорошее: даже усмехнулся, махнул рукой...

Так и уволили... И пропал мальчишка: где то в экспроприации участвовал - это такой карапуз-то... Да, знаете, что и говорить - служба, конечно, прежде всего, а все-таки жалко иногда бывает...

III

Среди темного пепельно-синего неба стала светлая, белая луна. Одетые в черную дымку деревья вдали, казалось, спали. Матово-зеленая пелена снега с узорными темно-синими тенями, с голубыми мерцающими искрами, уходила, блекла, угасала.

______

Вы говорите, прощение? А знаете ли, милостивый государь, что нет средства сильнее унизить человека, как простить ему обиду? Да, да, я тысячу раз утверждаю: нет средства бесчеловечнее, чем это трогательное всепрощение.

Позвольте в качестве примера привести вам следующий случай из моей жизни. Года три назад снимали мы дачу пополам с одним знакомым. Бывают, знаете, такие дачи: обе половины разделены глухой стеной и две террасы:  на ту и на другую сторону, только кухня общая, наотлет. И вот, в этой самой кухне, из-за каких-то хозяйственных мелочей поссорились наши жены. Приходит моя Таня, плачет, жалуется... Я и так и сяк - куда там: какой ты, говорит, мужчина, если за жену не вступишься. Посудили, порядили и решили отомстить: погреб у нас тоже, надо вам доложить, общий был; у соседей в погребе сундучок стоял с овощами - вот мы эти овощи и раскидали, а сундучок выкинули вон, в дрова. Ждем, что придут ругаться - уж мы их и отделаем тогда. Что же вы думаете - не пришли и даже не спросили, словно и не случилось ничего...

Постой, думаю, уколю побольнее, будешь знать, как измываться. Да-да, милостивый государь, в этом-то акте прощения и таится великая людская злоба. Так. Стал я подсматривать, да подумывать и кое-что надумал. Была у них дочка, девчонка лет шести, так, ребеночек хилый, некрасивый - но они в ней души не чаяли, игрушек ей всяких покупали, цветничок в саду разбили. В этом цветничке Маруся возится, бывало, по целым дням - большая она любительница цветов была. И угадайте, что она любила больше всего? вы думаете, георгины, резеду? Нет, ни то, ни другое - больше всего любила она простой подсолнечник. Выбежит это она утром в сад, в белом платьице, и сразу к подсолнечнику, наклонить к себе цветок, поцелует и скажет: здравствуй, мое солнышко!.. Да-с, это, такое вульгарное, можно сказать, растение солнышком называла. И целый-то день ходит около цветка, игрушки все к нему притащит, сказки рассказывает...

Очень хорошо-с! Ночью я пробрался на их половину и ножницами срезал подсолнечнику головку - и любопытная, знаете, вещь: коленки дрожали, когда срезал, а я, ведь, не робкого десятка. Прихожу домой и говорю жене: мы отомстили, Таня! Обсудили мы с ней дело и решили дать отпор, если посмеют придраться - мало ли тут, дескать, деревенских мальчишек бегает... Наутро наблюдаю из укромного местечка: выбегает Маруся - так и остолбенела, всплеснула ручонками и потом заплакала и тихонько пошла домой. Вижу, опять выходит, с отцом: посмотрели, потрогали торчащий ствол, поглядели кругом грустные такие - пронял, думаю, слава Богу! Пошли к другим цветам - слышу, утешает отец дочку, о цветах рассказывает истории какие-то...

Хорошо-с, приготовился я для нашествия. Весь день прождали - не пришли. К вечеру говорю Тане: горько у меня на сердце, унизили они нас с тобой... С собачонками сравняли: лайте, мол, коли хотите - мимо пройдем. Не успокоюсь, говорю, пока не обижу их кровно. Целую ночь не спал, думал.

Наутро встал, пошел во двор и поймал бабочку. Надо вам сказать, что Маруся эта была большая любительница всяких козявок, жуков, бабочек... Прихожу к ним в сад как добрый сосед, подзываю к себе девочку: поди, говорю, Марусенька, какую я тебе бабочку покажу. Подошла; покажи, говорит, дядя Гриша. Показал; обрадовалась, в ладошки захлопала. А я взял этак бабочку двумя пальцами за голову и двумя за хвостик - и разорвал пополам. Уставилась на меня девчонка, глаза сделала большущие, да как закричала, я даже испугался,- что ты, говорит. Подбегает отец. Что вы с ней сделали, спрашивает. Ничего, говорю - и опять во мне злоба закипает - вот бабочку разорвал. Посмотрел он этак на меня, ничего не сказал, взял девчонку на руки и пошел домой. Ну, верите ли, лучше бы ударил он меня по лицу, лучше бы убил меня, а только не так, только не так... Ведь это выходит душу человеческую свежевать. Побежал я за ним и кричу ему вдогонку: вы, негодяй, вы, подлец! Ну хоть бы слово - так и повернулся, ушел к себе... Прибежала Таня за мной, увела меня поскорее: да на тебе, говорит, лица нет... ну можно ли так, ну стоят ли все они этого!..

Вот и рыдал весь день. Мелькнет иной раз: пойти, убить его? Да что толку? И опять плачу: обиду выплакиваю. Узнаю вечером: уехали в город, завтра за вещами пришлют...

Нет, как вам будет угодно, а нет хуже обиды, как обида прощения...

Александр Галунов