Вегетарианское обозрение, Киев, 1914 г.

ВО.1.2.3.4.5.1914

Община «возрожденцев» в Болгарии

№1, с. 16-19

Введение

Когда совершается переворот в сознании людей, то неизбежно происходит и перемена во внешней форме их личной и общественной жизни.

Жизнь каждого народа служит вернейшим определителем роста его сознания.

Та внешняя – личная, семейная и государственная, – жизнь, которая сложилась среди народов нашего времени, начинает все больше и больше не удовлетворять людей. Признаком этого неудовлетворения служит не только та смута, разлад и страдания, которые все больше и больше переполняют жизнь современных людей, не только те постоянные вспышки, бунты и революции, которые вспыхивают, подобно пожару, здесь и там по земному шару, но еще, и главным образом, те попытки создать личную и общую жизнь, на иных, новых, более свободных и лучших началах, – попытки, которые замечаются и обнаруживаются во всех областях жизни и деятельности людей нашего времени. С особенной силой и постоянством попытки эти обнаруживаются среди европейских народов, которые больше всего волнуются вопросами о переустройстве личной и общественной жизни на началах справедливости, братства и любви.

Одна из этих многочисленных попыток переустроить современную жизнь, – это неустанное усилие создавать общины и коммуны, где все были бы равны и могли бы работать, пользуясь свободой и досугом, не имея, вместе с тем, личной, отдельной собственности. Этими попытками – встречающимися на всем протяжении истории цивилизованных европейских народов, – особенно характерны и богаты XIX и ХХ-ый век. Но тогда как в прежние времена идеи о переустройстве жизни были достоянием только богатых и образованных классов и их представителями и руководителями были философы-утописты, – в наше время лучшие социалистические и религиозно-нравственные учения делаются уже идеалом широких народных масс. И то, что в прежние времена было лишь источником утопических мечтаний избранных людей, делается теперь, в наше время, целью борьбы и смыслом, – целью жизни громадной части человечества.

По всем признакам, мы находимся на пороге новой общественной жизни.

Не только протест и возмущение против теперешних тяжелых и жестоких порядков волнуют совесть и умы народов. Создается уже великое здание новой жизни. На фундамент, заложенный лучшими представителями человечества, несут и кладут свои кирпичи представители народа. И никогда голос народа не раздавался так громко и дружно, как теперь, в наше время. И никогда верхние слои общества не прислушивались так тревожно и напряженно к этому голосу, как в наше же время. Народ почувствовал и сознал, что он сам строитель своей жизни. Что только от него самого зависит, жить ли ему скверно или хорошо, заполнять ли свою жизнь жестокой борьбой за кусок хлеба, или, взаимной и радостной работой для удовлетворения своих телесных, умственных и духовных потребностей.

Идеи взаимопомощи и кооперации проникают все больше и больше в массы, сдвигая их с их вековых жизненных, умственных и нравственных устоев.

Конечно, многие из попыток создать союз, кооперацию, рабочую артель, колонию, общину кончаются неудачею. Но видно, вместе с тем, что ничто не в состоянии охладить это стремление людей создавать новые формы жизни, гармонирующие с их сознанием. Люди все снова и снова пробуют. Они идут ощупью, подобно слепому, отыскивая свою дорогу. Спотыкания, отклонения, падения – неизбежны. Но так же неизбежно и то, что люди найдут то, чего и ищут, и добиваются – новую общественную жизнь. Жизнь, основанную не на насилии и обмане, не на легкой выгоде и эгоизме, а на свободе, взаимной помощи и любви.

Я хочу рассказать в этих своих воспоминаниях об одной такой неудачной попытке создать новую жизнь.

Ведь здесь не так важен конечный результат попытки, как то, что двигало ее инициаторов.

Важна та сила, которая сдвигает и перемещает людей.

I

Иду с двумя гимназистами по улице уездного, горного городка Сливен, где я учился. Мне было тогда 16 лет. С противоположного тротуара к нам подошел молодой, прилично одетый человек, невысокого роста, с русой бородой на широком, энергичном лице, полный, сильного сложения. Желтые и большие зубы его выдавались как-то вперед, но не нарушали приятности его лица. Человек этот поздоровался с нами, и сказал, что разъезжает по Болгарии с целью распространения идей и книг Толстого и что очень бы желал ради достижения своей цели, познакомиться с здешними гимназистами.

Я в первый раз слышал тогда о Толстом. Мы знали всех социал-демократических знаменитостей, читали их книги и брошюры, знали об их жизни и деятельности, но про Толстого никогда не приходилось слышать ни слова. Я подумал, что и Толстой должен быть из числа социал-демократов, но менее знаменитых и известных.

Когда молодой проповедник идей Толстого предложил нам зайти к нему в номер гостиницы, чтобы посмотреть его книги и купить, если пожелаем, что-нибудь, мы согласились и пошли за ним больше из деликатности, чем из интереса.

Когда же вошли в номер, молодой человек представился нам и сказал, что его зовут Георгий Шопов.

Мы рассмотрели книги. Каждый выбрал себе по несколько штук. Я купил «Так что же нам делать?», и еще несколько мелких брошюр Толстого.

Потом мы расстались с незнакомцем и мне не пришлось больше встретится с ним в то время.

Купленные книги долго пролежали у меня не разрезанными. Я не чувствовал почти никакого интереса к ним. Но вот пришли хорошие летние дни, уроков было мало, еще не читанных социал-демократических брошюр как-то не осталось у меня, и я, гуляя по нашему саду, от нечего делать, принялся за Толстого. Я и до сих пор помню тот знаменательный в моей жизни день. Я присел под тенью векового фруктового дерева и разрезал небрежно одну брошюру. Но стоило мне начать чтение, и я сразу весь ушел в него. Какая-то сила приковала все мое внимание к печатным строчкам брошюры. Залпом и с большим вниманием прочитал я эту брошюру и сразу же почувствовал себя под обаянием Толстого. С этого дня я стал другим человеком. Нескольких печатных строк было достаточно, чтобы перевернуть всю мою жизнь вверх дном.

Удивительная это вещь – духовное пробуждение человека! Живет себе человек так, как живут все окружающие его. Его стремления, его желания, его понятия – все это точь-в-точь то же, что и у любого обывателя. И все это кажется настолько крепким, что как будто нет такой силы, которая могла бы сдвинуть его с места, всколыхнуть его унылый душевный покой и застой. Но вот, где-то, у кого-то он прочтет или услышит что-то новое. Перед глазами его как будто отдернулась толстая завеса и открылся новый мир. В удивлении человек этот видит, что то болото, в котором он жил до сих пор, не весь мир и не лучшее место в мире. Что есть другие горизонты, иные места и иное отношение к миру, к окружающему. Что для него возможна другая деятельность, другое благо, благо, которое дает ему эта деятельность и что и эта деятельность, это благо зависят от него самого и никто его не может лишить их. Он один – единственный и полный хозяин их, хозяин своей истинной жизни и блага.

Вся жизнь человека поворачивается в другую сторону. То, что было направо от него, оказалось налево, что было радостью, стало мерзостью, а что было страданием и бессмысленностью, – стало благом и смыслом всей его жизни.

Вслед за первой прочтенной брошюрой, я принялся за другие. Горизонт мой расширялся все больше и больше. Радости моей не было конца. Мне хотелось говорить и кричать везде и всем о том новом и прекрасном, что открыл мне русский мудрец. Но каково было мое удивление, когда, рассказывая своим друзьям о прочитанном, я наталкивался у них на полное пренебрежение к моей радости. Оказалось, что многие из моих друзей читали уже где то о Толстом, что он запутавшийся философ, что, возобновляя христианство, он, собственно, возобновляет то духовное рабство, от которого только что начало освобождаться человечество. Что, как художник, Толстой очень хорошо изображает бедственное положение рабочего класса, «дает хороший диагноз социальной болезни», но «что рецепт, который дает он против болезни, никуда не годится по своей примитивности и паллиативности». Так говорили одни. Другие смело называли Толстого сумасшедшим и лицемером, действующим на руку деспотизму. Я почувствовал себя одиноким. Но также же сильно чувствовал я, что все-таки прав Толстой, что в нем есть что-то, чего нигде больше нет и что меня привлекает к нему именно это «что-то». Что это было, я тогда еще хорошо не понимал, но я чувствовал, что с Толстым меня связывает уже такая связь, которую никому не разорвать. Мне чувствовалось, что я готов следовать за Толстым, будь он даже совершенно один во всем мире, с своими особенными идеями и стремлениями.

Теперь уже я везде присматривался: не говорят ли, не пишут ли чего о Толстом. Раз, нечаянно, я наткнулся на небольшую брошюру: «Отказ Георгия Шопова от военной службы». Я взял брошюру и прочитал ее с большим интересом. Это была биография Шопова, история его отказа, его речи на суде и письма Толстого к нему. Особенно сильно подействовали тогда на меня юношески горячие, задорные и убежденные речи Шопова. Я прочел брошюру второй и третий раз. Я преклонялся перед силой и смелостью этого одинокого человека, решившегося идти наперекор всему складу и направлению общественной жизни. Я завидовал ему за его участь, за его подвиг, за то, наконец, что Толстой так тепло и хорошо писал ему.

Так же неожиданно наткнулся я и на номер журнала «Новое Слово», издаваемый в Софии Ничевым, единомышленником и переводчиком Толстого. Я сейчас же выписал журнал и все книги, которые были изданы его редакцией. Теперь мне стало ясно, что я не один. Силы и смелость мои увеличивались все больше и больше. Я стал переписываться с Ничевым. Его письма, в ответ на мои вопросы и сомнения, утверждали меня все больше и больше на том пути, на который направил меня Толстой.

Теперь мое отношение к друзьям моим гимназистам изменилось коренным образом. Я больше не спрашивал их, не искал у них ответов на те вопросы и недоумения, которые терзали меня. Теперь я уже сражался с ними. Я увидал всю призрачность их мировоззрения, всю «паллиативность» их борьбы. Я выписывал «Новое Слово» и издаваемые им брошюры и распространял их сотнями среди гимназистов. Теперь они все заговорили о Толстом. Одни нападали на него еще смелее, другие начали вслушиваться в его проповедь недоумевая, где правда – у Маркса ли или у Толстого.

Учебный год уже кончался. Я собирался ехать домой. Перед моим отъездом ко мне пришел малознакомый мне гимназист 6-го класса Димитрий Жечков и купил все, что было у меня из произведений Толстого. Мы с ним почти и не говорили. Тогда я не мог и подозревать, что моя дальнейшая жизнь переплетется так тесно с жизнью этого богатого юноши – красивого, тихого, с большими, прекрасными черными глазами.

№2, с. 48-55

Два месяца спустя, я получил письмо от Жечкова, в котором он благодарил меня за то, что благодаря мне познакомился с Толстым, который спас его от смерти. «Никогда, – писал он мне из Бургаса, – я не чувствовал так бессмысленности и пустоты жизни, как теперь, это лето. Я часто ходил по пристани, всматривался в разбивающиеся о стены волны и думал все об одном и том же: не положить ли конец всей этой бессмысленности, называемой жизнью, не броситься ли в воду? Но что-то мешало, задерживая меня. Недавно только я прочитал «Исповедь» Толстого. Вопрос о бессмысленности моей жизни вырос передо мною еще сильнее. Я уже был убежден, что конец мой близок. Но незаметно для меня самого во мне совершался другой процесс, который влек меня к жизни, но не к той жизни, которой я жил и живу, а к жизни новой, обновленной, осмысленной присутствием Бога и любви».

После этого письма я почувствовал, что это тот человек, с которым мне суждено идти дальше рука об руку.

Начался новый учебный год. Я встретился с Жечковым. Мы сразу же сошлись друг с другом. Постоянно ходили вместе, читали вместе. У нас был тайный ученический кружок. Все читали рефераты на социал-демократические темы. Мы же с Жечковым, не соглашаясь с основным направлением кружка, спорили с референтами, спорили горячо. Референты почувствовали, что должны быть в своих словах осторожнее и доказательнее. Мы сами читали рефераты, в которых старались выяснить слушателям, насколько это было нам по силам, мировоззрение Толстого. Но мы скоро надоели своему кружку. Нас молча исключили – перестали, просто, звать нас и указывать сборные пункты. Мы, однако, не унывали. При каждом удобном случае мы говорили, спорили, доказывали, распространяли свои брошюры. Это была дань нашему юношескому увлечению. Но мало этого, у нас появился план самим переводить и печатать произведения Толстого. В это время мы сделались вегетарианцами (тогда это было большой редкостью у нас), сократили свои потребности до последней степени и, благодаря всему этому, могли сделать сбережения, достаточные для печатания небольших брошюр. Первая книга, которую мы издали, была «Мысли о Боге» Толстого. Перевод был сделан Жечковым, перевод несомненно скверный. Но, как говорят – «в подарке дорога любовь». Книга разошлась очень быстро. Тогда мы начали печатать вторую и третью. Но над нами стряслась беда. Директор, узнав о нашей издательской деятельности, вызвал к себе Жечкова..

– Ты переводил «Мысли о Боге»?

– Да, я переводил, – ответил Жечков довольно взволнованно.

– А знаешь ли ты, что ученики не могут заниматься такими делами без разрешения директора?

– Да, я знаю это. Но видя как атеизм разрушает души моих друзей, я не мог, зная эту книгу, не перевести ее. Вы же поступайте со мной, как хотите.

Но директор отпустил Жечкова, потребовав только не делать впредь ничего подобного без его разрешения. Жечков был лучший ученик гимназии, да притом из очень богатой семьи и с ним не решались поступить круто.

Так мы и докончили благополучно гимназию.

Но нам надо было решить так или иначе вопрос о нашей дальнейшей жизни. Я мечтал сделаться рабочим; Жечков же, считая себя негодным к физическому труду, хотел поступить народным учителем в какую-нибудь темную деревушку. Но видно, мы еще не доросли до этого, так как очень скоро уступили просьбам своих родителей продолжать свое учение и поехали заграницу – я в Швейцарию, Жечков в Германию. Перед своим отъездом мы познакомились в Софии со многими из наших единомышленников. Здесь же мы очень сблизились и с Стефаном Андрейчиным, который полюбил нас и привязался к нам, как к своим младшим братьям и пошел потом вместе с нами и в общину и во все наши предприятия, оставаясь всегда верным и любящим другом.

Но наши юношеские души жаждали не университетской мудрости и не диплома для обеспеченной жизни. Нам хотелось проявить себя, провести через себя и в свою жизнь тот свет, который осветил нас.

На берегу Женевского озера

Очень скоро мы бросили университет. Жечков приехал ко мне, так как Швейцария была для нас интереснее, – здесь жило несколько русских друзей Льва Николаевича и мы не могли не дорожить их обществом. В то время усиленного духовного роста и освещения всех сторон жизни светом своего нового мировоззрения, нам очень много помог Е.И. Попов. С любовью и внимательностью поддерживал и вел он нас на нашем пути.

Вместе с нами ушло из университета еще несколько друзей – русских и болгар. И вот все мы вместе заарендовали небольшую ферму, на берегу Женевского озера, близ города Льотри и устроили миниатюрную земледельческую общину.

Конечно, работать мы не умели. Но, это была для всех нас великая школа. Мы приучались к труду, приучались с радостным благоговением. Все мы чувствовали, что наша жизнь в красивых горах Швейцарии только переход к великой будничной жизни народа, жизни полной труда и лишений.

Потому ли, что материальная сторона жизни не так касалась наших взаимных отношений, оттого ли, что мы были слишком молоды и нежны, потому ли, что наши души были так сильно озарены тогда светом любви и единства, или просто подобрались все более или менее сходные люди, только у нас всех сложилась такая теплая, любовная и радостная жизнь, какой мне больше не приходилось жить нигде и ни с кем. Да, жизнь в Швейцарских горах большая, светлая полоса в моей жизни.

Место, где мы жили, было замечательной красоты. Живя в двух верстах от озера, мы постоянно видели его перед собой. Особенно красиво бывало оно в тихую погоду. Его голубые воды, неподвижные, как застывшая зеркальная масса, отражали в себе величественный массив Савойских гор, находящийся на противоположном берегу. Плывет по озеру рыбацкая лодка, тихо шевеля своими парусами, отражаясь в воде и оставляя за собой длинный, еле колышущийся след.

Сколько радостных часов провел я, наблюдая утром и вечером, в полдень и ночью окружающую природу, сидя на ступеньках нашего домика. То перед тобой звенит тоненькая струя фонтана, то слева шумит падающий по камням ручеек, извиваясь подобно змее, среди лугов и лесочков, то зашепчут что-то обеспокоенные неожиданным ветерком листья сада или соседнего леса. А перед тобой величественное красивое озеро, с его лодками, с солнцем, скользящим по его поверхности всеми оттенками золота и серебра, с его двойными Савойскими горами: одни – подымаются снежными вершинами в самые облака, другие – смотрятся этими же вершинами в водах затихшего озера.

Прежде я никогда не чувствовал природы. Она была для меня такой же чужой, как был бы чужим какой-нибудь малаец с своим странным языком.

Но она, подобно приближающемуся человеку, открывалась мне все больше и больше. Или я, работая на ее груди, входил в ее сердце все глубже и глубже...

Помню тот день, когда впервые слился я с природой. То было чувство особенной радости, сознание величия жизни. Приятное, ни жаркое, ни холодное, швейцарское лето. С утра до вечера косили, спускаясь потихоньку по крутому горному лугу. Выпрямишь усталую спину, а перед тобой все та же величественная панорама. И снова косишь, и снова шуршит скошенная трава, ложась ровными пахучими рядами. И снова скользит коса, и снова ступают шаг за шагом осторожные ноги. Солнце скрылось за горами, озарив золотом окружающие вершины. Минуту назад снег, покрывающий их, был ярко-серебряным; теперь он блестит расплавленным золотом, а еще через минуту он краснеет, потом сереет, потом темнеет. На все опустился покров сумерек. Все затихает, как будто вслушиваясь в чей-то говор, в чей-то шепот. Мы бросаем косы. Я сажусь здесь же, на свежескошенной траве. Тело вялое, дрожащее от устали, жаждет отдыха, покоя. А душа, вся освеженная, впитывает в себя что-то необходимое, новое и величественное. Я смотрю на горы, на озеро, на последние, блуждающие лучи солнца, на темнеющий лес. И вдруг чувствую, ясно чувствую, что все это не отдельное от меня, что я и горы, и лес, и озеро, и лучи – одно великое целое. От меня отлетает все. Есть только сознание и чувство Единого, Великого и Прекрасного. Передо мной проносятся помимо моей воли образы знакомых – любимых и не любимых. И теперь они не отделены от меня. Они и я – одно. И я, и они, и горы, и шумящий ручей, и пахучая трава, и мерцающие здесь и там по голубому небу звезды – все это одно, Общее, Единое.

Путь к чувствованию этого Единства проторился с тех пор и я часто, в минуту озарения, иду по нем, чувствуя лучшую радость, лучшую свободу...

Но как бы ни была хороша и радостна наша совместная жизнь среди чуждого нам народа, она не могла удовлетворять нас. Благодаря тому, что мы не могли говорить по-французски, мы стояли в стороне от местного населения, которое при том смотрело на нас косо и подозрительно.

Швейцарцы очень самодовольный народ. Они уверены, что их народ – самая свободолюбивая нация в мире, что их государственный строй самый лучший на всем свете... Швейцарцы надменны в своих отношениях к иностранцам, особенно к русским, которых они считают малокультурными.

– Да, у вас варварская страна и варварские порядки, – говорили они со вздохом. – О если бы вы жили близко около нас, швейцарский народ пошел бы с оружием в руках, чтобы дать свободу вашему народу!

Это было летом 1906 года.

Нам начинало становиться душно. Мы горели желанием проповедовать, передавать людям тот свет и то тепло, которые осветили и согрели нас.

После долгих обсуждений, мы решили пожить в Швейцарии до осени, собрать побольше денег и переехать потом в Болгарию. Там отыскать подходящее место, купить или нанять домик и кусок земли, где бы могли огородничать, устроить маленькую типографию достать немного шрифту и начать печатать, в свободное от работы время, журнал и брошюры. Все это казалось нам очень легко достижимым. «Только бы желать, да приложить немного усилий». Мы верили в себя, не имея ни средств, ни силы, ни опыта. Но, говорят, – «вера горами двигает».

Решив и обдумав подробно план устройства будущей христианской коммуны, мы сообщили об этом своим друзьям в Болгарии, написав, чтобы и они собирали деньги, готовились к перемене жизни и подыскивали подходящий участок земли. А до осени мы взялись за собирание материала для нашего будущего издательства и журнала.

Задачи общины «Возрожденцев»

II

Каковы были цели и задачи нашей общины? Что толкало нас на эту неизвестную, трудную, полную лишения жизнь?

Сознавая и чувствуя всю несправедливость, жестокость и бессмысленность жизни беспечного городского человека, сидящего с своими бесчисленными потребностями на шее производителя и главным образом производителя важнейших продуктов человеческой жизни – земледельца – сознавая это, мы хотели выйти из своего привилегированного положения. Хотели уйти из рядов потребителей и перейти в ряды производителей. Хотели, чтобы наша жизнь не была в тягость никому, чтобы никто не гнул спину, не утомлял своего тела ради того, чтобы прокормить и одеть нас. Мы знали, что, переходя к трудовой жизни, все равно должны будем пользоваться трудами других людей. Но, во-первых, мы хотели так упростить свою жизнь, чтобы все нужное нам добывать или своим трудом, или непосредственно обмениваясь с окружающими трудящимися людьми продуктами своих трудов. Во-вторых, мы знали, что поддерживая свою жизнь исключительно трудами рук своих, мы тем самым вносим в бюджет общества, ровно столько, сколько сами получаем. Стало быть, мы не остаемся больше должниками общества и можем смело и открыто смотреть в глаза любому трудящемуся и обремененному. И этот переход в ряды трудящихся, и то, что мы спускались на основную ступень жизни человеческой, казалось нам столь значительным, столь важным и поэтому таким радостным, что мы шли на эту жизнь с закрытыми глазами, только восторгаясь, ничего не обдумывая, ничего не боясь.

Но осуществить этот важный переход в настоящую, честную, серую, трудовую человеческую жизнь каждому в одиночку, казалось всем нам страшным, рискованным, пожалуй, невозможным. Мы не надеялись на свои отдельные, личные силы. Мы боялись, как бы жизнь, со всеми ее многочисленными и непредвиденными трудностями не сломала каждого из нас в отдельности, не разбила наши лучшие стремления и желания. Соединиться всем вместе, чтобы работать сообща и поддерживать друг друга в минуты усталости и уныния – вот что толкало нас, вместе с побуждениями совсем иного характера, к форме общинной жизни. Нам казалось, что эта форма более всего подходит для нас, с нашею слабостью – она дает силу духовную, чтобы преодолеть всевозможные препятствия и в то же самое время, облегчает физический труд каждого члена, делая его более продуктивным. Она, наконец, более радостна. Так нам казалось.

Но не только это говорило нам в пользу общины. Была другая сторона ее, которая больше всего привлекала и увлекала нас.

Собраться вместе, работать сообща, не считаясь, ни с силами, ни с работоспособностью, ни с потребностями отдельных членов общины. Не иметь собственности, не считая ничего отдельно своим, относиться с полным доверием к тем, которые вели бы денежные или вообще материальные дела общины. Ни от кого не требовать отчета в его делах – личных или общинных. Устроить всю свою жизнь на началах терпимости, самопожертвования, любви, свободы и равенства. Не иметь начальника, решать все свои общие дела сообща и свободно, любовно вслушиваясь в слова друг друга и уступая взаимно в мелочах.

Опроститься и очистить себя. Не принимать, по возможности, участия в тех компромиссах жизни, которые окружают нас на каждом шагу, – отойти от богатства и обеспеченности, от этой кровавой цивилизации с ее шумом, роскошью и нищетой, от притеснения других, от государства, от церкви, от военщины. Не пользоваться не только рабским трудом других людей, но также и рабским трудом животных. Поддерживать свою жизнь, вести все свое хозяйство только одним своим личным трудом, не пользуясь ни наемными рабочими, ни животными.

Одним словом, мы задавались грандиозными планами переустройства жизни. Вполне уходя от современного склада жизни, мы хотели устроить новую жизнь на началах христианства. Хотели создать наглядную ячейку этой возможной будущей жизни, где не было бы ни насилия, ни обмана, ни лжи. Где каждый бы был лишь производителем, свободно распоряжающимся своим трудом и продуктами его. Где люди были бы вольны создавать ту или иную форму жизни. Где от человека не страдал бы ни человек, ни животное.

Исповедуя миропонимание Л.Н. Толстого, мы хотели, чтобы наша будущая ячейка была не только практическим осуществлением этих наших идей, но и очагом их распространения среди болгарского народа. Для этой цели мы хотели пользоваться не только устным словом. У нас созревал смелый план основания книгоиздательства и ежемесячного журнала «Возрождение», которые будили бы мысль и совесть людей, толкая их, вместе с тем, и на борьбу с устоями старой, насильнической, нелюбовной жизни.

Но и в своей издательской деятельности мы хотели быть строго последовательными. Почему, – рассуждали мы, – наборщики и типографские рабочие должны тратить свой труд и здоровье на дело которому они заведомо не сочувствуют? Мы, проповедующие свои идеи должны сами же набирать и печатать свой журнал и свои брошюры. Должны иметь свою типографию и быть в ней сами рабочими. Мы были уверены, что у нас будет достаточно свободного от хозяйственных работ времени, особенно осенью и зимой, которого хватит на то, чтобы печатать самим и журнал и брошюры. В самую же горячую летнюю пору, типографские работы должны прекращаться. Поэтому «Возрождение» не должно было выходить в июне и июле.

Таковы были, разделяемые всеми будущими общинниками, общие задачи и перспективы нашей коммунальной жизни и издательской деятельности.

Но насколько нам удалось выполнить их на деле, будет видно из дальнейших глав.

Первая неудача в Белой-Слатине

III

Наши дела налаживались понемногу. Мы уже имели небольшой кусок земли, с домиком, – подарок одного из наших единомышленников. Земля находилась в окрестностях небольшого города Белая-Слатина, в Дунайской степи, и отличалась своим удобным положением и плодородием.

Сначала в колонию поехало трое из нас – Андрейчин, Коматов и я. Надо было все приготовить и устроить, чтобы другие общинники могли приехать и жить уже на готовом.

Вопрос с типографией был тоже хорошо налажен. Мы нашли и купили за 300 франков старинный неуклюжий типографский пресс чуть ли не времен Гуттенберга. Работа на нем медленная, тяжелая и не очень совершенная, но у нас не было денег на лучшую машину и поэтому надо было довольствоваться малым. Шрифту заказали всего на 400 франков. У нас оставалось еще 500 фр., которые должны были пойти на первоначальные затраты, на устройство типографии и на наши расходы на первое время.

Но судьба судила иначе.

С нами случилось происшествие, которое обошлось нам в несколько сот франков. Так что когда нам удалось устроиться окончательно, у нас оставалось в кармане лишь 2-3 десятка франков. (Франк = 37 коп.).

Я расскажу про это происшествие, так как оно характеризует порядки «свободной страны».

Местные власти узнали о том, что недалеко от Белой-Слатины будут селиться интеллигентные толстовцы, которые намерены не только обрабатывать землю, но и печатать всевозможные брошюры и прокламации, в которых будут вести пропаганду против власти, церкви и военщины. Кроме того власти эти узнали, что среди общинников есть несколько молодых людей, которым предстоит военная служба, но что эти молодые люди намерены отказаться идти в солдаты. Мало того, все общинники решили не платить никаких податей, пропагандируя этим свои анархические взгляды. Согласитесь, что это пришлось не по вкусу даже властям свободной Болгарии.

– Надо освободиться от этих нежеланных гостей, – говорил нашему приятелю местный уездный начальник.

Но как освободиться? По болгарским законам мы не совершили пока еще ничего незаконного и поэтому власти не могли нас трогать. А вместе с тем начальнику нужно было разогнать нас во что бы то ни стало.

Из каждого положения есть выход. Так же был выход и из этого затруднительного для начальника положения. По болгарским законам власти имеют право изгонять из данного места всякого субъекта, подозреваемого в воровстве или картежничестве. И вот начальник решил подвести нас именно под эту рубрику и выгнать в 24 часа из своих владений.

Темная осенняя ночь. Мы спим втроем в своем маленьком домике. На дворе еще не светает. Звезды мерцают яркими огнями на темно-синем южном небе. Я вижу их через окно. Ни звука кругом. Мне что-то не спится. Я смотрю в темноту, думая свои думы, вслушиваясь в тишину ночи. Вдруг – слышу вдали топот. Думаю – кто-нибудь едет мимо. Но нет. Топот мчащихся в карьер лошадей приближается к нам. На всем скаку лошади останавливаются у самих наших дверей. Слышно усиленное дыхание животных.

– Кто это? – думаю я с беспокойством.

Стук в дверь.

– Выходите!

Проснулись и друзья мои.

– Кто там? – спрашиваем.

– Вылезайте, вы арестованы!

– Почему?

– Не разговаривай, а скорее открывай двери, а то будем ломать.

Встаем, зажигаем лампу, открываем дверь.

В дверях стоят трое полицейских, с ружьями в руках.

– Что это вы так вооружены, разве здесь живут разбойники и убийцы, что вы боитесь их? – спрашивает кто-то из нас, смеясь.

– Нам велено арестовать вас и сейчас же доставить в участок.

– Видите же, что еще темно на дворе. Подождите немножко, рассветет, тогда и пойдем, – уговариваем мы их.

– Нет, нам нельзя.

Но пока мы одевались, умывались и собирались, начало рассветать. Пошли. Все время полицейские держали в руках свои заряженные винтовки.

Пришли в участок. Там нас встретил старший жандарм и сейчас же позвал на допрос. Допрашивал поодиночке.

Когда очередь дошла до меня, я сказал ему:

– Неужели вам не стыдно заниматься такими делами? Поселились трое мирных людей вдали от вас, никому не желают зла. Хотят жить и работать. И вы нападаете на них ночью, беспокоите их, тащите в участок. Зачем?

Жандарм начал извиняться, сваливая вину на начальника.

Мы разговорились. Он расспрашивал меня о том, что нас заставило бросить учение, привилегированное положение и идти куда-то в провинцию, в глушь, работать, изнурять себя.

Долго говорили мы.

– Да, – сказал жандарм, когда я уже собирался выйти, – если бы все люди думали и жили так, как думаете и живете вы, тогда и мы не были бы нужны.

И он рассказал, как один раз ему с жандармами пришлось стрелять в толпу избирателей и убить 8 человек.

– И вам не было жаль их? И не совестно?

– Нет. Я стрелял, исполняя закон. Если бы я убил их ради своих личных интересов, то я не нашел бы себе покоя. А я стрелял, охраняя порядок.

Да, вот он человеческий закон и оправдание преступления...

Нам пришлось долго ждать прихода начальника. Обеспокоив своих подчиненных и нас почти в полночь, начальник явился в канцелярию лишь в десятом часу утра.

Позвали к нему. Я вошел в шапке. Это, конечно, было с моей стороны лишней принципиальностью. Везде, куда бы я не входил, я снимал свою шапку, не думая даже о том, совершаю ли хороший или дурной поступок. Но так как я знал, что здесь требуется снимать шапку, я не хотел сделать этого. Не хотелось подчиняться.

Снова начальник начал расспрашивать нас. Кто-то сказал ему:

– Чего повторяться. Вашему жандарму мы уже отвечали на эти же самые вопросы.

Начальник покраснел.

– Хорошо. А где вы были позавчера ночью.

– Спали у себя дома.

– Спали?! Чего врешь? – крикнул начальник. – Не спали, а играли в карты в тайном игорном доме. Да еще шляетесь по улицам и тащите кошельки из чужих карманов!

Мы рассмеялись.

– Чего смеешься? – обратился ко мне начальник, весь пылая гневом.

– Смеюсь, потому что глупо то, что ты говоришь. Ведь сам ты знаешь, что это неправда.

Начальник побагровел и весь затрясся.

– Не разговаривать! Чего стоишь в шапке?! Сними шапку! – закричал он.

– Почему?

– Я тебе велю!

– Нет, ты скажи почему хочешь, чтобы я снял шапку, и если я найду твое желание осмысленным, тогда и сниму.

– Разве не видишь портрет его высочества?

И указал на портрет Фердинанда.

– Нет, я не кланяюсь изображениям. Если бы встретил живого Фердинанда, я бы поздоровался с ним, сняв шапку, как это делаю с каждым живым человеком, мне знакомым.

– Сними шапку! – закричал неистово начальник и бросился на меня с сжатыми кулаками.

Я ожидал удара. Сзади послышались быстрые шаги. – «Значит, и сзади будут бить». – Дрожь беспокойства пробежала по всему телу. Но вместо удара, я почувствовал, что старший жандарм, подбежавший ко мне сзади, снял только мою шапку и удалился. Начальник отошел снова на свое место.

– Слушайте, я не буду с вами возиться. Так как вы картежники и воры, и поселились около дороги не для того, чтобы работать, а чтобы грабить, то я вам предлагаю оставить в 24 часа Белую-Слатину и ехать куда вам угодно.

В противном случае, я буду вынужден выслать вас из пределов Болгарии.

Мы посоветовались и решили уехать. Иначе расстроилось бы все наше дело.

Нам еще раньше предлагали даром землю в окрестностях г. Бургаса, недалеко от моря, в горах, на самой болгарско-турецкой границе. Место неудобное, лихорадочное. Но «на безрыбье и рак рыба». Мы решили ехать в Бургас. Больше нам ничего не оставалось делать. Телеграфировали, чтобы не приезжали товарищи. Но потом оказалось, что двое уже выехали и типографский пресс уже выслан.

Вся эта история с переездами и путешествие нашего пресса в оба конца Болгарии, отняла у нас почти все свободные деньги. Приехав в Бургас, мы имели в кармане лишь 60 франков. На эти наличные деньги нам надо было купить все нужное для работы и жизни. Задача трудная, но легкая для энтузиазистов. Мы были готовы урезывать себя во всем.

В первых числах октября 1906 года, мы уже были на своем месте.

№3, с. 83-91

В Алан-Кайряке

IV

Наша деревня, Алан-Кайряк, была в 40 верстах от Бургаса. Дорога туда шла сначала по берегу Черного моря, а потом скрывалась в дубовом лесу и только изредка выходя на открытые полянки, доходила, скрытая в тени деревьев, до самой деревни.

Я любил ходить вдоль берега, то буйно бушующего и бьющегося, то тихо играющего и ласкающегося моря. В минуты уныния, глядя на него, я думал: «Надо быть похожим на море – бить и бить о берег препятствий постоянно и без устали. Только так можно сделать свое дело». И уныние рассеивалось. И снова и с большей силой хотелось работать над собой и бороться.

Но за то я не всегда любил ходить по этому сумрачному лесу. Ни одной птички, ни одного животного. Редко, когда встретишь человека. Идешь 7-8 часов, один в тишине, в тени. Иногда нападала скука, тоска.

Но вот, наконец, из-за бугра покажется Алан-Кайряк. Его сотня домов разбросана по склону горы подобно пасущимся овцам. А дальше, внизу, видна долина реки. И опять горы и леса. Вдали, на высокой горе, виднеются, как белые пятна, пограничные посты. Там люди отделили воображаемой чертой два народа, уверив их, что они враждебны друг другу.

Нигде не видал я такой бедноты и повальной болезненности, как в нашем Алан-Кайряке. Все жители его – разоренные беглецы из Турции. Перебравшись через границу с пустыми руками, они, устраиваясь на земле местных кулаков, занимая у них деньги, делались их батраками и неоплатными должниками. Убегая от одного рабства, они попадали в другое. Соорудив на скорую руку темный сырой курень с постоянно дымящимся очагом, они работали изо дня в день, живя почти впроголодь. Лихорадка и всевозможные болезни мучили их беспрерывно. Идешь по улице и нигде не увидишь здорового, свежего лица. Ребятишки играют вяло, ковыляя на тонких ножках, с большими животами и бледными опухшими личиками. Мужики и бабы желты и истощены. Только гуляющий кулак идет бодро, неся с достоинством свое брюхо.

К этой бедноте прибавьте пьянство. Всю зиму кабаки полны народом. Вино льется рекой, а кабатчик записывает взятое в долг. «Ничего! Ему отработают».

И несмотря на всю эту запутанность и придавленность, крестьяне добродушны, а иногда и веселы. Печальное зрелище представляли их хороводы. Каждый праздник на площади собирался народ, чтобы повеселиться. Но в черной одежде мужчин и женщин, в тоскливых, плачущих звуках однообразной хороводной песни, в вялом движении самого хоровода бросалось в глаза лишь одно уныние угнетенного народа. Совсем иное дело хороводы в центральной Болгарии, в Балканах. Все одеты в самые яркие костюмы. Женщины и свежестью лица, и здоровьем своего тела, и красотой и пестротой костюма похожи на цветы. Их хороводные песни веселые и живые. А самый хоровод несется длинной цепью, подобно вихрю.

Наш приезд в Алан-Кайряк внес в монотонную жизнь крестьян разнообразие, новые интересы. Все толковали и объясняли по-своему мотивы нашего поселения. Но общий тон всех объяснений был один.

– Они пришли спасать душу свою! – говорили про нас крестьяне. – Разве иначе можно добровольно идти к нам и жить с нами?!

Наше «постничество» (вегетарианство) убеждало их еще больше в этом их взгляде.

Несмотря на то, что мы не ходили в церковь и свободно говорили о всех своих взглядах, крестьяне относились к нам очень хорошо. Посещая кофейню и жаждая общения с крестьянами, мы очень скоро познакомились почти со всей деревней. Целые вечера просиживали мы с этими добрыми, простыми людьми, разговаривали о больных для нас вопросах1. Они жаловались на свою тяжелую жизнь, на постоянный труд и бедность, но в словах их не было слышно злобы на богатых, на тех, кому, доступны все блага жизни.

Мы говорили им о том выходе, который единственно возможен в их положении. Возродить себя нравственно, увеличивая в себе любовь, развить между собой взаимную помощь и не поддерживать всех тех, кто разъединяет их, пользуясь их трудом – возвратить себе естественное право на пользование землей.

– Эх, это было бы хорошо, только кабы все сразу согласились на это. А то пойдет кто-нибудь один, его замучают. А жена, а ребятишки! Никто их не поддержит. Пропадут, – восклицает кто-нибудь.

– Нет, это не для нас, – говорит другой. – Мы готовы друг друга утопить, а не поддержать. И кто знает до каких пор будет это тянуться!

Иногда Жечков приносил скрипку и играл. А он играл хорошо. И какая радость светилась в его больших, чистых глазах, когда он видел, что своей игрой доставляет крестьянам радость.

По просьбе крестьян мы начали устраивать в кофейне вечерние чтения. Для них это было интересное разнообразие. Благо, теперь осень, работы почти нет, дома скучно, а играть постоянно в карты и пить кофе и чай, надоест.

Мы начали свои чтения с народных сказок Толстого.

Если бы вы только видели, с каким интересом следили мужики за рассказом! То и дело восклицали, поясняли, хохотали или вздыхали. Особенно понравился им «Иван дурак».

– Вот так дурачок! – восклицали они. – А старый – то черт, а старый – то черт! Чистый господин поработал головой – хохочут.

– Вы что понимаете, – говорит авторитетно кто-то. – Думаете, это так и вправду было? Тут надо иначе понимать. Это про нашу жизнь сказано. Надо ум иметь, чтобы растолковать.

И начинаются толкования, споры.

На другой день уже вся почти деревня знала о Дурачке. Встречаясь с нами, крестьяне говорили:

– Ну, что, сегодня будем опять читать?

– Будем, обязательно.

– Ну, так приносите вроде «Дурачка».

Число посетителей кофейни увеличилось. На наши чтения приходит и поп, – отчаянный пьяница и отпетый македонский гайдук.

Он добродушен к нам.

– Ничего, ничего, говорит он, живите себе. А летом как затреплет вас бабушка лихорадка, вы и ноги протянете. Тогда мне доходец будет, и он жмурит от удовольствия свои застывшие стеклянные глаза.

Отношения наши с крестьянами становились все определеннее и определеннее. Те у кого был только пустой интерес к нам и к нашей жизни, скоро отстали от нас. Только приветливо здоровались. Другие же приблизились к нам еще больше, посещая нас, общаясь с нами и помогая нам в нужную минуту. Особенно сблизился с нами беднейший старичок – дедушка Ангел. Низкого роста, бодрый, веселый, с игривыми, добрыми глазами и с свободным, пытливым умом – он был доволен жизнью. Ходил по лесу, присматривал где есть пчелы, ловил их и переселял к себе. Земли у него не было ни одной пяди и поэтому он нанимался на работу к людям. Сделав нечто вроде плетеного кукурузника, покрыв его соломой и обмазав глиной, он жил довольный и этим.

Часто он приносил нам подарки. Увидав, что мы таскаем в руках ведра с водой, он сделал и принес нам прекрасное коромысло. А когда у него бывал свежий мед, он приносил его и угощал нас.

У нас было еще несколько таких друзей. Но врагов не было. Даже местный кулак и он благоволил к нам и присылал порой кувшин кислого молока или десяток яиц.

Косо на нас смотрели только местные власти – и военные и гражданские. Чаще стали стражники навещать забытый прежде Алан-Кайряк и следить за нами. Являлся частенько к нам и начальник местной пограничной стражи – поручик Михаилов.

– Плохое место выбрали вы для своего поселения, – говорил он нам дружески. Живи вы в центральной Болгарии, никто бы вас и не тронул. Но жить здесь, на самой турецкой границе – нельзя, мы вам не позволим этого. Своей жизнью, своей пропагандой вы будете делать людей мягкими. А нам здесь нужны такие люди, которые были бы готовы каждую минуту стрелять в людей по нашему приказанию. Я напишу своему начальству о вас и уверен, что получу приказание прогнать вас. А до тех пор живите себе с миром.

Легко представить себе наше положение – начинать дело, ожидая каждую минуту его разрушения от посторонней, грубой и враждебной силы.

На нас напало уныние. Вяло так-то работалось... Но, все-таки, надо было работать. Шар покатился и должен был катиться до конца. Мы понемногу втягивались в свои работы, забывая о грозящей опасности. Потом оказалось, что эта опасность была воображаема. На донесение Михаилова, что в Алан-Кайряке поселилось несколько вегетарианцев и на вопрос его, что с ними делать, начальство ответило: «Не трогать их до тех пор, пока они не провинятся в чем-нибудь другом». Об этом говорил нам сам Михаилов.

Между тем, мы налаживали свою типографию. Перевезли машину, шрифт, кассу, бумагу. Типография помещалась в бывшем волостном правлении. Маленький домик из трех комнаток, на середине деревни, без двора. Нам были предоставлены только две комнатки, так как третья была занята бумагами. Платили мы за это помещение всего 4 рубля в год. Кроме того нам дали бесплатно старую, заброшенную корчму. В ней мы стряпали и стирали. Там ночевало еще двое из нас.

Когда закипела типографская работа, крестьяне и ребятишки приходили толпами смотреть, как это печатают книги. И все удивлялись тому, что это так просто.

Когда же мы им говорили, что на всех наших книгах будет отмечено, что они печатались в Алан-Кайряке и что эти книги будут рассылаться не только по всей Болгарии, но и за границу, даже в Америку, то они с удовольствием говорили:

– Вот так-так! Теперь про нас узнает весь мир. Узнают, что на свете есть Алан-Кайряк.

Но нами, нашей жизнью, деятельностью и идеями интересовались не только одни жители Алан-Кайряка. Про нас говорили и расспрашивали везде в окрестности, за десятки и сотни верст. Многие окрестные крестьяне требовали и покупали наши издания, подписывались на наш журнал. Все нас знали под кличкой «бракята», – за то, что мы живем братской жизнью и все у нас общее. Заметно было, что наша община, подобно брошенной закваске, шевелила умы. Переоценивались все ценности: и церковь, и государство, и военщина, и политика, которая так разъедает наш народ, и многое из того, на чем покоится жизнь людей. Одно это осмысливало нашу общину, несмотря на то, была ли она удачна или нет и были ли мы готовы или нет к той новой жизни, началом которой должна была быть эта наша попытка.

Важна работа мысли, искание нового, более глубокого и широкого миропонимания; а не те формы, прекрасные или уродливые в которые временно выливается постоянно раскрывающийся дух человеческий.

Я слыхал мнение сведущего человека, что в тех штатах С. Америки, где происходили когда-то свободные религиозные движения или были попытки устройства братских колоний и общин, умственный и нравственный уровень народа, его политическая и социальная жизнь заметно выше, чем в других, соседних штатах, где не было этих исканий и этих попыток. Те формы, в которые временно выливалось искание лучших людей народа, новой, более чистой веры и новой, более справедливой и разумной жизни – исчезли навсегда с лица земли. Но зато та духовная работа, результатом которой были эти временные формы, не исчезла бесследно. Она рассеялась кругом, подняв и просветив массы. Мысль, раз зародившаяся, обеспечивает себе бессмертие в душах людей.

Характеристика общинников

V

Нас, членов-основателей общины, было всего пять человек:

Стефан Андрейчин, Димитр Жечков, Цонко Николов, Ташко Коматов и я. Было еще несколько временных членов и гостей, но они не имели большого значения и влияния на нашу общую жизнь, поэтому о них я не буду говорить.

Стефан Андрейчин

Самый старший из всех нас был Андрейчин – 32-х лет, а самый младший Коматов – лет 19-ти. Тут было большое разнообразие и возрастов, характеров и до некоторой степени, взглядов. В главном – конечно, все мы сходились. На задачи и цели общинной жизни смотрели тоже одинаково. Была разница только во взглядах на некоторые второстепенные вопросы, но они никогда не вызывали бурных споров или осложнений в нашей жизни. Эти осложнения (их бывало немало) возникали преимущественно на личной почве: из-за взаимной требовательности, из-за противоположности характеров, привычек и т.д.

Андрейчин казался человеком молчаливым и, пожалуй, суровым, но в душе очень мягкий, нежный и чуткий. Невысокого роста, худой, с сухощавым острым лицом с серьезными голубыми глазами и небольшой русой бородой – Андрейчин был всегда живой и подвижной; он мог много ходить и долго бежать, не теряя физической бодрости. В еде и образе жизни он опростился настолько, что порой было удивляешься – чем живет этот человек. Живя в Софии, например, где жизнь так дорога, он тратил на пищу всего 5-6 р. в месяц. Зато в одежде он был всегда чист и опрятен.

Андрейчин – поэт нашего направления. Его немногочисленные стихи, не обладая особой силой, отличаются, тем не менее, нежностью, чистотой чувств, продуманностью и серьезностью содержания. Созерцательный и тихий, он любил одиночество и тишину. Энергии к внешней, практической деятельности у него было мало. Такая деятельность даже тяготила его. Но мы увлекали его за собой и он действовал и работал.

Когда-то Андрейчин был народным учителем, но потом бросил эту должность и отдался свободной деятельности. Увлекаясь сначала идеями социализма, он, не найдя в нем удовлетворения, переходит в лагерь анархистов. Но изучив учение и тактику этого движения, он уходит и от него. В нем совершается внутренняя работа, которая приводит его к религии, к мирному анархизму. В это время, время тяжелых переживаний для Андрейчина, ему попадаются книги Л.Н. Толстого. Он находит в них то, к чему сам близко подошел в своих исканиях. С тех пор Андрейчин становится приверженцем и апостолом идей Толстого.

Знания и воззрения Андрейчина были результатом долгих и тяжелых исканий и переживаний. Поэтому в нем было что-то, что нам, пылким и неопытным юношам, казалось самоуверенностью и вызывало иногда у нас недоброе к нему чувство, – была глубокая убежденность в правоте и несомненности своих воззрений. Теперь, вспоминая все его взгляды, советы и предостережения, которые в то время казались нам неподходящими и неправильными, я вижу, что одной из ошибок нашей общины было то, что мы мало прислушивались к его словам.

В физическом труде Андрейчин был незаменим – работа его была всегда ловкая и аккуратная. Он мог работать, не покладая рук, по целым дням.

Но зато в характере его была черта, причинявшая и ему и нам, немало тяжелых минут – он был очень обидчив. Скажешь или сделаешь что не так, а ему уже больно, – он толкует по-своему, обидно для себя, твои слова или твой поступок. Но как человек, умеющий справляться с своими чувствами, он скрывал это. Изредка только скажет. Но мы знали за ним эту слабость и всегда чувствовали его муку.

Совсем другого склада человек был Ташко Коматов. Горячий, подвижной, суетливый и болтливый. Все, бывало, спешит, бежит. Работать любил напоказ, – чтобы все видели, как много и хорошо сделал он. Так же любил напоказ и жить. Проделывал над собой всякие эксперименты, рискуя часто здоровьем. И делал так, чтобы все это видели. Стремился к внешней святости, к суровой жизни (например, ел очень мало и раз в сутки) и требовал этого же и от других. Постоянно требовал и критиковал. И думал, что требовать от других и нападать на них – важное христианское дело. Это была тяжелая черта его характера, вносившая много смуты и тягости в нашу общую жизнь.

Коматов любил много говорить и рассказывать разные анекдоты и случаи из своей жизни. Сначала было интересно, но скоро запас его тем иссяк, он рассказал все и начал повторяться. Замечая наше невнимание к его рассказам, он огорчался.

Но зато часто, благодаря своему веселому характеру, он вносил много свежести, радости и смеху в нашу жизнь. Бывало, сидим усталые, отяжелевшие, а Коматов не унывает, что-то рассказывает, энергично жестикулируя, смеется, поет. И его жизнерадостность передавалась нам.

Цонко Николов был человек суровый и громадной воли, цельная натура. Он не знал и не признавал внутреннего разлада. Уроженец Балкан, он был высок и крепок, как балканский бук. Для него не существовало трудностей, что задумал, то и сделал. «Если, – говорил он, – я захочу идти прямо вот к той, например, сливе, то ничто не может свернуть меня с пути». Работать с утра до ночи, не разгибая спины, было для него пустяшным делом. Справляться с своими переживаниями, ломать свою внешнюю жизнь – тоже такая же игрушка.

Мы познакомились с ним, когда он был фельдшером-фельдфебелем. Увлекшись нашими взглядами, он стал их открытым проповедником, ничуть не считаясь со своим внешне-зависимым положением. Решив, что надо отказаться от вина, табаку и мяса – к которым он питал большую страсть, особенно к табаку, – он бесповоротно в один день бросает все это. Так же круто порвал он и с военной службой.

Общинник Николов был прекрасный. С ним, несмотря на всю его внешнюю суровость, а иногда и грубость, было легко жить. Он был молчалив, нетребователен и каждое свое слово, каждый свой поступок обдумывал и взвешивал наперед.

Фельдшерская практика Николова, в которую его своими постоянными просьбами втянули крестьяне, имела для нас два важных практических результата. Во-первых, крестьяне стали еще ближе к нам, а, во-вторых, желая чем-нибудь отплатить за медицинскую помощь, они приносили нам, кто молока, кто сыру, кто яиц, кто пирогов. Эти заработки Николова были тогда нам очень кстати – мы все еще не могли выбиться из постоянных материальных недостатков.

Душой и любимцем всех общинников был покойный Д. Жечков2. Мягкий, чистый, любовный, с глубоким религиозным чувством – он привлекал к себе и согревал всех и каждого. Низкого роста, полный, с пухлыми, красными щеками, с большими черными, ласковыми и сосредоточенными глазами на спокойном бесстрастном, красивом лице. Только маленькие, едва пробивающиеся усы и редкая бородка показывали, что это уже не ребенок – настолько детски чистым и невинным казалось все его существо.

Нежный, чуткий, и с слабой волей, Жечков вырос духовно на моих глазах. Он проник в суть жизни и черпал из нее силы и веру. И Жечков два года назад и Жечков теперь, в общине – это были два совершенно разных человека. Все, кто знал его, удивлялись той громадной перемене, которая произошла в нем.

Уходя из семьи, Жечкову пришлось пережить тяжелую драму. Любимец матери, несочувствующей ему, он должен был уйти от нее, оставив ее убитую горем. Когда он пришел проститься с нею, чтобы идти с нами в Алан-Кайряк она обняла его и сказала:

– Я не пущу тебя. Ты не должен уходить от меня.

И разрыдалась.

С болью в сердце он тихо освободился из объятий матери и ушел. А мать тут же, на его глазах, свалилась в сердечном припадке.

Пережить это Жечкову было очень тяжело.

– Я знаю, – сказал он мне однажды, – что никогда в жизни не доставлю никому столько радости, сколько принес горя матери. Но меня, избравшего этот путь, успокаивает одно: я делаю это не для себя, а для Бога, для Истины. Служение ей искупает слезы моей матери.

Не могу не сказать несколько слов и про наших друзей Петра Жекова и Николу Антонова, которые хотя и не жили в общине, но были настолько близки к ней, настолько их тогдашняя жизнь переплелась с нашей, что их нельзя отделять от нас.

Добродушный и сердечный, увлекающийся и деятельный, Петр Жеков отдал все свои силы на служение делу «Возрождения». И я не знаю, как бы мы вынесли без его участия первые тяжелые годы нашего издательского предприятия.

Друг и ровесник, а потом единомышленник Жечкова, Жеков, работая в бургасском пивоваренном заводе, взял на себя все почтовые операции «Возрождения»3. Получал деньги, отсылал книги и журнал, писал письма. И все это большое дело он ухитрялся делать между прочим, в свободные от работы на заводе часы – в обеденное время и вечером. Откуда бралось у него столько энергии, никак нельзя было понять. Когда же он запускал дела, не успевая всего сделать сам, он звал кого-нибудь из нас на помощь. Вызванный приводил все в порядок и снова оставлял дело на него. Жеков не работал, не помогал, а священнодействовал. Он жил и дышал одним только «Возрождением». Когда же у нас бывали «финансовые кризисы», он отдавал нам свои небольшие сбережения и выручал нас.

Никола Антонов был учителем в Алан-Кайряке. Невысокого роста, с плоским, небольшим носом на сумрачном смуглом и широком лице, с черными усами, черными, чем-то затуманенными бегающими глазами, черными, как смоль кудрявыми волосами, мы застали его в ужасном душевном состоянии. Он тосковал, дичился людей, беспросыпно пил. Весь его внешний вид своей заброшенностью и неряшливостью, говорил о той внутренней пустоте и тоске, которые глодали его. Сначала он дичился и нас. Избегал нас, неохотно разговаривал при встречах. Но потом, привыкая понемногу к нам, он стал заходить в типографию, брал книги для чтения, спрашивал о нашем отношении к разным сторонам жизни, иногда спорил, но спорил вяло. Заметно, он становился ближе к нам. С его глаз стал сходить туман безразличия и отчаяния. Он перестал пьянствовать и видимо оживал. Интересы нашей жизни и нашего общего дела становились ему все ближе и ближе. Он начал работать и помогать нам в типографии и в переводах. Но мы думали, что это просто так, небольшое сочувствие и приятное времяпрепровождение. Но как мы были удивлены, когда раз, уходя от нас, Антонов отдал Андрейчину свои стихи, попросив напечатать их, если годятся. Стихи были хороши. В них он говорил о том духовном перевороте, который произошел в нем, о той любви, которая согрела и осветила его, указав ему смысл и радость его жизни. Стихи, конечно, мы охотно напечатали. Но больше всего радовало нас то, что только благодаря им мы узнали о том, что творится в душе этого тихого и замкнутого человека. С тех пор Антонов стал нашим близким другом и постоянным сотрудником «Возрождения». В каждом номере нашего журнала начали появляться его стихи – хорошие, задумчивые, дышащие жизнью и верой в жизнь.

Наш сумрачный поэт открывал понемногу перед нами свою душу, свою прошедшую жизнь.

Увлекаясь в юности своей социализмом, он скоро разочаровался в нем, не найдя в нем смысла своей жизни. Потом его увлекает Ницше своей проповедью о «сверхчеловеке». Антонов, с кружком единомышленников, пробует воспитать себя в духе Ницше – убить в себе всякое чувство симпатии, жалости и любви к людям и животным и развить взамен их жестокость и презрение ко всем и всему, сохранив уважение лишь к одному себе. Для этого Антонов делает всякие эксперименты: ловит птичек и отрывает им головы; находит птичьи гнезда и душит маленьких, голеньких птенцов. Воспитавши в себе жестокость к животным, он начинает учить себя жестокости к людям. Для этого он, вместе с своими друзьями, поджигает у крестьян скирды хлеба и наслаждается зрелищем разорения нищих; бьет по улицам фонари, окна. Но этого было еще мало. Надо было попробовать убить человека и не испытать при этом ни жалости, ни потрясения. Но убить здесь, в Болгарии, – рискованно. «Сверхчеловек» может попасться в руки властей. А это нежелательно. Тогда в этой компании «последователей» Ницше созревает план: пойти вместе с революционными четами в Македонию и там убивать и истязать турок, воспитывая в себе безразличие к людям и к их страданиям.

– Я – рассказывал Антонов, – испытывал восторг и радость при переходе пограничных гор. «Скоро вот наступит час великого урока», – думал я. Но не успели мы вступить в Македонию, как нас уже окружили турки. При виде этого колыхающегося красного моря фесок, слыша бешеные крики турок и свист летящих пуль, я замер от ужаса на своем месте. Тут же около меня свалился, как сноп, мой сосед. Кровь из раны хлынула струей, обрызгав меня. Я никак не мог поднять ружья. Руки дрожали, все тело тряслось. Ужас, страх за свою жизнь наполнили все мое существо. Но я заставил себя стрелять и стрелял не целясь. В этом ужасном помрачении и напряжении прошел весь день. Многих четников уже не было в живых. Ночью, понимая свое безвыходное положение, мы решаем пробить себе дорогу через ряды турок и бежать, кто куда может. Не знаю, насколько это удалось другим, но мне вместе с несколькими четниками, удалось пробиться невредимыми.

Всю ночь мы лазили по оврагам, переходя ручьи, прислушиваясь к малейшему шуму и треску. Днем спали, ночью шли. Куда – не знали. Просто, шли. Голодные, измученные, все шли и шли, избегая селений, жилищ и пастухов. После долгих мучений нам удалось перебраться незамеченными через границу. Я жив и свободен. Но со мной что-то произошло, что-то во мне оборвалось. Вся жизнь моя сразу замерла. Я ходил, двигался, я был как мертвый. Раньше я радовался тому, что жестокостью и равнодушием к живому, я подымаю себя. Я жил злорадством. А теперь безвозвратно утратил и это. Я увидал себя жалким, трусливым человеком, дрожащим за свою жизнь и не имеющим сил отнять ее у других. И вот с тех пор прошло несколько лет и я двигался, как автомат, – у меня не было ни мысли, ни радости, ни стремления.

Во мне не было жизни. То, что прежде я считал жизнью, было только обманом. Я заливал тоску вином... И вот теперь я снова увидал свет. Он согрел меня и дал мне радость. Я чувствую, что вступил на тот путь, который дает и радость и силу жизни: очищать и растить свое духовное, божеское я, питая его любовью и забвением своей личности.

№4, с. 127-133

Практическое осуществление наших задач.

VI

Мы решили заниматься огородничеством, так как этот род хозяйства отвечал больше всего и нашим знаниям, и нашим силам, и нашему желанию жить без животных, обрабатывая мотыгой или лопатой свой кусок земли. Земли у нас было немного – всего 1,5 десятины. Но если обработать хорошо и умело даже такой небольшой кусок земли, он мог бы удовлетворить все наши небольшие нужды. Кроме того, мы надеялись получать небольшой доход и от типографии.

Возить на базар свои продукты нам не было никакой надобности. В Алан-Кайряке, да и в окрестных селениях, не было огородников и крестьяне сами бы приходили к нам за овощами.

Наш огород был на краю деревни, около речки, над горой. Через него проходил арык смежной мельницы. Если бы этот арык не пересыхал летом, он бы был нам очень полезен: мы бы могли орошать свой огород и иметь хорошие урожаи, независимо от погоды. В нашем же положении мы были вполне во власти погоды.

В первое же время своего поселения, когда еще типография не была налажена и у нас не было никакой работы, мы занялись удобрением своей земли. На краю деревни было несколько громадных куч перегнившего навоза – это крестьяне вывозили свой навоз, находя, что им вредно удобрять поля. И вот мы решили использовать этот прекрасный перегной: сделали себе небольшую двухколесную ручную тележку и начали возить на ней навоз. Но тележка оказалась очень неуклюжей и тяжелой: нам было трудно тащить ее нагруженную даже вчетвером. Промучившись с тележкой несколько дней и не видя заметных результатов своей работы, мы решили пойти на компромисс: нанять крестьянина, который бы перевез нам, на своих быках, возов 60-70 навозу. С воза мужики брали по 8 коп. Мы надеялись, что в будущем удастся как-нибудь устранить все эти непредвиденные трудности и избежать таким образом столь нежелательных нам компромиссов.

Димитр Георгиевич Жечков

Тем временем нам удалось перевезти типографию и бумагу. На бумагу мы истратили свои последние 15 рублей. И поэтому надо было спешить с печатанием, чтобы, выпустив первый номер журнала, собрать подписные деньги и продолжать таким образом и свое дальнейшее издательское дело и свою жизнь. Нам пока не на что было больше жить. До будущего урожая было еще далеко и все наше спасение было только в типографии.

После долгих усилий нам удалось наладить свою типографию и получить желаемого качества оттиск. Приступили к печатанию. Материал для журнала был давно готов. Надо было только набирать, да печатать. Первое время в нашей общине жил хороший наборщик Атанас Зидаров, пожелавший работать бесплатно, как равный товарищ. Он не был нашим единомышленником. И вот благодаря Зидарову, у нас дело наладилось скоро и хорошо. Мы учились у него набирать, прилаживать пресс, печатать.

Но и здесь пришлось во многом разочароваться. Зидаров убеждал нас, что в один месяц мы успеем свободно напечатать около 10 печатных листов. Поэтому мы надеялись, что, отпечатав номер журнала (журнал должен был выходить в размере 4-х печатных листов) и какую-нибудь брошюру, мы будем иметь достаточно свободного времени для того, чтобы работать на огороде – перекапывать или перемотыживать его для весенней посадки. До весны было еще далеко и мы надеялись, что нам удастся, сочетая типографскую и умственную работу с физической, управляться вовремя со всеми своими делами, – и в типографии и на огороде.

Но не вышло так, как нам хотелось. Дело с печатанием подвигалось не особенно заметно. За набором, конечно, не было остановки. Зидаров свободно набирал в день по 8 страниц. И если бы у нас было больше шрифту, он бы мог набирать беспрерывно и работа бы шла спорнее. Но у нас было шрифта только на 8-10 страниц и Зидарову надо было ждать, когда освободится занятый шрифт. Вся остановка оказалась за прессом. Несмотря на то, что мы работали очень усиленно (вставали рано и кончали работу почти в 9 и 10 ч. вечера) мы успевали сделать всего 600-700, самое большое 800 оттисков. А нам надо было печатать свой журнал в количестве 1000 экземпляров. Так что 8 страниц мы печатали в два дня, 16 страниц в пять дней. А весь номер, с брошюровкой и всякими неожиданными остановками отнимал у нас 22-25 дней. Первый номер надо было везти в город, разослать его и снова приниматься за работу. Таким образом, для каждого номера нам еле-еле хватало 30 дней. Воскресения мы праздновали, посвящая их общению с народом.

Иногда, ночью, мы бросали работу и выбегали на двор, чтобы послушать хохот, визг и плач шакалов, резко и грубо нарушающих величавый покой темной, задумчивой ночи. В этом диком концерте было что-то щемящее, дразнящее и приятное. Или до нас доносился грохот разбивающихся о берег волн, – будто звук этот извивался по долине реки, полз по земле, заставляя ее содрогаться. Мы оставляли работу, присаживались у стенки и слушали «салюты» бушующего моря, всматриваясь в красивые, мигающие звезды, усеивающие черное, южное небо мириадами ярких и разноцветных огоньков. Мы вслушивались в тишину ночи, изредка только нарушаемую одиноким и глухим лаем запоздалой собаки. И в этих перерывах любимой работы, чувствуя и сознавая что-то новое, неизведанное и величественное, – мы преисполнялись новой радостью, новым восторгом.

С первого же номера нам стало ясно, что мы будем успевать печатать только журнал и что эта работа займет все наше время, – нам некогда будет заниматься обработкой огорода.

Перед нами встала дилемма: или книгопечатание или огородничество. И эту дилемму надо было решить в ту или иную сторону. Конечно, бросить свое хозяйство мы не могли – это было главнейшая основа и смысл нашей общинной жизни. Можно было пойти на компромисс только в печатном деле. И мы решили всю зиму, до весны, работать всем вместе в типографии, а весной нанять вспахать нам огород, оставить типографию и отдаться только земледельческому труду. Журнал же и брошюры свои печатать в чужих типографиях. Для ведения этого дела отделялись поочередно я и Жечков, так как мы имели возможность, живя в городе, у своих, вести наше общее печатное дело, не затрачивая на себя ни копейки общих денег.

Решив это, мы отдались всецело типографской работе. Можно было работать еще январь, февраль и март. Целых три месяца.

Администрация журнала «Возрожение»

Работа закипела. Один набирает, другой корректирует, двое печатают, пятый складывает отпечатанное и брошюрует готовые листы4. Все в приподнятом настроении. Поем, шутим, сияем. Ведь это мы сами печатаем те книги, те статьи, которые дали нам свет и должны, – мы были убеждены в этом, – пробудить к жизни и осветить и другие души.

Это была поистине творческая работа. Мы вкладывали в каждую печатную строчку всю свою душу. Смотришь на набранное и радуешься. Печатаешь, складываешь, брошюруешь – и все радость и радость. Но вот уже отпечатаны обложки – серые, простые обложки. Номер готов. Мы сияем от восторга. Вот еще несколько дней и вся Болгария услышит голос «Возрождения»!

Приготовив номер, мы принимаемся за наклеивание адресов. Через два дня все уже готово, – мы набиваем переметные сумы, берем лошадь нашего друга (небогатый лавочник Георгий Иванович Керанков), давшего нам землю, и отправляемся в Бургас. Нам предстоит целая одиссея: распутица, реки разлились, нигде нет мостов, броды изменились. Но нам нельзя ждать 28-го декабря мы должны быть в Бургасе и сдать на почту журнал, чтобы подписчики получили его аккуратно к первому числу. Накрываем сумы плащом и двое из нас отправляются смело в путь. Переходя реку, друзья наши чуть не утонули, а вода чуть-чуть не унесла наше «Возрождение». Но лошадь сделала последнее усилие и вышла на берег. Сумы намокли. Так что, несмотря на все наши труды, журнал потерял свою «изящную» внешность. Но мы не отчаиваемся. Теперь надо собрать денег, купить бумагу и продолжать печатанье. Жечков, Жеков и я разъезжаем по окрестностям Бургаса, собираем с подписчиков на скорую руку несколько сот франков, возвращаемся в Алан-Кайряк с тюком дешевой бумаги и снова закипает в нашей маленькой типографии работа. Так вышли второй и третий номер журнала и несколько брошюр.

В первом номере журнала мы напечатали свое религиозно-философское «кредо» – «Новое понимание жизни» Толстого.

В третьем же номере мы поместили свой общественно-анархистический «символ веры».

О «Возрождении» заговорили. Передовые журналы и газеты хвалили наш ежемесячник за его серьезность и разностороннюю разработку всех вопросов жизни с точки зрения своего мировоззрения. Но за то против нас поднялась вся реакционная пресса.

– «Опять слышна проповедь прежнего богомильства, погубившая древнеболгарское царство! И эта проповедь снова разносится в тяжелую годину нашего молодого царства. Правительство должно принять меры против этой смелой общины анархистов».

Таков был общий клич литературных блюстителей современного порядка. Но правительство не спешило расправляться с нами. Мы не были так страшны, как это казалось издали трусливым газетчикам.

Но вот случилось в Болгарии событие, имевшее серьезные последствия для издательского дела у нас. Молодой человек, из чувства личной мести, застрелил на улице министра-президента Петкова, шефа реакционной партии стамбуловцев. Этот акт был признан за попытку оппозиционных партий ниспровержения правительства. Ради ограждения себя, правительство издало закон против печати, неслыханный раньше в Болгарии.

Во-первых, каждый хозяин типографии должен зарегистрировать у правительства свою типографию.

Во-вторых, каждый журнал или газета должны иметь ответственного редактора с высшим образованием.

В-третьих, преследуются законом все те произведения, нападающие на существующий порядок, на церковь и на воинскую повинность.

В-четвертых, нарушители этого закона караются штрафом от 500–5000 франков, или тюрьмой от одного года до пяти лет.

Всей своей издательской и типографской деятельностью мы шли против этого нового закона.

Наша типография не была зарегистрирована. У нас не было редактора, – журнал издавался безымянным редакционным комитетом. Каждый номер журнала и каждая наша брошюрка с первой до последней строчки, были проповедью против существующего порядка, церкви и воинской повинности.

Продолжая свое дело, мы должны были ожидать полного разгрома его и, вдобавок, – тюрьмы. Надо было обдумать свое новое положение. Мы собрались, чтобы решить: как быть? Все были взволнованы. Надо было или держаться на своей позиции до конца или сдаться сразу, втиснув в норму законности всю свою жизнь и всю свою деятельность. Мы решились на первое – стоять на своем посту до конца, не уступая ни в чем.

Но закон этот был чужд всем болгарам и ни один правительственный чиновник не взялся приводить его в исполнение. Только в Софии, на глазах министров, конфисковали несколько раз политическую газету «Балканска Трибуна». И только.

Каждый народ имеет известную, определенную, зависящую от его развития степень произвола, дальше которой он не позволяет…

Наш народ не мог перенести этого закрепощения мысли и стряхнул с своих плеч реакционное правительство....

Но вот пришла весна, растаял снег, зашумели реки, заквакали лягушки. Помню чувство радости и оживления охватившее нас, когда мы впервые, сидя вечером около своего домика, услыхали кваканье лягушек, этот голос пробуждающейся весны.

Солнце уже припекало, трава и лес зазеленели. Все ожило.

Пора, значит, за работу!

Мы закрываем типографию, строим себе на огороде шалаш, перебираемся туда и приступаем к посеву.

Больше всего посеяли мы фасоли и потому что на нее большой спрос в наших краях и потому что она была главной частью нашего питания. Засадили также порядочный кусок картофелем, луком и чесноком. Остальную землю заняли бахчой, баклажанами, морковью и другими овощами.

Работали мы и здесь усиленно, хотя, кажется, тоже непродуктивно. Худшими работниками на огороде оказались я и Жечков.

Вставали мы утром рано и начинали мотыжить огород. Дежурный раскладывал костер и варил чай все в той же неизменной кастрюльке, в которой варилась и фасоль. Чай у нас был не китайский, и не цейлонский, а свой, местный и свежий. Мы собирали тут же рядом по полянкам и под кустиками клубничные и земляничные листья и варили из них ароматный, вкусный, янтарного цвета, напиток. Для усиления запаха и вкуса чая мы прибавляли к нему еще и цвет мяты. Пили мы этот чай с большим удовольствием.

Когда чай бывал готов и солнце подымалось высоко, дежурный давал сигнал. Мы сейчас же бросали работу, бежали к речке, купались и, освеженные, шли в шалаш. После завтрака, отдохнув немного, мы снова шли на работу и работали так до обеда. Тяжеловато бывало работать в те знойные летние дни. Солнце жжет, воздух дрожит от зноя, и мы, наклонившись, бьем и бьем мотыгами твердую, засохшую глину.

Солнце уже над самой головой. Все мы чувствуем усталость и то и дело поглядываем в сторону костра – не слышно ли свистка. Наконец, доносятся знакомые звуки сигнала. Мы бросаем работу и опять бежим прохладиться в речке.

Обед у нас все один и тот же: неизменная фасоль, с постным маслом и перцем. Только когда появилась своя зелень, мы начали разнообразить пищу.

После обеда все расползаются по своим углам: кто под шалаш, кто в кустах, кто под тенью дуба. Один спит, другой созерцает, третий читает или пишет.

Так, в физическом бездействии и отдыхе, проводим мы время до 2-х, иногда до 3-х часов. Потом идем опять на работу и работаем до тех пор, пока не зайдет солнце.

И опять купаемся, и поужинавши, идем, кто спать, кто читать, кто писать.

Когда у нас не хватало дров, мы бросали раньше, чем обыкновенно работу и, забравши топоры и веревки, шли в лес всей компанией, чтобы заготовить себе запас на несколько дней. Я и до сих пор не могу забыть той радости, какую давала нам эта работа-прогулка. Зайдем в глубь леса, разбредемся в нем во все стороны и ищем сухих веток, полусгнивших пней или уже срубленных кем-нибудь стройных дубочков. Мы избегали рубить живые деревья.

Неожиданно и пугливо, как будто боясь нарушить покой леса, разносятся равномерные и сильные удары топора, отдаваясь то протяжным и глухим, то коротким и резко-отчетливым эхом в соседних балках. А сквозь деревья, за горами, виднеется красивый диск и багровое зарево заходящего солнца. Кто-нибудь запоет крикливую песню, обрывая ее, чтобы услышать свое эхо.

Но вот дров достаточно; мы нагружаемся и медленными, осторожными шагами спускаемся к речке. Внизу, на полянке, садимся отдохнуть. Плечи болят от веревок, но боль эта приятна нам, – так, ведь, носят себе дрова все бедняки, вдовы и сиротки.

И чувствовать себя в рядах «последних», быть среди природы, ждать от нее всего необходимого тебе, всматриваться в ее красоту, сознавать себя частью общего и прекрасного – было для нас безграничной радостью.

Иногда, ночью, мы раскладывали костер и рассаживались вокруг него. Пламя с треском освещает своим бледно-розовым светом окружающие деревья. Слышен вдали однообразный, и монотонный шум мельничного камня. Тут же сбоку тоскливо трещит кузнечик. И все эти звуки, и бледные тени окружающих деревьев, и черное небо и яркие звезды, – все это навевает какое-то тихое, грустное, тоскливое чувство. Все следим и смотрим в огонь. Кто-нибудь подбросит дров, огонь вспыхнет, затрещит, деревья выступят ярче на черном фоне окружающей ночи, и опять притихнет костер. А мы все сидим и смотрим. О чем думаем? Больше чувствуем. Чувствуем присутствие чего-то темного, тихого и безграничного. И чувство это наводит грусть, – мы все еще не приобщены к чему-то близкому, своему. У нас мало любви, мало терпения и кротости.

Иногда с соседних вершин послышится плач и хохот шакалов. Вдали отзовется одинокий тоскливый вой. И опять все затихнет, – слышен лишь однообразный мотив кузнечика и сонный стук мельничного камня.

А то я любил ночи без огня, без разговоров. Залезешь на дуб, в свою воздушную постель, и молчишь и смотришь на черное небо, с его горящими, как фосфорные огоньки, звездочками. И вспоминаешь свои стремления к лучшему, свои мечты и свои ошибки и каешься и любишь, и хочешь единения и с этими далекими звездами, и с друзьями, спящими крепким сном тут же возле, и с теми зверьками, осторожные шаги и звуки которых доносятся в тишине ночи...

Но проза жизни возвращала нас к земле. Нам с каждым днем приходилось видеть свои неудачи и ошибки, неизбежно ведущие к распадению общины.

Благодаря тому, что мы вспахали огород не осенью, а весной, когда в почве было еще много сырости, земля стала тверда как кирпич. Работа на ней была очень тяжела и посеянное пропадало. Фасоль росла бледная, низенькая. А к тому в нее повадился заяц и здорово обгрызал ее. Так что с фасоли мы не надеялись получить дохода. Картофель заболела какой-то болезнью и почти вся сгнила. Бахча тоже была неважная. Только лук и чеснок были хороши. Но то, что они могли дать нам, было слишком мало для того, чтобы нам прокормиться. Надо было думать насчет следующего года. А ничего утешительного не было впереди. Видно было, что все наши планы и надежды рушились. Неизбежно должна была разрушиться и община – ей нечем было держаться. Нечем и в духовном и в материальном смысле.

Но на выручку нам пришло правительство. В то самое время, когда община доживала свои последние дни, к нам явился полицейский и объявил, что мы должны оставить Алан-Кайряк в 48 часов, если не хотим быть разогнаны силой.

Мы были рады кончить героически.

Но, оставляя общину, мы имели другое дело, которому отдавались с большим энтузиазмом. Это было наше издательство. Увидав свою непригодность к земледельческому труду и к осуществлению общины, мы занялись тем трудом, который был нам по способностям и по силам. «Возрождение» разрасталось и крепло. Вокруг него образовывался все больший и больший круг друзей и единомышленников. Брошюры нашего издательства распространялись среди всех слоев общества. Нам удалось создать, несмотря на многие затруднения, образцовый журнал и большое издательство своего направления.

Задачи «Возрождения»5 очень широки и если ему удастся осуществить их, его влияние и значение в Болгарии будет громадным и неизмеримым. «Возрождение» должно дать все лучшие, религиозные, философские, нравственные, социальные и художественные произведения авторов всех времен и народов. Оно должно дать серию биографий и изложений учений лучших представителей человечества; обширную популярную библиотеку, знакомящую народ со всеми теми лучшими и важнейшими знаниями, которые добыты человечеством во всех областях науки. Наконец, оно даст детям все те лучшие художественные, исторические и научные труды, которые бы помогли им разобраться в жизни и в знаниях.

№5, с. 170-176

VII

Заключение

Почему распалась община «Возрожденцев»?

Потому же, почему рушились и все подобные попытки устроить новую, лучшую, идеальную жизнь.

Во-первых, мы были слишком неопытны, чтобы устроить и вести хорошо свое хозяйство. Кроме того, не умели и не могли работать. А чтобы в наше время человек мог жить трудами рук своих, он должен очень много и хорошо работать, и мало требовать и тратить на себя.

Во-вторых, условия, среди которых мы поселились, были в высшей степени неудобны не только для жизни и физической работы, но, главным образом, для нашей издательской и журнальной работы.

Но все это такие неблагоприятные условия, которые можно было как-нибудь устранить или преодолеть, переменив место, сделав большие физические усилия и т.д.

Но была еще другая причина, важнейшая причина распадения Алан-Кайрякской общины. Это та же самая причина, которая вызвала крушение и всех других общин, существовавших до сих пор. Причина эта, во-первых, наша негодность, наша неподготовленность к такой форме жизни, где требуется много любви, смирения и кротости, где нужно отрешиться раз навсегда от своей амбиции, своей гордости, своего желания, чтобы все делалось так, как я нахожу это нужным, как мне этого хочется; а, во-вторых, сложность, тяжесть и, пожалуй, ненужность той казарменной формы жизни, в которую вылилась наша община. Эта форма, требуя непрерывного ограничения себя, давила нас, не давая нам радости. Той радости, которая делает жизнь человека легкой.

Можно вести общее дело хорошо, вести его с любовью и без корысти; но внешние формы этого дела должны обязательно быть таковы, чтобы в них личность, с ее индивидуальными качествами, стремлениями, достоинствами или недостатками, с ее инициативой, была свободна.

Вступая в новую, общинную жизнь, большинство из нас делало это не столько ради удовлетворения своей духовной потребности, сколько из желания устроить более справедливую, честную и, главное, святую жизнь, которая бы служила примером для окружающих, доказывая им вместе с тем, правильность и возвышенность нашего миропонимания.

Вышло так, что не мы устраивали жизнь по своим силам и подготовленности, а сами подгоняли себя под те внешние формы отношений и жизни, которые считали хорошими, нужными, обязательными. Благодаря этому, вся наша жизнь была натянутой, тяжелой. Мы висели как бы в воздухе. «Если живем внешне-святой жизнью, то, значит, и самим надо быть святыми, или, по крайней мере, поступать свято». Так мы думали и понимали. И вследствие такого ложного представления, мы были в высшей степени строги и требовательны как к себе, так и к своим друзьям. Мы требовали от себя и от других членов общины святости. Наше положение было положение человека, ходящего на ходулях и всегда рискующего упасть и разбиться. И мы падали и разбивались, – и в своем самочувствии и в своих взаимных отношениях.

Эта строгость к себе и к другим не проходила даром. Мы сердились на себя, сердились друг на друга. Мы взаимно осуждали друг друга, раздражались, обижались.

Вспоминаю несколько инцидентов из нашей общей жизни, которые ясно показывают мне теперь, в какое ложное положение поставили мы себя в своих взаимных отношениях.

Стол для еды был сделан у нас на высоких ножках, для того, чтобы мы, обедая стоя, удовлетворяли свою потребность в еде быстро и без лишней болтовни за едой. Из мебели у нас был только один стул. Конечно, обедать после тяжелой работы, не садясь, не совсем-то приятно. И так как стул был свободен и на него никто не садился, то один из общинников однажды уселся на него. И так как на другой день опять никто другой не сел на стул, тот же общинник начал постоянно пользоваться им. Я как человек «строгий и принципиальный» обратил на это внимание. Собственно говоря, я просто, что называется «отцеживал комара, поглощая верблюда». И вот раз, за обедом, я задал такой вопрос:

– Должен ли христианин пользоваться той вещью, которая не может быть достоянием всех окружающих?

Все ответили, что не должен, так как это было бы нарушением закона любви.

Тогда я спросил:

– Правильно ли, в таком случае, чтобы Коматов пользовался стулом, когда другие стоят и им не на что сесть?

Вполне резонно Коматов ответил:

– Ведь стул же стоит так, пустой. Никто не садился на него. Я и воспользовался им. Но я готов отдать его сейчас же первому пожелавшему.

Конечно, этот разговор оставил тяжелый осадок во всех, особенно в «провинившемся» общиннике. Я почувствовал, что с этого дня Коматов не упускал случая относиться ко мне тоже «принципиально».

Или еще другой случай.

Надо было, чтобы общие деньги хранились у одного кого-нибудь из нас. И так как жизнь общины началась на те сбережения, которые мы сделали, живя в Швейцарии, то деньги с самого начала хранились то у меня, то у Жечкова. Марки находились в столе и ими мог каждый свободно пользоваться, так что на счет почтовых расходов не могло возникать между нами споров. Но наша пища была в высшей степени простой и, главное, однообразной. И каждому, понятно, хотелось поразнообразить ее чем-нибудь. Ну, купить на копейку орехов, халвы или еще каких-нибудь сластей. Держа у себя деньги, мы с Жечковым позволяли себе это, так как это были копеечные расходы. Но у других не было своих денег, а мы сами не догадывались предложить им их, ожидая, что они сами просто потребуют их у нас, когда им понадобятся. Но вышло не так. Нашим друзьям было неловко просить денег, хотя они и нуждались в них. Чувство ли досады, или простая принципиальность вызвали в них протест и негодование. Раз Коматов подошел к Жечкову и сказал ему:

– Почему это ты держишь у себя общие деньги и один пользуешься ими?

– Ведь надо же кому-нибудь держать-то их? – ответил Жечков. – На, храни ты их, я не имею ничего против.

Но Коматов отказался.

Помню еще другой случай, очень мелкий и незначительный, но вызвавший целую бурю в наших взаимных отношениях. Собственно говоря, именно такие «мелкие случаи» наполняли тревогой и мукой нашу общую жизнь и вели к ее распаду. Если бы мы устроились больше по «мирскому», определив заранее и свои взаимные отношения, и свои обязанности, и все свои права, то, наверное, большая часть этих «мелких случаев» отпала бы сама собой и наша жизнь и наши отношения были бы более определенны и поэтому более спокойны и любовны. Но мы избегали этого, боясь, чтобы у нас не запахло внешним, писаным законом. Отрицая власть, мы боялись всякого установления. Нам казалось, что в жизни христианина ничего не должно быть заранее определенного. Христианин должен исполнять каждую минуту только требования любви. Это был неправильный взгляд, имевший много тяжелых последствий в нашей общинной жизни. Я даже склонен думать, что в нем основная причина распадения общины.

Но я хотел рассказать про «мелкий случай».

Как я уже говорил, жизнь наша была очень бедна и пища в высшей степени однообразна. Фасоль и хлеб, хлеб и фасоль. В фасоль лили так мало масла, что еле был слышен его привкус. Зато лакомством для нас был чай. Пили мы его в накладку. И потому сахару шло очень много. Некоторые из нас, желая увеличить питательность завтрака, разбивали сырые яйца, которые приносили нам крестьяне из любви к нам, в благодарность за медицинскую помощь Николова, и мешали их с чаем. Это нравилось им. Между тем денег у нас становилось все меньше и меньше. Надо было еще больше сократиться. Конечно, мы и не думали отвыкать от еды. Работать приходилось много, так что от хлеба и фасоли нельзя было и думать отказаться. Употребления масла мы сократили до последней степени. Оставалась только одна статья: сахар. Можно было уменьшить его употребление. Можно было класть по одному куску в стакан, или пить чай в прикуску, или просто не употреблять его, – пить чай, как говорится, в «постном виде».

И вот мы с Жечковым, в качестве не только кассиров, но и людей, на которых, главным образом, лежала обязанность находить средства для нашей общей жизни, предложили на общее обсуждение вопрос об уменьшении расхода сахара.

Это наше предложение вызвало недовольство почти всех. Всем казалось, что лишиться и сахара нельзя. Жить так нельзя будет, сил не хватит.

Но это недовольство обрушилось не на жизнь, которая требовала этих лишений, а на нас с Жечковым. Мы с ним часто ездили по делам журнала в город, жили у своих и поэтому имели возможность время от времени «упитываться». Это-то обстоятельство было поставлено нам в упрек. Досада и негодование были слышны в этом упреке. Нас даже осудили за то, что, часто разъезжая, мы освобождаем себя от работы, от той физической работы, которая лежит на них, других общинниках. Конечно, друзья наши не хотели и думать о том, что только благодаря нашим разъездам было возможно всем нам жить и кормиться. Разъезжая, мы продавали свои издания, собирали деньги с подписчиков и только благодаря этому можно было всем нам и жить и продолжать свое дело в то время, когда мы еще не получали ничего от своей работы на огороде.

Множество подобных инцидентов делали нашу жизнь все тяжелее и тяжелее. Но мы надеялись, что все это пройдет, что наши отношения уладятся. Что все это простые и небольшие трения вследствие разности характеров. Мы не видели своей основной ошибки. Часто все мы жили в ужасном напряжении. Жизнь общины, с ее трудностями и лишениями, с ее постоянным ограничением не только своих физических потребностей, но и своих личных особенностей и привычек, – делалась невыносимой. Осуждения и злость часто выливались на нас, инициаторов общины. Раз даже Коматов сказал мне, что вся тяжесть нашей жизни происходит от моего давления и произвола и что я сделаю очень хорошо, если покину общину. Но были периоды, когда все мы стряхивали с себя это нехорошее состояние. Большей частью это бывало по вечерам, когда мы, бросив все дела и заботы, садились около шалаша, под красивым и тихим звездным небом, грея свое усталое тело теплом костра или слушая в общей комнате то задумчивую, то веселую, бойкую игру Жечкова. Он играл, как настоящий артист, вкладывая в звуки своей скрипки всю силу и широту своей чистой и восторженной души. И вот в наши души входил покой. Снова загорался тот энтузиазм и та вера в жизнь и людей, которая собрала нас на эту новую, непривычную и часто очень тяжелую жизнь. Все делались ласковыми, веселыми. Начинали снова мечтать о своей общей жизни, о тех делах и подвигах, которые ждали нас на нашем пути. И жизнь наша начинала идти плавно и радостно. Видно было, что нас связывало что-то такое, что было выше наших слабостей и недоразумений. Это-то связывающее осталось у нас и после того, как распалась община. Один из общинников ушел от нас, проклиная тот час, когда явился в Алан-Кайряк. Но не прошло и нескольких месяцев, как он, встретясь с нами, просил простить ему его грубые слова, утверждая, что все-таки мы ему самые близкие люди на свете.

Да, в устройстве общины было что-то роковое, что неизбежно вело ее к распаду. Я часто говорю себе: если дьявол захочет найти такую форму жизни, при которой люди больше всего бы разъединялись и ссорились, то он не задумается выбрать «христианскую общину».

Роковым в нашей общине было то, что эта жизнь была сначала и до конца искусственной. Мы хотели создать совершенную общую жизнь, не освободившись заранее от мельчайших своих слабостей. Мы слишком еще были заняты самими собой, а хотели жить так, будто отреклись от себя. И жить хотели так не столько ради себя, ради Бога, сколько для людей, чтобы привести их к Богу. Поэтому мы больше старались показать людям, как хорошо живем, чем чтобы делать усилия жить на самом деле хорошо в своих постоянных взаимных отношениях.

Удивителен был наш страх перед общественным мнением. Уходя от общества, среди которого мы выросли, от его понятий и привычек, мы делали это смело, не задумываясь ни на минуту относительно своей правоты. Но живя по-новому, мы хотели чтобы это же общественное мнение, от власти которого мы как будто освободились, относилось к нам хорошо, указывало бы на нашу общину как на пример хорошей, цельной и последовательной жизни. Поэтому мы радовались, когда узнавали, что по всему округу народ говорит о нас, как о праведниках. Мы всячески старались разгласить не только по всей Болгарии, но и за границей о нашем деле6. «Как же, помилуйте! Устроили такое хорошее дело и люди не знают о нем. Надо им сообщить об этом». Да, мы были убеждены, что уже сделали то важное дело, за которое только что принялись. Мы боялись по детски-наивно, чтобы как-нибудь люди не сказали, что в своих отношениях и между собой и к людям мы поступаем не по-христиански, против своих убеждений.

Когда мы только что собрались в Алан-Кайряк, к нам пришел бедный мужик, хромой. Но жена его была здоровая и работала на всю семью. Сам мужик вязал веники и имел сносный заработок. Но ему нужна была земля, где бы он мог посеять траву для своих веников. И вот он решил обратиться к нам и попросить отделить ему несколько сажен земли. Земли у нас было мало, так мало, что не хватало на наше прокормление.

– Но как же отказать? Раз человек просит у тебя, ты, как христианин, должен дать ему. И будешь давать до тех пор, пока не останешься гол, как сокол.

Так говорили мы, а в душе чувствовали, что это не так, что раз взяли землю, то должны и работать на ней, что этот безземельный крестьянин должен просить и требовать земли у тех, кто имеет больше, чем может обработать своими руками. И что отказав ему мы не совершим несправедливости, тем более, что просящий мог бы найти везде земли, имея, как мы узнали потом, деньги, чтобы заплатить за ее аренду.

Все-таки мы отказали крестьянину, потому что один из нас, Цонко Николов, сильно восстал против этого. Но нам было неловко за то, что «поступили не по-христиански». А нам так хотелось, чтобы все наши поступки были «христианские» или, по крайней мере, чтобы окружающие нас люди считали их таковыми.

В нашей жизни был еще один характерный случай, указывающий на этот страх перед общественным мнением.

Наши русские знакомые пристроили к нам парня малоросса, бежавшего из России из страха попасть в тюрьму за революционные грехи. В первое время Трофим выдавал себя за нашего единомышленника. Постоянно возился с Евангелием, говорил, что агитировал солдат, чтобы не стреляли в народ и не служили, и что за это ему грозила вечная каторга, чуть ли не виселица. Он сначала старался работать, говорил о значении труда, интересовался нашими издательскими делами. Но когда он понял, что у нас можно жить, не прикидываясь христианином, он начал открыто «критиковать» Христа и Толстого и нападать на нас. Теперь он курил без конца и пел свободно, среди болгарских гор и лесов, вдали от русской полиции, революционные песни.

Этот молодой человек был характерный тип просвещенного революционерами человека из народа. Флегматичный, малоразвитый, ленивый Трофим был уверен, что он замечательный человек, что та «душевная драма», которая имела место в его жизни, имеет значение не только для него самого, но и для всех.

У нашего Трофима зрел смелый план. Он должен написать свою автобиографию, рассказать миру историю своей жизни – как дома батько его бил за то, что не хотел работать, как он сбежал от него, как работал на железной дороге и как просветился социал-демократической мудростью и т.д. и т.д. И так как днем у нас было слишком шумно, то он выбрал для своих литературных занятий ночное время. И вот он начал отчаянно и беспросыпно спать днем, вставая только когда раздавался свисток, зовущий к еде и начинал жить и работать только тогда, когда мы ложились спать. Что он писал, не знаю. Никто из нас не знал, – мы боялись интересоваться, а то пришлось бы читать или слушать большие, толстые черновики автобиографии друга. Но надо отдать справедливость: молодой писатель из России работал очень усердно. Он не вставал из-за стола почти всю ночь.

Эти ночные литературные занятия не очень нравились нам. При свете лампы мы спали плохо. Кроме того, жалко было, что здоровый и сильный парень не участвует в наших работах и пользуется нашими трудами.

Долго мы терпели, наконец, кто-то из нас сказал ему, что он должен работать вместе с нами и не расходовать по ночам так много керосину.

Трофим пришел в негодование.

– И это называется христианство? И вы считаете себя последователями Христа? Лицемеры! Вы не даете мне свободы. Я буду работать тогда, когда захочу. Если же вы будете и впредь мешать мне, стесняя мои действия, то я уйду от вас. Пусть буду я голодать в незнакомой Болгарии, но я всем расскажу, какая это христианская община находится в Алан-Кайряке.

Как мы испугались этих слов! Особенно испугался я.

– Боже мой, он пойдет и скажет людям и люди будут нападать на нас за то, что мы не приютили у себя изгнанника.

Мы знали, что не повинны ни в чем, но нам не хотелось, чтобы люди говорили плохо, не про нас (каждый отдельно не боялся этого для себя), а про нашу общину. И мы начали просить обиженного Трофима не уходить от нас, жить и работать, как хочет и знает. Трофим простил нас великодушно и остался жить с нами...

Мне хочется в последний раз указать на то, что наше стремление к внешней святости, кроме других разрушающих причин, было тем камнем преткновения, который делал невозможной ту форму общежития, которой мы добивались.

Основывая свою общину, мы решили, что она будет анархистической. Мы не будем платить податей, не будем зарегистрировать типографию, не будем иметь никакого дела с властями, не будем идти в солдаты и т.д. и т.д. И я уверен, что все, повинуясь мнению общины, пошли бы без страха на страдания, на смерть, но не отступили бы ни на шаг со своей позиции. Но правительство не трогало нас и поэтому не дало нам повода показать свою смелость. Раз только пришел к нам сборщик податей и потребовал от Андрейчина и Николова заплатить дорожный налог. Они отказались. Мотивировали же они свой отказ не только тем, что не хотят иметь никакого дела с правительством, но и тем, что собираемые с народа деньги идут не на нужды этого же народа, а расходуются на проведение хороших дорог между городами для удобства богатых и сильных. Они подсчитали сборщику, сколько приблизительно денег взяло правительство с одного Алан-Кайряка, за последние 30 лет. Выходило что-то больше 25000 франков. А по какой дороге ездят мужики? По крутым склонам, через быстрые реки, по непролазной грязи, проезжая расстояние в 40 верст в два и три дня7.

Отказ наших друзей не вызвал никакого преследования, так как сборщик не донес об этом своему начальству.

Рассказывая об этом, я хочу указать на другую сторону нашей общинной жизни. Тот самый Николов, который смело и категорически отказался платить подати, несколько месяцев спустя, после распадения общины поступил на казенную службу. Когда я спросил его, почему он сделал это, Николов ответил:

– Там, в общине я не уступил бы ни в чем, если бы даже резали меня на куски. Но, выйдя из общины, я поступаю по-своему, по своим силам.

Вот она внешняя святость, убивающая еще в зародыше общинную жизнь. В общине поступают так или иначе не потому, что этого требует непосредственный внутренний голос каждого общинника, а только потому, что это необходимо для престижа общины, «святой формы».

Разве такая жизнь, где люди поступают не свободно, где они ступают не своими ногами, чувствуют не своим сердцем и говорят не своими устами, могла бы быть радостной и заключать в себе возможность дальнейшего развития?

Никогда.

Создавайте такую внешнюю жизнь, которая бы вытекала из вашего духовного роста, и вы будете жить жизнью цельной и будете двигаться вперед. Будете двигаться не только сами, но двигать и окружающих вас.

Вы шьете себе одежду по своему росту, чтобы она не была ни слишком широка, ни слишком узка. Так же создавайте себе и внешнюю жизнь по своим духовным силам, чтобы она не была ни чересчур тяжелой и несносной для вас по своей возвышенности, ни чересчур противной по своей мерзости и гадости.

Не бойтесь компромиссов, встречающихся в вашей жизни, но глядите на них трезво. Смотрите на них, как на нечто такое, чего вы еще не в силах преодолеть, но что вам обязательно надо пройти. Никогда не оправдывайте их ни перед собой, ни перед людьми. Шаг за шагом, усилием своего сознания, приучая себя к добродетели и чистоте, уходите вы от них, совершенствуя себя и свою жизнь. Если вам противна современная жизнь, уйдите от нее, – и внешне и внутренне. Но не натуживайтесь чересчур, чтобы сразу же сделать себя святыми или создать праведную общую жизнь.

Устраивайте кооперации, поселки, колонии, общины, монастыри, – что вам по силам и дает вам радость.

Работайте над собой, совершенствуя себя. Изжив одну форму личной или общественной жизни, бросайте ее без сожаления и идите вперед. Пусть ваш совершенствующийся дух находит себе все новые и новые формы и одеяния, не дорожа ничуть старыми, как не дорожим мы изношенной одеждой и с радостью отдаем ее первому пожелавшему взять ее.

Важен раскрывающийся дух человека, неизбежно возвращающийся к Богу, а не те временные формы, в которые он выливается в своем беспрерывном развитии.

Хр. Досев

1.Если бы мы не считали себя учителями-проповедниками, а их той темной массой, которую нам надо просвещать, мы бы могли очень многому поучиться у этого столь много страдавшего и испытавшего народа. Мы бы могли увидеть и узнать его душу, его жизнь. Узнать то, чего не дала и не могла дать нам наша обеспеченная жизнь и наша книжная мудрость. Но наше учительство, подобно занавесу, скрыло от нас эту жизнь и это знание.

2. Разъезжая по Болгарии с целью распространения наших изданий, Жечков заболел брюшным тифом и умер в Софии, в Александровской больнице (в сентябре 1907 г.). К болезни, страданиям и близкой смерти он, как религиозный человек, относился спокойно. Доктора убеждали его подкрепить свой «надорванный вегетарианским режимом» организм питательным мясным бульоном. – «Нет, не надо! – ответил он. – Почему моя жизнь важнее жизни того теленка, соками которого я будто бы подкреплю себя?!». При его уходе из этой жизни был Андрейчин. В одно из свиданий (оказавшееся последним) Андрейчин наклонился к Жечкову, чтобы поцеловать его. Он хотел этим выразить ему свою любовь. Тихим, угасающим голосом Жечков спросил: «А ты не боишься заразы?». В ответ Андрейчин прильнул к его губам и нежно и долго поцеловал его.

3.Так как, живя в отдаленном Алан-Кайряке, мы были почти лишены почты, столь необходимой нашему издательскому делу, то мы были принуждены, несмотря на все неудобства, оставить редакцию и контору в Бургасе. Надо было кому-нибудь из нас отделиться и жить постоянно в Бургасе. Это было неудобно и нежелательно. И вот из этого большого затруднения выручил нас Жеков.

4.Всех нас, вместе с Зидаровым, было шесть человек. Пятеро работали в типографии, а шестой стряпал, – каждый день на кухне дежурил новый член. Наша кухня была несложная и поэтому отнимала у повара мало времени. Утром: чай из мяты и земляничных листьев или «попара» – остатки сухого хлеба, облитые кипятком и жаренным постным маслом. На обед неизменно фасоль, с жареным луком и красным перцем. На ужин остатки фасоли или чай. Все эти кушанья приготовлялись в одной и той же кастрюле. Иногда поверх чаю плавало постное масло. Изредка в нашем меню появлялись яйца, кислое молоко, сыр, картофель. Это были подарки нам за медицинскую помощь Николова. В день дежурства каждый спешил выстирать и починить свое белье, «принять ванну» в небольшом корыте, написать письма, испечь хлеб, если это было нужно, погулять, отдохнуть. Хлеб наш был из цельной муки, без дрожжей, без соли, замешанный на холодной воде. Это было нечто твердое и несъедобное. Но мы имели хороший аппетит и ели все с удовольствием. Иногда мы прибавляли к тесту немного постного масла – для большей сладости и питательности хлеба.

5.Журнал «Возрождение» существует и в настоящее время и издается по той же программе в г. Бургасе (Болгария). Подписная плата 2 р. 50 к.

6.Одному только Андрейчину это было неприятно и больно.

7.Недалеко от нас произошел интересный случай столкновения властей с нуждами народа. В десяти верстах от нашей деревни, на берегу моря, по склонам спускающихся к воде гор, с обеих сторон реки, расположена очень красивая деревушка, Кюприя. Казалось бы, здесь должны жить сильные, сытые, здоровые люди. А на самом деле это проклятое место, из которого все бы с радостью убежали, если бы можно было продать кому-нибудь свое хозяйство. Но желающих нет и люди пригвождены к этому предательскому ущелью. Почему это так? Да просто потому, что река, вливаясь в моря, образует большое болото. И здесь, благодаря этому, свирепствуют сильнейшие лихорадки. Все жители этого красивого уголка вялы, бледны, а дети с большими животами и тонкими ножками. Смертность громадная.
И вот вся деревня обратилась к правительству с просьбой, чтобы оно освободило их на несколько лет от дорожного налога. Взамен же этого вся деревня отработает эту свою повинность тем, что выроет канал для осушки болота. И тогда этот красивый и плодородный уголок стал бы благословенным. Но правительство ответило, что оно не мешает им осушить свое болото, а подати остаются все-таки податями. «Правительство служит народу». Зная все это, мы тем более не хотели платить никаких податей.