ДРУГ ЖИВОТНЫХ
книга о внимании, сострадании и любви к животным

составили:
И. Горбунов-Посадов и В. Лукьянская

СОДЕРЖАНИЕ:

• Предисловие
• Счастлив тот, кто любит все живое. Стих. И. Горбунова-Посадова


• I. На дворе
• II. В саду и на огороде
• III. На пчельнике
• IV. В поле и на лугу
• V. В лесу
• VI. У реки, у пруда и на болоте
• VII. Жизнь животных по временам года
  1. Весна
  2. Лето
  3. Осень
  4. Зима
  
• VIII. В городе
• IX. В зверинце

II. В саду и на огороде

Реполов

Ярко светит весеннее солнышко, сады расцвели; по лугам разноцветные ковры раскинулись; везде слышатся заливные песни весенних гостей — певчих птичек. Между ними реполов — птичка невеличка, сама маленькая, грудка красненькая, голосок звонкий, ножки тоненькие; сидит он целый день в тени душистой черемухи и беззаботно поет свою веселенькую песенку.

Пришла пора реполову

деток выводить, гнездо вить. Полетел реполов со своей подругой по лугам, по садам место выбирать, гнездо вить. Видит, в саду куст шиповника: тихо, уютно, тенисто, душисто. Славное место для летнего домика птички! Начал реполов постройку. Наносил он прутиков, соломы, пуху и стал гнездо свивать. Свил — надо связать. Видит реполов, на кусте запутался шнурочек. Мастер реполов в тонкой работе, — стал он шнурочек распутывать.

Распутал, взял шнурочек в свой клюв и полетел в свое гнездышко, где ждала его подруга.

Свили они гнездышко теплое, уютное, выложили его внутри шерстью и пухом, а снаружи реполов сплел и связал все шнурком. Завидное вышло гнездышко! Принесла в него подруга реполова пять маленьких красивых, светло-голубых, с темными крапинками яичек. Славно лежать им в родном гнездышке.

Чтобы не было холодно яичкам и птенчики вывелись, села подруга реполова на яички и закрыла их перышками. Тепло стало в мягком гнездышке. Сидит маленькая птичка, птенчиков выводить.

Пришло время, птички вывелись. Маленькие, пухленькие птенчики радостно встречали топким писком свою мать, когда она приносила им червяка пли мошку. Весь день-деньской летали отец с матерью от гнезда и к гнезду, искали червяков, кормили своих крошек.

Оперились, поднялись, выросли птенчики и стали веселые песни петь в родном саду.

В тени

Шмель

«Зум, зум, бум», — летит шмель. Сел на цветок, собрал меду в запас, немножко его поел, запил росой и полетел дальше. «Зум, зум», — шумят его большие крылья.

Зиночка никогда не видала шмеля. Она подумала, что это большая муха, набросила на шмеля свою шляпу и хвать его за крылышки.

— Ай-ай! — закричала вдруг Зиночка. — Как больно мне палец! Фи, злая, гадкая муха!

Зиночка расплакалась и побежала жаловаться к матери. Мать приложила к пальцу сырой земли и сказала Зиночке:

— А как ты думаешь, Зина, не подумал «ли шмель: «фи, какая гадкая, злая девочка, как больно схватила она меня за крылья, чуть не оторвала их!»

Паук и его гнездо

Посмотри, вон там, между двумя березами, паук соткал паутину. Какие тонкие ниточки. Если осторожно потянуть паутину, ниточки тянутся, а не рвутся. Откуда берет паук эти ниточки? Смотри, вот он, паук, серый, толстый. У него восемь ног и толстое, толстое круглое брюшко. Вот он выпустил из своего брюшка тонкую ниточку и повис на ней. Вот откуда у него ниточки. Он выпустил их из своего тела. На конце брюшка у паука есть шесть маленьких бородавочек. Паук выпускает из бородавочек клейкую жидкость, которая на воздухе твердеет и превращается в клейкие ниточки.

Вот паук опять поднялся на паутину и забегал по ней. Бегает паук очень хорошо. Ноги у него длинные, сильные, на концах ног у него острые зазубренные коготки, похожие на гребни. Ими паук расправляет и расчесывает ниточки паутины. Паук выпускает из себя тонкие ниточки и прикрепляет их одну к другой. Какой же он искусник, как хорошо сделана его паутина! А затем ему паутина? Он ловит ею свою добычу. Разные мошки, мухи, комары часто налетают на паутину и запутываются в ней, и паук сосет из них кровь.

Спрятавшись под листком, паук сидит и поджидает, когда в паутину попадется добыча. Он провел от паутины к ce6е тонкую ниточку. Когда муха сядет на паутину, ниточка дернется, и паук бросается на добычу. Если он сыт, он заматывает муху паутиной и оставляет ее висеть, пока не захочет есть.

А вот и еще паутина. Но паука в ней не видать, да и сама паутина не такая, как та, на которую мы только что смотрели. В самой чаще, в частом кустарнике прикреплен к ветке белый нежный комочек. Это — гнездо, которое паук свил осенью для своих деток. В середину шарика серая паучиха положила крошечные яички.

Теперь весна, из этих яичек скоро выведутся маленькие паучки. Ах, да они уже и вывелись. Смотри, вон там в паутине видны черненькие маленькие паучки. Какие они крошки и как их много! Они будут жить на этой паутине, пока не подрастут и не научатся сами прясть себе паутину.

Горе паука

Как я перестал бояться пауков

Когда я был маленький, я страшно боялся пауков. Раз как-то я, к ужасу своему, заметил, что на краю моего платья сидит большой толстый паук-крестовик. Я страшно испугался, побледнел и замер на месте от ужаса; по моя бабушка, заметив страх на моем лице, побранила меня и потом растолковала мне, как нелеп был мой страх.

Чтобы доказать мне всю безвредность этих животных, она взяла в руки паука, дала ему поползать по своим рукам, затем показала мне его гнездо, очень искусно сплетенное среди виноградных листьев и рассказала о том, как живут пауки. Я с большим интересом слушал о том, какие они умные, как хитро и искусно устраивают они свои паутины и как нежно и с каким самоотвержением мать-паучиха заботится о своих маленьких паучатах.

Кончивши свой рассказ, бабушка посадила паука на стенку, и он радостно побежал к себе домой. С тех пор мой страх к паукам пропал.

Крот

Оля очень любила цветы; в саду у нее была своя отдельная грядка. где она сажала цветы и прилежно за ними ухаживала.

Но как она испугалась, когда, придя раз рано поутру в садик, она увидала на своей грядке, возле своих любимых левкоев кучку набросанной взрытой земли! Она тотчас же побежала к работнику, который работал в саду, и спросила у него, что это значить.

— Вероятно, эту кучу набросал негодный крот,— сказал работник, — это прегадкий зверь! Кроты роются в садах и лесах, в лугах и в пашнях, и везде от них бывает много вреда; но не беспокойтесь, барышня, я постерегу вашу грядку; авось мне удастся выжить названного гостя.

Вечером Оля опять пошла в сад и увидала на своей грядке новую кучку земли около гвоздики. Это ее очень огорчило.

— Ах, — сказала она, — что будет с моей грядкой, если эти противные кроты всю ее изроют?

Она позвала работника и обещала дать ему на чай, если он избавит ее грядку от кротов.

Когда она на другое утро пришла в сад, работник рассказал ей, что он вчера к ночи подстерег крота в то время, когда он взрывал землю, выковал его лопатой а убил.

Оля пошла посмотреть на зверька. Он был весь черный, точно бархатный: передние лапы у него были как-то странно вывернуты.

— Это у него такие лапы для того, чтобы рыть ими землю, — сказал работник. — Он роет в земле глубокие и длинные ходы и устраивает себе покойные каморки со сводами, которые он очень искусно выстилает мхом, соломой, листьями и травою.

Некоторое время в саду было спокойно. Но через две недели Оля опять увидала кучку земли на своей грядке. Это привело ее в отчаяние: она позвала ученого садовника, который работал в это время у них в саду, и пожаловалась ему на свою беду.

Садовник улыбнулся и сказал:

— Тут нет никакой беды, Оленька!

— Да как же? Эти противные кроты везде роются, грызут корни и, пожалуй, испортят всю мою грядку, — сказала девочка.

— Эх, барышня! — отвечал садовник, улыбаясь. — Я вот уже 30 лет в садовниках, не мало цветов на своем веку развел, а ни одной грядки у меня еще не портили кроты. Не бойтесь, барышня, ваши цветочки будут целы. На кротов много клеплют понапрасну; правда, роясь в земле, они иногда подрывают корни цветов и овощей, но это вред небольшой. К тому же кроты, роясь в земле, разрыхляют ее, дождю легче проходить сквозь нее, и за это все деревья, овощи и цветы должны сказать спасибо кроту.

— Отчего же все говорят, что крот вредный зверек? — спросила Оля.

— Говорят, потому что не знают правды,— отвечал садовник: — никто не рассмотрит дела хорошенько. Увидали, что крот роется в поле, на грядах или клумбах, и решили, что он поедает корни хлебов, овощей и цветов. «Что ему больше есть под землей?» — думают, а не возьмут того в толк, что крот питается червями и мошками, которые живут в земле.— И ну их преследовать да убивать, и сколько-сколько уж перебили из-за этого бедных кротов!

Червячок

На листке цветущего кустарника, под легким прозрачным одеяльцем из паутины, похожем на хлопчатую бумагу, в тонкой скорлупке лежал червячок. Уже давно лежал он там, давно уже ветерок качал его колыбельку, и он сладко дремал в своей воздушной постельке.

Но вот червячок проснулся, просверлил окошко в своей скорлупке и выглянул на Бoжий свет. Смотрит — светло, хорошо и солнышко греет. Задумался наш червячок. «Что это? — думает он. — Никогда мне еще так тепло не бывало; видно, не дурно на свете; дай подвинусь подальше».

Еще раз стукнул он головкой в скорлупку, и окошечко сделалось дверцей; червячок просунул головку, еще и еще и. наконец, совсем вылез из скорлупки. Смотрит сквозь свой прозрачный занавес, а возле него на листке капля сладкой росы, и солнышко в ней играет, и как будто радужное сияние ложится от нее на зелень.

Дай-ка напьюсь водицы», сказал червячок: потянулся, ан не тут-то было. Что это? Верно мать червячка так крепко прикрепила занавеску: нельзя и приподнять ее даже! Вот наш червячок посмотрел, посмотрел, да и принялся подтачивать то ту ниточку, то другую; работал, работал, и, наконец, поднялась занавеска; червячок подлез под нее и напился водицы. Любо ему на свежем воздухе; теплый ветерок веет на червячка, колышет цветы и сыплет с них душистую пыль. «Нет, — думает червячок, — уж вперед меня не обманут! Зачем мне опять идти под душное одеяло? Останусь-ка я лучше здесь на просторе.

Но не долго думал так наш червячок: вдруг, смотрит он, листья зашумели и мошки в тревоге зажужжали: небо потемнело, солнышко спряталось за тучу; вороны каркают, утки гогочут; и вот дождик полился ливнем.

Под бедным червячком целое море; захлестнуло малютку, дрожь пробежала по его тонкой кожице; и холодно и страшно ему стало. Едва он опомнился, собрал силы и притаился под листочком.

Наконец, согрелся червячок. Между тем дождик перестал, солнышко опять показалось и рассыпалось мелкими искрами по дождевым каплям. «Нет, — думает червячок,— теперь меня не обманут. Зачем мне выходить из родимого гнездышка на холод и сырость?»

Вот прошел день, прошел и другой, прошел и третий, — червячок все лежит в паутинном одеяльце с боку на бок переваливается, иногда выставит головку, пощиплет листок и опять под одеяльце. Вот он смотрит: у него на теле волоски стали пробиваться; не прошло и недели, как у червячка явилась теплая узорчатая шубка, да какая красивая: каких — каких только цветов не было на ней; вся опоясана она красными полосами, по шее идут черные и зеленые жилки, а вдоль тела словно насажены желтые мохнатые пуговки... «Ге, ге! — сказал червячок сам ce6е. — Неужели же в самом деле мне целый век лежать в своей постельке да смотреть на занавеску? Мне уже надоела постелька: тесно в ней, скучно. Если бы на свет посмотреть да себя показать; может быть и я бы на что пригодился?»

Вот червячок снова приподнял свою занавеску. Нежданно повеял ветер и стряхнул червячка на землю.

Что-то будет с нашим червячком? Как найти ему родимое гнездышко? Однако же он приподнял головку, осмотрелся и пополз, куда глаза глядят. Вот дополз он до листка: попробовал — вкусно! «Нет, — сказал червячок, — теперь буду умнее, не стряхнет меня ветер!» И закинул за листок паутинку.

Сглодал он листок, на другой потащился, а потом и на третий. Весело червячку! Ветер ли пахнет, он прикурнет к паутинке: тучка ли набежит, его шубка дождя не боится; солнышко ли сильно печет, он укроется под листок и солнышко его не коснется.

Но были для червячка и горькие минуты. То смотрит — птичка летит, глаза на него устремила; того и гляди схватит его и понесет своим птенцам. Было и горше этого — он потащился на новый листок, а смотрит: на нем сидит большой мохнатый паук с крючьями на ногах и растягивает уже сетку над червячком.

Иногда проходили мимо червячка люди и говорили между собою: «Ах, противные червяки! Побросать бы их всех на землю да растоптать хорошенько». Червячок, слыша такие речи, уходил в глубокую чащу и по целым дням не смел показываться.

А иногда прибегали в сад дети и брали его в руки, чтобы полюбоваться его разноцветной шубкой; и хотя они и не хотели делать зла червячку, но так неосторожно мяли его в руках, что потом бедный червячок, уже едва дыша, всползал на родимую ветку.

Вот между тем лето прошло. Уже много цветов поблекло, и на их месте шумели головки с сочными зернами; раньше солнце стало уходить за горку, и чаще прежнего веял ветерок, и чаще накрапывал крупный дождик.

Червячок заметил, что листки уже не так душисты и сочны, солнце не так тепло, да и сам он уже сделался не такой подвижный да бойкий.

«Что ж, — думает он, — довольно я на свете пожил, поработал, испытал и горе и радость, пил и горькую и сладкую росу... пора и на покой!»

Он спустился с листка, протянулся мимо блестящей капли росы и пополз далее в чащу зелени. Он стал искать тенистое, тихое место; нашел его, приютился и начал важную работу в своей жизни.

Когда дети увидали червячка, они очень удивились, видя, что их старый знакомый ничего не ел и не пил и целые часы неустанно трудился над своим делом. В чем же была работа червячка? Червячок готовился умереть и строил себе могилку!

Долго трудился он над нею; наконец, скинул с себя свою узорчатую шубу и заснул спокойным сном. Не стало червячка, лишь на листке качались его безжизненный гробик и свернутая в комок шубка.

Но не долго спал червячок. Вдруг, он чувствует, забилось в нем новое сердце, маленькие ножки пробились из-под грудки, и на спинке что-то зашевелилось; еще минута — и распался его гробик. Червячок смотрит он уже не червячок: ему не надобно уж больше ползать по земле и цепляться за листки; на спине у него выросли большие радужные крылья: он стал свободен, — пестрой прекрасной бабочкой он весело поднялся па воздух!

Улитка

В тесных, сырых садах, на сырых стенах и в полях часто можно видеть простую улитку. Прежде всего, вам кидается в глаза ее искусно состроенный из известки домик: та витая раковина, которая держится у улитки па спине. Как только вы возьмете в руку раковину, так улитка и уйдет вся в нее: вы видите только, что в средний лежит что-то мягкое и скользкое; но дотроньтесь до этого вещества пальцем, и вы заметите, как оно начнет ежиться, стараясь спрятаться глубже в раковину. Улитка чувствует ваше прикосновение и движется, стараясь от него укрыться.

Положите же раковину на землю и, отойдя немного в сторону, дожидайтесь терпеливо. Улитка успокоится и понемногу станет выдвигать из раковины сначала головку, мягкую, слизистую; на головке вы ясно заметите четыре такие же мягкие отростка, или щупальца, а на конце двух из этих щупальцев черненькие точки—глаза улитки. Следом за головою улитка выдвинет из раковины такое же мягкое слизистое туловище: оно называется ногою: посредством этой ноги улитка ползает и ею же присасывается она к деревьям, заборам, листьям, а в воде — к камням или к водяным растениям.

Старая улитка кладет в сырую траву много яиц. Солнце выводить из них детенышей: из каждого яйца выползает крошечная слабенькая улитка с крошечным домиком на спине. Начало домика было положено в яйце уже старой улиткой. Молодая получила его от матери, как родовое наследство.

Улитка растет, и домик становится ей тесен. Она высовывает из раковины свою головку, зорко смотрит своими черненькими глазками, высматривает себе пищу и ползет к сочной траве или цветку.

Во рту у нее есть маленькие зубы, которыми она щиплет листики и ест их. В ее теле зелень превращается в блестящую слизь; этою слизью улитка держится в то время, когда ползет. Из этой же слизи, с примесью извести, она строить и свой домик, выводя постепенно одно кольцо за другим, пока не пристроит нового круга. Новые круги становятся все больше и больше, по мере того как растет сама улитка. Раковина заменяет улитке кости; кроме этой раковины, в теле ее нет ничего твердого.

Улитка прикреплена к своей раковине и не может отделиться от нее. Случится ли с ней какая-нибудь неприятность, встретится ли какая-нибудь опасность, она сейчас спрячется в свою твердую раковину.

Наступает осень, цветы отцвели, листья блекнут, улитке становится холодно, она приискивает себе местечко за камнем во мху или в земле и приделывает в своей раковине известковую дверцу.

Устроив все как следует и плотно запершись, она засыпает на всю зиму. Бывает, что птицы находят спящую улитку, разбивают ее домик о камень и съедают ее.

Если улитка стара, то она запирается в своей раковине так, чтобы оттуда уже более не выходит. Домик ее служит ей тогда гробом, крышку которого она сама заклеивает над собою, и сгнивает в своей раковине. Опустевшая раковина валяется на дороге, жуки и червяки прячутся в нее. Дети подбирают ее и играют ей.

Дождевой червь и сороконожка

(Рассказ огородника)

Я сидел на огороде между грядками и окучивал капусту, разрыхлял маленькою лопаточкой землю и подсыпал ее к корешкам капусты, чтобы образовались вокруг них маленькие кучки.

Вечернее солнце слегка пригревало мне спину. День был ясный, теплый; небо темно-голубое с белыми легкими облачками. Передо мной на грядки торчали капустные стебельки и листья, а между ними по земле бегали, ползали и суетились разные букашки, жучки, червячки, муравьи, прилетали и улетали бабочки; одним словом, кипела хотя и далекая от меня, но занимательная жизнь.

Тут были и друзья и враги мои — маленькие черные, с золотистым отливом жучки, объедавшие капустные листья, но мне как-то не хотелось сердиться на них. Не хотелось дурным чувством нарушать красоту окружавшей меня природы. Я снимал их с листьев, когда замечал, и сбрасывал в борозду, предоставляя им кормиться разной сорной травкой, растущей там. Они, спасибо, щадили мою капусту, и на ней уже начинала завиваться кочны, несмотря на несколько объеденных листиков.

Вдруг я увидал, что из кучки только что разрыхленной мною земли выполз длинный толстый дождевой червь. Я знал, что дождевой червь не вредить капусте, и даже считал его в числе друзей своих, так как дождевые черви, проделывая множество мелких ходов в земле, разрыхляют ее и даже, перерабатывая всякие гнилые вещества в своем желудке, образуют чернозем, самую питательную землю.

Зная все это, я не трогал его.

Червяк пополз по земле, съеживая и растягивая свое голое, скользкое, круглое тельце. Оно было нежного, желтовато-розового цвета: сверху, на спинке — темнее, а внизу, на брюшке, — светлее. Впереди, на том месте, где должна бы была быть голова, у этого червяка тело было немного потолще, но никакой другой разницы не было заметно. Все тело состояло из крупных колец; эти кольца становились то уже, то шире, смотря по тому, съеживался или вытягивался червяк.

Червяк переполз через грядку и стал медленно спускаться в борозду, где было сырее и ему приятнее.

В это время я заметил быстро юркнувшую мимо меня маленькую сороконожку. Пробежав грядку по направлению к червяку, она вдруг остановилась, поднялась над землею переднею половиной своего тельца и стала поводить в воздухе двумя маленькими усиками, сидящими у нее на голове. Черные чешуйчатые кольца ее ярко блестели на солнце.

Почуяв добычу и рассмотрев своими маленькими, едва заметными для нас глазками, где она, сороконожка, опустила голову, быстро бросалась к червяку, куснула его и отскочила назад. Червяк сразу съежился, потом опять вытянулся и пополз дальше, а сороконожка, решив, что у червяка мясо вкусное, задумала новое нападение: она подползла под червяка, повернулась на спину и впилась ему в брюшко. Червяк снова съежился, потом вытянулся, потом изогнулся кольцом, видимо страдая от боли, но сороконожка не отпускала его и сама извивалась вместе с ним. Червяк пополз назад и нарочно старался пролезать между комочками земли, чтобы сороконожка отцепилась; но та сидела крепко, изгибаясь и ползая вместе с ним.

Мне было жалко червяка, и я думал уже о том, что надо бы снять с него сороконожку. Но что же будет, думал я, если, спасая его, погублю сороконожку; быть может, я оторву ей голову, оттаскивая ее от червяка, или помну ее, а если она и останется цела, так что же я ей дам вместо крови червяка? Ведь она ею питается и живет. Могу ли я мешать этому?

И мне вспомнился рассказ про одного индийского святого. Этот святой, говорится в индийской сказке, идя по дороге, увидал больную собаку, покрытую ранами. В ранах собаки копошились черви и разъедали их. Святой наклонился к ней и осторожно стал снимать червяков; когда он очистил раны собаки, обмыл их гной и приложил к ним целебные травы, он пошел дальше. Но, идя дальше, он вспомнил, что, спасши собаку, он погубил червей, и они должны будут теперь умереть с голоду. Он вернулся к червякам, отрезал от себя кусок мяса, бросил им и только тогда спокойно удалился.

Если бы я хотел, думалось мне, поступить так, как поступил этот святой, то есть если бы я был так же глубоко проникнуть милосердием ко всему живущему, то я должен бы был осторожно снять сороконожку с червяка и пустить ее на свое тело. Верно, она с удовольствием пососала бы моей теплой крови, вместо холодной, бледной крови дождевого червя.

Но борьба кончилась иначе, и мне не пришлось долго испытывать сострадание. Червяк, чувствуя, что простым трением о землю он не может освободиться от своего врага, решил употребить другое средство. Вдруг я увидал, что сороконожка отскочила от червяка, и тот, освобожденный, пополз быстрее вперед, оставляя за собою на земле белую липкую слизь. Этою-то слизью он и освободился, выпустив ее на сороконожку.

Сороконожка вся была покрыта этою слизью, на нее налипла земля, и она стала судорожно извиваться и вдруг вытянулась, перевернулась на бок и неподвижно замерла. Я думал, что она умерла, и хотел поднять ее лопаточкой и сбросить в борозду: но как только я пошевелил подле нее землю, она встрепенулась и быстро юркнула в какую-то трещину земли. Слизь не убила ее, а вероятно только ошеломила. Я был рад, что оба они остались целы.

Мне пора была кончать работу, и я пошел домой. Дома, после ужина, я рассказал своим детям — Феде, Дуне и Коле — то, что я видел на огороде.

Шелковичные черви

У меня были старые тутовые деревья в саду. Еще дедушка мой посадил их. Мне дали осенью золотник семян шелковичных червей и посоветовали выводить червей и делать шелк. Семена эти были темно-серые и такие маленькая, что в моем золотнике я сосчитал 5.835 семечек. Они были меньше самой маленькой булавочной головки. На первый взгляд они были совсем мертвые; только когда раздавишь, так они щелкнуть.

Семечки валялись у меня на столе, и я было забыл про них.

Но раз весной я пошел в сад и заметил, что почка на тутовнике стала распускаться, а на припеке солнечном уже был лист. Я вспомнил про семена червей и дома стал перебирать их и рассыпал попросторнее. Большая часть семечек были уже не темно-серые, как прежде, а одни были светло-серые, а другие еще светлее, с молочным отливом.

На другое утро я рано посмотрел яички и увидал, что из одних червячки уже вышли, а другие разбухли и налились. Они точно почувствовали в своих скорлупах, что корм их поспел.

Червячки были черные, мохнатые и такие маленькие, что трудно было их рассмотреть. Я поглядел в увеличительное стекло на них и увидал, что они в яичке лежат свернутые колечком, и как выходят, так выпрямляются. Я пошел в сад за тутовыми листьями, набрал пригоршни три, положил к себе на стол и принялся готовить для червей место так, как меня учили.

Пока я готовил бумагу, червячки почуяли на столе свой корм и поползли к нему. Я отодвинул и стал манить червей на лист, и они, как собаки за куском мяса, ползли за листом по сукну стола через карандаши, ножницы и бумагу. Тогда я нарезал бумаги, протыкал ее ножичком, на бумагу наложил листья и совсем с листом наложил бумагу на червяков. Червяки пролезли в дырочки, все взобрались на лист и сейчас же принялись за еду.

На других червей, когда они вывелись, я также наложил бумагу с листом, и все они пролезли в дырочки и принялись есть. На каждом листе бумаги все червяки собирались вместе и с краев объедали лист. Потом, когда съедали все, то ползли по бумаге и искали нового корма. Тогда я накладывал на них новые листы дырявой бумаги с тутовым листом, и они перелезали на новый корм.

Они лежали у меня на полке, и когда листа не было, они ползали по полке, приползали к самому краю, но никогда не спадали вниз, даром что они были слепые. Как только червяк подойдет к обрыву, он, прежде чем спускаться, изо рта выпустить паутину и на ней приклеится к краю, спустится, повисит, поосмотрится и если хочет спуститься, спустится, а если хочет вернуться назад, то втянется назад по своей паутинке.

Целые сутки червяки только и делали, что ели. И листу; все им надо было подавать больше и больше. Когда же принесешь свежий лист, и они переберутся на него, то делается шум, точно дождь по листьям: это они начинают есть свежий лист.

Так старшие черви жили пять дней. Они уже очень выросли и стали есть в десять раз больше против прежнего. На пятый день я знал, что им надо засыпать, и все ждал, когда это будет. К вечеру на 5-й день и точно — один старший червяк прилип к бумаге и перестал есть и шевелиться.

На другие сутки я долго караулил его. Я знал., что черви несколько раз линяют. потому что вырастают и им тесно в прежней шкуре, и они надевают новую.

Мы караулили по переменкам с моим товарищем. Ввечеру товарищ закричал: «Раздеваться начал, идите! » Я пришел и увидал, что точно.— этот червяк прицелился старой шкурой к бумаге, прорвал около рта дыру, высунул голову и тужится - извивается, как бы выбраться хочет. но старая рубашка не пускает его. Долго я смотрел на него, как он бился и не мог выбраться, и захотел помочь ему. Я ковырнул чуть-чуть ногтем, но тотчас же увидал, что сделал глупость. Под ногтем было что-то жидкое, и червяк замерь. Я думал, что это кровь, но потом я узнал, что это у червяка под кожей есть жидкий сок, для того, чтобы по смазке легче сходила его рубашка. Ногтем я, верно, расстроил новую рубашку, потому что червяк хотя и вылез, но скоро умер.

Других червяков я уже не трогал, а они все также выбирались из своих рубашек; и только некоторые пропадали, а все почти, хотя и долго мучились, но выползали-таки из старой рубашки.

Перелинявши, червяки сильнее стали есть, и листу пошло еще больше. Через 4 дня они опять заснули и опять стали вылезать из шкуры. Листу пошло еще больше, и они были уже ростом в осьмушку вершка. Потом через шесть дней опять заснули и вышли опять в новых шкурах из старых и стали уже очень велики и толсты, и мы едва успевали готовить им лист. Через шесть дней повторилось еще раз то же самое.

На 9-й день после последней линьки старшие червяки совсем перестали есть и поползли вверх по полкам и по столбам. Я собрал их и положил им свежего листа, но они отворачивали головы от листа и ползли прочь. Я вспомнил тогда, что червяки, когда готовятся завиваться в куколки, перестают совсем есть и ползут вверх.

Я оставил их и стал смотреть, что они будут делать.

Старшие влезли на потолок, расползлись врозь, и стали протягивать по одной паутинке в разные стороны. Я смотрел за одним. Он забрался в угол, протянул ниток шесть на вершок от себя во все стороны, повис на них. перегнулся подковой вдвое и стал кружить головой и выпускать шелковую паутину, так что паутина обматывалась вокруг него. К вечеру он уже был как в тумане в своей паутине: чуть видно его было, а на другое утро уж его и совсем не видно было за паутиной: он весь обмотался шелком и все еще мотал.

Через три дня он кончил мотать и замер.

Потом я узнал, сколько он выпускает в длину паутины в эти три дня. Если размотать всю его паутину, то выйдет иногда больше версты, а редко меньше. И если счесть, сколько раз надо мотнуть червячку головой в эти три дня, чтобы выпустить паутину, то выйдет, что он повернется вокруг себя в эти три дня 300.000 раз. Значит он, не переставая, делает каждую секунду по обороту. Зато уже после этой работы, когда мы сняли несколько куколок и разломили их, то мы нашли в куколках червяков, совсем высохших, белых, точно восковых.

Я знал, что из этих куколок, с белыми, восковыми мертвецами внутри, должны выйти бабочки, но, глядя на них, не мог этому верить. Однако все-таки я на 20-й день стал смотреть, что будет с теми, каких я оставил.

На 20-й день я знал, что должна быть перемена. Ничего не было видно, и я уже думал, что что-нибудь не так, как вдруг приметил, что на одном коконе кончик потемнел и намок. Я подумал: уж не испортился ли он? и хотел выбросить. Но подумал: не так ли начинается? и стал смотреть, что будет. И точно, из мокрого места что-то тронулось. Я долго не мог разобрать, что это такое. Но потом показалось что-то похожее на головку с усиками. Усики шевелились. Потом я заметил, что лапка просунулась в дырку, потом другая, и лапки цеплялись и выкарабкивались из куколки. Все дальше и дальше выдиралось что-то, и я разобрал мокрую бабочку. Когда выбрались все шесть лапок, задок выскочил, она вылезла и тут же села. Когда бабочка обсохла, она стала белая, расправила крылья, полетела, покружилась и села на окно.

Через два дня бабочка на подоконнике рядком наклала яиц и приклеила их. Яички были желтые. 25 бабочек положили яйца. И я набрал 5.000 яичек.

Жаба

Проходя вечером по саду или по огороду, часто можно увидать на дорожке или где-нибудь между грядками маленькое скользкое некрасивое животное, очень похожее па лягушку, только покрупнее и неуклюжее ее; это животное не прыгает, как лягушка, а медленно ползет, волоча по земле свой отвислый живот.

— Да это жаба! — вскрикиваете вы, с отвращением отпрыгивая в сторону. — Фу, гадость какая! Как это она забралась сюда. Надо поскорее выбросить ее отсюда!

Как вам не стыдно! Что сделало вам это бедное беззащитное животное? Лучше послушайте, что я вам расскажу о жизни жабы.

Жаба так же, как и лягушка, питается насекомыми, личинками и vлиткaми, но только лягушки никогда не поселяются далеко от воды, так как кожа их очень скоро высыхает и они могут от этого умереть, жаба же живет около нашего дома в саду, на дворе, на огороде, выбирая себе для жилья какой-нибудь тенистый, прохладный, сырой уголок. Под кожей у жабы есть много маленьких бородавок. наполненных жидкостью; эта жидкость дает жабе прохладу, она не дает коже высыхать и этим дает жабе возможность жить вдали от воды.

Жаба не любит света; с наступлением дня она уходить в свою норку и ждет там вечера, а ночью отправляется на добычу.

Заметив какое-нибудь насекомое, жаба нацеливается в него своим языком и хватает его. А язык этот устроен у жабы, так же, как и у лягушки, очень занятно: он прикрепляется во рту не задним, а передним своим концом, задний же конец свободен, и жаба очень ловко выбрасывает его изо рта и ловить им свою добычу. Язык жабы липкий, и насекомое легко и крепко прилипает к нему.

На зиму жаба зарывается в землю или прячется в мышиную норку или в трещину в камнях и засыпает; весной же, как только растает снег и вскроются пруды и реки, жаба просыпается, выходить из своей норки и отправляется в воду метать икру. Покончив с этим делом, она снова возвращается на сушу.

Если какое-нибудь животное или человек схватить жабу, она раздувается и брызгает на них едким соком, который выделяется у нее из бородавок на спине. Это единственный способ защиты жабы; никакое животное, даже собака, не возьмет жабу в рот из боязни обжечься; у жабы нет когтей, а своими зубами она не может кусаться; бегать жаба тоже не может: ее тело очень тяжело и неуклюже, она может только брызнуть несколько капель едкой жгучей жидкости, чтобы спастись от неприятеля. Эта жидкость жжет, если, например, попадет на губы, но серьезно повредить человеку не может. Значить, жаба — вполне безвредное животное.

Если же вам неприятно перепачкать руки соком жабы, то только не трогайте ее, и она не причинить вам никакого вреда.

Настоящая охота

У нашего дяди Толи было ружье, не настоящее ружье, а так себе, — кажется, монтекристо, но из него можно было стрелять настоящими пульками.

В то время дядя Толя еще учился в гимназии, но перед нами, малышами, он сильно важничал, говорил густым басом, и все мы считали его большим и чувствовали к нему большое почтение.

Дядя Толя каждый день упражнялся в стрельбе, чтобы можно было ходить на охоту.

На самой дальней дорожки в саду он ставил в ряд несколько бутылок и потом палил в них. Мы, старшие, всегда прибегали смотреть на стрельбу и даже помогали дяде Толе. Он выстрелит, а мы бежим к бутылкам считать, сколько осталось.

Особенно интересным было для нас то, что ружье всегда ударяло дядю Толю в щеку. Бац! — пуля летит, ружье бац его в щеку!

Он зажмурится и кричит: «Ну живо!»

И мы бежим к бутылкам.

Дядя Толя кричит: «Сколько?!» Мы кричим: «Ничего!»

Так бывало всякий раз. В два месяца пуля попала только в одну бутылку.

Но когда дядя Толя попал в бутылку, он решил, что достаточно навострился в стрельбе, и что пора ему идти на охоту.

Мы с Петей тоже пошли на охоту, как старшие; девочек и малышей мы не взяли, — только мешать будут!

Наш сад совсем почти подходил к краю большого обрыва над Москвой рекой, и только проезжая дорога отделяла наш забор от края обрыва. Весь этот обрыв порос лесом, внизу было сыро, и громадные папоротники покрывали все дно оврага. По вечерам там кричали совы. Говорили даже, что там водились лисицы и барсуки. В овраге всегда был как бы сумрак, и мы боялись спускаться туда.

Над обрывом, прямо против нашей калитки, росли небелые кусты жимолости и орешника.

Мы вышли в калитку, и дядя Толя сейчас же заметил, что в орешнике что-то шевелится.

— Стойте! — сказал он, — там что-то есть. Вот мы дробью!

И он поспешно вынул из ружья патрон с пулькой и зарядил его дробью. Не трогаясь с места, он прицелился, но руки его дрожали.

— Стреляй, стреляй же! — шептали ему мы. — Стреляй, дядя Толя...

И дядя Толя выстрелил. Несколько мгновений прошло, но все было тихо... Мы окружили куст; там больше ничего не шевелилось. Тогда и мы отважились поглядеть туда и стали раздвигать ветки.

Представьте же себе, что мы увидали в середине куста: там была маленькая, меньше всякой пичужки, летучая мышка: она уже умирала; лежала на спине и судорожно вздрагивала: кровь тонкой струйкой сочилась у нее из ноздри.

Вдруг мышка сделала сильное движение, расправила крылья и пискнула. Я помню, что нагнулся к ней как раз в это время. Сердце мое сжалось от жалости и стыда. Знаете, что я увидел? У нее на крыльях копошились ее дети, маленькие летучие мышки. Мать умирала, без нее должны были умереть и дети. Они были еще совсем беспомощные.

Должно быть, дядя Толя тоже все это видел и понял. Он оттолкнул меня и выстрелил в упор в мышек: вероятно, чтобы они не мучились больше. Когда я взглянул на него, он был совершенно бледный. Несмотря ни на кого из нас, он сказал только:

— Идите домой! — и пошел первый.

Больше мы никогда не охотились. Никому мы в то время не говорили про это происшествие, и между собой тоже не заводили об этом разговора, все и так чувствовали, как это было жестоко и, главное,— бессмысленно жестоко...

Сохранить книгу в формате doc (zip. 320Kb)