Вегетарианское обозрение, Киев, 1914 г.

ВО.8-9.10.1914

Беседы Л.Н. Толстого

(1907-1909 гг.)

№8-9, с. 255-265

1907 г.

I

Первый раз я посетил Ясную Поляну летом 1907 г. Теперь, когда я вспоминаю тот день, то будто в груди снова радостно бьется взволнованное сердце, как тогда, когда мы с С.Д. Николаевым вошли в яснополянский парк и приближались к дому Льва Николаевича.

Я его узнал издали. Белая, длинная борода. Белая, подпоясанная ремнем, рубаха. Он сидел на террасе среди своих друзей. Когда он заметил нас, он встал, положил руку к глазам, чтобы лучше видеть, и весело прокричал:

– А-а, Сергей Димитрич! А другой... незнакомый.

Мое радостное волнение усилилось.

Только два-три шага, и я буду вблизи того, кто несколько лет назад протянул мне братскую руку, чтобы вытянуть меня из сети заблуждений, державших меня в своей власти, и указать мне путь веры, путь развития себя.

Мой спутник отрекомендовал меня. Он сказал, что я из Болгарии, что я член земледельческой общины1 и соучастник литературного кружка «Возрождение», издающего брошюры и ежемесячный журнал, разрабатывающий общественные и религиозные вопросы, в свете понимания Льва Николаевича.

Меня начали расспрашивать про нашу страну и народ, про успехи нашей пропаганды и про отношение болгарского общества к ней.

– Как же, как же, я получаю ваш журнал, – такой он симпатичный! В нем все так хорошо подобрано и так разнообразно. Это единственный журнал в мире, вполне близкий мне.

Л.Н. помолчал, потом с улыбкой в глазах сказал:

– В первом номере «Возрождения» была напечатана какая-то моя статья о животе. Но я, насколько помню, никогда не писал ничего о животе.

И рассмеялся.

Я понял шутку Л.Н.

– Это ваша статья о новом жизнепонимании, что в переводе на болгарский язык значит: «Ново разбиране на живота». Мы напечатали эту статью как программу нашего журнала.

Особенно приятно было Л.Н. узнать, что у нас есть своя маленькая примитивная типография, что мы сами и редакторы, и переводчики, и писатели, и наборщики, и машинисты, и книгоноши своих изданий.

– И что же, – вас никто не стесняет, никто не преследует? – спросил Л.Н.

– У нас полная свобода печати. Мы печатаем все, что хотим. На нас был поход только со стороны реакционной печати. Когда мы выпустили в третьем номере «Возрождения» свое «верую», в котором, между прочим, говорили, что для нас не существует различия веры и национальности, что для нас все люди братья, и что поэтому мы отрицаем всякое насилие, всякую власть, – то те, которым дорог теперешний порядок, забили тревогу, крича во весь голос, что это новая проповедь богомильства, которая неизбежно поведет к падению болгарского царства, что таких проповедников надо поймать, разорить их гнездо, а самих разбросать по всем концам Болгарии. Но правительство не послушалось совета своих друзей. Мы продолжали и продолжаем свое дело.

– Как это хорошо, все-таки! – воскликнул Л.Н. – А вот у нас нельзя этого сделать. Здесь сейчас же и захлопнут подобное предприятие. А такой журнал был бы так полезен. Столь много теперь людей, отпадающих и от старой и от новой, революционной, веры и ищущих разрешения всем вопросам жизни с религиозной точки зрения2 .

– А как же вы там живете, что едите? – продолжал интересоваться Л.Н.

– Фасоль. Это наша национальная пища.

Это понравилось Л.Н. Несколько дней спустя, рассказывая Гольденвейзеру о нашей общине и издательстве, Л.Н. сказал, смеясь:

– А знаете, эти болгары очень музыкальный народ.

– Почему? – спросил Гольденвейзер, недоумевая.

– А вот, когда я спросил Досева, что они едят в своей общине, он сказал мне:

– Фа...соль... Правда музыкально?!

Все засмеялись. Я рассказал единственный случай столкновения между нами и пограничной военной властью.

Место, где мы поселились, находилось почти на самой турецкой границе, и поэтому было под ведомством военной власти.

Приходит раз к нам офицер из ближайшего пограничного поста. Говорили хорошо, свободно.

Вдруг, на прощанье, он говорит нам:

– А знаете, мы вас, все-таки, выгоним отсюда. Хотя вы и хорошие люди, но вы не нужны нам. Если бы даже не занимались пропагандой своих идей, вы только своей жизнью повлияете так на окружающих мужиков, что они не только не будут стрелять с охотой в тех, кого мы им укажем, а, может быть, совсем не возьмут ружья. Нам нужны не добрые, не кроткие люди, а звери. Живите вы себе в центральной Болгарии и никто вам не будет мешать. Но здесь, на границе Турции, на границе неприятельской Турции, мы вам этого не позволим.

Долго еще и сам Л.Н. и друзья его расспрашивали меня о нашей жизни, о моих друзьях, о болгарском народе.

– Я помню вашу страну, – сказал Л.Н., задумавшись... – Это было давно, очень давно... Тогда я был офицером и должен был участвовать в действиях нашей армии – в то время только что началась Севастопольская война. Мы, после долгих странствований, попали на квартиру в маленьком болгарском городке Силистрии, на берегу Дуная. Первая ночь там прошла чрезвычайно неприятно. И до сих пор я помню громаднейших ваших клопов, которые ели нас всю ночь. Потом, помню ваши телеги – четырехколесные, без рессор, – так сильно трясут по неровным мостовым, что смешивают все кишки в одну кучу... А народ ваш... Такие высокие, свежие, красивые люди... Никогда их не забуду... До тех пор я не встречал таких людей...

Разговор перешел на другие темы и продолжался до самого вечера.

II

Первую ночь я ночевал у Николаевых, в Ясной. С.Д. пошел куда-то в деревню. Я остался один с Николаевой. Разговаривали за чайным столом. Вдруг кто-то постучал в окно. Всмотрелись, но ничего не было видно.

– Смотрите, не говорите про меня плохого, а то услышу!

Это был ласковый голос Л.Н. Мы выбежали на улицу. Л.Н., гуляя, заглянул в нашу хату.

Присели на скамейку около дома. У Л.Н. было радостное настроение.

– Хожу, а на душе так хорошо, так хорошо! Какая ночь, какие звезды, и так тихо, спокойно все кругом.

Николаева сказала что-то, жалуясь на свою жизнь. Ее не удовлетворяет жизнь в семье, хочется деятельности, литературного труда.

– Напрасно, напрасно. Вам бы только и радоваться. Чего вам еще надо? Муж у вас хороший, дети такие милые, славные. Все они вас любят. Принимайте только эту любовь и радуйтесь.

Молчание. Нарушил его Л.Н.

– Сейчас шел и меня осенила новая мысль. Всегда я считал, что наше «я» – это наше сознание. И что Бог и наше сознание – одно. Но сейчас мне это стало яснее.

Я сознаю.

Разве это мое «я»?

Но я сознаю не только все окружающее, я сознаю этого сознающего во мне. Я сознаю, что сознаю, я сознаю, что сознаю, что сознаю... и т.д. без конца.

Где же мое «я»? Оно в конце. Из него исходят все мои «я». Оно – Бог.

Как будто есть более высшие «я», которые сознают моих более низших «я». Как пирамида. Низшие точки находятся под высшими. Верхняя же точка обхватывает все низшие. Она передает им свою тяжесть. Она начало всего.

Это мне помогает. Отпадая от низшего, я иду к высшему. В моих руках путь к Богу, к высшему «я». Сам я – это «я», этот путь...

Л.Н. ушел, а на душе у меня такая радость, какую редко испытывал в свою жизнь. Я слышал того, кто стал моим учителем.

Тогда я все еще блуждал в сумерках, и чувствовал как каждое слово учителя двигает меня. Помогает мне двигаться.

И разве мы не живем теперь в счастливое время, когда со всех сторон слышим голоса древних и современных пророков. И разве не было для нас счастьем жить в одно время с Толстым, слышать его слово, видеть его самого – этого худого, сгорбившегося старика, с его голубыми, глубоко впавшими глазами и с душой, полной кротости, смирения и теплой любви ко всем? Разве это не было счастьем?

III

Мне пришлось прожить близ Ясной Поляны – в деревне Ясенки, на даче Черткова – несколько месяцев, с июня до октября.

В это время жили у В.Г. Черткова несколько молодых людей, – славные, добрые, ищущие души.

К нам, в Ясенки, Л.Н. приезжал почти что каждый день. Мы его ждали всегда после обеда, от 1 до 3 часов. К тому времени все оставляли свои дела и поджидали дорогого гостя...

Вот и он шагает небольшими старческими шагами, или же покажется из-за соседнего деревенского дома на своей любимой лошади. Ветер раздувает его белую бороду, точно играет ею.

И как только он, бывало, заметит нас, добрая улыбка засветится на его лице.

– Здравствуйте!

Придет к нам, сядет, скажет несколько ласковых слов одному, другому, потом достанет испод рубахи конверт и скажет:

– А я сегодня получил хорошее, интересное письмо; хотите – прочту?

И сам он, или кто-нибудь из нас, начинает читать письмо. Эти письма были или от какого-нибудь из его друзей, сообщающего о той духовной работе, которая происходит в нем, и о том новом, что открывается пред его духовным взором; или от какого-нибудь серого читателя, ищущего настоящей веры; или от священника, от военного, от чиновника, от молодого богатого человека, мучающегося противоречием между своим сознанием и своим положением, и многие другие.

Бывали очень сильные и полные глубокого содержания письма, которые радовали и трогали до слез Льва Николаевича.

– Я, – говорил он, – иногда по конверту узнаю, которое из писем будет интересно. Если конверт написан большими красивыми буквами: «Его сиятельству графу Льву Николаевичу Толстому», то я уж знаю, что это будет по меньшей мере бессодержательное письмо. Но если на конверте написано мое имя неправильно и дрожащей рукою, вроде того, что «Льву Миколаевичу Толстову», та я знаю, что это письмо будет интересно, и открываю его раньше других. И зачастую мои ожидания оправдываются.

После чтения писем начинались беседы. Каждый день на новые темы. Речь Льва Николаевича всегда бывала интересна, свободна, разнообразна и жива. Часто он проводил с нами долгие часы в задушевных, увлекательных беседах. И я никогда не замечал, чтобы он чувствовал усталость или был вял в своих разговорах. Его настроение было всегда бодрое и веселое, точно у юноши3.

Раз Л.Н. принес нам письмо от своего друга Н.Г. Суткового, недавно уехавшего из Ясной. Возвращаясь домой, в Сочи, Н.Г. побывал у большого любимца Л.Н. – В.А. Лебрена, работавшего на земле, на берегу Черного моря.

Сутковой писал, что физический труд отнимает у Лебрена почти все его время. Последний говорил ему: «Теперь некогда читать Канта». Это беспокоит Суткового. «Может быть, физический труд, необходимый для прокормления человека, мешает духовной работе последнего»? – спрашивает он.

– Как это неверно, – сказал Л.Н. – Ничего на свете не может помешать духовной работе человека. Все только помогает. Конечно, работа может лишить нас возможности читать Канта, Шопенгауэра и т.д. Но в то время, когда Лебрен возится с навозом, с своими баклажанами или картофелем, он может рассердиться на свою мать, но может и не сердиться на нее, любить ее. А это и есть наша духовная работа. Никакая сила на земле не может остановить эту нашу работу. А есть ли что важнее этого?

Другой раз Л.Н. принес нам письмо крестьянина Новикова к нему и свой ответ на это письмо.

Л.Н. был возбужден.

– Новиков, – сказал он, – написал свое письмо, весь полный злобой к богатым, к своим же соседям – мужикам. И это его письмо, как это ни странно, вызвало у меня как раз противоположное чувство. Не злость к богатым, а, наоборот, неприятное, злое чувство к самому Новикову...

Новиков – крестьянин Тульской губернии, разделяющий некоторые взгляды Л.Н. и обладающий литературным талантом. Все, что он пишет, полно жизни, силы, непосредственности.

Так же сильно было и это его письмо. «Находясь в большой нужде, несмотря на свои усиленные труды, не имея даже 40 коп. для того, чтобы приехать и повидаться с вами», – так писал он в своем письме, – «я вижу как эти сытые бары, ничего не делающие, все пожирающие, гуляют на своих сытых лошадях, в то самое время, когда мы, изнуренные, убираем свой хлеб, еле волоча ноги вслед за своими полудохлыми лошаденками».

Дальше Новиков писал о том, что его плохое мужицкое положение ухудшается еще больше тем, что он, как нововер, пользуется недоброжелательством своих же крестьян, которые не упускают удобного случая навредить ему чем могут.

Л.Н. писал ему в ответ, что он страдает не потому что нововер, а потому, что невер. Он нападал на Новикова за его большую злость.

– Это большой умница, талант. Но в нем нет веры. И из всех моих взглядов он усвоил только мое отрицательное отношение к современным порядкам.

Чертков посоветовал Л.Н. не отсылать сейчас же это письмо.

– Может быть вы его измените, смягчив некоторые места.

– Нет, нет, я хочу отослать его именно в таком виде.

* * *

Раз я заговорил с Л.Н. о смерти.

– Бояться смерти, – сказал он, – нельзя. Она ведь не существует. Но и желать ее тоже не хорошо, как ропот против Бога. Мы должны с радостью жить, пока есть жизнь, несмотря ни на что. К примеру возьму себя. Что я – никуда негодный и никому ненужный старик, может быть, только мешающий жить другим. А все-таки я радуюсь своей жизни. Везде я нахожу только радость. Проснешься утром – хорошо! Выйдешь в парк или в поле, и опять – радость. Встретишься с кем-нибудь, поласкаешь лошадь, посмотришь на величественную липу, на муравья, на травку, везде – радость. Даже и смерть постучит – и опять, кажется, будет радость.

Л.Н. улыбнулся.

– Кто знает, может быть, тогда испугаюсь... хотя, нет...

* * *

Сижу на веранде у Чертковых, читаю. Кто-то тихо присел ко мне. Смотрю: Лев Николаевич.

– Читаете?

– Да.

– А скажите, – вы женаты?

– Нет.

– Как это хорошо! И как тяжело нашему человеку быть женатым. Иногда мне просто невыносимо. И не видишь выхода. Жить так – тяжело, порвать – тоже нельзя. Не чувствуешь себя вправе сделать это.

Как редки настоящие, дружные, любовные браки... Вот Чертковы живут хорошо. Я радуюсь за них. А может быть, если бы она была здорова, они бы жили плохо.

* * *

С Л.Н. познакомился один из друзей Черткова, философски начитанный. Говорили о многом, затронули вопрос о времени, пространстве и материи.

– По моему мнению, – сказал Лев Николаевич, – возможны только три миропонимания:

Первое. Реально существует только материя, а все остальное – иллюзия.

Второе. Существует только дух, а материя – иллюзия.

Третье. Существует отдельно и материя и дух. Это так называемый дуализм.

Первое миропонимание ограничивает мое «я» только в пределах моего тела. Но в таком случае возникает вопрос: а где же начало моего сознания?

В утробе моей матери. А где же начало сознания моей матери?

В утробе ее матери? и т.д. без конца.

Другими словами, такое материалистическое понимание жизни не дает никакого ответа на интересующие нас вопросы.

Если же – как это учит второе понимание мира – начало всего дух, то сомнения, подобные только что упомянутым, не могут возникнуть, так как дух не то, что было, и не то, что будет – он не имеет ни начала, ни конца, – а есть только то, что существует теперь. Он не есть ни мои мысли, ни мои чувства, а есть только та неопределяемая основа, при помощи которой я сознаю. И он не имеет начала во времени.

Третье воззрение отпадает точно так же, как и первое.

От второго же миропонимания следует, что пространство и время суть ограничения моего духа. Материя есть мое ограничение и отделение. Но я представляю себе материю только в пространстве. Движение же – только во времени.

Таким образом при помощи пространства и времени я познаю материю и движение, т.е. свое отделение и соединение...

Молчание. Л.Н. положил руку на плечо собеседника.

– Об этих вопросах я писал много лет тому назад. Но теперь, на старости лет, все это представляется мне более обширным, более глубоким. И, если смерть не была бы так близко, я бы снова написал все то, что было написано мною до сих пор.

IV

Приехал погостить у Черткова близкий друг Л.Н. – Ф.А. Страхов, философские статьи которого Л.Н. ценил очень высоко.

Приезд Страхова обрадовал Льва Николаевича.

В один из послеобеденных разговоров Ф.А. сказал Л.Н.:

– Вас упрекают в отсутствии системы, вас не считают настоящим философом, потому что вы не имеете стройной схемы, – философемы, как говорят философы.

– А я считаю у себя достоинством именно то, что другие признают недостатком, – ответил Л.Н.

– Как так?

– А что делают эти патентованные философы? – продолжал Л.Н. – Они задаются целью построить во что бы то ни стало эту самую схему, – философему, – не считаясь даже с тем, хватит ли им для нее материала. И, благодаря этому, с ними постоянно случается то, что бывает с плохими строителями, которые берутся сделать свод известной величины, не заботясь заранее о приготовлении материала. В конце концов им не хватает камней и они доканчивают свой свод Бог знает какой чепухой. Так и ваши патентованные профессора заполняют Бог знает чем зияющие пустоты своих философских схем.

Нет, к черту эти схемы. Она бы стесняла меня, не давала бы двигаться свободно вперед.

Достаточно только думать правильно и искренно, а стройность и законченность придут сами по себе. Если же я не додумал всего до конца, если есть что недоконченного в своде, – это не большое несчастие. Бог даст и оно будет докончено – если не мною, то другими мыслителями, описывающими окружность свода с того же самого центра и с тем же радиусом.

* * *

Раз в присутствии Л.Н. был затронут вопрос о Генри Джордже. Говорили о том, что учение Джорджа, указывающее путь социального переворота – отобранием земли у землевладельцев и отдачей ее в руки работающих на ней, при помощи единого налога, т.е. при условии государственного вмешательства – противно духу христианского анархизма; и что поэтому, не делает ли Лев Николаевич ошибки, рекомендуя его?

– Мне, – ответил Л.Н. на это, – Джордж дорог не потому, что создал свою систему, не потому, что указал нам этот путь, а только потому, что он больше, чем кто бы то ни было, разрушил предрассудок, что земля может быть собственностью. Укажите мне человека, – закончил Л.Н., – который сделал это лучше, и я оставлю Джорджа и пойду к нему... И в голосе Л.Н. зазвучали слезы.

* * *

Несколько дней спустя говорили о реальности видимого мира. Л.Н. сказал, что каковы наше сознание, наши орудия познавания, таков и видимый нами мир. Мы же уверены в несомненности наших знаний, потому что область познавания очень ограничена.

– Вот мы видим этот стол – сказал Л.Н., стукнув пальцем в стол. Что он такое? Скажут: куски струганного леса, сколоченные вместе. А откуда знать? Может быть, он просто копыто какого-нибудь невидимого духовного существа.

Мы не поняли этого. Но никто не расспрашивал больше об этом.

Не знаю как другие, но я чувствовал одиночество Л.Н. в его сокровенных мыслях и чувствах. Все мы кружились около него, спрашивали его, слушали его, любили его. Он с охотой общался с нами, отвечал, сам спрашивал, любил нас, радовался нами. Но он скажет что-нибудь, чего мы не понимаем или не чувствуем, – и мне казалось, что он сидит на недосягаемой высоте, один, без нас, и то, что он видел оттуда, было невидно нам. И мне бывало тяжело и за него и за нас, что мы ему такие далекие.

Часто бывало, Л.Н. скажет что-нибудь, – мы не поймем его, расспрашиваем его. А он, как будто спохватившись, замолкнет и только смотрит на нас своими хорошими, голубыми глазами.

* * *

Как-то Жихарев сказал Льву Николаевичу, что многие из его сочинений не производят того впечатления на народ, какое они должны были бы производить по своему содержанию.

Л.Н. устремил глаза куда-то вдаль и задумался. Лицо его было грустно, сосредоточено.

– Да, – вздохнул он. – Все, что я писал, писал для народа. И все, несмотря на это, выходило так, что его народ не понимал. И теперь, когда я, наверное, скоро уже больше не буду писать, меня не удовлетворяет ни одно мое произведение, исключая, быть может, некоторые народные рассказы... Недавно, – продолжал Лев Николаевич – ко мне приходил крестьянин, учившийся сорок лет назад в моей яснополянской школе. Он попросил у меня книг. Я дал ему «Божеское и человеческое». Когда он вернул книжку, я попросил рассказать мне содержание ее. И он рассказал только то место, где Светлогуб, поднимаясь на виселице, спросил палача:

– А тебе... не жаль... меня?...

Голос у Л.Н. задрожал, – он заплакал.

Потом, справившись со своим чувством, он как бы сконфуженно сказал:

– И тогда я подумал, что, быть может, нужно только это место, что все остальное в повести не нужно, что его надо вычеркнуть совсем...

* * *

Был рабочий из Москвы. Спрашивал Л.Н., почему он отдал свою землю не крестьянам, а своим семейным.

– Да, я это сделал по своей слабости. Но если и теперь бы была у меня земля (т.е. считалась бы моей) я опять не отдал бы ее крестьянам. Не дал бы ее, конечно, и своим.

– Почему? – спросил рабочий.

– Если я не имею права над этой землей, чтобы владеть ею и пользоваться ею, я точно так же не имею права распоряжаться ею и отдавать ее одним или другим. Для меня теперь есть только один выход – все бросить и уйти, раз оно больше не нужно мне.

* * *

Однажды к нам, в Ясенки, пришел молодой монах, бывший перед этим у Льва Николаевича. Мы окружили монаха, думая, что он, как ищущий правды человек, неудовлетворенный своим положением, приходил ко Льву Николаевичу за помощью, за советом.

У него было доброе, симпатичное и даже красивое лицо. Длинные каштановые волосы красиво спускались по плечам. Маленькая бородка и усы придавали лицу какой-то особенный оттенок, как бы праведности.

Он заинтересовал нас. Мы окружили его и начали расспрашивать, а когда узнали, что он прежде был народным учителем, потом, разочаровавшись «мирской жизнью», пошел в монастырь, – наш интерес к нему еще более усилился.

Один из нас спросил:

– О чем вы беседовали со Львом Николаевичем?

– Я его спросил, как нужно писать сочинения... Мне хочется написать свои воспоминания о монастыре, – ответил монах.

Тень разочарования пробежала по нашим лицам. Но разговор продолжался.

Один из нас спросил, чем занимаются монахи.

– Все их дело в молитве и послушании.

– А кто же работает?

– Нанимают посторонних рабочих.

– Извините, – продолжал собеседник монаха с некоторой неловкостью, – но мне кажется, что все лентяи, в таком случае, пойдут в монастырь: – ведь легче же молиться, чем работать... Правда?

– Нет, это неправда, – сказал, несколько горячась, монах. – Жизнь монахов тяжелее жизни даже обыкновенного чернорабочего. Неужели вы не знаете, что от постоянного стояния в церкви, на холодном каменном полу, болеют ноги и что монахи, благодаря этому, живут недолго?...

В это время вышел к нам Лев Николаевич с новым и интересным гостем – Кондратием Малеванным, основателем малеванской секты.

– О чем вы говорили? – спросил Л.Н.

Мы рассказали.

– А я сегодня как раз читал чудные слова о молитве, в «Круге Чтения». Там все так хорошо сказано, главное, так убедительно, что нельзя, думаю, ничего возразить. Пожалуйста, – обратился он к одному из нас, – принесите мне «Круг Чтения», я прочту, если хотите...

И Л.Н. прочел исчерпывающую до дна сущность вопроса о молитве мысль Канта, затем, после короткой остановки, перешел на известное место Евангелия:

«А молясь, не говорите лишнего, как язычники» и т.д.

Читая это, Л.Н. пришел в волнение и не мог дочитать до конца. Он закрыл книгу и обратился к монаху:

– Скажите, пожалуйста, как можно после всего этого доказывать что-нибудь другое!...

* * *

– Знаете ли вы что-нибудь о Бабе Барате? – спросил меня Л.Н.

– Нет. А кто он такой?

– Это ученый индус, издающий в Калифорнии свой журнал: «Свет Индии». Хороши его статьи против европейской цивилизации. Он передает сущность некоторых религиозных учений своего народа, ставя вместе с тем наравне с этими учениями чистое учение Христа – «не понятого христианами», как говорит он.

Это великое дело указывать общность религий. Суть везде одна. Внешность, обряды, вера в чудеса – вот что резко в разных верах и что отделяет их.

– Говорят, что можно узнать человека по его физиономии – сказал как-то Л.Н. Ничего подобного. Душа человека одно, а лицо его – совсем другое. Иной раз смотришь – милое лицо, близкое. Вглядишься, узнаешь – совсем другое. И наоборот.

V

Часто Л.Н. любил рассказывать нам что-нибудь веселое, при чем и сам заразительно смеялся.

– Сегодня ночью, – сказал он однажды с заигравшей улыбкой, – мне снилось, что я... забеременел и переживал все состояние беременной женщины. Даже самый процесс рождения, со всеми его мучениями и радостью... Почему и как могло мне это присниться – и сам не понимаю...

И он заразительно смеялся.

* * *

Это было у Чертковых, в гостиной. Было много народу. Разговор шел оживленный.

Л.Н. вышел на балкон, где сидела в своем кресле больная Анна Константиновна Черткова... Слышим, Л.Н. хохочет что-то вместе с А.К.; потом она взяла его за руку и привела к нам.

– Расскажите им.

– Не поймут, – отговаривался весело Л.Н. – Они еще чересчур молоды.

– Расскажите, расскажите, – стали просить мы.

– Я рассказывал А.К. о том, как, когда был молод, мог видеть женскую красоту, мог находить, что у той-то глаза хороши, а у этой – губы чудные, талия прекрасная. И как потом, – теперь – когда постарел, не вижу больше ничего подобного. Теперь я вижу только душу женщины.

– Но, – сказал он, смеясь и хлопая одного из нас по плечу, – вашему брату не понять этого!

* * *

Как-то заговорили о профессорах, о том, что их книги лишены всякой вдохновенности и самобытности.

Л.Н. неожиданно сильно рассмеялся и сказал шутку, которая, я уверен, многим не по душе, особенно самим профессорам.

– Когда я хочу сказать про кого-нибудь, что он глуп, – сказал он смеясь, – то я говорю, что он глуп как профессор.

Все мы рассмеялись, не вполне соглашаясь с этим. Гусев напомнил ему его любимых профессоров – Амиеля и Грота.

Л.Н. перестал смеяться и сказал серьезно:

– Видите, у профессоров бывает немало знаний, но часто все эти знания чужие. Вы в них найдете много мыслей, но это мысли других, прежде живших мудрецов – не профессоров... Все равно, как библиотека – в ее шкафах масса книг, масса, быть может, хороших, замечательных книг, но, несмотря на это, сама библиотека – вы ведь не станете это отрицать – не отличается нисколько по своей мудрости от всех остальных домов. То же и одушевленные хранилища древней мудрости – многие профессора, у них отсутствует самое важное – нет личного, собственного знания.

* * *

Пришел вечером в Ясную. Л.Н. был в столовой. Около него сидели М.А. Шмидт, Александра Львовна, Маковицкий. Я присел к ним.

– А, знаете, сегодня я получил большой комплимент, – сказал мне Л.Н.

– Какой?

– Был у меня гимназист, заехал по дороге из Севастополя в Петербург. Важный писатель, пишет в «Руси». Председатель какого-то союза гимназистов, в котором участвует больше 800 душ. На прощанье он заявил мне:

– Лев Николаевич, в будущем вы станете столь же великим и знаменитым, как Карл Маркс.

Л.Н. рассмеялся своим веселым, добродушным смехом.

– А расскажите ему, Душан Петрович, как это он вас спрашивал о цепах, – обратился он к Маковицкому.

Д.П. ездил для чего-то на станцию Щекино и взял с собой гимназиста. Проезжая через деревню, они увидали, как мужики молотят хлеб цепами. Гимназист, никогда не видавший подобной картины, спросил:

– Почему они бьют землю палками?

– Вы понимаете, – вмешался в разговор Л.Н. – Этот юноша учит народ, он хочет просветить его, хочет направить его на новые пути. И он не только хочет, но он уверен, что может сделать это. И этот «учитель» не знает, для чего мужики бьют палками о землю! А именно благодаря этим-то палкам держится жизнь его и всех окружающих его... Удивительный это разврат – газеты. Они так распространены, что в наше время очень легко влиять при помощи их на общественное мнение, на этот главнейший рычаг общественной жизни. А кто властен в этом газетном мире? Болтуны и богачи. И нет гадости в наше время, которая не получила бы всеобщего распространения благодаря именно газетам.

И кто направляет это общественное мнение? Вот эдакие самоуверенные мальчишки.

Когда этот гимназист явился ко мне, я понял, что ему надо со мной разговаривать только ради того, чтобы потом, приехавши в Петербург, написать фельетон и заработать таким образом потраченные на дорогу деньги. Вот почему, когда он начал говорить со мной, я ему сказал, что только в таком случае буду разговаривать с ним, если он даст обещание, что не будет передавать в печати мои слова.

* * *

Пришли всей молодой компанией к Л.Н. В Ясной уже поужинали. Собирались пить чай.

– Хотите, я сегодня угощу вас особенным чаем, – сказал Л.Н. с улыбкой. Это прислали мне мои друзья, живущие в Батуме и имеющие там чайную плантацию... Хотя я и тронут этим, но должен признаться, что чай этот больше похож на сено, чем на настоящий чай.

* * *

Л.Н. приехал после обеда к нам. В это время Дима4 привез почту и Л.Н. занялся чтением газет и писем. В одной из газет была напечатана большая статья о Льве Николаевиче какого-то писателя, который недавно приезжал из Америки повидаться с ним.

– Смотрите, смотрите, какие мудрости умеет говорить Толстой.

Совсем по газетному, да еще и по-американски! И Л.Н. рассмеялся.

– Что такое там? – спросил кто-то.

– Да здесь Толстой говорит такие вещи, которые я и во сне не видал. Никогда ничего подобного не думал и не говорил. Здесь даже я не понимаю, что хочет сказать этот ихний Толстой.

Он смеялся весело...

Гусев спросил Л.Н., как он относится к воспоминаниям Тенеромо и Сергеенко.

– Мне Сергеенко ближе. У Тенеромо беседы мои какие-то искусственные.

– Вы у Тенеромо похожи на социал-демократического оратора, сказал Гусев, смеясь. – В разговорах вы никогда не произносите таких длинных, напыщенных речей, какие вкладывает в ваши уста Тенеромо.

– Нет, я не вполне согласен с вами: – вмешался Чертков. Недавно Тенеромо напечатал в газетах ваш разговор о конституции. Он очень хорошо и верно передал вашу мысль, так ложно понятую нашими передовыми общественными деятелями.

Помню, как другой раз еще поднялся в Ясной разговор о тех же писателях. Подняла его Софья Андреевна, сильно возмущенная какой-то статьей Тенеромо.

– Они евреи. И у Сергеенко даже еврейская кровь, – кажется. Они продают за копейку своего Толстого. Точно Иуды.

Л.Н. старался успокоить ее гнев и заступался за них.

***

Из Сибири приехал крестьянин Агеев, сосланный туда на 4 года за поругание церкви. Он считал себя последователем Л.Н., но сам Л.Н. говорил о нем, что он не религиозный человек.

В ссылке Агеев переписывался с Л.Н. И вот какой-то американец, путешествовавший по Сибири, узнал, что у Агеева есть письма Толстого, и попросил их у него, предложив 300 р. вознаграждения.

– Но я отказал ему.

Л.Н. рассмеялся.

– Напрасно! – сказал он весело. – Ты бы написал мне об этом и тогда я бы накатал тебе еще несколько писем! Легче бы тебе жилось.

№10, с. 309-314

VI

Никогда больше не видал я Черткова столь возбужденным, радостным, полным всевозможных грандиозных планов объединения всех единомышленников, рассеянных по разным уголкам России, столь общительным и привлекающим к себе, – как летом 1907 года. Проживши 10 лет за границей, насильственно оторванный от Л.Н., которого он так сильно любил и был ему так глубоко предан, оторванный от своей деятельности и от общения с друзьями и народом, – В.Г. Чертков вошел в Россию после 1905 года, как вновь родившийся. Он льнул к каждому встречному, согревая и привлекая всех. Несмотря на те годы, которые отделяли его от нас, молодежи, он любил нас, как равных ему, любил и привязывался к нам.

Особенно широкое было общение В.Г. с местными парнями, работающими на соседних заводах. Как водилось в те годы, – все они были настроены революционно. И вот, на этой почве – возможно ли настоящее освобождение народа при помощи насильственной революции – больше всего сталкивался В.Г. с начитанными рабочими. Он передавал им свою любимую мысль о мирном общественном перевороте, который был бы результатом духовно-религиозного возрождения народа. Ту мысль, которую он так хорошо передал и обосновал в своей книге «Наша революция».

Парни сдавались понемножку. Иногда приходил к нам кто-нибудь из них и рассказывал, что сжег свои революционные брошюры и прокламации.

Потом все эти парни и их знакомые стали приходить по воскресеньям к В.Г. ради общения. В это время, после обеда, приезжал к нам и Л.Н. Рабочим очень хотелось поговорить с ним. Раз двое из них вошли в гостиную, где был Л.Н., и передали ему желание своих друзей.

Л.Н. покачал головой.

– Нет, не пойду, – сказал он. Я не могу так, не люблю. Сидишь как истукан: тебя спрашивают, а ты отвечаешь. Не могу я учительствовать.

Я люблю разговаривать наедине. Смотришь в глаза собеседника, говоришь, слушаешь, видишь его. А тут разве я увижу, что в душе собравшихся?...

Но все-таки он согласился и пошел в зал.

Начались взаимные вопросы. Спрашивали парни, спрашивал сам Лев Николаевич. Что было интересно в этой беседе, так это самоуверенность молодых людей и необыкновенная терпимость и смирение Л.Н.

Разговор начался по поводу прочитанной статьи Л.Н. «Как освободиться рабочему народу». В этой статье Л.Н. выражает мысль, что рабочий народ сам виноват в своем угнетении: сам он идет на службу к богачам и к правительству и этим закабаляет себя в рабство. Освободиться от рабства рабочий народ, по мысли Л.Н., может только тогда, когда примет христианское учение в его чистом виде, перестанет жить дурной жизнью и главные свои усилия направит на исполнение закона Бога, закона любви. Тогда само собой исчезнет и угнетение рабочего народа.

Против главной мысли этой статьи: что народ сам создает свое рабство, В.Г. возразил5:

– Вы говорите, что народ сам влез в хомут – это неверно: народ оседлали разными обманами.

– Я говорю, – ответил Л.Н., – что народ сам влез, в том смысле, что причина угнетения находится в самом народе, а не вне его: сам народ поставил себя в такое положение, отступив от истинной веры. А в отступлении народа от истинной веры, разумеется, вина не народа, а вина тех, которые его обманывали, которые вместо евангельской веры поставили мощи святых и разные таинства. В этом главное несчастье русского народа, и все спасение его в том, чтобы вернуться к истинному евангельскому учению.

– А была ли она когда хоть несколько в народе, истинная вера? – спросил один из крестьянских парней.

– Нет, я думаю, что нет, – ответил Л.Н., – были только небольшие островки среди этого моря людей, которые исполняли учение Христа. Вот, напр., в XV веке Хельчицкий с своими последователями (вы не знаете его книгу «Сеть веры»?); они жили истинно-христианской жизнью, в общине. И теперь есть многие, которые пытаются установить христианские отношения к людям. Приближение же к этому самому есть и в буддизме, и у китайцев. Так широко распространенное буддийское учение почти такое же самое, как и христианское. Если оно отличается чем от христианства, так только тем, что буддисты считают, что люди могут достигнуть чистоты только в старости, уходят в лес и там спасаются душой. А христианское учение научило, как всем людям жить благой жизнью, быть счастливыми. Основа учения – любовь к ближним и чистота жизни – в буддизме та же, что и в христианстве.

Воцарилось молчание, первым заговорил Л.Н., обратившись к крестьянам с вопросом.

– Как вы думаете о теперешнем положении России, о том, что мы называем революцией? Ожидаете вы от нее успеха, улучшения положения народа и, если ожидаете, то какого улучшения?

Собеседники не сразу ответили на этот вопрос. Наконец, один из них сказал:

– Наши все взоры устремлены на революцию, и мы ждем от нее успеха и улучшения. Это единственный выход. По крайней мере, мое мнение такое.

На возражение Л.Н., что «орудие революции есть насилие, точно такое же, как насилие правительства тот же парень ответил:

– Клин клином выгонять надо.

– Клин клином выгоняют – сказал Л.Н. – А в этом деле такой способ действий только, напротив, усиливает то, с чем люди хотят бороться. Этим способом революционерам не удастся... и добиться своих целей, а только в этой борьбе сделают много греха и много несчастья. Выход только один – христианский. И совершенно точно так же я того мнения, что... старается насилием подавить революцию, – оно ничего не успеет.

– Да ведь вот правительство, оно не признает никакого греха, – заметил один из парней.

– Правительство более всего виновато, – согласился Л.Н., – потому что оно приучает народ к тому, что убийство возможно, а если убийство возможно, то и вас можно убить. И учителя не хороши, и ученики напрасно этому учению поддались.

– Жизнь учит людей, а не учителя, – возразил первый, революционно настроенный парень. – Условия жизни заставляют взять револьвер и убить.

– Нет, – возразил Л.Н., – люди живут вместе, и учат непременно лучшие, мудрейшие люди, которые жили и оставили нам свои поучения, и мы можем пользоваться ими. А то, что вы называете жизнью – жизнь животная, а жизнь человеческая – разумная.

– Народ скорее примет революционную пропаганду, – продолжал возражать тот же парень и иронически прибавил: – Если бы у меня были деньги, то я бы был вашим последователем.

Мне не видно было лица Л.Н., но показалось, что я вижу на нем выражение горечи. Однако он сдержался и, немного помолчав, совершенно спокойно ответил:

– Напротив, в Евангелии сказано обратное: блаженны нищие, а богатые несчастны.

– Это старая песня! – с жаром возразил парень. – Нам давно уж попы это говорят. Мы в нищенстве и невежестве погибли. В бедности царит невежество.

– Нет, – ответил Л.Н., – это ложный взгляд, что богатство может дать образование. Сплошь да рядом, напротив, среди богатых невежество, среди людей, более близких к нищете, я скорее нахожу образование. Почему богатство даст образование? Богатство может дать вино и разные удовольствия, которые, напротив, затуманивают людей.

– О многом богатстве не нужно говорить, – возразил другой парень, – а лишь бы для поддержания семьи хватало. А то некогда подумать о хорошем деле.

– Нет, – возразил Л.Н., – я думаю, что материально всем равно жить: человеку никак нельзя материально стать счастливее другого. Я верю в это, потому что верю в Бога и в справедливость Его. Болен человек, – он больше о душе своей подумает; беден – точно так же; богатый человек – он больше соблазна испытывает... Я думаю, что никак нельзя вызвать в другом религиозное понимание жизни. Никак его нельзя вызвать, – оно само возникает в душе человека или не возникает. А покуда нет религиозного взгляда, мерка одна – материальная: хорошо то, чтобы больше было достатка6.

– Вот вы все пишете и говорите о душе, Л.Н., – а покажите ее нам, докажите ее существование, – сказал один из рабочих.

– Гм... Разве можно доказать ребенку существование воздуха, – ответил Л.Н. – Он не видит, не ощущает его. Для него он не существует. Но, несмотря на это, ребенок жив только им, этим воздухом. Также и дух человека. Его могут отрицать все ученые материалисты – но они, все-таки, живы только этим духом.

Один из собеседников спросил:

– Как вызвать в себе религиозное чувство?

– ...Его не надо вызывать, нужно только устранить все то, что мешает ему, потому, что в вас живет точно так же, как во мне, как в каждом злодее, живет Бог. Сейчас вы встретитесь с человеком, вы можете с ним обойтись любовно, ласково, и можете грубо обойтись. Потом вы придете к себе, можете съесть лишнее или не съесть, можете помочь или не помочь, от другого требовать помощи. Все эти поступки освобождают или заглушают религиозное чувство. Когда человек тут поругался, тут поссорился, тут покурил трубку, тут поспал, когда нужно было работать, – вот это заглушает религиозное чувство, и оно никогда не проснется»7.

– Я вас хочу спросить еще одну вещь, Л.Н.

– Какую?

– Вот вы все говорите, что не надо добиваться внешних преобразований, что не в этом суть. А по-моему, если бы была свобода, у нас везде открылись бы школы, как за границей, и народ, посещая их, стал бы образованнее. Тогда и цивилизация пробила бы себе путь в наш народ.

Л.Н. ответил:

– Вы все стремитесь к образованию, хотите, чтобы везде открыли вам школы. А по-моему, в том-то и ваше счастье, что их нет. Вы теперь не имеете знания и поэтому тоскуете по нем. Это хорошо. Но зато вы свободны от тех ложных ......... и научных «знаний», которые будут прививать вам насильно в школах. А потом, для того, чтобы добраться до настоящего знания, которое дает и радость, и свободу, вам придется выбивать из себя эти ложные знания. А это не так легко...

А относительно цивилизации, я удивляюсь – что это так увлекаются ею. Машины, железные дороги, телеграфы, телефоны, граммофоны... Ну и что же? Поезда двигаются со скоростью 200 верст в час. А придет время, и люди будут удивляться: куда это надо было так спешить людям, несущимся со скоростью 200 верст в час с места на место по земному шару?

VII

Однажды за чаем у Льва Николаевича зашел разговор о спиритизме.

– Я не понимаю, почему мы должны так самоуверенно отрицать то, что не подлежит нашему прямому наблюдению, – начал, горячась, М.В. Булыгин, относящийся несколько благосклонно к спиритизму. – Ведь, я думаю, вы не будете отрицать того, что существует не только то, что мы знаем; нельзя же забывать, что мы познаем внешний мир при помощи каких-то пяти жалких аппаратов... Я уверен, что существует многое такое, чего мы не знаем и никогда, быть может, не узнаем. Вы знаете, что движение эфира мы воспринимаем, как звук, свет или тепло. Но мы еще знаем, что есть такие движения его – больше или меньше определенных биллионов в секунду, которые мы не можем воспринять. А, несмотря на это, они, все-таки, существуют. Раз, помню, я гулял в Засеке. Там есть громаднейший, величавый дуб. Я присел около его ствола, вынул из кармана Евангелие и начал читать. Слова Христа при этой обстановке подействовали на меня особенно сильно. Я закрыл книгу и задумался. Потом совсем неожиданно пришла мне в голову странная мысль: «а знает ли этот дуб великие евангельские слова?» Сам я улыбнулся своему вопросу и сказал себе: «он не только не знает этих слов, но он, наверное, не знает теперь и самого меня. Он живет, кто знает, сколько уж столетий, вокруг него кишит жизнь, сколько человеческих поколений он встречал в жизни и провожал потом в могилу, кто знает, сколько людей, как я теперь, отдыхали и мечтали под его могучею тенью, и он не знает всего этого». Не то же самое ли и мы относительно некоторых вопросов? И можем ли мы относиться отрицательно к такому явлению, как спиритизм, пытающийся открыть нам то, что мы не знаем?

Лев Николаевич улыбнулся.

– Вы, конечно, правы, – сказал он.

Мы не так совершенны, чтобы знать все то, что вне нас. Но от этого, от того, что дуб не знает евангельских истин, не следует еще то, что мы имеем право предполагать самые несообразные, самые невероятные вещи и верить в их возможность только потому, что мы не обладаем способностью проверить их своими физическими аппаратами.

Я понимаю желание человека верить в свое бессмертие. Это, мне кажется, основное свойство человеческой души. Это – ее инстинкт...

Один, как это бывает часто у людей из народа, делает хорошее дело – садит фруктовые деревья, плодов от которых, быть может, не дождется, – только из желания увековечить себя: после его смерти люди долго будут говорить про него. Другой хочет обессмертить себя каким-нибудь подвигом или служением людям чрез науку, искусство. Но все это такое бессмертие, дни которого сочтены. Вдруг случится то, что погибнут все те, в которых ты перенес себя, или, скажем, упадет на землю комета и... конец всему и в том числе и твоему бессмертию. Нет, в человеке есть нечто гораздо более бессмертное, нечто такое, чего не могут уничтожить никакие кометы. И это не предположение, это самое несомненное наше знание...

Но в какой форме выльется эта наша бессмертность, будем ли мы и после смерти существовать, как личности, или же потеряем после нее сразу свое личное сознание – все это неизвестно и не может быть известным... Да оно и неинтересно... Спиритизм же уверяет нас, что это факт. И в этом его ошибка.

Лев Николаевич говорил с одушевлением, шагая взад и вперед по большой гостиной и засунув руки за пояс. Лицо его было серьезно; шаги тверды.

Несколько месяцев спустя я получил в Болгарии письмо от Льва Николаевича, в котором он писал:

«Вы спрашиваете меня о теософии. Меня самого интересовало это учение, но, к сожалению, оно допускает чудесное; а малейшее допущение чудесного уже лишает религию той простоты и ясности, которые свойственны истинному отношению к Богу и ближнему. И потому в учении этом может быть много очень хорошего, как в учениях мистиков, как в спиритизме даже, но надо остерегаться его.

Главное же, думаю, что те люди, которым нужно чудесное, не понимают еще вполне истинного, простого христианского учения».

* * *

Были внизу, в комнате Душана Петровича. Там мы обыкновенно делали «неофициальные» визиты Л.Н., желая избавиться от присутствия домашних и их избавить от своего. На этот раз П. Картушин пришел попрощаться с Л.Н.

– Ну, что вы скажете? – спросил ласково Л.Н., присаживаясь на кровать.

– Вот, мне все кажется, что вы не понимаете меня и поэтому не даете ответа на мой вопрос.

– На какой?

– Мне думается, что должны быть такие условия, исполнение которых помогало бы духовному росту человека.

– Таких условий нет. Все помогает.

– А как: молчание, сосредоточение, общение с лучшими, более сильными людьми?

– Все, все помогает. Зачем нам искусственно стремиться к этому? Мы сами неизбежно доходим до того, что нам в самом деле нужно. И тогда нам помогают и сосредоточение, и книги, и друзья. Вот мы с вами близкие и вы приехали за тысячи верст ко мне. И хорошо. А вот мой сын Андрей приехал ко мне из Тулы и теперь поет там на дворе цыганские песни и не знает и не понимает ту близость, которая связывает нас с вами и дает нам радость.

Картушин спросил еще о молитве.

Молитва, – сказал Л.Н., – есть усиление мысли. Вот почему она нужна всегда и всем. Средства же к усилению мысли есть самые разнообразные. Столько, сколько верующих. Один молится идолу, иконе, другой в тишине поднимает себя, третий – читая мысли какого-нибудь мудреца, четвертый – слушая слова другого.

Молитва нужна до тех пор, пока есть слабость. Как слабость прошла, так и необходимость молитвы проходит.

VIII

– Знаете? – сказал однажды Л.Н., – сегодня я читал в «Мыслях мудрых людей» удивительную мысль Марка Аврелия! Хотите, я вам ее прочту?

Он поспешно ушел к себе в кабинет, взял там книжку и начал нам читать из Марка Аврелия о прекрасном свойстве человека любить даже и тех, кто против него, потому что любовь вырастает из разумения, что все мы братья и что только сам человек может повредить душе своей...

– Подумайте, – сказал Л.Н., весь оживляясь, – это писал римский император – язычник! Удивительно. И в то же самое время вокруг него, в Риме же, жили тысячи христиан, исповедующих в своей жизни ту же любовь, и то же всепрощение, что и он. И он не знал этого. Мало того: он был убежден, что эти люди – его враги. И он давал свое согласие на преследование их! С такими мыслями!... Непонятно... В последнее время Марк Аврелий меня очень интересует. Я читал его биографию в энциклопедическом словаре, но там не нашел того, что искал. Мне хотелось узнать про его духовную жизнь. Но там рассказывается только о его внешней жизни...

И, помолчавши, Л.Н. добавил:

– Видите ли, в Марке Аврелии я вижу себя и всех нас, если хотите. Читая его мысли и зная его положение, мы не можем не удивляться, какая пропасть лежит между его сознанием и его жизнью. И для многих он не более, как лицемер. Но я не думаю так... И мы сами часто не замечаем пропасти, лежащей между нашим сознанием и нашей жизнью. А пройдут сотни, тысячи лет... и люди будут удивляться и не понимать, как могли мы, с нашим сознанием, делать то, чем была наполнена наша жизнь... Точно так же, как мы теперь удивляемся тому, как мог Марк Аврелий, с таким высоким сознанием, делать то, что он делал...

* * *

Заговорили другой раз о Конфуции.

– Мне он не нравится, – сказал Л.Н. – Мудрец, мудрец, а все власти добивался. И когда стал первым министром у какого-то князька, уже самым спокойным образом рубил головы своим подданным – китайцам.

Я всегда сравниваю Конфуция с нашим Меньшиковым. Только Меньшиков гораздо талантливее его.

* * *

В газетах мы прочли о самоубийстве П.А. Б-е – близкого друга Л.Н. Желая не волновать преждевременно Л.Н., мы скрыли это известие от него. Но он все-таки узнал.

– Я не верю этому, – сказал он. – Б-е религиозный человек и не может убить себя.

– Л.Н. оказался прав. Мы узнали потом, что Б-е жив.

* * *

Приехал Г. Рябов из Самарской губернии и рассказывал о А. Добролюбове и добролюбовцах.

Разговаривая с Рябовым, Добролюбов сказал, что он глубоко разнится от Л.Н. по своему пониманию. Что, тогда как Л.Н. ставит в основе познавания разум человека, он, Добролюбов, знает, что мы одарены более высшей познавательной способностью – духовным озарением.

– Я не ожидал этого от Добролюбова, – сказал Л.Н. – Зачем указывать в чем разница? Надо искать, в чем мы сходимся с другими людьми, и соединяться с ними в этом общем – едином.

Хр. Досев

Продолжение см. в №№1,2,3,4 за 1915 год

1.См. №№ 1, 2, 3, 4 и 5 «Вегетарианского Обозрения» 1914 г. «Община «Возрожденцев в Болгарии» Хр. Досева. Редакция.

2.Потом, когда я вернулся в Болгарию и снова писал Л.Н. о деятельности моих друзей, Л.Н. писал мне: «Милый Досев, получил ваше письмо и очень рад был и тому, что вы пишете про себя и про наших общих друзей; но должен сказать, что я всегда боюсь приписывать слишком большое значение внешним явлениям. Это отвлекает от заботы о внутренней жизни; а только в этом внутреннем движении, единении с Богом – и личное счастье, насколько мы можем его испытывать, и вместе с тем благотворнейшее воздействие на других людей».

3.Эти мои слова относятся только к лету 1907 г. Следующие года Л.Н. бывал часто усталый, молчаливый, иногда печальный и раздражительный.

4.Сын Черткова.

5.В настоящем случае В.Г. не так возражал, как хотел вызвать на разговор Л.Н. и присутствовавших. Он часто практиковал это..

6.Н.Н. Гусев. «Два года с Л.Н. Толстым». Стр. 22-25.

7.Н.Н. Гусев. «Два года с Л.Н. Толстым». Стр. 22-27.

Я решаюсь воспользоваться стенографическими записями Гусева, потому что как раз эта часть беседы Л.Н., которую успел записать тогда Гусев, побледнела в моей памяти, тогда как другие части ее, отсутствующие у Гусева, остались у меня в полной свежести.