Вегетарианское обозрение, Киев, 1913 г.
(Избранные статьи)

Существует ли вегетарианское миросозерцание?

(Доклад, читанный на I Вегетарианском Съезде)

Однажды мне пришлось беседовать о вегетарианстве с одним интеллигентным и разносторонне образованным человеком.

В разговоре коснулись понемногу всего, что имело отношение к этому вопросу.

Тон моего собеседника был очень благожелательный, как всегда, когда человек равнодушен к идее, о которой он говорит.

В разговоре мне пришлось случайно обронить слово:

– Вегетарианское миросозерцание.

Мой собеседник меня перебил:

– Виноват, вы немного обмолвились.

Я сразу даже не понял, в чем дело.

– Разве? Как же я обмолвился?

– Вы, кажется, сказали: вегетарианское миросозерцание...

– Да. Так что же из этого?

– Простите, но мне кажется курьезным это миросозерцание, которое любой доктор может прописать своему пациенту при первой его оплошности.

За вегетарианством, к сожалению, утвердилась дурная репутация.

Репутация "кухонной доктрины".

Во всех представлениях о вегетарианстве моральная сторона идеи отходит на второй план. Она является только случайным придатком. Центр тяжести видят не в ней. Главное – в том, что человек ест. Если он питается мясом, он не вегетарианец. Если он не ест мяса, но употребляет в пищу другие продукты животного происхождения, его причисляют к разряду так называемых "полувегетарианцев"... Если он и этими продуктами не пользуется, тогда он настоящий вегетарианец. И, наконец, если он питается одними только сырыми фруктами и вообще сильно ограничивает себя в выборе пищи – он "крайний вегетарианец".

Сортом пищи исчерпывается все. Удивительно ли, что людям, стоящим вне вегетарианского движения, кажется странной мысль о самой возможности существования какого-то особого вегетарианского миросозерцания.

– Помилуйте, – говорят многие, – сегодня я ем мясо, а завтра вдруг вздумаю перейти на растительную пищу. Неужели это обозначает перемену миросозерцания?

А другие не без юмора замечают:

– Мы допускаем вегетарианское миросозерцание, но только у одной категории лиц: у поваров.

Нужно сознаться, что такому узкому пониманию вегетарианства и такому несерьезному к нему отношению значительно содействовал характер тех воззрений, которые существовали среди самих вегетарианцев.

До самого последнего времени вегетарианская мысль вся целиком блуждала в дебрях частных вопросов. В вегетарианской идеологии царила полная неопределенность и бессистемность. Защищались отдельные положения, но эти отдельные положения не связывались с другими явлениями жизни в одну стройную систему. Научная разработка вопросов далеко не всегда стояла на должной высоте. Разрабатывалась история вегетарианства, но это была не история идеи в ее общественном развитии и в связи с другими историческими процессами, а история отдельных личностей, признававших эту идею. Такая история "героев" в наши дни уже не имеет никакой научной ценности. Много труда вложено было в разработку моральных оснований идеи, но в этой работе всегда отсутствовала историческая перспектива, отсутствовало объективное исследование, и преобладало стремление пропагандировать свой личный моральный принцип, свою личную оценку психологии и этики. Что же касается гигиенической и кулинарной стороны вегетарианства, то этот вопрос вырос до непропорционально крупных размеров. Он заслонил собою самые существенные стороны вегетарианства и вытеснил их настолько, что, в самом деле, стал казаться исключительным содержанием вегетарианства.

При таком положении вещей вполне понятно, что и сами вегетарианцы смотрели на вегетарианство только как на идею, а не как на миросозерцание. Насколько мало они были уверены в общей значительности своей идеи, можно видеть из их же собственных оценок.

Лет 5 тому назад, например, в руководящей статье, которою открывался только начинавший тогда выходить журнал "Вегетарианское Обозрение", редакция писала:

– Наш взгляд таков: ни одна идея, ни одно человеческое движение, какое бы имя оно ни носило, не может вместить в себе все разнообразные течения, существующие в человечестве. Вегетарианская идея – это только один ручеек; кругом же несутся более широкие и более узкие, от которых отставать не следует.

Это стремление представить вегетарианство отделенным от других идей вместо того, чтобы слить его с ними, очень характерно для того периода, из которого мы начинаем сейчас выходить.

До самих последних дней вегетарианство совсем не знало ни себя, ни своего настоящего места в исторической цепи явлений. С ним случилось то, что случилось с наиболее передовыми общественными течениями нашего времени, которым пришлось пройти через период неясных и расплывчатых мечтаний, прежде, чем они отлились в законченные и ясные системы.

Подобно этим общественным течениям, и вегетарианство прошло до конца путь благородных, но хаотических, бесформенных и недостаточно осознанных порывов.

В настоящее время безошибочно можно сказать, что период утопического вегетарианства уже приходит к концу. На вегетарианство перестают уже смотреть, как на "один из ручейков", вливающихся в общее море идей. В нем начинают видеть самостоятельное широкое море с определенными берегами и пытаются установить его связь с жизнью человека и общества в более широком масштабе, чем это было до сих пор.

В этом направлении сделан целый ряд интересных попыток. Одни попытки направлены к тому, чтобы определить вегетарианство, как необходимую составную часть общего философского миросозерцания; другие идут дальше и стремятся выяснить основные черты самостоятельной философии вегетарианства, т.е. хотят само вегетарианство утвердить, как миросозерцание.

Не очень давно, года полтора тому назад, появилась книга проф. К.Ф. Жакова, озаглавленная:

– Лимитизм, – основы эволюционной теории познания.

Рассматривая мир, как непрерывное развитие, непрерывное претворение в реальные формы некоего "первопотенциала", проф. Жаков пробует определить те пути, которыми этот первопотенциал идет – как автор выражается математическим термином – от переменных величин к пределам, т.е. из скрытого, потенциального состояния к полному и совершенному осуществлению.

В области человеческих отношений пути этого первопотенциала рисуются следующим образом:

– Подобно тому, как природа стремится к единству всех своих частей, без уничтожения их оригинальностей, так человек стремится к единству с природой. Но как это возможно? Как возможно согласить духовное с природой? Мир жизни (растительный, животный мир и человечество) есть среда, соединяющая человека с природой.

– Служение человечеству, – говорит дальше проф. Жаков, – есть только часть жизненной задачи человека. Дело в том, что человечество не живет изолированно на земле, а в связи с царством растительным и животным, подобно тому, как и земля не живет отдельно и вне влияния других планет и солнц, а в связи со всем космосом. Земля едина и имеет свое равновесие, нарушение которого гибельно для всех. Между тем, животные убывают под влиянием хищнической охоты человека, леса становятся молчаливы, ибо не стало певчих птиц, реки становятся безрыбными, да и самые леса исчезают, и реки сохнут. И вот назначение человека – исполнить заповедь, данную Адаму: "возделывать сад земной"... Много здесь нужно ума, много энергии. Это поприще – реализация нравственного чувства человека, чувства любви ко всему живущему... В этом случае вегетарианство есть начинание, имеющее великую идею.

При всем интересе этого философского опыта более важными все же представляются мне попытки второго рода, т.е. попытки выяснить самостоятельную философскую сущность вегетарианства. Иллюстрацией к ним может служить недавно появившаяся в берлинском издании книга немецкого писателя, Фридриха Яськовского, под заглавием "Философия вегетарианства".

К сожалению, я не имел пока возможности познакомиться подробно с этой книгой и не могу процитировать вам ее основные положения. Я не знаю также, насколько эти основные положения согласны или не согласны с теми мыслями, которые я собираюсь предложить здесь вашему вниманию. Но уже самый факт появления труда, посвященного философии вегетарианства, свидетельствует о том, что период инстинктивных, неосознанных и мало оформленных порывов начинает уходить в прошлое, начинает заменяться стремлением спокойно и беспристрастно, а, главное, вполне научно, определить если не конечные цели вегетарианства – это задача слишком субъективная – то, по крайней мере, его роль и место в общем течении человеческой жизни.

Существует ли вегетарианское миросозерцание?

На этот вопрос может оказаться готовым бесконечный ряд отрицательных ответов. И многие из этих ответов могут казаться обоснованными так веско, что на них как будто нечего будет возразить.

Но вопрос о миросозерцании – такой вопрос, в котором всего возможнее опасность путаницы понятий.

Необходимо поэтому сначала условиться: о каком именно миросозерцании у нас идет речь.

Гомнерц в своем учении о мировоззрении различает три категории миросозерцаний соответственно трем категориям разрешаемых ими вопросов. Одна категория занимается исследованием проблемы мышления, т.е. разрабатывает теорию познания, другая исследует проблемы бытия и третья – проблемы мира.

Конечно, если мы будем иметь в виду вопросы, связанные с проблемой познания, мы ни с какой стороны не сумеем подойти к вопросу о вегетарианском миросозерцании. Какое, в самом деле, отношение может иметь вегетарианство к вопросам о том, признаем ли мы вместе с Кантом, что мы познаем лишь видимость вещей, а не их сущность ("мир есть наше представление о нем"), или мы вместе с интуитивистами готовы утверждать, что "вещи в себе" существуют, и наше "я" мистически постигает их? Точно также немыслимо говорить о вегетарианском миросозерцании и при решении космологических вопросов, вопросов о строительстве мира в целом.

Являются ли основою мира монады, как учил Лейбниц, или атомы, как учила наука прошлого века, или электроны, как учит наука нашего времени, – все эти вопросы стоят совершенно вне проблемы вегетарианства и непосредственно с нею никак не могут быть связаны.

Но если мы возьмем ту область бытия, с которой мы тесно соприкасаемся через естественные и исторические науки, мы становимся на такую почву, на которой здание вегетарианского миросозерцания может быть построено с полной уверенностью.

Здесь, в этой области, понятие миросозерцания может быть определено двояким образом. С одной стороны, внешне, – это сумма наших объективных познаний о мире. Познаний, которые приведены в систему путем какой-нибудь общей объединяющей идеи. С другой стороны, внутреннее, – это определенный строй психологии, находящийся в соответствии с приобретенными познаниями о мире и побуждающий к определенным поступкам, к определенным формам отношений.

История философии, которую по справедливости можно назвать историею миросозерцаний, давно уже засвидетельствовала тот факт, что каждая отдельная форма миросозерцания отличается от других тем, что она имеет свою центральную основную идею, вокруг которой группируются все другие идеи и факты. Эта главная идея является как бы осью всего миросозерцания. Все остальное вращается вокруг нее, ею объясняется и из нее исходит.

Этому закону подчинены и миросозерцания отдельных личностей, и миросозерцания, так сказать, массовые. У Сократа осью его миросозерцания была идея врожденного, безусловного знания, являющегося основой нравственности. В миросозерцании гуманистическом такой центральной идеей является идея ценности человеческой жизни.

Вегетарианство также имеет свою основную, обобщающую идею. От нее идут нити ко всем жизненным явлениям, связывая идею с бесконечно разнообразными формами бытия и делая ее центром широкого и стройного мировоззрения.

Эта идея – развитие в человечестве того морального сознания, которое выражается краткой формулой:

– Не убий.

Принимая до сих пор за сущность вегетарианства его гигиеническую сторону, общественные круги, стоящие вне вегетарианства, да и многие из самих вегетарианцев, допускали одну очень существенную ошибку.

Они принимали вывод за основное положение.

Вопрос о том, что нам есть, если смотреть на него в исторической последовательности, возник, ведь, уже после того, как перед сознанием впервые встал моральный принцип:

– Нельзя убивать живых существ. Растительный пищевой режим явился только ответом на вопрос:

– Чем же питаться, если убийство животных недопустимо?

И если вопрос о способах питания стал временно центром тяжести в вегетарианском движении, то потому только, что старая наука решала вопрос об отказе от мясного питания чуть ли не как гарантию физического вырождения человечества, и пришлось сосредоточить всю энергию для того, чтобы научно же доказать несостоятельность этого взгляда.

Теперь, когда либиховская и фойтовская теория белков самой официальной наукой признана несостоятельною, настала пора отрешиться от поглощающей все внимание борьбы за частный вопрос и возвратиться к первоисточнику вегетарианской идеи – к его моральному содержанию.

Моральная формула "Не убий", впервые провозглашенная несколько лет тому назад на горе Синае, в действительности начала проходить путь своего развития гораздо раньше.

Известно, что всякая мысль, хотя бы и рисующая отвлеченные, еще не осуществившиеся идеалы, отражает в себе только то, что в скрытом состоянии уже существует и уже начало осуществляться в области инстинктов.

Психологические корни вегетарианства, таким образом, гораздо древнее самого вегетарианства. Они начали пробивать себе дорогу на поверхность жизни еще тогда, когда не существовало не только вегетарианской морали, но и самого понятия морали.

Излагая вкратце исторический процесс этого последовательного развития вегетарианства, я должен оговориться, что мне придется ограничиться самой общей, самой поверхностной схемой. Думаю, что это не повредит ясности моей мысли, так как во-первых я собираюсь изложить здесь не что-нибудь совершенно новое, а только общеизвестные положения из истории развития морали, а во-вторых – вся задача моя сводится главным образом к тому, чтобы сделать ясной ту органическую связь, которая существует между моралью в ее первоначальных формах и вегетарианской моралью. А проследить эту связь легко можно будет и при той схематической передаче, к которой меня вынуждает краткость времени.

Те различные течения вегетарианской мысли, которые мы сейчас наблюдаем, являются уже ветвями вегетарианства, теми первыми побегами, которые пробились уже на поверхность земли и зреют, чтобы расцвести и принести плод. Корни этих ветвей переплетают собою всю историю человечества и уходят в ту нераскрытую еще глубину времен, когда в живом существе впервые зародился моральный инстинкт.

То, что мы знаем из объективных внешних данных, свидетельствует, что и формы, и содержание морали находятся в тесной зависимости от условий человеческой жизни. По мере того, как видоизменяются и совершенствуются эти условия, изменяется и расширяется содержание морали. Известно, что каждая эпоха имеет свою мораль, и не мораль создает эпоху, а наоборот.

Если мы обратимся к рассмотрению в исторической перспективе развития одного из главнейших моральных принципов – заповеди "Не убий", – мы увидим, с какой неумолимой неизбежностью сказывался и сказывается на нем этот общий закон морального развития.

Первичная форма морали возникла еще в те первобытные времена, когда единственной формой общественности была семья, или точнее, группа лиц, объединенных кровной связью.

Это не была мораль в полном смысле слова, потому что она не была сознательной и не существовала в форме определенной идеи. Это был скорее моральный инстинкт, унаследованный, быть может, биологически еще от предков из мира животного. Но как бы то ни было, а существование под одной кровлей нескольких лиц, объединенных общими, до известной степени, интересами, создавало благоприятную почву для укрепления первых зародышей морали.

Вся жизнь первобытного человека построена была на осуществлении неумолимого закона "Убий". Опасностей было много, и мстительная рука жизни грозила со всех сторон. Но, сея убийство направо и налево, в защите и нападении, – человек еще раньше инстинктом, чем разумом, сказал сам себе, что из всего враждебного мира, подлежащего смерти и разрушению, должна быть отделена и обособлена та часть его, с которой он органически связан, именно – семья.

Находясь почти всегда в соприкосновении с семьей, первобытный человек настолько сжился с ней, настолько психологически приспособился, привык к ней, что перестал отделять в своем представлении личные интересы от интересов других членов семьи. Произошло это потому, что в итоге постоянной близости установилась незаметная внутренняя связь между грубыми первобытными психологиями, сосредоточенными на эгоистической борьбе за свое равновесие. Незаметно выросло то основное, первоначальное взаимное понимание, при котором само собою, как бы из глубины инстинкта, выходило ощущение:

– Это – часть меня самого, и жизнь этой части так же священна, как моя собственная.

Правда, человек сознал в себе этот моральный принцип, как нечто должное, как закон, на нарушение которого он не имеет никакого права, уже гораздо позже. Как и всегда, идея пришла не для того, чтобы предшествовать факту, а для того лишь, чтобы закрепить его. Но все же неизбежное совершилось, история отметила, что именно первоначальная форма общественности, семья, была той почвой, на которой выросла первоначальная форма моральных отношений – мораль семейная.

В дальнейшем развитии форм человеческой жизни семейный быт сменился, как известно, родовым. Соответственно этому изменению расширилась и область моральных отношений. Если вполне естественно было, что человек, связанный узами семьи, находил моральным убийство членов всякой другой семьи, но не своей собственной, то, сделавшись членом рода, он вступил в область более сложных отношений, которые соответственно усложнили и содержание морали.

Расширение границ общественной жизни не могло не отразиться на психологии первобытного человека. Прежде ему приходилось быть в непосредственной близости к очень ограниченному кругу лиц. Близость эта создала то чувство естественного приспособления, или привычки, из которого вытекло ощущение взаимной связанности, единства, – первый мост к неосознанному, но твердому осуществлению заповеди "Не убий".

Но пока круг лиц, с которыми приходилось постоянно быть в общении, оставался ограниченным, индивидуальные различия между ними не сказывались так остро, и каждая отдельная человеческая психология не нуждалась в том, чтобы быть многогранной и углубленной, не нуждалась в особенной чуткости, потому что область постоянных впечатлений, создающих привычку, была очень ограниченной и не открывала никаких новых возможностей.

По мере того, как усложнялись и расширялись формы общественной жизни, психология человеческая подвергалась все новым и новым воздействиям. И воздействия эти были такого рода, что, возрастая сами в арифметической пропорции, заставляли человеческую психологию усложняться в пропорции геометрической.

С переходом человека от семейного быта к родовому, от родового к племенному и т.д. увеличивалось не одно только количество различных индивидуальностей, приспособляясь к которым, приходилось поневоле создавать в себе новый строй психологии. В связи с этим усложнялась и самая внешняя обстановка жизни. Возникло искусство, создались ремесла, начала развиваться техническая и умственная культура, появилась борьба идей. Бродячий образ жизни мало-помалу начал заменяться полуоседлым и оседлым, выросли города, образовались государства, борьба от отдельных семейств, родов и племен перекинулась на более обширные массы. Пришлось отстаивать не только себя и семью, но и всю ту массу сородичей по племени или роду, которая до некоторой степени была все-таки чужой. Родился бесконечный ряд новых интересов, новых стремлений и запросов. Все это само по себе уже должно было оставить неизгладимый след в человеческой психологии.

И действительно, след этот остается.

Осаждаемая со всех сторон разнообразнейшими явлениями жизни, психология человеческая становится все более и более чуткой к тому, что совершается в мире. Она приобретает способность отзываться не только на то, что делается вблизи и действует на нее непосредственно, но и на многое из того, что находится в отдалении и действует, так сказать, на расстоянии.

Это оказывается прежде всего опять-таки в области моральных отношений. Первобытный человек в одинаковой, или почти в одинаковой мере сталкивался со всеми членами своей семьи и неудивительно, что свою инстинктивную мораль, запрещающую убийство, он распространял в равной мере на всю семью.

В пределах рода область непосредственных столкновений если и расширялась, то все же не охватывала целиком всего рода. С одними из его членов приходилось сталкиваться чаще и больше, с другими меньше. Но усложнившаяся жизнь настолько уже отразилась на психологии человека, что, несмотря на это, он и здесь нашел возможным распространить действие морального принципа "Не убий" на всех членов рода одинаково. Силою вещей он научился смотреть "через голову" и оценивать вещи не по непосредственному значению их, а по сродству их с вещами известными.

В пределах племени невозможность охватить непосредственным близким знакомством всю совокупность индивидуальностей стала еще более значительной. В пределах нации и дальше – государства она возросла еще больше. Но растущая сложность жизни непрерывно поднимала чуткость человеческой души до соответствующей высоты и, параллельно новым формам общественности, создавала новые, более сложные формы морали.

Итак, что же произошло с моральной формулой "Не убий", если смотреть на нее в свете истории? Питаясь взаимной приспособляемостью человеческих психологий и усложнением этих психологий под влиянием меняющихся форм жизни, она прошла в своем развитии целый ряд этапов, отливаясь в расширяющиеся последовательно формы морали семейной, родовой, племенной, национальной, государственной (патриотизм) и, наконец, общечеловеческой (космополитизм).

Гуманизм, распространяющий принцип "Не убий" на все человечество, без различия государственных границ и национальностей, является заключительной формой морали в пределах человеческого общества. В нем психология человеческая утончилась до такой чуткости, что оказалась способной вместить в пределы своего морального восприятия мира все человечество, со всем многообразием составляющих его индивидуальностей. В бесконечной паутине сложных жизненных отношений душа человека обрела способность понимать не только ближнее, но и дальнее, и все это связывать с вопросами своего собственного бытия.

Путь, который прошла формула "Не убий" от первоисточника своего, морали семейной, до заключительной формы, гуманизма, в действительности гораздо сложнее, чем я мог здесь наметить. Нужно было бы обширное исследование, чтобы представить этот путь во всей его полноте. Помимо указанных основных этапов был еще целый ряд других, более мелких ступеней, по которым шло на вершину своего расцвета моральное развитие человечества.

Уже в период сложной и организованной государственной жизни было много общественных групп, стоящих вне формулы "Не убий". Вспомните о рабах, которых господин мог лишить жизни, ни перед кем за это не отвечая; о хилых младенцах у спартанцев, которых бросали со скалы в пропасть; о преступниках, которые считались – и сейчас еще во многих государствах считаются – людьми, одаренными "злой волей", и предаются смертной казни. Все это было и, частью, еще есть – но все это уже исчезает. Область применения закона смерти все суживается по мере того, как растет и крепнет гуманистическое миросозерцание. Институт рабства уже не существует, – по крайней мере, в такой грубой форме, как раньше, – для хилых и больных сейчас не роются пропасти, а строятся больницы и приюты, смертная казнь начинает находить все большее и большее осуждение во всех культурных странах. Выросший естественным путем на почве общественного приспособления, гуманизм завоевывает все новые и новые позиции и мало-помалу превращается из идеала в реальное жизненное явление.

Итак, способность понимать окружающие нас психологии и вытекающее отсюда моральное сознание преступности убийства в пределах этого понимания докатились до крайних своих пределов, обняли все человечество. Осталась позади, как пройденная, любовь к семье, роду, нации, государству. И теперь последней вехой на этом пути стоит гуманизм, – любовь ко всему человечеству.

Но должно ли остановиться на этом развитие человеческой психологии? Должен ли остановиться тот процесс усложнения и утончения, который с такой закономерной последовательностью развивался до сих пор?

Нет никаких данных для того, чтобы ответить утвердительно на этот вопрос, и, напротив, очень много данных к тому, чтобы ответить на него отрицательно.

С внешней стороны человеческая жизнь непрерывно продолжает расти и усложняться. Непрестанно рождаются новые идеи, и новые открытия разбивают в прах старые миросозерцания. Работа эта шла раньше и продолжает идти сейчас. Технические изобретения увеличивают могущество человека и ставят его выше всяких границ и перегородок. Космополитизм перестает быть утопией, мечтой и становится действительностью жизни. Торговля, пути сообщения, искусство, наука, телеграфы и телефоны, печать и почтовые сношения, – все это давно уже подтачивает значение искусственных границ, разрушает рамки национальностей и государств и делает человечество международным. Следуя этому закону развития, человечество создало себе международный язык и создает постепенно многое другое, что представляется ему необходимым: международную религию, международные общественные движения и т.д.

В этом круговороте новых отношений психология человека не может не обнаружить новых углублений. Ее восприимчивость и чуткость, ее способность к восприятию и оценке новых ценностей должна развиваться дальше. Человек силою вещей поставлен в необходимость неустанно "приобщаться мирам иным", постигать все новое и новое в природе и сливаться с этим новым в одну общую гармонию жизни.

Но что же такое это новое? Что еще может постигнуть за пределами человеческого общества душа человека и с чем она может слиться?

К счастью или к несчастью, но человек – не единственная форма жизни на земле. Он не больше, как один из сыновей той обширной животной семьи, которая населила всю землю разнообразием своих видов. Правда, он сумел настолько возвыситься над остальными линиями этой семьи, что как будто даже совсем отделился от них. Но все же органическое родство этим не уничтожилось.

И вот, дойдя до своего естественного предела, обняв собою все человечество, развитие морального принципа "Не убий" вылилось за пределы человеческого общества и коснулось тех форм жизни, которые ближе всего с ним соприкасаются. Обостренная чуткость человеческой души оказалась в силах понять и оценить ценность животной жизни, как раньше она шаг за шагом утверждалась в оценке человеческой жизни. Непосредственно за гуманизмом и из гуманизма выросла мораль вегетарианская: "Не убий" по отношению к царству животных.

Здесь проявился в более широком масштабе тот самый естественный процесс, который совершался от начала морального пути человечества. Пока человек еще сосредотачивался в самом себе, еще только искал выражения своих моральных инстинктов, он обусловливал все свои отношения исключительно соображениями непосредственной практической пользы. Известно, например, что еще и сейчас некоторые негритянские племена допускают убийство и поедание стариков, впавших в дряхлость и потерявших значение рабочей силы. Но новые формы жизни и новая утонченность психологии уничтожили эту традицию в культурных народах и заменили соображения пользы соображениями морали.

Совершенно то же самое произошло и в отношениях человека к родственному ему миру животных.

Уйдя всецело в самого себя, в попытки определить свои отношения к миру, человечество очень мало задумывалось над вопросом об отношении мира к нему. И потому смотрело на этот мир только с утилитарной точки зрения.

Но чего не заметила мысль, то обнаружило чувство. Тяжкий млат жизни, неустанно дробя стекло внешней грубости и невосприимчивости, выковал острую и гибкую, как булат, душу, способную анализировать многое, что было до того недоступно.

Обнявши душой своей человечество, человек вдруг заметил, что не одно только оно близко и понятно ему, но и другие формы жизни, непосредственно к нему примыкающие. Естественно, мысль остановилась на этом явлении, стала разбираться, обобщать, подводить итоги, доказывать. И в результате мало-помалу создалось вегетарианское движение в тех неуверенных, но начинающих крепнуть формах, какие мы сейчас наблюдаем.

Итак, вот две крайних точки в развитии морального принципа "Не убий": мораль семейная – это исходная его точка, и мораль вегетарианская – последнее звено, выковывающееся уже на наших глазах.

Вегетарианство является, таким образом, естественным продолжением и естественным расширением традиций гуманизма. Оно включает в себя все предыдущие ступени развития, прибавляя к ним еще некоторый плюс, свой собственный, одному ему свойственный и неповторимый.

Гегель сказал где-то о философии:

– Каждая философия была необходима, и ни одна из них еще не погибла, но все они, как моменты некоторого целого, положительно сохраняются в философии, как в таковой.

Этими словами он подчеркнул ту мысль, что всякая новая система идей строится – пусть даже путем отрицания – на старой, на предыдущей системе, и таким образом каждая последующая система неизбежно заключает в себе все предыдущие и из них вытекает.

То же самое можно сказать и о вегетарианстве. Каждая из пережитых форм морали входит в него в качестве естественной составной части и каждая из них была необходимой для того, чтобы путем постепенного восхождения от частных форм к более общим привести человечество к той последней форме морали, которую можно было бы назвать моралью общебиологической и началом осуществления которой является вегетарианство.

Может показаться странной и чересчур смелой та роль, которую берут на себя вегетарианцы: быть носителями какой-то новой психологии, обладателями "последнего слова" утонченности и чуткости в отношении своем к живому миру, вне человека находящемуся.

К счастью для вегетарианства, оно – как и гуманизм – заложено не только в сердцах тех, кто носит определенное имя и причисляет себя к определенной категории лиц. Оно является больше, чем миросозерцанием; оно является мироощущением, и притом массовым, почти всечеловеческим, принадлежащим всему человечеству в культурных его формах.

В самом деле, одним ли только формально причисляющим себя к вегетарианцам свойственны основные черты вегетарианской психологии, если понимать под этим именем углубленный и сосредоточенный интерес к животному миру и любовное отношение к нему?

Достаточно самого беглого взгляда на современную жизнь, чтобы заметить, как вся она насыщена и продолжает насыщаться вегетарианской психологией.

Возьмите зеркало жизни – литературу. Точно загипнотизированная, она все чаще и настойчивей обращается к проблеме животной психологии и с возрастающей любовью раскрывает ее нераскрытые еще ценности. Уже почти ушла в прошлое та эпоха, когда литература обращалась к миру животных только для того, чтобы взять оттуда олицетворения для явлений человеческого мира. Теперь художники ищут понять душу животного в подлинном ее виде. В области художественного творчества с каждым днем прокладываются все новые и новые пути к тому "проникновению сознаний", о котором так вдохновенно говорил поэт-философ Гюйо. И по этим путям незаметно для себя втягивается вслед за писателями вся читающая масса, слишком поглощенная заботами дня, чтобы самостоятельно прислушиваться к росту своей углубленности.

Теперь вы редко найдете такого писателя – безразлично, с большим ли именем или с малым, – который в той или иной форме не обращался бы в своем творчестве к мотивам из жизни животного мира.

Можно привести бесконечный ряд имен, начиная хотя бы (беру случайные имена) с Альфонса Додэ или Тургенева и кончая современными нам – Немоевским, Куприным, Юшкевичем и многими другими. Всех их какая-то непреодолимая внутренняя потребность отрывала от бытописания привычных человеческих интересов и страстей и посылала их творческое воображение в царство душ, скрытых под звериной шерстью. По произведениям этих писателей можно было бы проследить, как эти художественные экскурсии в мир животных становятся с каждым новым десятилетием все чаще и продолжительней, как творящая мысль все настойчивей и заботливей останавливается на переживаниях еще недавно так чуждых нам "малых сих"... и пытается постигнуть их, неведомую еще для нас, глубину.

В большинстве литературных произведений, посвященных в той или иной мере изображению животного мира, рисуются картины гармонии отношений между человеком и животным. Душа художника прозрела естественность и неизбежность этой гармонии и отразила ее в литературных образах. В красивых легендах Сельмы Лагерлёф, в японских сказках Лафкадио Хёрна, в рассказах Немоевского и во многих других произведениях этот согласованный параллелизм звериной и человеческой жизни изображен с удивительной проникновенностью и глубиной мысли.

Но одновременно с этим намечается и другой тон. Не забывается и трагическая сторона отношений двух соседних царств живой жизни: рисуется жестокость человека, исходящая из неумения понять душу животного, и драма животного, погибающего без всякой нужды и бессильного предотвратить свою гибель. Отзвуки этой двойной трагедии – трагедии терзаемого и погибающего животного и убивающего его человека – вы можете найти и в мопассановских рассказах ("Коко"), и в размашистых образах толстовского творчества ("Холстомер"), и в звучных строфах бальмонтовских стихотворений ("Заклятие").

И не только отдельные произведения посвящаются отдельными писателями изображению скорбей и радостей животного мира. Существует целая плеяда писателей, отдавших весь, или почти весь, свой творческий талант бытописанию животной жизни. Достаточно назвать такие общеизвестные имена, как Томпсон-Сэттон, Лонг, Робертс, отчасти Киплинг и Эвальд. На их рассказах из жизни животных воспитываются целые поколения молодежи – той самой чуткой и впечатлительной молодежи, которая завтра придет на смену теперешним поколениям и внесет в жизнь свои идеи и свои идеалы.

И не одни только "писатели для юношества" посвящают свою жизнь и свое дарование разрешению проблем звериной жизни. Быть может, пока единичным, но глубоко характерным примером в литературе может служить личность польского писателя Адольфа Дигатинского, у нас, к сожалению, мало еще известного. Во всех произведениях его ("История одной собаки", "Волк, собаки и люди", и др.), написанных с поразительной смелостью и полнотой художественного анализа, животный мир является почти единственным героем и вдохновителем человека.

Подчиненная основному закону развития человеческой психологии, литература отражает в себе то движение навстречу животному миру, которое бессознательно, но прочно живет в человечестве. И, отражая его, она содействует широкому развитию этого движения, раскрывая менее чутким умам красоты и ценности, постигнутые более чуткой душой художника.

Возьмите другой могучий двигатель умов – педагогику. Вы не найдете сейчас ни одной системы воспитания, в которой не стояло бы на первом плане или, по крайней мере, не подразумевалось бы само собой приучение детей к сострадательному и любовному обращению с животными. Во всяком букваре, во всякой хрестоматии, во всякой книжке для чтения, которая предназначена к тому, чтобы попасть в руки ребенка, вы найдете постоянные, настойчивые, неустанные вариации на тему:

– Не мучьте животных, любите животных, жалейте животных.

Совершенно в том же духе ведется теперь и семейное воспитание. Самое худшее, что можно еще встретить, – это отсутствие всякого воспитания и полная предоставленность ребенка самому себе в вопросе об отношении к животному миру. Но там, где есть хоть какой-нибудь намек на воспитание, вы не найдете ни одной семьи, как бы она далеко ни отстояла от вегетарианства, где бы не повторялось о животных то же самое, что всегда повторяет школа; где бы не подчеркивалось, что животному "так же больно", что животное "так же понимает" – словом, что животное так же близко к человеку по своей психологии, как и сам человек.

Если прибавить к этому развитие явлений более мелкого характера, вроде обществ покровительства животным и других подобных организаций, то перед нами встанет ясная картина того, насколько глубоко и прочно проникают в человечество корни того, что я назвал здесь вегетарианской психологией.

В самом деле, ведь вся та часть человечества, которая хоть сколько-нибудь приобщена к культуре, в большей или меньшей степени начинает понимать родственность своей психологии с психологией других, ниже стоящих форм жизни. И это понимание непрерывно растет и углубляется. Постоянный гипноз литературы, гипноз семейного и школьного воспитания каждый день, каждый час незаметно, но настойчиво расширяет это понимание и разрушает ту стену, которая воздвигнута была до сих пор между человеком и животным миром.

С каждым годом все новые и новые поколения втягиваются в круговорот идей о равноценности животного мира с человеческим и привыкают уже не думать, а органически чувствовать эту равноценность. И с каждым годом все больше и больше растет и проясняется сознание глубины той пропасти, которая лежит между существующим и должным характером наших отношений к живому миру.

Это и есть тот именно процесс утончения психологии, о котором я говорил.

То, что известно под именем вегетарианства, с его отказом от убийства животных ради вкусовых прихотей, – это только последний и необходимый логический выход из всего строя человеческой психологии. Этот логический вывод – "если понимаешь, если любишь, не убивай" – сделан пока еще немногими. Но эволюция психологии неизбежно ведет к тому, что рано или поздно, но он будет сделан всеми. С разных сторон, разными путями, то медленно, то быстро, но все человечество идет в развитии своего духа по направлению к вегетарианству. Восприятие жизни невегетарианцев в основе своей одинаково с теми, кого называют вегетарианцами. Разница только в том, что одни разобрались в своем отношении к живому миру и сделали все нужные выводы, а другие над этим не задумывались и потому в жизни постоянно обнаруживают противоречие между характером своих отношений к живому миру и характером своих поступков.

Из всего сказанного вытекает мысль, которая покажется, быть может, смелой, но которая, по моему глубокому убеждению, вполне соответствует действительному положению вещей.

Мысль эта такова.

Если в области общественных отношений признается закон исторической необходимости, то в области развития человеческого духа необходимо признать закон психологической необходимости. Вегетарианство в его моральной основе есть психологическая необходимость нашего времени. Это не игра ума отдельных лиц или отдельных групп лиц. Это – органическое существо человеческой природы, проявляющееся в ее свойстве приспособляться и, приспособляясь, тесно связываться взаимным пониманием и любовью.

И именно потому, что вегетарианство покоится на этом биологическом фундаменте, оно может не бояться опасности, что когда-нибудь какие бы то ни было условия вырвут его, задавят и не дадут восторжествовать. Вместе с человеком оно может только расти, развиваться и идти вперед. И в этом смысле ему несомненно принадлежит будущее.

Но как же, однако, ответить на вопрос: существует ли вегетарианское миросозерцание.

Я ответил бы на него так.

У нас нет еще формального миросозерцания, потому что нет еще всеобщего осознанного стремления слить свою любовь к животным именно с созерцанием мира, а не отдельных, частных вопросов этого мира. Мы еще слишком часто на вопрос:

– Что такое вегетарианство?

Отвечаем:

– Это – безубойное питание.

И не хотим понять, что можно, питаясь растительной пищей, быть бесконечно далеким душою от понимания души других форм жизни, т.е. от подлинного психологического вегетарианства, как и наоборот – питаясь мясом, быть близким к этой душе и уметь ценить ее.

Затем, у нас совершенно нет еще научных исследований, которые детально осветили бы ту связь вегетарианства с моральной и психофизиологической историей человечества, которую я наметил здесь лишь в самых поверхностных и общих чертах. Нет сочинений, которые тщательно и подробно определили бы наличность элементов вегетарианской психологии в мировой истории, этике, искусстве, литературе, педагогике. Мы все еще мыслим вегетарианство, как отдельную маленькую идею, стоящую в стороне от других идей, и не связали еще себя с жизнью во всех ее проявлениях.

У нас нет формального миросозерцания, но есть то, что делает приход его неизбежным: у нас есть миросозерцание органическое, растущее и неистребимое, свойственное не одним только нам, вегетарианцам, но также и тем, кто будто бы равнодушен к вегетарианству и даже враждебен ему. Если есть это, главное, то формальное миросозерцание рано или поздно придет. И кто знает, не стоим ли мы уже на переломе и не смотрим ли в ту сторону, откуда идет это оформленное, ясное, тесно слитое с жизнью миросозерцание, час которого пришел и для которого жатва в сердцах человеческих созрела? Быть может то, что мы сейчас говорим здесь с вами о вегетарианском миросозерцании, есть уже первый – пусть маленький, но реальный – шаг к его осуществлению, шаг к установлению через мысль той гармонии, к которой нас давно, уже незаметно для нас самих, толкает чувство...

Позвольте в заключение сказать мне еще одну мою мысль.

Люди, стоящие вне вегетарианства и не сочувствующие ему, с пренебрежением определяют его словом:

– Сентиментализм.

Этим эпитетом хотят подчеркнуть, что видят в вегетарианстве не больше, как только наивное слезливое хныканье над коровками, овечками, собачками, кошечками.

Я не знаю, гг., действительно ли вегетарианство во всем своем объеме и во всех своих проявлениях есть не что иное, как слезливый и приторный сентиментализм. Боюсь, что это – определение почвы по случайно поднятому камню.

Однако, если бы даже это было и так, мы все таки могли бы гордиться этим эпитетом.

Вспомните, гг., какую роль сыграл сентиментализм в области человеческих отношений. Он был первым зародышем тех общественных движений, которые впоследствии потрясли мир. Из сентиментализма, как вы знаете, вырос общественный романтизм той школы, представителем которой является Гюго, а из общественного романтизма родились те трезвые и ясные общественные движения, которые гремят теперь во всех концах земного шара, и на знамени которых написано:

– Свобода, равенство и справедливость.

Не в праве ли мы допустить, что тот же самый путь суждено пройти и нашему вегетарианскому сентиментализму? Не вправе ли мы допустить, что наше миросозерцание так же окрепнет и так же породит великие общественные течения, которым суждено будет изменить уже не формы жизни, а ее душу?

Все в мире проходит, но нечто постоянное остается в этом вечном прохождении. Пройдет, и он уже начинает проходить – период нашей разрозненности, пройдет наше неуменье понять самих себя и связать себя с миром, пройдут другие, высшие периоды нашего развития, – а мы все будем ковать нашу мысль и углубленным через мысль чувством будем сливать себя с бесконечными радостями живого мира.

И, работая дружно над укреплением нашего миросозерцания, не будем забывать вдохновенных слов Владимира Соловьева:

Смерть и Время царят на земле,

Ты владыками их не зови:

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце Любви.

С. Полтавский