|
ЖИЗНЬ ОДНА
(Об убийстве живых существ)
В. Чертков
ИЗДАНИЕ «ПОСРЕДНИКА»
№ 992
МОСКВА
ТИПОГРАФИЯ К. Л. МЕНЬШОВА
Арбат, Никольский пер., д. 21
1912
СОДЕРЖАНИЕ:
ГЛАВА II
То, что человек должен служить ближнему, есть истина, которая неизбежно вытекает из всякого сколько-нибудь разумного понимания жизни. Но служение человечеству, само по себе, как высшая цель жизни, не может удовлетворить того, кто, не ограничиваясь внешнею стороною явлений, доискивается их внутреннего смысла.
Мыслящий человек ищет ответа на вопрос: какой смысл временного существования на земле его самого и всего человечества. Он знает, что чрез несколько мгновений он умрет, и что затем еще чрез несколько мгновений исчезнет и весь мир людской; ибо для человека, представляющего себе то, что произойдет после его плотской смерти, миллионы лет — все равно, что одно мгновенье. Понятно, следовательно, что если только человек вникает в смысл вещей, то служение человечеству не может его удовлетворить до тех пор, пока он не отдаст себе отчета в том, для чего живет само это человечество и существует весь видимый мир.
Сознание такого человека предъявляет запросы, удовлетворение которых не вмещается в тесных рамках видимой жизни. Оно старается проникнуть в область вечных начал, одухотворяющих все внешнее и временное смыслом, ничем не нарушимым. И это вполне естественно, ибо человек, требующий от себя осмысленного понимания жизни, не может мириться с таким мировоззрением, смысл которого сводится на нет при его плотской смерти или прекращении жизни человечества. Удовлетворить его может только такое понимание жизни, смысл которого, основанный на началах вневременных и вне-пространственных, не нарушается ни неизбежною личною смертью, ни столь же неизбежным в свое время уничтожением человеческого рода, ни вообще какими бы то ни было переворотами в области мировой жизни.
В человеческой душе живет сознание высшего Начала жизни; и если Начало это не обни маемо ограниченным человеческим разумом, зато человек имеет возможность установить в своем сознании такое отношение к этому Началу, при котором все потребности его души находят удовлетворение, и все законные вопросы его разума — разрешение. Если область вневременная и внепространственная и не поддается анализу человеческого ума, зато при одном установлении сознательного отношения к ней жизнь человеческая получает тот, ничем не нарушимый внутренний смысл, которого ищет человек, не удовлетворяющейся одними ее внешними проявлениями
Все религии человечества только то и делают, что устанавливают такое отношение, и по этому самому они так дороги и нужны людям. Религиозные понятая людей бесконечно разнообразны, но все они сходятся в том, что подчиняют весь видимый мир высшему духовному Началу, законами которого человек должен руководствоваться в своей жизни. При таком мировоззрении служение человечеству является не высшею, конечною целью жизни человека, но внешним признаком его внутреннего отношения к этому духовному Началу, признаком, выступающим тем ярче, чем религия свободнее от примеси суеверия и мистицизма.
Это основное свойство, в большей или меньшей степени присущее всем религиям, с особенной ясностью и силою раскрывается в учении Христа, указавшего людям источник жизни в общем всем Отце-духе и придавшего любви к Богу такое высокое и чистое освещение, при котором она немыслима помимо любви к ближнему.
Но тот, кто захотел бы отождествить эти две любви — к Богу и к ближнему, сузил бы их значение и нарушил бы основной смысл всего учения.
В своей заповеди о любви к Богу и ближнему Христос ясно выразил то, что должно ставить выше всего свое сознание добра и правды — свою совесть, и этому Богу своему служить всецело и беззаветно всем сердцем, душою и разумением; ближнего же своего — всякое живое существо, которому можешь сделать добро, — должен любить, как самого себя.
Если в себе любить больше всего Бога, а ближнего любить, как себя, то и в ближнем будешь больше всего любить опять-таки Бога. И в этом самом кроется вся глубина заповеди, сложенной из этих двух истин именно для того, чтобы любовь к личности своей или ближнего не заслоняла любви к тому высшему духовному Началу, в котором одном содержится вечная сущность всякой временной жизни.
Таким образом, хотя наше сознание добра и правды, иначе сказать, Бога, и налагает на нас непременную обязанность служить ближнему, делая другим то, что мы желаем себе, однако служение ближнему не исчерпывает всего того, что вытекает из нашего сознания Бога. Из этого сознания Бога прежде всего вытекает наше собственное, непосредственное отношение к Нему, которое само по себе дороже всего на свете, даже и тогда, когда оно не имеет случая проявляться во внешних делах. Какими бы словами мы себе ни определяли это отношение к высшему Началу жизни, оно для нас дороже всего не только потому, что в этом мире оно-то и служит внутренним побуждением всего благого, но главным образом — потому, что оно переносит центр тяжести нашего сознания в другой, высший мир, доставляющий нам то душевное удовлетворение, которого мы жаждем, но не обретаем в жизни внешних явлений.
Вникая в самого себя, я познаю две жизни : духовную и плотскую; и соответственно с этим, рассматривая то, что вне меня, я различаю два мира: духовный и материальный.
Сознание мое как бы помещается в точке пересечения двух линии — духовной и плотской жизни так, что может по произволу направлять свой взор по направлению любой из них. Когда оно смотрит в сторону моей духовной жизни, то пред ним развертывается вся беспредельная область духовного разумения, которая бесконечно расширяется и углубляется по мере проникновения в нее моего сознания. Глядя же по направлении моей плотской жизни, сознание мое видит нечто совсем иное: оно видит мое ограниченное и немощное тело, втиснутое в узкие пределы пространства и времени. Там, в области разумения — необъятный и неисчерпаемый духовный мир, увлекающий мое сознание на свободный простор внеличной жизни; здесь, в области плотского существования — моя маленькая, ничтожная личность, вложенная в хрупкое тельце стольких-то аршин длины и такого-то возраста, т. е., степени приближения к разрушению, — микроскопическая точка, на одно мгновение примешавшаяся к миллионам подобных же точек, копошащихся на поверхности земного шарика, который, в свою очередь, представляет лишь временную и едва заметную пылинку среди бесконечного пространства.
Обе эти жизни доступны моему сознании, и стоит мне сопоставить их одну с другой, чтобы ясно и несомненно различить, которая из них важнее и существеннее, — та ли, что с каждым мгновением приближается к уничтожению, или та, которая постоянно и бесконечно растет, не зная умаления.
Вместе с тем превознесение духовной жизни над плотской не только не уменьшает значения последней, но придает ей глубокий и радостный смысл, чего она, сама по себе, отдельно взятая, не может иметь по своей неустойчивости. Весь видимый мир, все, осуществляющееся в пределах пространства и времени, получает таким образом значение внешнего проявления внутренней духовной сущности. И сознание человека, пользуясь своим положением в точке соприкосновения духа с веществом, стремится воплощать в поступках человеческой личности то разумение, которое оно черпает из вечного источника духовной жизни.
Композитор, воспроизводящей на музыкальном инструменте слагающуюся в его сознании мелодию, конечно, умеет по достоинству ценить тот инструмент, на котором он играет, и, несомненно, наслаждается получаемыми звуками; но более всего он дорожит не этим единовременным исполнением своей композиции, а внутреннею ее сущностью, ее мотивом, последовательным развитием которого напряженно занято все его внимание.
Так и человек, видящий в плотской жизни лишь временное внешнее проявление внутренней духовной сущности, по этому самому неизбежно стремится по мере сил содействовать осуществлению Царства Божьего на земле и радуется всякому успеху в этом направлении; но больше всего он дорожит своим внутренним сознанием того высшего Начала, от которого зарождаются в его душе все ее лучшие побуждения, и сливаясь с которым, он приобщается к единой истинной вечной жизни.
Цель не оправдывает средств. Невеста Лео, в романе Шпильгагена «Один в поле не воин», была права, не решившись стать любовницей короля, несмотря на то, что материальные интересы фабричных рабочих, быть может, и потерпели некоторый ущерб от ее целомудрия.
Галилей также был прав, не согласившись солгать, хотя он этим своим воздержанием от того, что многими в наше время считается лишь «ничтожною внешнею формальностью», рисковал жизнью, а, следовательно, и возможностью дальнейшего беспрепятственного служения науке, которой он был так предан.
Истинное достоинство человеческих поступков обусловливается не столько внешними их результатами, сколько внутренними побуждениями, лежащими в их основании.
Самоубийца бросается с моста; прохожий кидается в воду за ним. Мать убивается о ребенке, оставленном в горящем доме; присутствующий с опасностью для своей жизни бросается в дом спасать ребенка.
Такие поступки уже, бесспорно, признаются не только добродетельными, но и геройскими, и всеми считаются достойными подражания. А между тем, они вовсе не предпринимаются с целью служения человечеству. Если рассматривать их значение с утилитарной точки зрения, то поступки эти даже прямо нарушают практические интересы человечества, в виду которых жизнь человека, способного жертвовать собою для служения другим, дороже и нужнее жизни неудачника, дошедшего до самоубийства, или ребенка, еще ничем не доказавшего, какое значение будет иметь для людей его дальнейшая жизнь. И., тем не менее люди, совершающие такие подвиги, поступают хорошо. Мало того, — нравственная высота их подвигов нисколько не уменьшилась бы даже и в том случае, если б эти герои погибли, не осуществивши ближайшей цели своей жертвы собой: ибо достоинство их поведения заключается не в достижении внешнего успеха, а в святости побуждения, ими овладевшего, — в том внутреннем росте духа Божьего, который, заглушив в них всякие личные соображения и практические расчеты, неудержимо увлек их на подвиг любви и самозабвения.
Всеобщее превознесение подобных поступков указывает на то, что человеческое сознание способно по достоинству оценивать доблестное поведение людей совершенно независимо от результатов, ими достигнутых. Оно иногда превозносит даже и такие поступки, как, например, предпочтение смерти лжи, которые не только не имеют никакой определенной практической цели, но являются, наоборот, жертвою всякими практическими интересами, как своими, так и других людей, ради исполнения требования совести1. Такая оценка поступков ясно свидетельствует о признании человеческим сознанием той великой истины, что внутренние веления совести, хотя бы и совершенно отвлеченного характера, важнее и выше каких бы то ни было других интересов, даже самого альтруистического свойства.
«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь».
Итак, человек поступает и правильно и праведно, жертвуя своею плотской жизнью из повиновения внутреннему голосу своей совести, не разбирая того, какие осязательные последствия во внешнем мире могут или не могут от этого воспоследовать.
Если вообще признавать истинность этого принципа, то логически неизбежно применять его и ко всему человечеству. Если вообще неразумно для сохранения плотской жизни нарушать свое сознание высшей правды, — то самое, ради чего только и стоит жить, — то это одинаково неразумно, как для отдельного человека, так и для многих людей, и для всего человечества. Преимущество, признаваемое за внутренним сознанием высшей правды над физиологическим прозябанием того организма, в котором проявляется это сознание, есть преимущество не количественное, а качественное.
А следовательно, человеческое разумение важнее не только животной личности отдельного человека, но и физиологической жизни всего рода человеческого.
Отсюда вытекает то, что, как отдельному человеку следует жертвовать своею плотскою жизнью тогда, когда сохранение ее возможно только путем совершения поступков, осуждаемых его совестью, — так точно и всему человечеству предстояло бы отказаться от забот о своем дальнейшем существовании на земле в том случае, если бы это существование могло бы осуществляться только ценою отступления от требований человеческого сознания.
Все в мировой жизни с течением времени видоизменяется и перерабатывается, и потому нельзя рассчитывать на вечное существование нашей планеты. Ученые исследователи утверждают даже, что еще раньше прекращения существования нашего земного шара иссякнет всякая возможность существования на нем органической жизни. Но и помимо науки, простой здравый смысл внушает всякому мыслящему человеку сознание того, что никакая материальная форма жизни не вечна, и что в этом отношении жизнь человеческого рода, конечно, не составляет исключения.
Если намеренно не закрывать глаза на этот ничем неотвратимый факт, то является вопрос, какая из двух возможных форм предстоящего в свое время прекращения человеческого рода представляется наиболее разумною и желательною.
Может случиться, что конечный срок человеческого существовать застанет людей как раз во время разгара самой напряженной деятельности, направленной на продление жизни путем борьбы с болезнями и смертью. Вдруг, среди всех этих торжественных хлопот людей о собственном долголетии, наша планета от какого-нибудь толчка извне разлетится в прах и унесет с собою в пространство в виде мелкой пыли весь пресловутый род человеческий со всеми его сперминами и спринцовками, усовершенствованными бойнями, вивисекционными кабинетами и со всеми теми разнообразными приспособлениями, которыми люди, стараясь продлить свое собственное драгоценное существование, так безбожно истязают и губят все то, что вокруг них дерзает жить. Такой или другой в подобном же роде конец человечества представляется нашему воображение чем-то поистине бессмысленным, и был бы просто смешон, если б явная его возможность сама не являлась такою жестокою насмешкой над прогрессом современной так называемой цивилизации, ведущей человечество именно в этом направлении.
Зато в совершенно ином свете представляется другой возможный исход, при котором род человеческий прекратился бы не от какой-нибудь роковой стихийной катастрофы, а просто от того, что люди, исчерпавши все то, что могли извлечь из своего временного плотского существования для роста своей духовной жизни, перенесли бы все свои интересы в высшую область духовного разумения и настолько охладели бы к своей животной природе, что сознательно предоставили бы ей иссякнуть.
«Но, — могут на это возразить, — человечеству пока еще вовсе не предстоит необходимости такого выбора между осуществлением требований своего сознания и продолжением своего существования, и не имеется даже ни малейших данных, по которым можно было бы хоть предположительно определить, когда настанет это время, да и настанет ли когда-нибудь. А если так, то к чему рассуждать о подобных вещах?»
Замечание это совершенно справедливо. Было бы, действительно, праздно затрагивать вопрос о возможности прекращения в таком далеком будущем существования человеческого рода, если б только вопрос этот уже не был возбужден. Но дело в том, что в последнее время часто слышатся ссылки на эту возможность в доказательство справедливости того или другого разрешения самых настоятельных вопросов современной жизни. А потому обходить этот вопрос молчанием навряд ли желательно.
Для человеческого сознания, по-видимому, настала теперь очередь приступить к разрешению некоторых нравственных сомнений, хотя и медленно нараставших, но достигших, наконец, той зрелости, при которой необходимо с ними считаться. Оказывается, что есть разряды поступков, считавшиеся до сих пор вполне законными, которые теперь начинают подвергаться анализу и осуждению. Предлагаются новые нравственные положения, или, вернее, из прежних нравственных основ выводятся дальнейшие заключения, долженствующие, в случае признания их справедливости, отрицательно повлиять на некоторые приемы человеческой жизни, веками успевшие настолько глубоко в нее вкорениться, что воздержание от них теперь представляется многим совершенно немыслимым и даже чем-то диким и чудовищным. Со всех сторон слышатся всевозможные возражения, клонящиеся к устранению предлагаемого нового разрешения этих вопросов; и вот, в числе таких возражений самое видное место занимает торжественное утверждение того, что всеобщее применение нового принципа к практической жизни вызвало бы прекращение человеческого рода. И возражение это, столь громко и внушительно звучащее, многим представляется настолько убедительным, что сразу дискредитирует в их глазах новое нравственное освещение прежнего общепринятого образа жизни. А между тем жаль, что это так. Жаль — потому что подобные неосновательные возражения, заслоняя собою истину, только затрудняют ее выяснение.
Между идеалами, доступными человеческому сознанию, быть может, есть и такие, которые в силу своей едва достижимой высоты и святости никогда не станут нормою обыденной жизни всего человечества, но будут осуществляться лишь людьми, обладающими исключительною силою духа. Кроме этого, можно было бы указать еще на многие другие обстоятельства, устраняющие преждевременное опасение за судьбу человеческого рода. Но даже помимо всяких подобных соображений необходимо иметь в виду и то, что возможность прекращения человеческого рода когда-нибудь в будущем никак не должна тормозить свободного роста человеческого духовного разумения, которому свойственно стремиться к правде Божьей совершенно независимо от того, насколько признание той или другой высшей истины окажется выгодным для каких бы то ни было практических целей.
Утверждение того, что нравственное положение заслуживает порицания потому только, что всеобщее его применение было бы невыгодно для физиологического благоденствия человечества, совершенно равносильно утверждению того, что для отдельного человека безусловная добросовестность предосудительна потому, что, будучи невыгодною для его материального благосостояния, она, чего доброго, может содействовать сокращению его плотской жизни.
Если человек отказывается от применения какого-нибудь нравственного принципа единственно из опасения некоторого риска для своей жизни, то его поступок всеми признается недостойным честного человека, и все доводы его о том, что, следуя этому принципу, он подвергнул бы свою жизнь опасности, нисколько не умаляют высоты самого принципа. Точно так же и по отношению ко всему человечеству: если бы оно стало отказываться от признания какой-нибудь нравственной истины потому только, что следование этой истине могло бы ускорить прекращение человеческого рода, то оно поступило бы недостойно своего истинного призвания — светить светом разумения; и подобное малодушие, нисколько не умаляя истинности истины, послужило бы только позором для самого человечества.
Вели с этой точки зрения взглянуть теперь на вопрос об убийстве одного человека ради спасения всего человечества, то разрешение его не представляет никакого затруднения. Для человека, признающего, что убийство есть безусловное зло, и что цель никогда не оправдывает средств, не может даже быть и вопроса о том, как ему поступить в подобном случае.
Человек, который признает известные нравственные положения, определяющие то, чего не следует делать, верит в эти отрицательный заповеди не потому, чтобы соблюдете их приводило к каким-либо желательным для него практическим результатам, а потому, что он считает эти заповеди выражением истины и поступки, отрицаемые ими, злыми и незаконными. Такой человек действует по убеждению, а не по расчету. Для него некоторые поступки, признаваемые им для себя нравственно незаконными, являются столь же неосуществимыми, как если бы он был лишен физической возможности их совершить. И он столь же мало может сокрушаться о том, что не решился путем преступления предотвратить какое-нибудь бедствие, как если бы он находился за тысячу верст от того места, с которого можно было его предотвратить. Как человек, у которого отнято ружье, не имеет физической возможности из этого ружья застрелить другого человека, так точно человек, считающий убийство поступком, противным своей совести, не имеет нравственной возможности убить другого человека ради какой бы то ни было цели. И как в первом случае было бы несправедливо и бессмысленно винить человека в том, что он не выстрелил из не имевшегося у него ружья, так же точно и в последнем — было бы несправедливо и бессмысленно обвинять человека в том, что он не поступил против своей совести.
Если бы, в раньше приведенном примере, между мною и человеком, собирающимся взорвать земной шар, стояла непроходимая каменная стена, то каждый признал бы, что я лишен всякой возможности своим вмешательством предотвратить угрожающее бедствие, и никто не стал бы меня укорять в преступном равнодушии к благу ближнего. Неужели же мое несомненное сознание высшей нравственной истины, безусловно запрещающей определенный поступок, должно для меня служить меньшим препятствием к совершению этого поступка, чем несколько кирпичей, связанных известкою?
Каждый человек занимает свое определенное местечко в непостижимом для него механизме мировой жизни, общий ход которого скрывается от него в бесконечности прошедшего и будущего. При своем ничтожном кругозоре, ограниченном пространством и временем, человек лишен всякой возможности руководить последствиями своих поступков. Хотя он иногда и способен, прикладывая свою личную инициативу, оказывать некоторое воздействие на соприкасающаяся с ним частички этого мирового механизма и таким образом отчасти распоряжаться наиближайшими последствиями своих поступков, однако дальнейшие последствия этих самых поступков совсем ускользают из-под его контроля. А, между тем, как раз эти-то дальнейшие последствия всегда представляют наиболее крупное значение, как по своему существу, так и по обширности своего объема. В этом отношении для человека, признающего обязательность каких-либо нравственных принципов, самыми верными руководителями, конечно, служат они. И потому, когда сознаваемая им высшая истина несомненно указываете ему на незаконность известного поступка, то никакие соображения о доступных его ограниченному рассудку последствиях его поведения не должны и не могут перевешивать обязательность для него этой истины.
И вот по этому самому человек, признающий в убийстве ничем не оправдываемое зло и считающий этот поступок для себя безусловно незаконным, при равновесии своих душевных способностей столь же бессилен, ради какой бы то ни было цели, совершить убийство, как безрукий — поднять руку, хотя бы для спасения всего мира от погибели.
1. Как бывает, например, тогда, когда поступок не становится известным никому, способному его оценить.
|
РАЗВЛЕЧЕНИЯ
Видео
ПОИСК НА САЙТЕ:
ВАЖНО!
