Вегетарианское обозрение, Киев, 1914 г.

© Центр защиты прав животных «ВИТА». Восстановление текста, корректура и набор, Москва, 2010

ВО.1.1914, с. 22-32

Суд зверей1

(святочная сказка)

На большой, облитой светом месяца прогалине дремучего леса собрался суд зверей… Тихо стояли вековые деревья, раскинув свои обнаженные ветви, покрытые, как ватою, толстым слоем непрочного снега, блестевшего на фосфорическом свете полного месяца радугою бриллиантов.. Вечнозеленая ель кудрявилась между темными стволами, лезла вперед, выставляя свои длинные, зеленые иглистые руки… На старом, еще летом сраженном молниею и поверженном на землю дубе восседали важные судьи: мохнатый медведь – как председатель, волк и барсук – членами… В стороне примостилась на пеньке рыжая лисица и торопливо перелистывала тетрадку обвинительной речи; против нее, на сугробе снега сидела лохматая, брехливая овчарка, друг человека, и, готовясь к защите обвиняемого, торопливо глотала комья рыхлого снега.

Зайцы в цепях судебных приставов то и дело сновали между судьями и публикою, разместившеюся около деревьев и неторопливо ожидавшею судебного следствия. Тут были представители почти всех обитателей леса и домашних животных. Последние пришли, несмотря на ночь, из далеких деревень, послушать, как будут судить их векового, исконного, жестокого врага – человека.

Присяжные заседатели – еж, крот, три белки, хорек и петух – тихонечко дремали и трусливо переглядывались друг с другом.

– Введите подсудимого, – прорычал медведь, и зайцы торопливо бросились исполнять приказание.

Четыре молодых волка, ощетинив шерсть, вытащили на середину поляны связанного, корявого, всклокоченного мужичонку в тулупе и, поставив пред судьей, окружили его с самым враждебным видом.

– Обвиняемый человек, – начал медведь важно, – не имеете ли вы повода к отводу кого-либо из судей или заседателей?

Мужичонка тупо оглянулся вокруг, сделал попытку почесать затылок, но видя, что руки его скручены за спиною, только тяжело вздохнул и опустил голову на грудь.

– Подсудимый, отвечайте!

Мужичонка потоптался на месте и молчал.

Медведь снова повторил свой вопрос и грозно зарычал. Зайцы подскочили к обвиняемому и шепнули ему:

– Отвечай же, болван ты эдакий!

– А нам што! – заявил, наконец, мужичонка. – Мы к этому делу не причастны и в те же поры в городе были… А лес рубили не мы…

– Не об лесе вас спрашивают, а об заседателях…. Имеете что заявить суду?

– Ваше благородие, господин медведь, покорнейше просим нас от этой волокиты ослобонить, а недоимки мы внесем беспременно, как и миру обещали…

– Господин председатель, – заметила лиса, – ввиду отсутствия законных оснований к заявленному подсудимым отводу заседателей я бы полагала приступить к чтению обвинительного акта и судебному следствию.

Медведь сделал вид, что спрашивает о чем-то барсука и волка, а те немедленно притворились, что что-то ему шепчут.

– Суд постановил приступить к следствию, – проворчал Мишка.

– Господин секретарь, доложите суду обвинительный акт.

Откуда-то из-за дерева выскочил красноносый гусь и начал, не переводя духу:

– Га-га-га-га-га-га-га!

Из обвинительного акта явствовало, что обвиняемый, явившийся в лес с целью срубить несколько десятков ни в чем не повинных и не трогавших его молодых елок, убвиняется почти во всех криминальных деяниях: мошенничестве, самоуправстве, истязаниях, грабеже, разбое и смертоубийствах. Обвиняемый, слушая этот акт, только поджимал под себя то одну, то другую ногу, обутые в старые валенки, изредка искал и скорбно шептал: «Это точно… Истинно это – как перед Всемогущим… Во, во, во – так оно и есть…»

Но когда медведь спросил его, наконец, признает ли он себя виновным, – обвиняемый твердо ответствовал:

– Как мир – так и мы… Куда мир – туда и мы… А начальству мы всегда благодарственны и с почтением… А как ель рубили наши деды и прадеды, то, значит, и нам от господина урядника воспрету не было… А который ежели банковый процент…

Началось судебное следствие.

Прежде всего была вызвана старая, разбитая на ноги кляча, пегая кобыла с разрезанным ухом и выдерганным хвостом. Она обвиняла человека в лишении ее свободы, в самоуправстве и истязаниях.

Из ее правдивого показания оказалось, что злой человек надел на нее ярмо в виде сбруи и шлеи, морил непосильной работой и жестоко бил кнутом, палкою и ножищами.

– Это точно, что бил, но безвременно опять-таки, так, зря – не трогал… Да не бить разве возможно это? И нас в случае надобности не гладят! Лошадь – известно, животное, одер, – к кнуту он завсегда ласков и охоч…

Овчарка приложила лапу к груди, наставила уши и залаяла:

– Желаю предложить свидетелю вопрос.

Медведь неприязненно покосился на нее и пробурчал: – Предлагай…те… собачий сын!

– Свидетель, скажите, но разве обвиняемый не заботился о вас, не поил вас, не убирал ваши беспорядки и нечистоплотности?

Лошадь втянула в себя и без того худые бока и заржала:

– Ха-ха-ха! Кормил! Да вы спросите, сам-то он себя кормил ли. По неделям тюрю с семьей жрет одну, а уж обо мне где ему думать! Сколько раз работала на пустое брюхо…

– Ах, вот уж это напрасно, не по-божески! – встрепенулся обвиняемый и заговорил с большим оживлением, – сам не доедал, ребятишкам жрать чего не было – индо пузо пучило с голодухи, – а живому всегда всякое уважение было. Корм и водица… И овсецом порою баловал, и травки летом давал вволю, и сенца, когда ежели было. Да што, третьева году, как бескормица была, – всю крышу ему скормил: так без крыши и зиму зимовал, – а не то что!

Лисичка, помахивая хвостом, обратила внимание суда и заседателей на то, что нигде, ни в одной стране ни один хозяин никогда не продовольствовал своего помощника и кормильца крышею, что сама природа уже установила свои корма для лошадей, и что в числе их крыш не полагается… Если допустить такое оправдание, то владельцы лошадей в городах будут предлагать вместо корму железо или черепицу и будут тоже правы. При этом лиса просила заседателей не останавливаться на весьма тонком, но лукавом замечании защитника о заботах человека за уборкою «беспорядков и нечистоплотности», так как и то, и другое служит ему же на пользу, как навоз, и действия его клонились к его личной выгоде, а не к заботе о дезинфекции жилища своего помощника…

Лошадь отпустили и ввели пеструю, хохлатую, болтливую курицу.

Хохлушка, волнуясь, путаясь, не договаривая слов, горячо обвиняла человека в краже. Она рассказывала трогательную, но простую историю, как она, озабочиваясь размножением куронаселения, ежедневно несла яйца, и как ежедневно человек ее обкрадывал, хотя на ее услуги не имел никакого права, идо не кормил ее даже, а она сама выискивала себе пропитание в сору, в навозе, на дороге и в земле, при помощи рачительного и заботливого супруга – петуха. При этом курица заявила, что ее тетку, деверя, двух племянниц и сноху человек этот зарезал самым бесчеловечным образом, ощипал и продал в городе, а вырученные деньги половину пропил, а половину отдал старосте.

– Щипал – это точно, – отозвался мужичонка, – нечто ее с пером продавать? А насчет пропойства – ложно, так как денег за курей еще от головихи не получал, – на праздник прийти наказывала. А недоимки старосте мы всегда с полным удовольствием…

Лиса снова обратила внимание заседателей на то, что человек жестоко преследует и лисицу, и хорьков за то, что те в борьбе за существование похищают кур, что им извинительно, так как они не получили никакого образования, а сам первый показывает пример истребления пернатых для кабацкого удовольствия, «так как, – прибавила лиса патетично, – историю с супругою головы, конечно, никто из нас верить не станет – жена Цезаря выше подозрений!»

Овчарка, со своей стороны, просила занести в протокол как пункт кассации допущение свидетельского показания курицы, тогда как в числе заседателей был петух.

Допрошенная бурая корова вначале только плакала. «У-вы! У-вы! У-вы! – ревела она. – У-вы мне!». Но, ободренная несколькими ласковыми словами медведя и предупредительностью зайцев, принесших ей для успокоения клочок сена, взволновала душу всей публике своею печальною повестью. Человек всю ее жизнь эксплуатировал и грабил ее. Он ежедневно два раза отнимал у нее молоко, которое предназначалось совсем не ему, он держал ее за рога, а его сообщница, жена, насильно выдаивала свидетельницу. Если она не хотела давать молока – ее били и обращались с нею невежливо; если б она совсем перестала давать ненасытному человеку свое молоко – ее бы зарезали и съели, как зарезали на ее глазах ее несчастных двух мальчиков и белоснежную девочку. Зарезал их обвиняемый… Среди публики поднялся ропот… Старшина – заседатель-еж – ощетинился и просил позволения задать несколько вопросов свидетельнице.

– Сделайте одолжение, – любезно заметил медведь, – это наше право.

– Свидетельница, – начал еж глубокомысленно, – на убийство детей обвиняемый не просил у вас позволения?

Корова тупо посмотрела на него – и лизнула широким языком свой влажный нос.

– Хорошо-с. А когда убили ваших детей – днем или ночью? Притом как их убили – добровольно или при сопротивлении?

– Увы-вы! – ответила свидетельница.

– Больше ничего не имею спросить, – сказал еж и, поклонившись, свернулся в клубок.

Овчарка тоже начала тормошить свидетельницу.

– Скажите, свидетельница, если бы человек вас не выдаивал, что бы вы сделали с молоком? Был бы вам здорово быть недоеною?

– Это к делу не относится, – заметил Мишка, – я вас останавливаю.

Овчарка не унималась.

– Свидетельница, человек об вас постоянно заботился, поил, кормил вас, ухаживал за вами, давал вам куски черного хлеба, которого нередко у него и самого было только что в обрез, вы этого отвергать не станете. Если бы он не пользовался вашим молоком, то какую бы пользу вы ему принесли за все о вас заботы?

Корова смущенно моргнула глазами и повела мохнатыми ушами.

– Таких вопросов предлагать свидетелям нельзя-с, – снова остановил овчарку медведь, – такими вопросами вы оскорбляете свидетельницу. Если это еще раз повторится, я лишу вас слова.

Овчарка немедленно попросила занести в протокол, что защита стеснена.

Супруг свидетельницы – бык – подтвердив показания своей жены, добавил, что все мужское поколение его рода погибает обыкновенно под ножом человека, который присвоил себе право есть их мясо и сдирать с них шкуру.

– А попробуй сделать это медведь, – тихо, вскользь заметила прокурор-лиса, – поди б, всею деревней пошли на него с дрекольем и ружьями и убили бы его с легким сердцем!..

Председательствующий покосился на лису и одобрительной ей улыбнулся.

– Ваше благородие, – внезапно отозвался подсудимый, – дозвольте слово сказать.

– Говорите.

– Это точно, что с быка мы шкуру сдираем, а тушу мяснику в городок везем, – только, как милости вашей угодно, а это невозможно.

– Что невозможно?

– Бык, то есть, который ежели без убою – не приказано.

– Я бы просила, – сказала овчарка, – позволить обвиняемому сообщить суду факт, касающийся охраны им и его семьею здоровья, чести и нравственности супружества, являющегося здесь свидетелями…

– Пусть говорит…

– Говорите, – шепнула овчарка мужичонке.– Чаво это?

– Как вы корову защищали.

– Во-во-во! – обрадовался обвиняемый. – Это точно что… На Покров… а то на второй Спас, что ли, –  в ушлом году – приехал этто к нам на село судебный пристав по жалобе нашего рендателя, имущество, значить, описывать, и сейчас к нам: я, говорит, на вашу корову и коня печать наложу. А конь-то был в поле, а корова в хлеву – и телая. Баба моя – тоже непорожняя по то время ходила – не дам, говорит. То, другое – не дам, говорит. Тот сейчас понятых: я, грит, акту напишу, а баба моя пред коровой стала – да пузом его, приставалиника-то, пузом… Тот туда-сюда, видит с бабой на сносях ничего не поделаешь, махнул рукой и уехал. Верно это было.

– Прошу занести в протокол, – потребовала овчарка.  

– Это к делу не относится, сурово заметил медведь, а лиса добавила с усмешкою:

– Корову отвоевали, а доить ее не переставали однако же!

Ряд других свидетелей установил полнейшую виновность человека. Овца, с невинностью во взоре, констатировала, что, несмотря на все ее усилия и ухищрения, она никогда не могла отрастить себе локонов, так как человек, пользуясь ее неопытностью и невинностью, постоянно ее насиловал – то есть валил и стриг без разбору и гривку, и кудри, и локоны... Обращение его с нею было самое жестокое, как и всегда сильного со слабым...

Гусь (кузен секретаря) говорил очень горячо и долго. Рассказывая о том, что гусям от человека положительно нет житья, особенно к Рождеству, он описывал яркими красками, как безжа­лостно истребляют их породу, режут, морозят и возами сбывают в город на рынок. Но, проходя довольно легкомысленно факт истребления гусей, свидетель с особенною внимательностью остановился на том факте, что человек иногда заживо даже ощипывает гуся, и его перьями пишет всякие мерзости: кляузы, доносы, адюльтерские записки, поздравительные письма, а равно и всякие сочинения и статьи. «Этим последним, господа судьи, человек отравляет в конец наше существование; ни в чем неповинные, мы, гуси, находимся в подозрении у истых сынов отечества: они смотрят на нас с недоверием, как на проводников вредных мыслей и тлетворных суждений – на нас, спасших некогда Рим!» Гусь залился слезами и с ним немедленно сделалась инфлуэнция.

Толстая, откормленная свинья ничего нового к обвинению не при­бавила; она только пронзительно визжала, хрюкала и говорила такие свинства, что медведь должен был дважды ей заметить: «Сударыня, успокойтесь, не забывайте, в каком месте вы находитесь»,   и на-

конец даже пригрозил ей удалить ее из судбища, несмотря на ее пол и почетное положение, которое она   занимает   в   зверином   обществе. Тем не менее, из ее показаний вытекало, что человек, кормя ее всякою всячиною, а больше – совершенною невозможностью, когда она, примирившись со своим свинским положением,  начинает полнеть и откармливаться, убивает ее без сожаления и продает. Кроме того, у нее, как у коровы, свирепый человек отторгает от персей младенцев   и   пожирает их. Несмотря на то, что свидетельница была свинья, и суд, и заседатели были глубоко тронуты ее визгом и видели в ней не только свинью, но и мать. Вызванный защитою толстый, пушистый кот давал показания вяло и неохотно. Он заявил, что против человека ничего не имеет, что человек иногда и лупит его, как Сидорову козу и тянет на весу за ухо в места не столь отдаленные, но что au fond он ему никакого существенного вреда не делал никогда, а что его карательные действия бывали иногда вызываемы собственными его, свидетеля, паскудствами. Приэтом кот добавил, что, как ему известно, всюду человек с котом живет отлично. Тем не менее, свидетель не мог умолчать о жалобах всех кошек, у которых человек отнимает еще слепых, слабых детей и бесполезно, жестоко топит их, или забрасывает в места, которым нет названия. «Впрочем, – добавил кот, – это меня не касается, и я, как мужчина, даже одобряю это действие человека, освобождающее меня от семейных забот»...

Начались прения.

Речь прокурора была блестящая. Он разбил свое обвинение на две части: на обвинение челове­ка в нарушении звериного материального права и на обвинение его в жестокостях, истязаниях и смертоубийстве зверей. – Я, господа судьи, господа заседатели,- говорил он, – буду касаться обвинений только   в   пределах   свидетельских показаний, – я бы мог, конечно, много распространиться о его постоянной вражде к медведям, волкам, хорькам и другим обитателям леса, о его старании из­водить их, вредит им, калечить их... Но я этого не делаю, не делаю потому, что между вами есть лица, у которых человек погубил таким образом отца, мать, брата, друга или иное близкое существо! Зачем стану я будить в вас эти болезненные воспоминания, воскрешать в вашей памяти дорогие, безвременно погибшие об­разы, касаться ваших свежих, быть может, еще не заживших ран! Своим словом я могу вызвать пред вами кровавые тени горячо любимых вами существ, которые скажут вам: в вашей власти теперь наш палач, наш убийца, наш общий враг, на руках его еще дымится наша кровь, – братья, други, родные, покарайте его, отплатите, о, отплатите за нас! И под влиянием этих слов, этих призраков, под влиянием воли доброго вашего сердца – вы можете изречь несправедливый, пристраст­ный приговор. Но я этого не хочу. И вы, и я выше таких темных мер. Вот почему, повто­ряю, я не коснусь ни словом тех обид, которые нанес и постоянно наносит человек нам, детям леса, хотя обиды эти ужасны, не­справедливы, жестоки, кровавы и непростительны, хотя они будут длиться вечно, пока подсудимый не будет лишен возможности их делать... Итак, пройдем полным молчанием все, что касается нас... Но вы слышали, г.г. судьи, г.г. заседатели, что показали свидетели, искренности и справедли­вости которых мы не имеем основания не верить. Вы слышали истерические рыдания свиньи, стоны коровы, благородный гнев гуся! Вы слышали, в чем обвиняют чело­века – посмотрим теперь, справедливыми эти обвинения.

Ясно, логично и последовательно начала лиса разбирать каждое обвинение и, то ссылаясь на показания свидетелей,  то  на  сознание мужичонки, то на его упорное молчание, наглядно и неотразимо доказывала, что преступные деяния были совершены. Лиса требовала примерного наказания мужичонки и закончила свою речь крайне эф­фектно:

– Он думает, господа звери, что он всемогущ, что он недоступен суду звериному, что он безнаказан, и он, как видите, ошибся. От вас зависит теперь доказать ему, что эта власть была самозванна, была незаконна, и что наказание за нее не менее ужасно, чем она сама. Там, вдали, на окраине этой поляны, видите вы, господа, массу собравшихся сюда зверей, покинувших свои норы, логова, ямы и трущобы, чтобы выслушать ваш справедливый приговор, и вы им в нем не откажете. Эти звери, с доверием глядящие на вас и освещенные кротким светом бледной луны, внезапно, не с ужасом, а с восторгом будут ослеплены ярким блеском солнца правды, – которому вы приговором вашим скажете: встань, взойди на небо, освети своими живительными лучами торжество справедливости, возмездия и истины... Я жду от вас, г.г. заседатели, этого слова, жду – и вижу уже зарю этого солнца.

Эффект речи был потрясающей! Звери выли, рычали, визжали и аплодировали, что было мочи. Мед­ведь, схватив за хвост молодого кабаненка, изо всех сил звонил им, призывал к порядку, грозя очистить поляну от публики. Зай­цы бегали сломя голову и запи­сывали более шумливых.

Наконец, по прошествии нескольких минут, порядок был водворен.

Смущенно встала на задние ла­пы овчарка, провела лапой по своей курчавой башке, а другую приложив к белой лохматой груди, на­чала защиту.

Ничего не было бледнее и без­дарнее ее речи. Она не только не старалась разбить или поколебать доводы прокурора – напротив, она сразу признала   все   факты   совершившимися, но оспаривала только их беззаконность. Ударившись в философию, в статистику, в метафоры, она своими софизмами воз­будила  в   зверях  глухой  гнев.

Отдав справедливость блестя­щей аргументами лисы, заявив, что речь ее превосходна и потрясает слушателей до глубины души, как своею простотою, так и содержательностью, заявив, что ей, овчарке, крайне трудно бороться с таким высокоталантливым противником, защитник всю эту тираду закончил, однако, тем, что вся речь лисы, если вникнуть в нее поглубже, не стоит старой еловой шишки, как сбор громких, пустых, бессмысленных фраз и сплошной ерунды, что ее патетический конец достоин ярмарочных фигляров, а не представителя обвинительной власти.

Медведь снова ущемил каба­ненка за хвост и снова пригрозил овчарку лишить ее права за­щиты.

Тогда овчарка ударилась в философию. Во-первых, она задала вопрос, имеют ли право звери судить ее клиента? Нет, конечно, нет. Звери сами же совершают те же самые проступки – и не считают их преступлениями. Медведь со спокойной советью задерет и лошадь, и корову и будет очень удивлен, если его за это станут судить; волк перервет горло и овце, и свинье, и поросенку и будет считать себя совершенно правым; лиса придушит и придурковатую курицу, и словоохотливого гуся – и сочтет это только ловкостью да, пожалуй, не станет писать гусины­ми перьями. А между тем они – и медведь, и волк, и лиса – в этом случае далеко виновнее человека, ибо они душат, терзают и воруют чужое, а человек поступает так со своим блогоприобретенным, ему принадлежащим.

…………………………………………………………………………………………………………….

Все это было очень темно и за­путанно, почему медведь остановил овчарку и просил быть не­множко кратче.

Овчарка не унималась – она уда­рилась в статистику: чтобы было если бы человек не резал телят, не изводил гусей и не душил кур? Страшно подумать! Если бы из каждого яйца, которые несут плодовитые куры, выходил цыпленок и обращался бы тоже в ку­рицу, способную к яйценесению, что бы произошло? А вот что: в два года не было бы ни этого леса, ни окружающих его лугов и полян, а была бы одна сплош­ная курица... Если бы все телята, кормясь молоком матери, благопо­лучно возрастали, обращаясь в быков, буренок и телок, то не осталось бы ни одной травки, ни единого листочка на свете – все бы было поедено. Если-бы, наконец, не изводил человек гусей, то в самое короткое время гуси вы­пили бы всю воду из рек и озер и все живущее погибло бы от жажды. А свиньи, если бы не есть их с кашей и под хреном, то они в самое короткое время освиновали бы весь мир. Ergo, человек является, действуя истребительно, общим благодетелем зверей.

Поглотав немного снегу, ов­чарка продолжала, высунув язык, с пеною у пасти, свою защити­тельную речь, но в конце совсем запуталась, коснувшись истории и исторического главенства человека над всеми животными.

Этою тирадою овчарка испор­тила всю музыку и дала возмож­ность лисиц разгромить ее на всех пунктах. В конце концов ов­чарка просила считать ее клиента по суду оправданным и предоста­вить ему право искать свои убытки с виновных, в порядке гражданского судопроизводства.

Речь не произвела никакого впечатления, далее мужиченке решил:

– Христос с ними, нам с них ничего не требуется; домой мы желаем, праздник подходит.

По окончании речи эащитника стремительно вскочила со своего места лисица с пылающими гла­зами,   с   вытянутым   пушистым поленом, и, указывая лапой на за­щитника, произнесла:

– Сия брехня вынудила меня отвечать ей! Не буду касаться ее критической оценки моей обвини­тельной речи peu m’importe мнение овчарки! Но она решилась коснуть­ся такого предмета, решилась про­изнести такое кощунство, что вся кровь кипит в моих жилах от негодования, и звериная честь запрещает мне промолчать! Вы слы­шали, господа, защитник осмелился сказать здесь, пред лицом всех вас, о главенстве над нами чело­века, о его вековечных правах на роль царя природы. Признаюсь, я не ожидал этого даже и от псиного нахальства! Эти сказки, этот абсурд, это бахвальство мы слышали – не раз и не два – от человека, но был ли хоть один честный зверь, который поверил бы этому! Никогда, ни одного! Че­ловек – царь природы!! Если бы это не было так возмутительно – я бы первый посмеялся этому. Чело­век – это антипатичнейшее, порочнейшее, бессмысленнейшее из животных – он царь природы! Но где же, где, хотя малейшие дока­зательства этого права, где хартии, дипломы, пергаменты, буллы его? Кто рукоположил человека влады­кою природы? Когда? Где? Неиз­вестно, – и не могло быть известным, – так как этого никогда не было. Да, я утверждаю, – не было. От века созданы живущие твари – и они все равны. Равны слон и мошка, лев и инфузория, человек и тля. У всех их есть один признак, делающий их равноправ­ными, подобными друг другу, оди­наково подчиненными и ответствен­ными одному общему повелителю – природе; этот признак – это со­крытая в нас тайна, – тайна жизни, бытия, существования. Давайте какое угодно наименование этой тайне – она одна, она безразлична у всех. Эта тайна заставляет паука плести тончайшую паутину, пчелы – добывать из цветка мед, птиц вить гнезда... Этой тайны не разгадал никто – а тем более темный в своем ослеплении человек... Эта тайна – наш внутренний, сокрытый от всех мир! Никакой мудрец в течение бесконечных веков не мог приподнять даже края завесы, по­крывающей эту тайну  – ни один высокий ум не изобрел еще ни­чего хотя бы отдаленно похожего на тот механизм, который при­водится в движение этою тайною. И отнимать эту тайну, восстановить которую он не имеет силы, че­ловек не имеет права ни у кого. К несчастью, жизнь, потребности жизни, потребности к поддержанию в себе этой тайны, выработали страшный, жестокий, злой закон: это право сильного... Этим правом пользуемся и мы все отно­сительно слабейших, в силу этого права мы бесправно отнимаем у слабейшего его тайну. Это по­стоянное правонарушение основных, коренных, важнейших начал и законов природы называется борьбою за существование. Возможно ли обойтись без этой борьбы? Очень может быть, что и возможно, – но нам еще это неизвестно. Но повсюду ли, у всех ли зверей эта борьба ведется одинаково? Да, всюду у всех зверей одинаково – исключая человека. Зверь уничтожает себе подобных только для того, чтобы насытиться, чтобы не умереть с голоду, чтобы до конца ревниво охранять в себе тайну –  человек же делает это из-за денег, из-за роскоши, из-за ненужной славы, из прихоти, а нередко и совсем без причины. Человек погасит чужую тайну – для того, чтобы вдеть в уши блестящий, бесполезный камень, чтобы заслужить себе похвалу, о которой сейчас же все забудут, славу, о которой все думают, что она не­заслуженная... Видали ли вы приме­ры, чтобы звери уничтожали друг друга сотнями тысяч из-за клочка земли, которой и без того всем довольно, чтобы лили кровь быстробегущими реками из-за....ну, хоть бы из-за Утрехтского трактата? Нет, вы этого не видели. Видали ли вы, чтобы зверь уничтожил зверя не из за голода, не из-за желания покормить своих детенышей, а для того, чтобы убитого зверя отдать другому зверю, в промен на логово, берлогу, самку, бо­лее вкусную пищу или какое-либо удобство? Нет – вы этого не ви­дали. Человек же убивает только для этого... Видали вы когда-нибудь, чтобы зверь убил зверя не для себя, а для другого, незнакомого совсем зверя? Я думаю, не вида­ли. А человек только этим и за­нимается. Взгляните на обвиняемого – он резал гусей, кур, телят, поросят, бил быков и коров, и спросите его: ел он все это хоть раз? Нет, он не ел. Он их убивал для того, чтобы свезти в город и продать другим, незнакомым, а продать для того, что­бы купить себе вредной водки, бесполезный платок жене или что-ни­будь в этом роде. Если бы человек был царем природы, он бы измыслил средства, как пре­кратить чудовищную борьбу за су­ществование – а не возводил бы эту борьбу в принцип, в право, в закон природы!

Человек – царь природы!

Почему же? Умнее он нас? Нет. У него есть свой ум – у нас свой, иногда более светлый и из­воротливый. Но у нас есть инстинкт, проявление, видимое оказание сокрытых в нас тайн, а у человека его нет. То, до чего он добирается теперь ощупью, по наслышкам, неумело и ложно – то дано нам с момента нашего рожде­ния. Природа одарила нас щедрее, чем человека: мы родились в своем платье – годном и зимою, и летом, мы родились, зная, чем нам лечиться, когда мы больны; мы са­ми себе зализываем и залечиваем раны, нам ни в чем не нужна помощь другого – все мы делаем сами. Не учась, не изнывая в гимназиях и университетах, мы ро­дились уже медиками, архитектора­ми, инженерами и существами, спо­собными на все необходимые нам ремесла. Человеку надо учиться все­му этому – и неученым обращаться к ученым – щедрее ли нас наделен он природою? Нравственнее ли   мы   его,   честнее ли?    Об этом не может быть и спору. Человек сам себе начертал кодекс жизни – но мы, звери, стро­же соблюдаем этот кодекс, чем он. Мы все верим в нашу тайну – он нет. Мы не убиваем бесполезно – он сплошь да рядом. Мы если и крадем  то крадем нам необходимое, человек же... Господа, добудьте хоть одну, ненужную, сломанную, оловянную пуговицу от солдатских брюк и бросьте ее в самые непроходимые дебри нашего леса – и вы увидите, что завтра же явятся в эти дебри сотни людей, чтобы украсть эту ненужную им казенную вещь. Этого довольно. Нравственнее ли мы? Слышали ли вы, господа, что-нибудь об изменах наших самок, о зверином адюльтере (кота я не считаю, это уже получеловек), о том, чтобы зверь бросал свою самку на произвол судьбы, или чтобы самка одновременно вела знакомство с несколькими зверями? Нет, сто раз нет. У человека это вошло не только в обыкновение – вошло в моду. Всякий зверь по­стоянно трудится для своего гнезда, норы, берлоги или логова и для семьи – люди о том и знать не хотят. Но что говорить – ведь этому конца нет! И вот это-то без­нравственное, неразумное, неверующее, кровожадное, преступное су­щество осмелилось бахвально присваивать себе титул царя над зверями, царя природы – а какой-нибудь собачий сын, защитник, решается повторять это прямо вам в морду, но ведь это, звери, превышает всякую меру собачьей разнузданности! Я возмущен, но уверен, что возмущен не больше вас, и потому умолкаю, добавив только два слова. Не забудьте, что, похищая у человека «его добро», как цинично выразилась овчарка о животных, мы действуем сме­ло, отважно и благородно, рискуя своею шкурою и жизнью, так как идем на капканы, ловушки, на ро­гатину или пулю – человек же уби­вает этих несчастных, уверен­ный в своей безопасности и безответственности, с комфортом, без риска, без страха и открыто. Докажите же ему, что это не так,  и что безопасность его в этом случае – безопасность мнимая. Я кончил.

Медведь поднял свою лохма­тую голову и торжественно произнес:

–   Объявляю прения сторон оконченными…

–  Я бы хотела... – начала овчар­ка, но медведь повторил грозно:

–  Объявляю прения сторон оконченными.

–  Только два слова... умоляла овчарка

–  Ни полслова!

–  Ррррр... оскалил зубы защитник и гордо сел на свое место.

–  Я требую, – вскричала лиси­ца, облизываясь красным языком, – чтобы в протокол было внесено, что защитник позволил себе сказать «ррррр»…

Желание ее было исполнено.

–  Что можете вы сказать в вашем последнем слове? – обратился медведь к мужичонке, который совсем было задремал под красноречие лисы.

–  Ась?

–  Желаете ли вы воспользо­ваться правом   последнего   слова?

–  Какого   такого   последнего?

Мы с последних слов под праздник ругаться не согласны. .

– Последнего слова... Понимаете?... Хотите вы сказать ваше последнее слово, после которого делоуже должно быть прекращено и будет постановлен   приговор?

–  Могим

–  Говорите, только не повторяйте того, что уже было говорено вашим защитником.

Мужик потупился и подумал.

–  Ну?

–  Аминь! – решил подсудимый и, словно птица, отёр себе нос о плечо.

Резюме медведя было кратко, но очень содержательно. Напоминая ежу, белкам, кроту и петуху о важ­ности их задачи, поблагодарив их за внимание, с которым они отнеслись   к   делу,    он    тотчас разъяснил   им   суть их обязан­ностей:

–  Эта задача не легка, г.г. заседатели, она сложна и запутанна, но я уверен, что вы отнесетесь к ней с полною добросовестностью, и ваш светлый ум поможет вам выйти победителями из этой трудной дилеммы. Вы слышали показания свидетелей, речи защитника и прокурора. Вспомните все это, совокупив в уме, – и если вы признаете, что обвиняемый виноват, скажите: «да, виновен», если же признаете, что он не виноват, не говорите уже: «да виновен», а скажите: «нет, не виновен».

Затем им были вручены во­просные пункты.

Еж поклонился и заявил:

–  Вашество, имею честь заявить: да, виновен...

–  Так нельзя, сказал медведь, – вы должны уйти за деревья и посовещаться.

–  Мы и без совещания говорим: «да, виновен», как это приказал г. прокурор.

–  Идите, идите, совещайтесь!... Никто вам ничего не приказывал здесь, – вам может приказать только ваша совесть, если она есть.

Заседатели ушли в кусты в одну сторону, а медведь, барсук и волк в другую, причем барсук долго не хотел просыпаться и ворчал что-то себе под нос, а волк захватил с собою несколько листков с удачно нарисованными им профилями головок волчих и карикатур на собаку и овцу.

Мужичонка попросился у стра­жи тоже в кусты и под эскортом был отведен подальше.

Минут через десять один из зайцев закричал:

–  Суд идет!

И на поляну почти одновремен­но вышли все удалившееся в лес. Еж вручил медведю вопросный лист, и медведь, прочитав его сперва про себя по складам, провозгласил громко:

«Вопрос первый: виновен ли человек в том, что грубо обра­щался с окружавшими его животными, истязал их, лишал свободы и бил нещадно?»

«Ответ: нет, не виновен,– ибо со скотиной ласкою ничего не поделаешь».

В публике пробежал ропот.

«Вопрос второй: виновен ли в том, что обкрадывал вверенную ему скотину, допуская не толь­ко кражу, но и грабеж, и разбой – при доении молока, стрижке шерсти и т. п.?»

«Ответ: Воровал, подлец, – в этом виновен».

«Вопрос третий: Если он не виновен по пункту 2-му, то не виновен ли в присвоении себе не принадлежащего ему, собственного обиженных имущества?»

«Ответ: Нет, не виновен, но подлежит наказанию».

«И вопрос четвертый: Виновен ли человек в предумышленном убийстве животных без формального на то с их стороны согласия?»

«Ответ: да, виновен».

Наступило молчание. Звери, де­ревья, ветви не шевелились и затаи­ли дыхание, только у свидетеля-ло­шади что-то переливалось в брюхе.

Медведь совещался с члена­ми, причем барсук открыто продолжал дремать, а волк притво­рился озабоченным... Все замерли... и медведь встал   на   задние лапы.

– Согласно вердикту г.г. засе­дателей, суд постановил, – громко прорычал он, – предстоящего че­ловека, как представителя всех вообще людей, за содеянные им преступления, о коих секретарь изложить в приговоре, изготовленном в окончательной форме, не лишая присвоенных ему людских прав и преимуществ, а равно не освобождая от числящихся за ним недоимок, растерзав весьма до­статочно, съесть до основания и без остатка. Приговор этот подле­жит обжалованию льву в двухне­дельный срок, но ввиду прин­ципа скорого судопроизводства должен быть приведен в исполнение безотлагательно... – Звери! – обратился медведь торжественно к публике, – совершайте правосудие над человеком!

С воем, с рыканьем, с ревом бросились на мужичонку зве­ри, окружили его и стали рвать...

Вдруг, где-то далеко послы­шалось протяжное, звонкое пение петуха – и ясно, гулко, весело про­катились в морозном воздухе удары колокола сельской колоколь­ни; чаще, чаще, веселее, величе­ственнее гудели они и расплыва­лись в ночной торжественной ти­шине...

А на небо выплыла громадная, светлая искрящаяся звезда, и кротко сияя, покатилась по беспредельной синеве пестреющей звездами тверди...

Родился Спаситель мира...

Звери с тихим визгом, с испуганными глазами и поджатым хвостом бросились бежать в разные стороны – и бежали, бежали в ужасе к своим норам и берлогам, не смея взглянуть на эту блестящую звезду, чувствуя, как ее кроткий свет размягчает их ожесточившиеся сердца и повелевает им простить, забыть, не судить все зло, все обиды, нанесенные им человеком, и смиренно терпеть его несправедливости. А звезда росла, увеличивалась, перели­ваясь и сияя радостно, чисто, кротко и любовно.

Мужичонка в драных валенках сидел на снегу и плакал. О чем плакал он – известно толь­ко Богу, но сквозь его скорбный шепот часто слышались жалостные всхлипыванья:

– Звереньки, мои звереньки, ах вы, мои глупые, добрые звереньки!

А между тем глаза его беспокойно искали вокруг какую-нибудь: палку, дубинку, камень, чтобы прикончить задремавшего у его ног, под судебные дебаты, вислоухого зайчонку.

Евгений Юшин (Е.Ф. Кони)

1.Предлагаемая святочная сказка «Суд зверей» принадлежит перу умершего в 1892 году в г. Самаре Евгения Федоровича Кони (псевдоним «Евгений Юшин»), брата почетного академика Анатолия Федоровича Кони. Напечатанная в 80-х годах в одном из журналов, она сохранилась в настоящее время лишь в одном экземпляре у брата автора – у А.Ф.Кони, который предложил нам ее для того, чтобы через наш журнал ознакомить с ней наших читателей вегетарианцев. С большим удовольствием исполняем это желание глубокоуважаемого Анатолия Федоровича Кони, известного поборника гуманности. Не сомневаемся, что читателями нашими оценится по достоинству это полное живого, тонкого остроумия произведение его даровитого брата. Редакция.

© Восстановление текста, корректура и набор. Центр защиты прав животных «ВИТА». Вега́нское общество России, Москва, 2010 - Вегетарианское обозрение, Киев, 1914 г.
Постоянная ссылка: http://www.vita.org.ru/veg/veg-literature/veg-viewing1914/07.htm

"Россия вегетарианская" - материалы проекта "Виты" по восстановлению истории дореволюционного русского вегетарианства (веганства)