Вегетарианское обозрение, Киев, 1911 г.

ВО.8.1911, с. 19-23

Старушка Шмит

I.

"Из искры возгорится пламя"

18 октября 1911 г., в 7 ч. утра, умерла старушка Мария Александровна Шмит. Тихо, незаметно провела она век свой, трудясь, в поте лица добывая себе пропитание. И эти женские руки, и этот трудовой образ жизни останутся надолго в памяти у того, кто ее знал, кто бывал в ее крошечной хатке, и кто видел ее за работой.

Стоит подумать над этой жизнью, глубже познать ее. И когда мы это сделаем, мы проникнемся глубокой верой в человека, в его силы, волю, умение бороться и быть победителем.

В молодости Мария Александровна была классной дамой в Московском Николаевском сиротском институте. В 1886 г. она познакомилась со Львом Николаевичем, который лично дал ей для прочтения свой труд, изложение Евангелия. Книга эта оказала на нее огромное влияние. Увольненная из института за "толстовство", она решила отдаться целиком новой жизни. Вместе со своей подругой-единомышленницей, О.А. Баршевой, она поселилась в колонии, недалеко от Сочи, устроенной Н.Л. Озмидовым, другом Льва Николаевича. Земля оказалась покрытой колючими растениями и колонистам, которых было несколько человек, приходилось руками выпалывать их. Не привыкшие к такому тяжелому, изнурительному труду, колонисты мучительно страдали. Наконец, не вытерпели и бросили землю. Одна только М.А. осталась, продолжая заниматься тяжелым, непосильным трудом. Жизнь не баловала ее. Однажды на нее, беззащитную, напал какой-то дикий абрек, забрал все, что у нее было. Потом умерла ее подруга О.А. и она вынуждена была покинуть Кавказ.

Вернувшись в 90-х годах в Россию, она хотела отдаться педагогической деятельности, но повсюду ей ставили препятствия за то, что она всей душой, всем сердцем своим разделяла взгляды Льва Николаевича. В то время она поселилась в деревне "Овсянниково", находящейся в 5 верстах от Ясной Поляны, и почти безвыездно провела там последние 20 лет своей жизни. Занималась она огородничеством и держала двух коров. Овощи, ягоды, молоко и масло она продавала дачникам, и посылала на продажу в Москву, и этим не только сама кормилась, но помогала еще окрестным крестьянам, давая им молока, хлеба и пр. Много времени она отдавала переписке запрещенных сочинений Льва Николаевича, что делала с глубокой любовью и благоговением.

Три раза виделся я с нею. Первый раз я побывал у нее 1-го июня 1909 г¹. Помню, как я был поражен ее трудолюбием и скромностью. Мы сидели у нее в хатке и беседовали. Возле нее вертелся ее близкий друг – маленькая, невзрачная, с отмороженными передними лапами, собачонка – Шавочка. Совершенно не зная ранее друг друга, мы сразу заговорили дружески, попросту и искренно. И это не удивительно. Так беседовало с нею, наверное, большинство посещавших ее.

Так много простоты, скромности, трудолюбия и честности было в ней и окружающей ее обстановке, что иначе нельзя бы было говорить с нею. Не откладывая работы, она, по моей просьбе, рассказала мне о своей прошлой жизни, о знакомстве со Львом Николаевичем, о своих частых встречах с ним. Л.Н. часто бывал в ее избушке и его посещения были для нее самыми лучшими, самыми радостными минутами ее тяжелой жизни.

В недавно вышедшей прекрасной, талантливой, книге Ив. Наживина, "Из жизни Л.Н. Толстого"², находим интересные строки об отношении Льва Николаевича к милой старушке.

"Лев Николаевич относился к ней с большим уважением и любовью, и часто навещал ее.

Трогательно было смотреть на их встречи.

— Ну, что, умираем, М.А? — поздоровавшись, но не выпуская ее руки, с мягкой милой улыбкой радостно говорит Лев Николаевич.

— Умираем, Лев Николаевич, — так же радостно отвечает старушка.

— Ну, что, хорошо?

— Хорошо, Лев Николаевич...

И оба, старенькие, радостные, смеются тихим счастливым смехом.

— Вот, посмотрите, какой мне подарок привез сегодня Лев Николаевич, — с улыбкой говорит М.А., проводив дорогого гостя и показывая нам темную вязаную кофту. — Говорит: "вам холодно, М.А., а у меня две их, — вот я вам одну и привез. Совсем новая..."А она вся штопана да перештопана! — смеется старушка: Должно быть, не ту ему дали..."

В общем жилось ей вообще не легко. Слабая, болезненная (она страдала туберкулезом легких), не понятая окружающими людьми, крестьянами, она трудилась, выбиваясь из сил, изо дня в день. Только внутреннее сознание и близость Льва Николаевича давали ей силы бодро переносить и злобу людскую, и непосильный труд, и болезнь, и страдания.

Вторая встреча состоялась 5 августа 1910 г.

Я только что окончил беседу со Львом Николаевичем и, как всегда после свидания с ним, радостный, бодрый, поехал вместе с единомышленником Е.П. Кузевичем, в Овсянниково. Мне хотелось повидаться там с Е.Е. Горбуновой. Последняя ушла с детишками в лес за грибами, и дома осталась одна старушка Шмит, поселившаяся у Горбуновых после недавнего пожара, уничтожившего ее хатку. Мария Александровна сильно изменилась и выглядела совсем старушкой. Мы беседовали 5-6 часов, благо дела особенного у нее не было. Со слезами на глазах рассказала она мне, как произошел пожар. По ее мнению, это был поджог. Как-то зашел к ней какой-то пьяный крестьянин, прося денег. Она дала ему хлеба, говоря, что денег при ней нет. Он озлился, стал ее ругать и обещал отомстить. И она была совсем уверена, что это тот самый крестьянин и поджег, так как хатка вспыхнула сразу, и сгорела, как стог сена. Еле, еле успели спасти ее двух коров. Но не о хатке, не о жестокой людской злобе плакала старушка, она плакала о ценных рукописях и письмах Льва Николаевича, о своем дорогом друге Шавочке, служившей ей верой и правдой целых 12 лет, разделявшей с ней и горе, и радость, и сгоревшей живьем.

Долгое время М.А. хранила многочисленные рукописи Льва Николаевича и 50 его писем, лично ей написанных (копий этих писем нигде не имеется) в железном ящике, стоявшем у нее в хате. Однажды, думая, что это ненадежное место, она выкопала в земляном полу яму и зарыла там ящик с дорогими рукописями и письмами. Как же велико было ее горе, когда после пожара, оказалось, что ящик от сильного жара весь расплавился, все содержимое его сгорело и осталась одна обугленная, черная бумажная масса, из которой нельзя было спасти ни одного слова. И когда она мне рассказывала об этом горе, слезы, старческие, святые слезы, стояли на ее глазах.

— Вы знаете, — говорила она мне — Шавочка, как-то предчувствовала свою смерть. Она ни за что не отпускала меня, она ласкалась ко мне, умоляла, смотрела мне в глаза такими просящими глазами, с такой мольбой, что мне сделалось жаль ее. Никогда, за всю нашу 12-ти летнюю совместную жизнь, она не плакала, не выла так, как в этот день, перед моим уходом в "Ясную". Она предчувствовала свою смерть, она ясно сознавала, что уже не увидит меня больше. Никогда, ни разу, не бывало с ней ничего подобного. С тяжелым чувством пошла я в "Ясную", все время думая, что случится какое-нибудь горе. Я не ожидала этого, я не ожидала, что это бедное существо, так скрасившее мою жизнь, мое одиночество, сгорит живым в пламени.

И долго милая старушка говорила мне о своем горе, о потере друга.

Во время пожара она была в Ясной Поляне, где в эту роковую ночь ночевала. В доме Горбунова, стоящем рядом с ее хаткой, чуть не сгорели хозяйка дома и ее дети. К счастью, они проснулись и спаслись. Оказалось, что хатку М.А., а также дом Горбуновых можно было бы спасти, но собравшиеся в большом количестве окрестные крестьяне, стояли вокруг и спокойно любовались зрелищем, вместо того, чтобы чем-нибудь помочь. Когда старушка мне рассказывала это, мне вспомнилась вдруг сцена из "Робинзона Крузо": ночь, огромная поляна, пылает костер, а вокруг костра сидят и пляшут краснокожие людоеды и жарят живых людей. И я представил себе, как эти дикари-крестьяне в летнюю прекрасную ночь, шутили, глумились и любовались, как "барское добро, во как горит!". Возмущенный подобным поступком крестьян, я не мог сдержать своего негодования и сказал о своем чувстве М.А.

А она стала их защищать, указывая, что они-де уже не так виновны, что нехорошо на кого бы то ни было злиться, что надо всем прощать и всех любить. И так много любви было в этих простых словах, так много света и человеколюбия, что и я перестал возмущаться, но только горький осадок все же остался.

Бедная старушка! на Кавказе ее ограбили, здесь подожгли; отняли злые люди ее друга, мешали ей жить и уничтожили ее лучшие драгоценности – рукописи и письма Льва Николаевича. И хочется спросить их, за что, за что?

Но этим не ограничилось ее горе. Ее не понимали. Когда она, прибыв в Овсянниково, стала учить крестьянских детей жалеть насекомых, мух, дети над ней смеялись, глумились; когда она своими слабыми женскими руками копала огород или делала трудную, непосильную для нее работу, ей никто не помогал. Ее не понимали окрестные крестьяне, как не понимали и Льва Николаевича. Л.Н. был для них добрым барином, "благодетелем" "память о добре которого не умрет среди крестьян Ясной Поляны". И случись беда, неурожай, знали, что барин выручит, даст денег, поможет, не оставит в нужде... А дух Льва Николаевича, его внутренний свет, не озарял их бедные, темные души, был чужд им.

Так относилось большинство крестьян и к Марии Александровне. Пользовались ее молочком, хлебцем, но редкие из них ценили эту кристальную, великую душу, терпевшую всю жизнь свою, работавшую в поте лица, чтобы скромно прожить, не сидя ни на чьей шее, и делать лучшее в жизни – трудиться честно.

Только одна невзрачная Шавочка знала горе и страдание старушки, и в долгие зимние ночи, когда ветер выл на дворе и белый снег засыпал хатку, когда раздавались одинокие, болезненные, тихие вздохи, спешила к своему другу, и своим немым языком и говорящими глазами говорила о любви, преданности, сочувствии и сострадании. И смотрели четыре глаза друг на друга, человечьи и собачьи, и было в них одно великое, светлое, радостное чувство – любовь.

В третий и последний раз повстречался я с Марией Александровной на могиле Льва Николаевича. Было это 10 ноября 1910 г., на следующий день после похорон. Вокруг могилы собралась группа литераторов и близких друзей Льва Николаевича. Между ними была и Мария Александровна. Осунувшаяся, со следами слез на лице, она всматривалась в насыпь, покрывшую бренное тело того, кто был для нее новым спасителем, кто один своей дружбой и любовью озарял ее жизнь, согревал ее. И долго смотрела бедная старушка, и старческие, святые слезы текли по ее морщинистому лицу.

"Вечная память" раздалось пение, — это группа студентов и курсисток, стоявших также у могилы, запели трогательно, с чувством, стараясь выразить в этих двух словах все свое беспредельное горе и щемящую грусть. А ветерок подхватил эти слова и понес их в лес, и закачались все деревья, вздохнули и склонили свои оголенные ветви.

И всматриваясь в лицо старушки, я не знал, что больше ее не увижу.

"И похоронить меня прикажу я сыну своему не на кладбище, а на той земле, где мои руки хлеб работали, и четверти на две не досыпавши песком или глиною, досыпь ее плодородною землею, а оставшуюся землю свези домой так чисто, чтобы и знаку не было, где гроб покоится, и таким же порядком продолжай на ней всякий год хлеб сеять. А со временем перейдет эта земля в другие руки и также будут люди на моем гробе сеять хлеб до скончания века. Вот тут-то и сбудется реченное: "да снидем в гроб, как пшеница созрелая, или как стог гумна, вовремя связанный" (Иов 5,26). Этот мой памятник будет дороже ваших миллионных памятников, и о такой, от века неслыханной новости, будут люди пересказывать род родам до скончания века, да и многие из земледельцев сделают то же самое"³.

Мария Александровна похоронена в своем огороде, на том месте, на той земле, где ее руки хлеб работали не только для себя, но и для других. Там, в огороде, часто гнулась ее спина, часто падал ее пот на землю.

Не знали дачники, не знали их дети, каким трудом добыты эти красные ягодки, появлявшиеся так часто на их столе. Если бы они знали, какие святые руки готовили для них эти ягодки, если бы они знали вообще, сколько людей работают и трудятся для них, быть может, пожалели бы они их, быть может, и сами стали бы трудиться.

Было осеннее утро. Группа близких друзей вынесла на руках простой гроб с телом и бережно внесла в огород. В открытую могилу, зиявшую в земле, тихо опустили гроб. И когда стали засыпать могилу, снизу послышался голос земли: "что это, ужели новое семя? но ведь семена никогда не бывают такими большими, ведь сколько лет я уже принимала в себе семена, и все они были маленькими, и сеяли их совершенно в иное время".

И послышался ответный голос: "радуйся, земля, семя это великое, и велики будут плоды его, и время это подходящее, ибо жаждут люди новых больших плодов, и маленькие не насыщают их больше".

Все замолкло. Солнышко выглянуло из-за осенних туч и, внимательно осмотрев выросший на могиле холм, улыбнулось ему тихо, спокойно и радостно.

Иосиф Перпер

1- О первой встрече с М.А. Шмит см. № 6 "Вегетарианского обозрения" 1909 г. "У Л.Н. Толстого и его друзей", стр. 5-6.

2- "Из жизни Л.Н. Толстого". Ив. Наживин. Стр. 64-65. Ц. 1 р. 25 к. Книгоиздательство "Сфинкс". Москва.

3- "Торжество земледельца или Трудолюбие и Тунеядство". Соч. крестьянина Т. Бондарева. С предисловием Л.Н. Толстого. Стр. 64, изд. "Посредника". Цена 8 коп.