ЭТИКА ПИЩИ,

или

НРАВСТВЕННЫЕ ОСНОВЫ БЕЗУБОЙНОГО ПИТАНИЯ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА

Собрание жизнеописаний и выдержек из сочинений выдающихся мыслителей всех времен

Хауарда Уильямса

ОГЛАВЛЕНИЕ:

LXI

МИШЛЕ

1797-1874

Ранняя молодость этого наиболее оригинального и талантливого из французских историков протекла среди трудов и лишений. Его отец, бывший печатником и служивший своим ремеслом правительству в эпоху революции (1790-94) несколько лет спустя, во время политической реакции, впал снова в бедность. Опытом прежней жизни в Жюле Мишле бесповоротно выработалось презрение к богатству и роскоши. До шестнадцатилетнего возраста мясо совершенно отсутствовало в его пище, которая была не только самой простой, но и скудной. От природы чуткий и сосредоточенный, возмущаемый грубыми манерами и мелочной тиранией своих товарищей, молодой студент нашел себе друзей в нескольких избранных книгах, из которых наиболее было в то время в ходу «Подражание Христу» Фомы Кемпийского. Двадцати четырех лет, получив степень доктора философии, он занял кафедру истории в коллегии Роллена. Его манера изложения, самобытная и полная огня, хотя и грешившая нередко недостатком метода и точности, оказывала на слушателей неотразимое обаяние, и все, кому удавалось слышать его, оставались очарованными его красноречием.

Первым из его главных произведений были «Очерк к новейшей истории», а вскоре после того вышел его перевод знаменитой книги «Новая наука» Вико, которого он признавал своим учителем. После июльской революции Мишле получил значительный пост хранителя архивов, занимая который, он мог удобно продолжать подготовительные исследования для своего главного труда, «Истории Франции», выходившей выпусками через долгие промежутки времени. Первоначально он занимал кафедру в Сорбонне (которой лишил его Гизо, бывший в ту пору министром), а впоследствии ему было предложено занять кафедру истории в Colle ge de France

В 1847 году его передовые политическое убеждения снова лишили его кафедры и средств к жизни, но в следующем году революция возвратила ему и то, и другое. Государственный переворот 1851 г. окончательно устранил его с арены общественной деятельности, по крайней мере, в сфере преподавания, так как Мишле был слишком добросовестен, чтобы принести присягу в верности новой империи. Подобно одному знаменитому писателю нашего времени, он, по принципу, предпочел сам заняться изданием своих сочинений, — поступок, который в связи с непопулярностью его мнений значительно умалил сбыт и распространенность его книг; таким образом, выиграв в независимости действий, историк много проиграл в денежном отношении.

Лишившись, благодаря свой добросовестности, средств к существованию, он уехал из Парижа почти нищим, и последовательно проживал после того сначала в Пиренеях, потом на нормандском берегу. В 1856 г. появилось его сочинение «Птица», написанное, так сказать, кровью его сердца. Быстрая распродажа этого популярнейшего из его произведений доказала, что вкусы читающей публики еще не совсем испортились. В продолжение долгого времени «Птица» ежегодно выходила новым изданием и была переведена на все европейские языки. Мы не беремся решать, что более нравилось публике: талантливые ли иллюстрации Джиакамелли или содержание книги и превосходный слог ее изложения; достоверно только то, что она обеспечила известность автора и облегчила его финансовые затруднения. Это произведение Милле — единственное в своем роде по глубокому сочувствию и любви к своему предмету, вдохновлявших автора; единственное, к котором пернатые, — по крайней мере, не хищные виды их — рассматриваются не только как интересный предмет для колассификатора-естественника, но и как существа, одаренные разумом, некоторым моральным чувством, способностью к глубокой материнской любви, одним словом —душой.

Из остальных его произведений наиболее заслуживает внимания «Библия человечества», характеризующая метод Мишле в разработке исторических и этнографических тем. Несчастья глубоко любимого отечества, опустошительная война, навлеченная на него ошибками развращенного правительства и естественно повлекшая за собой страшную борьбу страждущего пролетариата, глубоко потрясли маститого поборника человеческих прав. С разбитым сердцем покинул он свое родное пепелище и удалился ч Швейцарию, а впоследствии в Италию. Он умер на Гиерских островах, когда ему было уже 77 лет. Тело его, привезенное в Париж для торжественных похорон, было встречено громадной толпой, которая провожала его до кладбища.

В следующей выдержке Мишле определенно высказывается в пользу вегетарианства, хотя и оговаривается, что кровавая пища, быть может, предоставлена человечеству жестоким роком. Конечно, он первый отрекся бы от этой оговорки, если бы имел случай изучить научные основы диетической реформы:

«Эгоистичного, исключительного спасения души, говорит он, не может быть. Человек заслуживает спасения только через спасение всех. Низшие животные также имеют свои права перед Богом.

Животная жизнь есть мрачная тайна! Это бесконечный мир мысли и немых страданий! Но, за недостатком речи, эти страдания выражаются слишком явными признаками. Вся природа протестует против варварства человека, который не понимает, унижает, тиранит своих низших братьев.

Эта мысль, написанная мной в 1846 г., часто приходила мне на ум. Нынче, в октябре (1863), на пустынном морском берегу, в последние часы ночи, когда и ветер, и волны словно притихли, я слышал голоса наших смиренных домашних животных. Снизу из-под дома, из темной глубины, доносились до меня эти слабые, жалобные голоса невольников и навеяли на меня глубокую печаль, — не просто меланхолическое настроение, а серьезную, положительную печаль.

Чем дальше подвигается мы в знании, чем глубже проникает в истинный смысл действительности, тем лучше понимает простые, но серьезные вещи, которыми, в увлечении жизни, мы пренебрегали. Жизнь! Смерть! Ежедневные убийства, которые вменяют нам наше питание другими животными, — все эти суровые и горькие вопросы настойчиво преследовали мой ум. Жалкое противоречие! Будем надеяться, что есть другой мир, в котором мы будем избавлены от этого гнусного, жестокого и рокового давления обстоятельств1.

Восхваляя учение индусов к чужой жизни, вменяемое им их священными книгами, Мишле особенно напирает на благодетельные услуги коровы, которой европейцы платят за ее благодеяния такой черной неблагодарностью.

«Воздадим прежде всего должную честь благодетельной кормилице человека — корове, которую он так любит и уважает, и которая дает ему прекрасную пищу, — среднюю между недостаточно питательными растениями и отвратительным мясом».

В своей «Птице» Мишле постоянно проповедует веру, «движущую горами», — веру, считающую возрождение и умиротворение земли целью и призванием человечества:

«Вера, которую мы носим в сердце и проповедуем на этих страницах, состоит в следующем: человек мирно покорит себе всю землю, когда в свое время поймет, что всякое прирученное им создание, привыкнув к домашней жизни или, по крайней мере к стой степени общительности и дружелюбия, на какую способна его природа, сделается в сто крат полезнее, чем если ему будет перерезано горло. Человек не будет истинным человеком до тех пор, пока не начнет серьезно стремиться к тому, чего ждет от него земля, — к примирению и гармонии всего живущего в природе. Охотьтесь на львов и орлов, если хотите; ведите с ними войну, а не со слабыми и беззащитными».

Мишле неустанно повторяет эту истину, которая точно так же забывается новейшими себялюбцами и промышленниками, как она забывалась в варварские боевые времена.

«Завоеватели всегда осмеивали кроткое, ласковое обращение с живыми существами; персы, римляне в Египте, европейцы в Индии, французы в Алжире часто обижали и убивали невинных братьев человека, к которым туземцы издревле питали уважение. Камбиз убил священного быка; римлянин убил ибиса, уничтожавшего нечистых пресмыкающихся. А что означал бык? — плодородие страны; а ибис? — ее оздоровление. Уничтожьте этих животных, — и страна сделается необитаемой. Если Индия и Египет пережили столько несчастий и сохранили свое плодородие, то этим они обязаны не Нилу или Гангу, а уважению человека к чужой жизни, кротости и доброте человеческого сердца. «Во всем останетесь детьми», — сказал жрец греку Геродоту, и эти слова имеют глубокий смысл.

«Вечными детьми останемся и мы, люди Запада, тонкие и изощренные резонеры, пока не поймем простой и существенной причины вещей. Быть ребенком — значит только отчасти пользоваться жизнью; быть взрослым человеком — значит вполне понимать ее гармонию. Ребенок забавляется, портит, разрушает; он находит удовольствие в разрушении. То же самое делает и наука, находящаяся в детстве. Она не может изучать, не разрушая. Для нее живое существо служит лишь к тому, чтобы его анатомировать. Ни один ученый не вносит в науку того бережного отношения к жизни, за которое природа награждает раскрытием своих тайн».

Подобно Шелли, Мишле верил в бесконечный прогресс посредством торжества гуманных начал, — в постепенное совершенствование мира, которое приведет к тому, что «жало смерти» и страдания будут почти совершенно исключены.

«Отклонить смерть, конечно, невозможно, но мы можем продлить жизнь, можем сделать страдания более редкими, более легкими, даже почти совсем исключить их. Тем лучше, если закоснелое в своих предрассудках старое общество смеется над нашими словами. То же самое было и в те же времена, когда Европа, одичавшая от войн и ограничивавшая все медицинское искусство в одной только хирургии, считая нож единственным лекарством, — смеялась, тем не менее, над юной Америкой, открывшей чудодейственное усыпительное средство, уничтожавшее всякую боль при хирургических операциях».

Не менее горячо восстает Мишле и против охотников, и видит достаточное объяснение слишком распространенной умственной тупости в привычке к убийству и пренебрежении к низшим породам животных…

«Горе неблагодарным! Под этим соловом я подразумеваю толпу охотников, которые, забыв неисчислимую пользу, приносимую нам животными, уничтожают их безвредную жизнь. Страшное проклятие тяготеет над племенем «спортсменов»: они ничего не могут создать ни в области искусства, ни в области промышленности. Они ничего не прибавили к наследию человеческой расы… Не верьте мнимой аксиоме, будто из охотников вырабатываются постепенно земледельцы: это не верно, — охотники убивают или умирают. Такова вся их судьба; это доказано опытом. Кто убивал, тот и будет убивать; кто создавал, тот будет создавать.

Потребность в сильных ощущениях присуща каждому человеку от самого рождения, и ребенок, привыкший удовлетворять ее убийством, миниатюрными драмами с жестокостями и коварством, истязаниями беззащитных существ, — такой ребенок не найдет большого удовольствия в мирных и мягких волнениях, вызываемых успехами в труде, в науках, в искусстве все делать для себя. Создавать или разрушать, — таковы два главных удовольствия детства. Процесс создания медленен, труден; процесс разрушения быстр и легок.

Ужасно и отвратительно видеть ребенка, имеющего страсть к «спорту», или мать, поощряющую и восхищающуюся этой страстью к убийству в своем сыне! Эта нежная «чувствительная « женщина не дала бы ему ножа, но дает ружье. Убивай, если хочешь, издали, чтобы не видеть страданий. Такая мать должна была бы похвались сына, если бы он стал даже обрывать от скуки крылья у мух или мучить птицу или собаку, когда его запрут в его комнате? Дальновидная мать! Узнает она, но слишком поздно, что значит воспитать в ребенке злое сердце! Состарившись и одряхлев, покинутая всеми, она в свою очередь натерпится от грубости и черствости своего сына.

Нам слишком часто приходится наблюдать в детях почти невероятную отупелость. Иные, немногие, впоследствии развиваются, когда ум их уже обогащается опытом и знанием. Но первая свежесть сердца и ума уже никогда не возвращается»2.

Хотя, как мы уже выше заметили, Мишле, очевидно, не имел случая изучать научных основ безубойного питания, тем не менее, все его стремления и симпатии были на стороне бескровной пищи. Вместе с Локком, Руссо и многими другими они настаивали на том, чтобы матери не извращали природной наклонности детей к той пище, на которую указывает им их неиспорченный инстинкт. В своей вышедшей наибольшим числом изданий книги «Женщина» он излагает в следующих словах правила воспитания молодых девушек:

«Чистота в пище и в образе жизни — прежде всего. Но что следует понимать под ней? То, что молодая девушка должна употреблять пищу, которая свойственна детству, т. е., молочную, как мягкую, успокаивающую и наименее возбуждающую. Если она обедает за общим столом, то надо приучить ее не прикасаться к блюдам, которые для нее, по крайней мере, равняются отраве.

У нас в кухне произошла революция. Мы отказались от умеренной французской кухни, и у нас все более и более входит в обычай грубая и кровавая пища наших соседей, более отвечающая их климату, чем нашему. И хуже всего то, что мы приучаем к ней и наших детей. Странное зрелище! Мать кормит свою дочь, которую только вчера отняла от груди, грубыми мясными блюдами и поит вином! И при такой опасной, возбуждающей диете она еще удивляется, что ее ребенок буянит, капризничает, нервничает. Но кто же виноват в этом, как не она сама? Она не подозревает самого важного: того, что в скороспелой французской расе такая пища прямо способствует раннему пробуждению страстей. Она не только не укрепляет, а волнует и расслабляет. Матери нравится в ее ребенке эта неестественная скороспелость, наследованная от нее же самой. Сама склонная не в меру возбуждаться, она желает, чтобы и ее ребенок был таким же, и, сама того не подозревая, портит свою дочь.

Но все это (неестественно возбуждающие средства) не может быть полезно ей, да и едва ли полезно и вам самой, сударыня! Вы говорите, что не можете ничего съесть, не поделившись в ней. Прекрасно! Так воздержитесь же сами или, по крайней мере, умерьте ваш аппетит к такой пище, которая может быть полезна разве только мужчине, исполняющему тяжелые работы, но не женщине, ведущей спокойную домашнюю жизнь. Для нее эта пища может иметь только роковые последствия, опошляя ее, делая раздражительной или расстраивая ее пищеварение».

LXII

КАУХЕРД

В истории вегетарианства нельзя не упомянуть о жизни и труде учредителей религиозных сект, которые установили в них гуманную пищу как необходимое правило для всех членов.

Виллиам Каухерд, положивший основание секте, называющейся «Библейско-христианской церковью», родился в Кэрнфорте, в 1763 г., и начал свою дейтельность преподаванием филологии в Беверлейской богословской коллегии. Переселившись впоследствии в Манчестер, он сделался викарием при ректоре Клоусе, который принял богословскую систему Сведенборга, оставаясь членом господствующей Церкви. К этому же мистическому учению присоединился и Каухерд, бывший, как говорят, единственный их последователей шведского богословия, прочитавшим все его латинские сочинения. Сложив с себя вскоре должность викария, он проповедовал короткое время в сведенборгской молельне, в Петер-Стрите; но, должно быть, не найдя в этом учении той степени свободы мнений и широты идей, какую ожидал, он решился проповедывать свои личные мнения, не подчиняясь никаким авторитетам. В 1800 г. он построил на собственные средства церковь Христа в Кинг-Стрите, в Сольфорде, первую молельню основанной им церкви3. Его необыкновенное красноречие, ум и искренность быстро привлекли к нему многочисленных слушателей. Слогом и содержанием проповеди его напоминали поучения великого константинопольского оратора IV века. Одной из отличительных особенностей внутреннего устройства его церкви было отсутствие сидений. Другим более серьезным отличием было то, что он, согласно учению павликиан, считал обязательным для каждого христианского проповедника добывать себе средства к существованию каким-нибудь «светским» трудом, и поэтому завел у себя школу для интернов, которая разрослась до внушительных размеров. Ему помогали в этом деле ревностные и способные люди, посвященные им впоследствии в духовный сан и сделавшиеся истинно благодетельными проповедниками. Из них заслужили особенную известность Меткальф, Кларк и Счофильд. Следуя примеру своего учителя, двое из них сделались врачами и зарабатывали свой хлеб этой профессией.

В 1809 г. Каухерд формально внес в число основных правил своего учения принцип воздержания от мясной пищи, внушенный ему, по-видимому, «медицинским аргументами д-ра Чайна и гуманными чувствами Сен-Пиерра». Он умер немного лет спустя с отрадной уверенностью, что великое дело возрождения религиозного чувства ради гуманизации мира будет продолжаться после него талантливыми и серьезными учениками.

Не последним из них по известности был Джозеф Бротертон, первый член парламента от местечка Сольфорд, которое не могло бы выбрать себе более достойного представителя. При институте Каухерда была основана типография, где был напечатан, после смерти основателя, составленный им сборник разнообразных фактов, иллюстрирующих некоторые места Библии, с придачей к ним его собственных комментариев. По меткому выражению его биографа, эта книга служит прочным памятником его огромной начитанности и разнообразных наблюдений. Путешественники, юристы, поэты, ученые, — все послужили ему в этом объемистом труде, полном интересного и наводящего на размышление материала. Были напечатаны и некоторые из менее важных его произведений. Он был не только ученый богослов, но также химик и астроном и, по его плану, в куполе церкви в Кинш-Стрите были устроены обсерватория и лаборатория. Микроскоп Каухерда до сих пор сохраняется в музее Пиль-Парка. Принадлежавшая ему ценная библиотека, которая одно время была доступна для публики, находится теперь в новой библейско-христианской церкви, в Кросс-Лэне. Эта коллекция свидетельствует об обширном уме того, кто собирал ее для собственного употребления. Библиотека эта служила мастерской, в которой он выработал себе новый образ жизни и новое учение. Он умер в 1816 г. и похоронен возле своей церкви в Кинг-Стрите, в Сольфорде.

LXIII

МЕТКАЛЬФ

1788-1862

Из ближайших учеников основателя новой христианской общины самым деятельным проповедником вегетарианства был Виллиам Меткальф, имя которого мы уже упоминали. Он родился в Артоне, в Вестморленде, получил образование в классической гимназии и начал свою деятельность бухгалтером в Кейли, в Йоркшире. Досуги свои он употреблял на свое умственное развитие посредством чтения и сочинения стихов. Обращенный Каухердом в 1809 г., на 21-м году своей жизни, он отказался от мясной пищи и оставался до конца своей жизни убежденным вегетарианцем. В следующем году он женился на дочери пастора Райта, ректора «Новой церкви» в Кейли, и сделался ее викарием. Жена его, высоко образованная женщина, была, подобно ему, неуклонной вегетарианкой. Как и многие другие реформаторы пищи, юные прозелиты встретили сильную оппозицию со стороны своих родных и друзей, которые старались действовать на них то убеждением, то насмешкой, то, наконец, медицинским авторитетом. Но молодая чета оставалась непоколебимой в своих убеждениях.

«Меня уверяли, — писал в позднейшее время Меткальф, — будто я быстро иду к чахотке, и старались всякими способами заставить вернуться к обычному роду пищи; но все эти попытки остались безуспешными. Иные предсказывали, что я умру через три-четыре месяца; другие, слыша, как я защищаю мой образ жизни, без обиняков говорили, что я страдаю умственным расстройством, и что меня придется запереть в дом умалишенных, если я буду продолжать отказываться от мясной пищи. Но ничто не помогало. Вместо чахотки я приобрел несколько фунтов веса в первые же недели моего опыта; и вместо того, чтобы умереть через три месяца, — я женился.

Она (жена) вполне разделяет мои взгляды на растительную пищу да и вообще на все важные вопросы жизни и всегда готова защищать их по мере сил. Она старается показать нашим знакомым, когда они навещают нас, что можно прекрасно жить и вкусно питаться, не употребляя в пищу мяса. Так как она отличная стряпуха, то мы никогда не затрудняемся, придумывая наш обед. Мы начали вести хозяйство с января 1810 г., и с тех пор до настоящего времени в доме нашем ни разу не появлялось ни одного фунта мяса, и ни разу не оказали мы поощрения бойням и винным погребам.

Когда Бог благословил всех надеждой на прибавление семьи, нам пришлось сделать новое усилие, чтобы отстоять наши убеждения. Все уверяли нас, что жена моя не выдержит беременности, если не будет принимать более укрепляющей пищи; друзья и врачи одинаково настаивали на этом, но мы оставались непоколебимо верными нашим правилам. Доброжелательные советники наши уверяли нас, что ребенок не может достаточно питаться, если мать не будет съедать, хоть раз в день по небольшому куску мяса или по крайней мере выпивать ежедневно по кружке пива. Жена не делала ни того, ни другого, и как она, так и ребенок вышли из испытания совершенно здоровыми».

Биограф, которому принадлежат эти слова, и есть тот самый ребенок, о котором говорится выше. Он писал это воспоминание на 57-м году жизни, ни разу не отведав мясной пищи или каких бы то ни было спиртных напитков и сохраняя до этого возраста цветущее здоровье и ясность духа.

Едва ли нужно прибавлять, что подобные опыты в жизни последователей диетической реформы были нередки.

В 1811 г. Меткальф был приглашен заведовать классическим отделом в академии наук, основанной Каухердом. В том же году он принял духовный сан и, по просьбе фракции, отпавшей от учения Сведенбога (исповедники которого с явной нелогичностью относились к вегетарианству равнодушно и даже неодобрительно), сделался пастором в Эдингеме, в Йоркшире. При помощи одного из его последователей была построена церковь, к которой присоединили удобную школу. Тогда Меткальф, сложив с себя должность викария при Каухерде, открыл с содействием своих друзей гимназию в Эдингеме.

Но цель его стремлений давно были Соединенные Штаты, сулившие больший успех пропаганде, которой он посвятил свою жизнь. Учитель и тесть его поощрял эти стремления и весной 1817 г. Группа членной Библейско-христианской общины, состоявшая из сорока одного человека, отплыла из Ливерпуля в Филадельфию. В этой группе было двадцать два взрослых человека, в том числе два пастора, Меткальф и Кларк, и девятнадцать детей. Но только часть этой группы устояла против соблазна соображаться в пище с господствующими обычаями; огромные расстояния, разделившие вожаков от их последователей, сделались почти непреодолимой преградой к общению и единению. Меткальф, поселившись в Филадельфии, сделался учителем, чтобы добывать средства на содержание своей семьи, и в то же время продолжал исполнять свои обязанности пастора по отношению к небольшой группе своих прихожан. Школа, которую он завел, посещалась сыновьями некоторых их видных обывателей и в денежном отношении имела успех, пока не появилась в Филадельфии желтая лихорадка, разогнавшая учеников. Меткальф был поставлен этим в крайне затруднительное положение. У него было много влиятельных друзей, которые во время этого кризиса соблазняли его блистательными обещаниями поддержки, если только он покинет дело пропаганды религии, основанной на началах воздержания и деятельной благотворительности. Как душевные, так и физические его способности указывали на него как на человека, который сделала бы честь всякому предприятию, и если бы он согласился пожертвовать своими убеждениями ради своей выгоды, то мог бы значительно улучшить свое материальное положение. Но он устоял против всех этих соблазнов.

Он не переставал сеять семена гуманного учения, распространяя их как с церковной, так и со школьной кафедр, а в особенности, через газеты. Но дух нетерпимости и гонения, свойственный эгоистическим учениям и мстительным предрассудкам, далеко не угас еще в великой республике, и (так называемая) «религиозная» печать соединила свои усилия против этого гуманного и свободного учения. Некоторые из его противников не посовестились даже назвать его «еретиком» и «скептиком». На эти клеветы он отвечал молчанием, продолжая защищать в газетах принцип чистой пищи с искусством и энергией. В 1821 г. он издал статью «О воздержании от мяса животных», которая быстро разошлась. Тем не менее, в продолжение многих лет миссионерские труды Меткальфа не приносили заметных плодов. В 1830 г. он приобрел двух последователей: д-ра Сильвестра Грехема, который читал в то время лекции «О трезвости» и глубоко изучил человеческую физиологию, и д-ра Олькота. Пять лет спустя был основан ежемесячный журнал «Нравственный реформатор», который впоследствии переменил заглавие на «Библиотеку здоровья»; а в 1838- 39 г. начал выходить в Бостоне «Грехемский журнал», и во многих американских городах были основаны ученые общества. Завязалась ученая полемика со ссылками на Библию, и проповеди Меткальфа получили широкое распространение в Соединенных Штатах. Но вся эта полемика не мешала ему думать о своих частных обязанностях, и постоянные труды его в школе, переполненной и плохо вентилируемой, не замедлили отозваться на его здоровье. Он был занят с 8 утра до 10 вечера, постоянно присутствуя как на утренних, так и в вечерних классах, и даже воскресенье не приносило ему отдыха.

Он неутомимо пропагандировал свои принципы в печати. Периодические издания: «Свободный демократ» и с 1838 г. «Утренняя звезда», печатались в его собственной типографии, причем эта последняя газета, несмотря на обещание поддержки со стороны политических друзей, принесла издателю огромный убыток. Не большим успехом пользовался и другой его орган, «Вестник трезвости». Здесь кстати заметить, что несколькими годами ранее, около 1820 г., Меткальф издал брошюру под заглавием «Обязанность воздержания от всяких опьяняющих напитков», так что основателю библейско-христианской Церкви в Америке принадлежит заслуга первого систематического провозглашения движения против пьянства.

В 1847 году было основано Английское Вегетарианское Общество, первым президентом которого сделался Джемс Симпсон. Меткальф немедленно предложил организовать подобное же общество и в Соединенных Штатах. Он вступил в переписку с Грехемом, Олькотом и др., и 15-го мая 1850 г. в Нью-Йорке собрался американский вегетарианский съезд. Здесь встретились многие из сторонников этого дела, совсем не знавшие друг друга (или знакомые только по переписке). Съезд избрал свои президентом Метткальфа, разослал воззвания и составил устав общества. По организации его Олькот был избран президентом, а Меткальф и д-р Тролль — секретарями. В ноябре 1850 г. был основан под редакцией Меткальфа орган этого общества, «Американский вестник вегетарианства и здоровья», но регулярно выходить он начал только с 1851 года. В этом же году Меткальф был послан в качестве делегата Английского Вегетарианского Общества и Пенсильванского Общества Мира на международный съезд для договора «о всеобщем мире», который, как надеялись, должен был состояться по случаю всемирной выставки, происходившей в этом году.

Два года спустя Меткальф понес невознаградимую потерю со смертью подруги его жизни, делившей его надежды на возрождение мира. М-с Меткальф умерла на 74-м году жизни, пробыл 44 года строго верной принципу воздержания от мяса. Вся вегетарианская община оплакивала эту потерю.

В издании «Вестника вегетарианства» наибольшая часть трудов и издержек лежала на редакторе, и недостаточная поддержка со стороны общины вынудила издателей прекратить журнал. Последний том его вышел в 1854 г. Преемником его сделался впоследствии «Реформатор здоровья», начавший выходить при более благоприятных обстоятельствах.

В 1855 г. Меткальф получил приглашение на место пастора при главной церкви общины в Сольфорде. Поручив церковь в Филадельфии своему шурину, он отплыл обратно в Англию. Самым достопамятным событием во время пребывания его в этой стране была смерть Бротертона, двадцать лет служившего представителем Сольфорда в парламенте; вся община искренне оплакивала его как человека, снискавшего себе общую любовь своей благотворной деятельностью. Возвратишись вскоре после того в Америку по настоятельной просьбе своих филадельфийских друзей, он был избран в 1859 г. президентом Американского Вегетарианского Общества на место умершего Олькота, трудам и заслугам которого он отдал должную честь в своем надгробном слове по нем. Сам Меткальф умер в 1862 г. на семьдесят пятом году своей жизни, заболев воспалением легких, вероятно, вследствие чрезмерных трудов. Конец его, как и вся его внутренняя, если не внешняя жизнь, был полон мира и надежды, в лучшем смысле этого слишком условного выражения. Биография его может служить ему лучшей похвалой. Он первый начал систематически проповедовать реформу пищи в Новом Свете, заслужил этим вечную признательность всех истинных сторонников безубойного питания, как в Соединенных Штатах, так и в целом мире. Все, кто знал его лично, столь же любили, как и уважали его, и пресса засвидетельствовала всеобщее горе о потере такого достойного человека.

LXIV

ГРЕХЕМ

1794-1851

Сильвестр Грехем, автор лекций «Наука о человеческой жизни», всегда пользовался большой известностью среди вегетарианцев в Старом и Новом Свете как ученый, подробно разработавший и изложивший физиологические основы вегетарианского учения. Отец его, кончивший курс в Оксфордском университете, эмигрировал в 1818 г. в Бостон. Он был уже, должно быть, в преклонных летах, когда родился в Суффильде, в Коннектикуте его семнадцатый ребенок, Сильвестр. Ребенок был слабый, и жизнь его была сохранена только благодаря методу, рекомендованному Локком: постоянному пребыванию на открытом воздухе. Он прожил несколько лет на ферме своего дяди, где занимался полевыми работами. На двенадцатом году он был направлен в училище в Нью-Йорки, а четырнадцати лет поступил на короткое время в ученье на бумажную фабрику. Он бы красив, умен и одарен воображением. «Наслышавшись о благородных подвигах, говорит он, стремился составить себе громкое имя». Однако плохое здоровье принудило его вернуться в деревню, и на шестнадцатом году у него появились симптомы чахотки. До двадцати лет он испробовал несколько различных профессий, пока не сделался учителем; на этом поприще он имел большой успех, но болезнь его опять принудила его все бросить.

Тридцати двух лет он женился и вскоре после того сделался пастором пресвитерианской церкви. Сильно заинтересованный вопросом об искоренении пьянства, он бы вскоре приглашен читать лекции об этом предмете в Пенсильванском Обществе. В то же время он начал изучать физиологию и сравнительную анатомию, которыми всегда живо интересовался. Эти науки сослужили ему важную службу в его позднейшем походе против мясной пищи. В то же время он познакомился с Меткальфом, который укрепил уже лежавшие в нем зачатки стремления к радикальной реформе пищи.

«Он не замедлил убедиться, говорит один из его биографов, что искоренение пьянства возможно лишь под условием изменения частных и общественных обычаев, располагающих людей к спиртным напиткам. Эту мысль он вскоре применил к медицине и пришел к убеждению, что предупреждение и лечение болезней зависят главным образом от правильного образа жизни и от разумных гигиенических условий. Эти идеи он развил в своем «Опыте о холере» и в курсе лекций, которые он читал в различных частях страны, а затем издал под заглавием «Лекции о науке человеческой жизни». Это сочинение сделалось настольной книгой почти всех вегетарианцев и сторонников гигиенического образа жизни4».

«наука о человеческой жизни» представляет самое толковое и точное из известных руководств в диететике и гигиене, и если грешит чем0нибудь, то разве только излишним многословием, которое объясняется тем, что лекции были напечатаны в том самом виде, в каком они читались устно. Поэтому толковое извлечение, сделанное из них мистером Беккером, явилось очень кстати. Грехем написал также трактат «О хлебе и хлебопечении», и «Хлеб Грехема», известен теперь как одна из самых здоровых «опор жизни». Кроме этих практических сочинений, он начал писать в досужное время, незадолго до своей смерти «Философию священной истории». Характеристической чертой этого сочинения было, по-видимому, желание привести в гармонию догматы еврейского и христианского священного писания со своими взглядами на физиологию и диететику. Но он успел написать всего один том, который и вышел после его смерти.

Прослеживая историю медицины от самых ранних времен и открывая во всех ее стадиях больший или меньший эмпиризм, Грехем устанавливает причину огромного процента заблуждений ее профессоров в слепом предрассудке, побуждающем их лечить болезни лекарствами, а не предохранительными средствами. Как было в первые невежественные времена, так продолжается и до настоящей минуты, лишь с небольшими существенными изменениями:

«Все старания, говорит он, направляются лишь к тому, чтобы вылечить болезнь, а не к тому, чтобы узнать ее причину, словно болезнь напускается на человека какой-нибудь сверхъестественной силой; поэтому до сих пор медицина не сделала ни шага вперед в исследовании законов здоровья и философии болезни.

Медицина по приведении ее в систему, вдалась, подобно религии, в различные суеверия, которые были существенно необходимы для ее прогресса. Поэтому история ее представляет, за немногими исключениями, сплетение невежества и заблуждения, и служит только доказательством отсутствия истинного знания, которое одно могло бы служить основанием просвещенной системы врачевания. Она показывает, вместе с тем, что благородное искусство может быть до такой степени извращено невежеством, суеверием и алчностью людей, что вместо пользы приносит почти один только вред. В новейшее время в анатомии и хирургии почти уже сказано последнее слово, да и физиология также сделала большие успехи. Наука о человеческой жизни изучается с интересом и успехом, но изучается лишь немногими, и даже в наши дни в самой медицинской профессии общее направление противно распространению научных сведений…

В результате, получается то, что люди тратят зря свои жизненные силы, словно они неистощимы; а когда здоровье их расстраивается, они бегут к врачу, но не за тем, чтобы узнать, каким нарушением законов жизни они навлекли на себя болезнь, и какими средствами нужно предохранять себя, а затем, чтобы получить лекарства для облегчения своих страданий. Им как будто и в голову не приходит, что они сами виноваты в этих страданиях. При этом, чем более советы врача согласуются с аппетитами пациента, тем быстрее растет его популярность, и тем щедрее его вознаграждают.

Таким образом, все общественные требования клонятся к тому, чтобы заставить врача-практиканта ограничиваться терапевтикой, одним лечением болезней. Ничто не поощряет медицинскую братию к изучению науки жизни, и, наоборот, почти все, чем можно подкупать людей, поощряет его потворствовать человеческому невежеству и безумию. Если не все врачи становились шарлатанами, то это скорее благодаря личному характеру и нравственному чувству некоторых из них, чем поощрению их обществом к возвышенному взгляду на науку.

Таким образом, как природные, так и приобретенные привычки человека содействуют отклонению его внимания от изучения законов человеческой жизни, и он идет ощупью, или делает из того, что он называет опытом, те выводы, какие ему вздумается сделать. Уже замечено, что люди в своем (так называемом) индуктивном мышлении беспристрастно обманываются и, думая, что они делают свои выводы из фактов и опыта, делают их просто из смешения истины с ложью. Единственный результат, достигаемый таким неправильным пониманием фактов, есть тот, что заблуждение становится сложнее. Ничего не может быть вреднее для интересов истины такого неправильного понимания фактов; и ни в чем люди не склонны так ошибаться, так неверно истолковывать факты и так плохо усматривать связь между действием и причиной, как в деле жизни, здоровья и болезней человека».

Противники безубойного питания утверждают, что род пищи должен определяться как для народов, так и для отдельных лиц, свойствами климата данной страны и организма каждого человека!

«Нам говорят, продолжает Грехем, что для одних людей полезен жаркий климат, для других — холодный; один организм требует мясной пищи, другой — растительной; что то, что для одного полезно, то для другого яд; что, следовательно, не существует правил в отношении пищи, которые можно было бы применить ко всем обстоятельствам.

Не вникая в обстоятельства, нам указывают на тот факт, что люди невоздержные доживают до старости, как на доказательство того, что невоздержность не вредит долговечности. Путем такой же аргументации люди приходят к ложным заключениям в этом вопросе и по отношению к другим нациям. Если племя, питающееся растительностью, оказывается слабым, ленивым, лишенным мужества и предприимчивости, то все эти недостатки объясняются растительной пищей. Между тем, по ближайшем исследовании оказывается, что действительные причины подобного явления не только не зависят от рода пищи, но, наоборот, даже отчасти умеряются растительной пищей, предохраняющей данное племя от еще худшего расслабления.

Точно также и тот факт, что люди с невоздержными привычками доживают иногда до глубокой старости, не служит доказательством благотворного влияния этих привычек на долговечность. Единственное заключение, которое мы можем вынести из этих примеров, исключительной долговечности, состоит в том, что человеческий организм обладает большим запасом жизненных сил и способен противостоять условиям, влекущим за собой смерть.

Ответа на вопрос, как нужно жить, чтобы пользоваться наилучшим здоровьем и наибольшей долговечностью, следует искать в физиологии. Но на вопросы, как долго может продлить нашу жизнь наиразумнейший способ жизни, не может ответить и физиология. По всем вероятиям, жизнь каждого пожилого человека состояла из хороших и дурных привычек и протекла среди смешанных, благоприятных и неблагоприятных обстоятельств. При всем кажущемся разнообразии в привычках и обстоятельствах жизни каждого человека заключается приблизительно равная с другими сумма благоприятных условий. Одни жили правильнее в одном отношении, другие — в другом. Все, что можно доказать примерами долговечности людей с дурными привычками, — это то, что они обладали большим запасом жизненных сил, без которого тысячи людей на их месте сошли бы в преждевременную могилу.

При другом образе жизни они прожили бы, может быть, и полтораста лет.

Более сильный организм лучше противостоит невыгодным гигиеническим условиям, и то, что убило бы большинство людей, иной может долго выдерживать без заметного вреда для здоровья. Но это можно отнести к особенностям организма, которые встречаются гораздо реже, чем принято думать. Вообще же, человеческий организм бывает одинаков и подчиняется одинаковым законам и правилам жизни; в нем не бывает таких уклонений, которые не уступали бы правильному образу жизни. Поэтому, что хорошо для одного, то хорошо и для всех… Одни родятся без всяких наклонностей к болезням, другие же бывают предрасположены к тому или иному виду болезни; но различие это происходит от причин, которыми человек в состоянии управлять, и может быть устранено разумным образом жизни в продолжение нескольких поколений; словом, человеческий род может быть приведен к такому же однообразию в отношении здоровья и жизни, какое представляют низшие расы».

Согласно с Гуфландом, Флурансом и другими авторитетными учеными, Грехем утверждает, что «физиология не представляет никаких доказательств того, что человеческий организм не может постепенно возвратиться к природной долговечности человеческого рода. Высшие интересы нашей природы требуют, чтобы молодость длилась как можно дольше. И она может сохраниться, как и сама жизнь, будучи подчинена одинаковым с ней условиям. Если когда-нибудь человеческий организм мог существовать гораздо дольше нынешнего срока человеческой жизни, то этим он был обязан относительной гармонии условий жизни. Жизненные процессы совершались в нем не так быстро и полнее, чем теперь; развитие шло медленнее и правильнее, детство длилось дольше, и переход от юности к зрелому возрасту происходил гораздо позже, чем в настоящее время. Отсюда следует, что если мы желаем долголетия, то можем достигнуть этой цели не иначе, как соображаясь с теми законами, которые делают молодость продолжительнее».

По поводу всеядности человека Грехем говорит:

«Прирученный орангутанг легко приучается к мясной пище. Но если этот факт служит доказательством всеядности этого животного, то и лошадь, корова, овца и пр. точно так же всеядны, так как и они тоже легко привыкают есть мясо. Лошади часто выкармливались мясом, а бараны также легко приучались к мясной пище, что отказывались от травы. Все плотоядные могут быть приучены к растительной пище и могут существовать ею с меньшими неудобствами и вырождением, чем травоядные и плодоядные, приученные к мясной пище. Сравнительная анатомия доказывает, что природа создала человека плодоядными и указала ему питаться фруктами, семенами и мучнистыми растениями».

«Нас обманывает возбуждающее или алкогольное свойство мясо, заставляющее считать его наиболее питательным веществом».

«Но коль скоро возбуждение превышает ту меру, которая необходима для правильных отправлений органов, излишек составляет чистую трату жизненных сил в экономии тела, и следующее за тем истощение бывает соразмерно этому излишку. Отсюда происходит то, что, хотя пища, содержащая в себе наибольшую пропорцию возбуждающих элементов, вызывает чувство подкрепления, она же ведет и к наибольшему истощению, которое не замечается только благодаря ее возбуждающему свойству, принимаемому потребителями за подкрепляющее… Те же вещества, возбуждающая сила которых только как раз достаточна для того, чтобы привести в действие пищеварительные органы, всего более способствует здоровью организма, делая все его отправления строго соразмерными надобности, безо всякой лишней затраты сил.

В мясе содержится около 35% питательных веществ, тогда как в рисе, пшенице и во многих стручковых (как то: чечевице, горохе и бобах) их содержится от 80 до 95%, а в картофеле 25%. Таким образом, в одном фунте риса содержится более питательных веществ, чем в 2,5 фунтах мяса; в 3 фунтах хлеба — более, чем в 6 фунтах мяса, а в 3 фунтах картофеля — более, чем в 2 фунтах мяса».

Во всех странах земного шара, за исключением самых диких племен, мясом питаются, в сущности, только богатые и правящие классы; для бедных же почти повсюду едва хватает даже растительной пищи.

«Сельское население Норвегии, Швеции, Дании, Германии, Турции, Греции, Италии, Шотландии, Ирландии, значительной части России и других европейских стран питается почти исключительно растительной пищей. Крестьяне новейшей Греции (как и во времена Перикла) питаются только грубым хлебом и плодами. Во многих частях России мужики наши едят один только грубый черный хлеб с луком и другими овощами, да и в этой пище им приходится быть крайне умеренными, равно как и крестьянам в Греции, Италии и других странах. И тем не менее, люди эти большей частью здоровы, сильны и трудолюбивы. В Германии бедные классы существуют преимущественно ржаным и пшеничным хлебом. У ирландского крестьянства главную пищу составляет картофель, а немногие народы дают более здоровых, сильных и трудолюбивых людей, чем ирландцы, когда они не испорчены спиртными напитками (и, следует прибавить неблагоприятными политическими и общественными условиями). Но алкоголь, опий и пр. (а равно и дурное законодательство) простирают свое пагубное влияние на большую часть мира, и нигде этот бич не ощущается так сильно, как и хижинах бедняков. Когда же бедность, пьянство, вредные гигиенические условия и пр. порождают болезни, нередко эпидемические, то это объясняют скудной, мало питательной растительной пищей народа. Однако, там, где отсутствует влияние спиртных напитков и соблюдается известная степень опрятности, на растительную пищу не взводят таких клевет.

Те части английского и шотландского крестьянства, которая питается ячменным и овсяным хлебом, похлебками, картофелем и другими овощами, и соблюдает в своих привычках умеренность и опрятность, отличается большей выносливостью в труде и более крепким здоровьем, чем все другие классы населения этих стран. Три четверти всего человеческого рода во все времена (исключая, быть может, первобытных, хищнических веков) питались растительными продуктами и наслаждались здоровьем, когда этих продуктов было достаточно, и люди вообще жили в нормальных гигиенических условиях».

Вся прошлая и настоящая история человечества слишком ясно говорит, что кровавая пища и человеческая кровожадность всегда шли рука об руку, и что варварский или воинственный характер народа всегда соразмерялся с его плотоядностью. И не одними только своими жестокими обычаями отличаются плотоядные племена:

«Если присмотреться к плотоядным нациям, то, хотя некоторые из них и окажутся сравнительно хорошо сложенными (в тех случаях, когда этому благоприятствуют другие их привычки), но в общем они малорослы и дурно сложены; тогда как народы, питающееся растительною пищею, в общем бывают гораздо красивее и стройнее, за исключением тех отдельных случаев, когда злоупотребление спиртными напитками или другая неблагоприятные обстоятельства вызывают сравнительную малорослость и уродливость5. Совершеннейшие образчики стройности человеческого тела встречаются только между такими племенами, которые не едят мяса и ведут воздержную жизнь.

«Ни один человек из многих тысяч не умирает естественною смертью. Мы называем смерть «насильственной», когда человек умирает от пули или от яда; но если он умирает от болезни, пользуемый врачами, то такая смерть считается «естественной». Но это не точно. Смерть от болезни есть такая же насильственная смерть, как и от пули. Проглотит ли человек мышьяка, всадит ли в себя пулю или разрушить свою жизнь постепенно какими бы то ни было способами, — он все равно умирает насильственною смертью. Только тот умирает естественно, кто, соображаясь с законами природы, не тратил понапрасну своих жизненных сил излишним возбуждением их, а медленно и правильно прошел через различные изменения своей системы до глубокой старости и заснул навек от естественного истощения жизненных сил».

Подобно Флуренсу, Грехем приводить множество примеров долговечности как отдельных лиц, так и целых общин, благодаря растительной пище. Далее он доказывает на основании сравнительной анатомии и физиологии, в особенности устройства зубов и желудка у человека (которое, по удивительному искажению фактов, стараются иногда представить плотоядным), природный плодоядный характер человеческой расы, ссылаясь на мнения Линнея, Кювье, Лоренса, Белля и многих других ученых.

LXV

СТРУВЕ

1805—1870

Германия, имеющая теперь полное право гордиться многочисленностью своих искренних поборников гуманных идей, до девятнадцатого столетия почти ничем не заявила о себе в литературе гуманной диететики. Правда, иногда раздавались более или менее смелые протесты таких людей, как Галлер иди Гуфеланд, против ходячих медицинских доктрин и общепринятого образа жизни, но они преследовали скорее гигиенические, чем гуманные цели. Название первого, по времени, сторонника гуманного направления в Германии бесспорно принадлежит автору «Растительная пища как основа нового миросозерцания» и «Странствование Мандараса», жизнь которого, как в политическом, так и в литературном отношении, представляет непрерывную борьбу за торжество справедливости, свободы и истинного прогресса.

Густав фон-Струве родился в Мюнхене, 11-го октября 1805 г. Но отец его, живший здесь в качестве русского министра, вскоре переселился в Штутгарт. Начальное образование он получил в местной гимназии, в которой он пробыл до двенадцатилетнего возраста, а с 1817 по 1822 г. продолжал свои учебные занят в Карльсруйском лицее. Пройдя в этих двух училищах курс элементарных наук, он поступил сначала в Геттингенский университет, из которого, года через два, перешел в Гейдельфергский. Благодаря четырехлетним усердным занятиям, он с успехом сдал свой первый экзамен и выказал при этом такие блестящие способности, что получил назначение члена при Ольденбергском союзном сейме.

Такое удачное начало сулило ему в будущем самую блестящую дипломатическую карьеру. Его фамильные связи, выдающиеся способности, редкие в таких молодых годах познания, — все заставляло предполагать, что он быстро будет переходить от низшего назначения к высшему и достигнет всевозможных отличий и почестей. Но такой человек, как Струве, разумеется, не мог удовлетвориться перспективой чиновнической службы, ради того только, чтобы самому получить возможность утопать в роскоши в то время, когда народ, содержавший этих чиновников, обременен налогами и задавлен непосильным трудом и всевозможными лишениями. Убедившись, что он создан для совершенно другого рода деятельности, он очень скоро оставил свою должность и уехал из Ольденберга. Оставшись без средств к жизни и без друзей, и разойдясь в то же время со своими родственниками, которые не могли оценить по достоинству его высших стремлений, он поселился сначала в Геттингене ( 1831 г.), но в следующем году переехал в Иену. Его попытки найти себе постоянные занятия в качестве профессора, учителя или редактора газеты долго оставались бесплодными, потому что на людей с честным и независимым образом мыслей, вообще редко встречающих сочувствие и поддержку, в то время особенно недружелюбно смотрели в Германии все те, кто находился в прямой или косвенной зависимости от двора. Тем не менее, во время своего трехлетнего пребывания в Геттингене и Иене Струве приобрел немало полезных и разнообразных сведений в практической жизни.

В 1833 г. он снова вернулся в Карлсруэ и после продолжительных хлопот и терпеливого ожидания он достиг, наконец, того, к чему стремился (занять такое положение, которое давало бы ему возможность приносить пользу блидним), и в конце 1836 г. получил место адвоката при верховном суде в Мангейме. Так как его новая служба не поглощала всего его времени, то он мог продолжать свои ученые и философские занятия и попытать свои силы на литературном поприще. Кроме того, он первый открыл бесплатные периодические лекции. с целью улучшения быта окружающего его люда. Около этого же времени он написал свой философский роман «Странствование Мандараса», в котором он высказывает не для всех приятные истины. Струве начал принимать деятельное участие в политической жизни с 1845 года6. В том же 1845 г. он сделался редактором «Мангеймского журнала» и смело вступил в борьбу за политические и социальные реформы. Он не раз был приговариваем к тюремному заключению и к уплате штрафов, но подобные преследования нимало не устрашили этого энергичного защитника притесняемых, и он в большинстве случаев одерживал верх над своими влиятельными врагами.

В начале 1847 г. он приступил к изданию еженедельного периодического журнала «Германский наблюдатель», в котором приводились принципы свободы и братства в настоящем их значении, хотя ненавистные многим слова и не упоминались прямо. Политическая его деятельность в качестве защитника народных прав достаточно известная всему образованному миру7. Искренность и благородство убеждений, которыми проникнуты все сочинения автора, и безукоризненная чистота его стремлений признавались даже наиболее беспристрастными из его политических противников, всегда отзывавшихся о нем с величайшим уважением. Тем не менее, ему едва удалось избежать смерти государственного преступника — расстрела по приговору военного суда.

Впоследствии этот горячий, но несчастный патриот вынужден был искать убежища в Англии, откуда он переехал в Соединенные Штаты ( 1850 г.). Когда вспыхнула отчаянная борьба между северянами и южанами, он тотчас же примкнул к первым и принимал личное участие в нескольких сражениях. В Америке же написано его большое историческое сочинение, а также «Абеляр и Элоиза». По возвращении в Европу в 1861 г. он написал в разные периоды два замечательнейшие из своих сочинений: «Растительная пища как основа нового миросозерцания» и «Духовная жизнь, или естественная история человека». В обоих этих сочинениях автор настойчиво указывает не только на целый ряд страданий, причиняемых самым варварским образом жертвам человеческого желудка, но и на развращающее влияние пищи, добываемой путем насилия и убийства:

«Хотя мы и не привыкли придавать значение тем мыслям и чувствам, которые возбуждаются в нас употребляемой нами пищей, но в общежитии они играют не последнюю роль. Человек, которому ежедневно приходится видеть, как убивают коров и телят, или который сам убивает их, закалывает свиней, потрошит кур, поджаривает еще живую рыбу, едва ли может сильно сочувствовать страданиям существ даже своей собственной породы. Вид отчаянной борьбы животных в ту минуту, когда мясник тащит их за собой, ожесточает его, и он привыкает равнодушно слушать и рев убиваемого быка, и визг истекающей кровью свиньи… Мало того, он может дойти до того., что будет смотреть с дьявольским удовольствием на то, как мучают и убивают животных, и даже будет готов сам убивать их…

Но даже и те, которые не принимают участия в убийстве и е видят, как оно совершается, хорошо знают, каким образом приобретаются мясные кушанья, появляющиеся у них на столе, и, следовательно, не могут не знать также и того, что удовлетворение их прихотливых аппетитов находится в тесной связи со страданием других существ. По всей вероятности, большинство людей, питающихся мясом, не вникают во все подробности, сопровождающие добывание той пищи, которой они продовольствуются. Но такое легкомыслие — плохое оправдание и может привести их ко всевозможным порокам. Совершенно другого рода мысли и чувства возбуждает растительная пища».

Последние годы своей жизни Струве провел в Вене, и здесь, в августе месяце, 1870 г., этот неутомимый труженик окончил свою столь полезную деятельность. За несколько часов до своей смерти он с усилием проговорил, обращаясь к жене: «Я должен умереть… Эта война… эти столкновения…» Фраза осталась неоконченной. Со смертью Струве человечество лишилось одного из благороднейших своих защитников. Память его всегда будет дорога тем, в ком чувства справедливости и человеколюбия находят живой отголосок.

В романе «Странствования Мандараса», фикция которого так не похожа на обычные фикции произведений этого рода, и который проникнут такими возвышенными идеями, — в ярких чертах изображается чувство глубокого отвращения, испытуемое образованным индусом, впервые вошедшим в соприкосновение с варварством европейской цивилизации. Так как этот интересный роман едва ли известен всем нашим читателям, то мы считаем нелишним привести здесь вкратце содержание его.

Герой романа, молодой индус, живущий в одной из уединенных долин Гималайского хребта, по совету отца своей невесты, желающего испытать его, отправляется путешествовать по Европе. Рассказ начинается описанием прибытия корабля на итальянский берег, в Ливорно. Едва путешественник ступил на твердую землю, как к нему подошли две духовные особы, с утонченной любезностью предложившие ему свои услуги обратить его в свою веру. Но эта попытка не привела к желанному результату, потому что наш герой, подобно своему предшественнику Амабеду, узнал во время своего путешествия, что религия народа, посреди которого он находился, не воспрещает такого варварского обычая, о котором он и понятия не имел в своей нехристианской стране.

«Еще на борту корабля я с ужасом увидал, что часть пассажиров питается мясом животных. «Кто дал нам право убивать животных и есть мясо?» — спросил я у них. Но они ничего не ответили мне и продолжали есть соленое мясо с таким же аппетитом, как и прежде. Признаюсь, я скорее согласился бы умереть с голоду, чем позволил бы себе проглотить хоть один кусок такой пищи. Но это было только начало тех ужасов, которые ожидали меня впереди. Теперь я не могу пройти ни одной улицы без того, чтобы не натолкнуться на трупы убитых животных, висящие целиком или разрезанными на части. Я слышу то и дело раздирающий душу рев и визг жертв, которых тащат на бойню, и вижу их тщетные попытки избежать беспощадного ножа мясника. Когда же я спрашиваю кого-нибудь из окружающих, какое право они имеют убивать животных и пожирать их мясо, то мне или совсем не отвечают, или отделываются пустыми фразами и грубым смехом».

Таким образом, молодой индус, попавший в христианские страны, совершенно неожиданно почувствовал себя в положении не поучаемого, но поучающего. Так, очутившись однажды посреди многочисленной публики всех классов, очевидно, торопившейся на какое-то любопытное зрелище, он узнал, что собравшаяся толпа спешит взглянуть на торжественную казнь нескольких преступников, которая будет совершена по всем правилам этого ужасающего церемониала. Посетив большую часть Германии, индус избрал, наконец, Линденбергский университет для своих научных занятий. Здесь он встречается в обществе с одной молодой девушкой Леонорой, дочерью секретаря посольства, которая обращает на себя его внимание своим образованием и возвышенными понятиями. Во время экскурсии, предпринятой гостями отца молодой девушки на морской берег, заходит речь о человеческой пище, причем индус, удивляющий всех присутствующих эксцентричностью своих взглядов на вещи, обращается к дамам в надежде, что в них он скорее встретит сочувствие к тем принципам, которые он намеревается изложить им.

«Вы, сударыни, конечно, одобрите меня. Неужели вы могли бы убить своими руками кроткого ягненка или нежную голубку, с которыми вы, может быть, играли не дальше, как вчера? Вы отвечаете — нет, не так ли? И вы не решитесь даже сказать — да, потому что это значило бы прямо сознаться в черствости своего сердца. А почему вы не можете убивать? Почему вид беззащитного животного, которого ведут на бойню, причиняет вам страдание? Потому что в глубине вашей души вы чувствуете, как жестоко и несправедливо убивать беззащитное и невинное создание… Последуйте же побуждениям ваших сердец и перестаньте поощрять убийство невинных созданий, отказавшись от употребления мясной пищи».

Но, к удивлению индуса, «нежный пол» отнесся к его речи не только холодно, но даже с явным неодобрением, и только одна Леонора нашла ее вполне убедительной и заявила, что она постарается последовать его совету. Поощренный ее словами, молодой человек продолжал:

«Уверяю вас, что вам не придется раскаиваться в вашем намерении. Если человек с установившимися уже привычками добровольно подвергает себя какому-нибудь лишению, чтобы избавить от страдания и смерти живые и чувствующие существа, то он непременно делается мягкосердечнее и добрее. Напротив того, человек, заглушающий в себе чувство сострадания к низшим животным, всегда бывает более или менее жесток также и к существам своей породы. Если человек больно причинять страдание бессловесным тварям, то ему должно быть еще больнее заставлять страдать своих братьев — людей».

Но Леонора была редким исключением между европейскими знакомыми индуса, и чем больше он знакомился с христианскими обычаями, тем меньше чувствовал охоту переменить свою религию, которая, скажем кстати, отличалась замечательной возвышенностью принципов. За несколько времени до отъезда его из Линденберга жена секретаря посольства устроила в честь его обед, на котором не было ни одного мясного блюда. Между собравшимися гостями вскоре зашла речь о пище, причем один из присутствовавших на обеде клерикалов вступил с индусом в спор о его принципах. Но едва Мандарас успел изложить главный аргумент своих верований, составляющий самый существенный принцип нравственности, именно то, что несправедливо причинять страдания живому и чувствующему существу, и что оспаривать этот принцип нельзя, не рискуя пошатнуть самые основы нравственности, — как со всех сторон раздались возражения. Во главе протестующих находился доктор медицины, который начал самоуверенно доказывать, что из устройства человеческого организма видно, что людям предназначено питаться мясом. Мандарас, со своей стороны, возразил следующее:

«Человеческий организм, напротив, яснее всего свидетельствует о том, что людям совсем не свойственно питаться мясом. Тигр, лев и вообще все плотоядные животные схватывают свою добычу на бегу или во время плавания или на лету и тут же пожирают ее, разрывая зубами или когтями. Человек же не может набрасываться на других животных таким образом и пожирать их в натуральном виде, разрывая на части… Сверх того, человеком управляют не только одни животные, но и высшие побуждения. Первые приводят его к обжорству, невоздержанию и многим другим порокам. Но Провидение наделило его разумом для того, чтобы он мог воздерживаться то того, что он признает дурным».

Но доктор, вместо того, чтобы признать справедливость этого аргумента, начал еще больше горячиться. «В мире животных, говорил он, все убеждает нас, что низшие организмы предназначены для удовлетворения потребностей высших. Как человек живет на счет слабейших пород, так и те живут на счет еще более слабых, а самые слабые — на счет растений и т. д.».

Индусский философ тщетно старается доказать, что так как сфера деятельности человека шире, чем других животных, то и стремления его должны быть выше, потому что чем шире круг, в котором вращается то или иное существо, тем больше оно имеет возможностей совершенствоваться; — что если мы в одном случае ставим себя на одну доску с плотоядными животными, то почему же нам и в других случаях не признать себя равными с ними и не допустить, что человек по своей природе так же груб, жесток и склонен к убийству, как и дикий зверь; — что разница, замечаемая в наклонностях тигра, гиены и волка с одной стороны и слона, верблюда, лошади и других травоядных с другой ясно свидетельствует о громадном влиянии пищи на ее потребителей, причем сравнение, разумеется, будет не в пользу плотоядных пород; — что человек должен идти по следам не низшего, но высшего разряда животных и пр. и пр.

«Все это прекрасно», — заметила индусу хозяйка дома, «но чем мы, хозяйки, будем угощать своих гостей, если нам придется вычеркнуть из меню все мясные блюда?» — «Тем же, чем наши гималайские хозяйки угощают своих гостей и чем наша хозяйка угощает нас сегодня», — возразил Мандарас. Он приводит и многие другие аргументы и, между прочим, указывает на высокую степень рассудочной способности и даже морального чувства, обнаруживаемую несчастными жертвами человеческой тирании. Слушатели делают всевозможные возражения, но друг слабых и беззащитных красноречиво опровергает их. После продолжительного и горячего спора гости, наконец, разъезжаются по домам.

Во второй части действие происходит в долине Сюти, в гималайском доме Мандараса, где читатель знакомится с его милым семейством. Один молодой немец, Теобальд, путешествующий в этой местности, случайно встречается с отцом Урваси (невесты Мандараса), которого он находит пораженным двойным горем — потерей дочери, не могшей перенести продолжительной разлуки с любимым человеком,. и внезапной, как все думали, смертью его нареченного зятя, с которым сделался глубокий обморок, когда он узнал о постигшем его несчастье. Осиротелый старик отправляется вместе с молодым немцем к опечаленной сестре Мандавраса, Дамаянти, которую они застают в обществе ее подруги Сунанды, помогающей ей приготовлять гирлянды для украшения гроба мнимо-усопшего. Между европейским путешественником и индусскими дамами завязывается разговор, причем индусски случайно узнают, что их собеседник употребляет в пищу мясо.

Сунанда. Неужели вы принадлежите к числу людей, считающих себя вправе убивать животных и питаться их кровавыми трупами?

Теобальд. В моем отечестве таков общепринятый обычай. А здесь разве мясо не употребляется в пищу?

Дамаянти. Какой странный вопрос! Разве у животных нет чувства, и разве им не дорога жизнь?

Теобальд. Разумеется, дорога. Но они стоят так низко сравнительно с нами, что о взаимных обязанностях между нами не может быть и речи.

Дамаянти. Чем выше занимаемое нами место, тем строже должны мы выполнять вечные законы нравственности и, в особенности, закон любви. Причинять же страдание невинному существу, способному чувствовать его, во всяком случае, отвратительно. Неужели вы считаете позволительным бить собаку и станете смотреть, как она дрожит от боли, или слушать ее жалобный вой?

Теобальд. Конечно, нет. Я тоже держусь того мнения, что мучить животных дурно, потому что мы не находим удовольствия в их страданиях.

Дамаянти. Не должны находить удовольствия — нет, не это холодное равнодушие, но отвращение и негодование — вот что должны мы чувствовать. И если эти чувства будут искренни, то не будет и желания заставлять страдать других ради эгоистических целей. Напротив, если у человека чувство отвращения к тому, что дурно, слабее желания доставить себе то удовольствие, которое ему обещает это дурное, то оно никогда не восторжествует. Из-за наживы мясник убивает свою жертву; из-за гнусного сластолюбия люди принимают участие в его убийстве и пожирают мясо животного, в котором еще так недавно кипела кровь, бились нервы и играла жизнь!

Теобальд. Может быть, вы и правы. Но все это так ново для меня. Я с самого детства видел, что животных убивают на бойне. Конечно, мне не доставляло удовольствия смотреть на их мучения; напротив, это было положительно неприятно для меня; но я никогда не задумывался о том, имеем ли мы право прибегать к убийству, чтобы доставать себе пищу, потому что до сих пор я не слыхал никаких сомнений на этот счет.

Сунанда. Я, теперь я понимаю, почему в вашей стране люди делаются такими холодными и бессердечными. Конечно, в них должно притупляться всякое нежное чувство всякое доброе побуждение видом ежедневных убийств и проливаемой крови, которой они привыкли питаться. Как я рада, что родилась вдали от таких ужасов! Мне в тысячу раз было бы приятнее умереть, чем жить в такой варварской стране.

Дамаянти. И для меня также жизнь посреди таких возмутительных сцен была бы настоящей пыткой. Но если бы я была мужчиной и обладала даром слова, то стала бы ходить из деревни в деревню, из города в город и объяснять людям, как отвратительно то, что они делают; и мне кажется, что если бы мне удалось пробудить в них искреннее сочувствие к другим живым существам, то я оказала бы человечеству гораздо большую услугу, чем основатели всевозможных религий. Какая польза от такой религии, которая не только допускает убийство, то даже освящает его? Что значит вера без любви? А разве можно назвать любовью такое чувство, которое не простирается на все живые существа без исключения? Конечно, хорошо жить в тихой долине, посреди кроткого и любящего народа; но еще гораздо лучше и достойнее человека следовать высшему его предназначению — бороться за добро против зла и распространять свет везде, где царит мрак. А что такое жизнь без дел? Мы, женщины, не можем и даже не смеем сами пускаться в волны моря житейского, где мы можем натолкнуться на грубых и неразвитых людей, но, по крайней мере, мы должны стараться возбуждать сочувствие ко всему доброму, истинному и прекрасному, отличая только тех мужчин, которые воодушевлены возвышенными стремлениями, и выбирая себе в спутники жизни такого человека, который заслуживает уважение своей благородной деятельностью.

Затем следует повествование о том, как мнимо-умерший герой романа ожил к общей радости, и как семья снова зажила мирно и счастливо, а молодой немец, оставшийся с ними, скоро совсем освоился с образом жизни своих новых друзей. Они занимались разнообразными полевыми и садовыми работами, а свободное от трудов время проводили в интересных беседах, в которых выказывался их ум и склонность к глубоким и серьезным размышлениям, причем младшие члены кружка руководились более зрелыми мнениями и житейским опытом находящегося между ними почтенного старца. Не раз заходила также речь об отношениях между человеческой и нечеловеческой породами, и во время одной из таких бесед индусский философ, между прочим, заметил, что «до тех пор, пока прочие животные будут исключены из круга духовной жизни, в котором признаются общие права и обязанности, люди не сделают ни шага вперед на пути к нравственному совершенствованию; пока они не перестанут, без малейшего угрызения совести, поддерживать свою жизнь за счет жизни других существ, с них не спадут забрызганные кровью цепи, заставляющие их влачить низменное существование».

Наконец, настает день разлуки, так как Мандарас решился вернуться в Германию, представляющую более широкое поле для его деятельности, чем гималайские долины; к этому его побуждает также открытие неизвестного ему до сих пор обстоятельства, что его мать была немка. Как ни тяжело ему расстаться с любимыми друзьями, но он признает силу их аргументов и, простившись еще раз со своими мирными долинами, опять отправляется в шумные европейские города. Корабль, на котором он плыл, потерпел крушение, причем он спас от смерти мать с ребенком, пожертвовав ради этого тем, что было для него дороже всего на свете — шкатулкой, в которой хранилось все, что ему осталось на память от его возлюбленной Урваси. Наконец, он снова очутился в Ливорно, где встретился со своими старыми знакомыми, по-прежнему проповедовавшими о необходимости просвещения «язычников» и совсем не подозревавшими, как сильно они сами нуждаются в просвещении. По смерти престарелого отца, Дамаянти отправляется к брату в Германию, в сопровождении своей прелестной подруги Сунанды и ее поклонника Теобальда, который все время оставался со своими индусскими друзьями. Но по приезде в тот город, в котором они рассчитывали найти Мандараса, они, к великому своему горю, узнали, что он умер. Бедняк потерял свой паспорт и был посажен в тюрьму как подозрительная личность, и так как здесь ему не давали почти никакой пищи, кроме мяса, которое он отказывался есть, то он умер как настоящий мученик, оставшись верным своим убеждениям до последней минуты жизни. Друзьям умершего стоило немалых трудов разыскать его последние литературные заметки, составленные в форме писем к сестре, в которых он выражает непоколебимую уверенность в том, что мир ожидает лучшая будущность. В конце мемуаров приложено несколько коротеньких поэм, по своему направлению вполне достойных автора «Мандараса». Так оканчивается этот интересный роман, который по искренности чувства и глубине проводимой в нем идеи смело можно поставить в один ряд с «Приключениями Телемака» Фенелона или «Павлом и Виргинией» Бернардена-де-Сент-Пьера.

Мы отвели так много места «Странствованиями Мандараса», что не можем позволить себе сделать более одной или двух выписок из других выдающихся сочинений Струве. Его «Растительная пища», быть может, наиболее известное из его сочинений, так как оно представляет самое полное изложение его воззрений на человеческую диететику, появилось в 1869 году. В этом ученом труде вегетарианство подвергается самому многостороннему обсуждению и рассматривается с точки зрения социологии, воспитания, справедливости, теологии, искусства и науки, естественной экономии, здоровья, воинственности, истинного современного материализма, смягчения нравов и пр. В отделе растительной пищи, рассматриваемой со стороны национальной экономии, автор высказывает соображения такого рода:

«Каждый шаг от низшего положения к высшему сопряжен со значительными затруднениями, которые особенно сильно дают себя чувствовать, когда приходится вести борьбу с обычаями, освященными давностью времени. Но если бы род человеческий не мог подвигаться вперед, то для него невозможны были бы и переходы от язычества к христианству, от хищнической жизни к земледельческой и от варварского состояния к известного рода цивилизации. Разумеется, все подобные шаги сопровождались упорной борьбой, которая была бедствием для тысяч и благодеянием для миллионов. Точно так же и отмена мясной пищи не может произойти беспрепятственно, потому что громадное большинство людей крепко держится за старые предрассудки. Они борются иногда с бессмысленным ожесточением против просвещения и здравого смысла и нередко задерживают на целые столетия принятие новой идеи, которая может принести огромную пользу людям.

Поэтому, протестуя против употребления мясной пищи и указывая на преимущества растительной, мы никак не должны удивляться тому, что наши воззрения на этот вопрос встречают ярое сопротивление. Но польза, которую может принести человечеству рекомендуемая нами пища, так очевидна, что мы нисколько не сомневаемся в том, что наше мнение, в конце концов, восторжествует.

Конечно, современная политическая экономия будет потрясена до основания переходом от мясной пищи к растительной; но то же самое случилось, когда люди начали заниматься земледелием, и охотникам стало не хватать дичи. Люди должны стряхнуть с себя остатки варварства. Разумеется, все варварское и полуварварское будет противиться этому с упорным и грубым эгоизмом. Но реформа пищи приведет к тому, что то самое пространство земли, которое в настоящее время обеспечивает существование только одного человека, при других условиях будет обеспечивать пятерых. Даже Либих признает, что мясная пища обходится в двенадцать раз дороже растительной».

«Духовная жизнь» — последнее из выдающихся сочинений Струве и представляющее, так сказать, свод его мнений, которые уже хорошо были известны его современникам, — является более пространным изложением его воззрений на задачи социологии и этики, чем ранние его произведения. В этом сочинении автор смотрит на естественную историю человека с точки зрения истинного философа, свидетельствующей о возвышенности его ума. В отделе, озаглавленном «Нравственность», он делает настоящую оценку тем дешевым поучениям, с которыми старшие обращаются к детям, в чаянии приучить их к практическому применению нравственных принципов:

«они, быть может, и толкуют детям, что не следует быть жестокими к животным и вообще ко всем слабым существам. Но стоит только ребенку войти в кухню, и он сейчас же увидит убитых и ощипанных голубей, кур и гусей; стоит ему сделать несколько шагов на улице, и он увидит вывешенные трупы животных, выпачканные кровью, с отрубленными ногами и перерезанным горлом. На дальнейшем пути он непременно натолкнется на бойню, где убивают не только безвредных, но даже полезных животных всевозможных пород. Я не стану перечислять здесь все виды варварства, порождаемые обычаем убивать животных; скажу только, что, злоупотребляя правом сильного относительно существ других пород, люди привыкают злоупотреблять им в одинаковой степени и относительно себе подобных созданий.

Какую же пользу могут принести детям прекрасные рассуждения о нравственности, которым так резко противоречат варварские и безнравственные поступки взрослых, совершающиеся у них на глазах?

В действиях человека, поступающего справедливо с теми, кто сильнее его и могут его обидеть, никак нельзя видеть пример высокой нравственности. Только тот вполне удовлетворяет требованиям справедливости, кто выполняет свой нравственный долг относительно более слабого существа… За неимением подвластного ему существа своей породы человек позволяет себе бить свою лошадь, собаку и пр. Вообще, отношения людей к низшим породам полны глубокого значения и имеют такое громадное влияние на развитие человеческого характера, что круг нравственных обязанностей непременно должен быть расширен и распространен на все живые существа без исключения».

В главе, посвященной исключительно пище и напиткам, Струве обращается к читателям с таким предостережением:

«Чудовищные злоупотребления в пище и напитках, сделавшиеся мало-помалу самым обыкновенным явлением в нашей жизни, достигли, наконец, таких размеров, что их невозможно игнорировать далее. Тот, кто желает способствовать совершенствованию человеческого рода, поднятию его духа и укреплению тела, не имеет более права молча смотреть на неестественный образ жизни, который ведут люди.

Для народа, борющегося за свободу, кухня не должна быть вертепом погибели; кладовая не должна быть вертепом развращения; вопрос о еде не должен приводить к притуплению нравственных чувств… Ни один народ не может сделаться свободным, если отдельные личности, из которых он состоит, остаются рабами своих страстей. Человек должен прежде всего постараться свергнуть с себя иго собственных страстей»…

Такие слова весьма знаменательны в устах ученого исследователя человеческой жизни; но они получают еще большее значение, когда их произносит человек, посвятивший большую часть своей жизни борьбе за справедливость и свободу.

LXVI

ДАУМЕР

1800-1875

Даумер, один из самых первых пионеров вегетарианского движения в Германии, преимущественно с так называемой религиозно-философской точки зрения, принесший столько же пользы своими познаниями, как и правильным взглядом на значение религиозного чувства, — родился в Нюрнберге, в последнем году восемнадцатого столетия.

Как ребенок слабого здоровья Даумер не мог принимать участия в обычных забавах школьной жизни и все свободное время посвящал чтению и музыке, которая должна была сделаться впоследствии его специальностью. Но так как он особенно увлекался чтением богословских книг и Библии, то мать его пришла к тому заключению, что он чувствует призвание в духовной профессии. Элементарное образование он получил в местной гимназии, во главе которой в то время находился Гегель, имевший большое влияние на его умственное развитие. На восемнадцатом году он поступил в Эрлангенский университет для изучения богословия; но его вскоре начали осаждать сомнения и недовольство системой религиозного учения, кончившиеся тем, что молодой студент решился отказаться от той профессии, для которой он считал себя предназначенным. После этого он слушал лекции Шеллинга и, наконец, отправился в Лейпциг, чтобы всецело посвятить себя филологии. По окончании университетского курса он был назначен сначала учителем, а потом профессором латинского языка в Нюрнбергской гимназии ( 1827 г.). Но вследствие неприятных столкновений с ректором (который был, по-видимому, не совсем кротким ревнителем чистоты веры) и слабого здоровья он отказался от занимаемого им места и посвятил себя исключительно литературе, сосредоточив все свое внимание на вопросах философской теологии.

«Первобытная история человеческого ума» была написана Даумером еще в то время, когда он занимал место профессора, а через несколько лет после этого появилось его сочинение «Примечания к теме спекулятивной философии», где он пытается найти формулу для философского деизма. Неискреннее и небрежное отношение к делу религии даже со стороны людей, пользовавшихся особенным авторитетом «в религиозном мире», внушало Даумеру крайнее недоверие к господствовавшим толкованиям христианских принципов.

В своем сочинении «Антропология и критика», относящемся к 1844 г., он в самых энергичных выражениях высказывается против общепринятой диететики; а в «Открытиях относительно Каспара Гаузера» подробно описывается вредное действие мясной пищи на человека, который был потерян или брошен родителями в детстве и жил в лесах,. как настоящее дитя природы, питаясь одними дикими плодами. Когда его начали приводить «из дикого состояния к цивилизованному», то воспитатели его сочли своим первым долгом заставить его переменить растительную пищу на мясную. Но эти попытки цивилизовать дикаря, по словам профессора Даумера, следившего за ним с величайшим интересом, привели к далеко не блестящим результатам. Коснувшись закоренелого обычая креофагии, доводящего людей до такого ослепления, что они не видят ни варварской его стороны, ни того противного духу нравственности и гуманности влияния, которое он производит на них, Даумер говорит следующее:

«Между реформами, могущими способствовать нашему совершенствованию и поднятию уровня истинной нравственности, — что должно составлять одну из главных наших задач, — реформа пищи занимает если не самое первое, то, во всяком случае, одно из первых мест. «Цивилизованный» мир до сих пор остается запятнанным и оскверненным следами отвратительного варварства, и закоренелый, возмутительный обычай питаться мясом убитых животных еще так крепко держится всюду, что люди не могут даже взглянуть на него с настоящей точки зрения, так как в противном случае они увидели бы всю его гнусность. Мало того, всякое противодействие подобным ужасам, всякая попытка изменить существующий порядок вещей встречаются не только с крайним изумлением, как нечто донельзя нелепое и заслуживающее осмеяния, но даже с явным раздражением и недоброжелательством. Уничтожение этого варварского обычая составляет весьма важную задачу, находящуюся в ближайшей связи с основными принципами гуманности, нравственности, эстетики и физиологии. До тех пор, пока будет существовать эта система убийства и поедания трупов как общественный обычай, для человечества не может наступить период истинной культуры.

Что образ жизни может порождать и развивать в нем разные болезни — это не подлежит никакому сомнению, и только страсть к мясной пище может заставить его игнорировать этот факт. До тех пор, пока я не отказался от мясной пищи, на что я, к сожалению, решился только в пятьдесят лет, я жестоко страдал временами от невралгии, которая мучила меня по целым дням и ночам, и от которой я совершенно избавился, когда переменил пищу. Опыты лечения многих больных, страдавших как этой, так и другими болезнями, приводили к тому же самому результату. Между прочим, я знал одного мальчика, которого только тем и вылечили от глистов, что перестали кормить мясом.

Что трупная еда весьма вредно влияет на умственную и нравственную сторону человека — это я мог видеть на примере своего приемыша, знаменитого Каспара Гаузера. Этот юноша питался только хлебом и водой во все время своей отшельнической жизни и впоследствии долго не чувствовал потребности ни в какой другой пище. Но к хлебным похлебкам, овсянке и шоколаду он привык без всякого вреда для себя; мясо же, запах которого был ему особенно противен, он решительно не мог есть. Эта простая пища была, по-видимому, чрезвычайно полезна для юноши, который казался совершенно здоровым и обнаруживал замечательные умственные способности. Наконец, его приучили понемногу к обыкновенным мясным блюдам, вливая по несколько капель мясного бульона в его хлебную похлебку и постепенно, но чрезвычайно осторожно увеличивая количество примеси.

Но в наклонностях юноши вскоре произошла резкая перемена: способности его к учению заметно ослабели, характер тоже изменился к худшему, и он сделался самым обыкновенным субъектом. Окружающие, разумеется, никак не приписывали эту перемену мясной пище, и я сам в свое время был далек от того мнения, которое у меня сложилось теперь по этому поводу. Но при моих теперешних воззрениях я нисколько не сомневаюсь в том, что варварский обычай питания причиняет человеку громадный вред не только в физическом, но также и в умственно отношении; но физиологи и врачи, будучи сами ревностными приверженцами бесчеловечного обычая, не считают удобным присоединить свой голос к этому мнению. К сожалению, люди привыкли изощрять свой ум на придумывание всевозможных доказательств для оправдания того, к чему они чувствуют личное пристрастие».

LXVII

ЦИММЕРМАН и ГОЛЬТЦ

Что же касается до остальных из числа небольшой плеяды теперь уже умерших пропагандистов гуманности в Германии — то мы считаем нелишним привести здесь следующую выдержку из сочинения «Путь в рай», давшую особенно ясное понятие о взглядах его автора, д-ра Циммермана, на обсуждаемый нами вопрос:

«Обычай составляет решительно все для человека. Это самая упорная и все побуждающая сила. Он подчиняет себе и рассудок, и нравственность и даже совесть. Он же служит и главнейшим препятствием для разрешения вопроса о пищевой реформе. Люди всегда ссылались и ссылаются на невозможность такой реформы, тогда как тут вся суть состоит в самообладании и твердой решимости. Они отвергали и отвергают все диетические предложения, которые им делаются как опасные «мечтания», хотя эти предложения основаны на истории, здравом смысле и исследовании человеческой природы, и хотя важность их так очевидна, что не признать ее невозможно. Для каждого по-настоящему должно быть ясно, что людям следует предпочесть долгую, здоровую и счастливую жизнь расслабленному и болезненному существованию, сопряженному с теперешним способом питания; а между тем, большинство людей, вместо того, чтобы избавиться от своих страданий самым простым путем, — подчинившись законам природы, считает за лучшее прибегать к весьма неверным, а иногда даже и рискованным медицинским средствам. Таким образом, и диетическую реформу постигает обычная судьба всех великих истин: люди отвергают ее как отвлеченность и как нечто невозможное. Но когда эта реформа будет принята, благодаря усилиям лучших людей, — она будет считаться величайшим благом. Даже и теперь есть люди, представляющие исключение из общего уровня и считающие законы природы выше животных импульсов, задачи нравственности — выше материального и чувственного наслаждения жизнью, долг — выше своих прихотей. Сверх того, человечество вступает в более гуманный период существования. Как наше время, сравнительно с предыдущим, сделало заметный шаг вперед в этом направлении, так и последующее, конечно, опередит нас; как теперь считается гнусным и позорным подкидывать детей, устраивать бой гладиаторов, мучить пленников и совершать другие зверства, никому не казавшиеся прежде ни предосудительными, ни противными чувству справедливости, так и впоследствии будет считаться безнравственным и непозволительным убивать животных и употреблять в пищу их трупы. И теперь уже ( 1846 г.) составляются общества для покровительства животным, и все чаще появляются люди, которые, подобно благороднейшим мужам древности, избирают для себя руководством в жизни нравственный лозунг: делать добро и воздерживаться от дурного необходимо и всегда возможно, и не позволяют себе санкционировать мучение и убийство невинных и чувствующих существ, отказываясь от употребления в пищу их мяса.

Чем больше будет возрастать число приверженцев пока еще не признанной истины, тем яснее сделается необходимость диетической реформы. Когда между болезненными и изнуренными потребителями мяса появляются тысячи здоровых и сильных потребителей растительной пищи, безболезненно доживающих до глубокой старости, то теперешний обычай питаться трупами, конечно, будет оставлен».

Не менее убедителен и следующий горячий протест другого немецкого гуманиста, Богумила Гольтца:

«Какое унижение, какой позор для нас всех заключается в том, что некоторые из нас видят себя вынужденными указывать людям на их жестокое и неразумное отношение к другим живым существам. Неужели люди не признают у этих существ ни разума, ни души, и не считают их способными чувствовать наслаждение жизнью или страдание? Неужели их радостные или отчаянные голоса в самом деле так мало говорят человеческому сердцу, что люди равнодушно убивают ликующего от полноты жизни жаворонка, вид которого должен был бы возбуждать в них сочувствие ко всему живущему, а не страсть к кровопролитию или «спорту», заставляющую их с таким отвратительным бесчувствием и легкомыслием целиться в намеченную жертву. Неужели в глазах живого или умирающего животного не видно души? Неужели во взгляде загнанного на охоте оленя не заметно страдания, изобличающего людей в совершенном убийстве, за которое им придется отвечать перед неподкупным судом Всевышнего?.. Неужели души всех животных, кроме человеческой, смертны или созданы совершенно иначе? Допускает ли мировая идея существование в них частицы божественного духа — я этого не знаю, но чувствую, как и всякий мыслящий человек должен чувствовать,. что ужасно и противно нашей природе, нашей совести, нашему разуму, нашим рассуждениям о гуманности, о высшем предназначении, благородстве, духу нашей поэзии и философии, нашей пресловутой любви к природе, нашей религии, нашему учению о благих стремлениях — распространять вокруг себя убийство и опустошение для поддержания собственной жизни…. Мы делаем страшную ошибку, подвергая животных всевозможным мучениям и из прихоти пожирая их мясо, потому что, привыкая злоупотреблять своей властью над беспомощными и слабыми, имеющими полное право на нашу защиту и сострадание, мы только ожесточаем свою природу. Человек, безжалостный к животным, не может быть сострадателен и к людям».

LXVIII

ШОПЕНГАУЭР

1788-1860

Шопенгауэр, главный истолкователь буддийских идей в Европе, оказавший в этом направлении большое влияние на современную мысль, в особенности, в Германии, родился в Данциге и был сын богатого местного коммерсанта. Мать его, сама талантливая писательница, служила центром кружка замечательнейших людей в Веймаре. Артур Шопенгауэр, рано изучивший философию Платона и Канта, прошел курс наук в Геттингенском и Берлинском университетах. Знания его, как в науке, так и в литературе, были замечательно солидны даже для немца и в своем роде энциклопедичны. Следует еще прибавить, что он, в противоположность большинству немецких студентов, не был охотником ни до пива, ни до дуэлей.

Важнейшие из его произведений суть: «Мир как воля и представление»; «Основные задачи этики»; «Ос новы морали» и др.

Характеристичными чертами его философии служат: непримиримая оппозиция «пустым учениям верхоглядного оптимизма» — антагонизм, доходящий у него до крайнего пессимизма и (чем он особенно отличается от проповедников морали, устанавливающих ее в системы и формулы) принятие главным и специальным источником нравственности — чувства сострадания. Его заступничество за права низших пород животных, составляющее такой яркий контраст с обычным умалчиванием о них и даже положительным презрением к ним других моралистов, навсегда упрочивает за ним высокое место в ряду реформаторов этических систем, несмотря на его крайности и пробелы в других отношениях. Давид Штраус оценивает его заслуги в этом отношении в следующих словах:

«История уголовных преступлений показывает нам, сколько мучителей и убийц людей начали мучением низших животных. Истинная цивилизация нации в ее целом определяется главным образом ее обращением с животными. Латинские народы, как нам известно, плохо выдерживают эту пробу, да и мы, немцы, выдерживаем ее далеко не удовлетворительно. Буддизм сделал в этом отношении более, чем христианство, а Шопенгауэр — более всех древних и новейших философов, взятых вместе. Все его произведения проникнуты горячим сочувствием ко всей чувствующей природе, и это составляет одну из лучших сторон его глубоко идейной, хотя подчас нездоровой и бесполезной философии».

Необходимо прибавить, что эти слова свидетельствуют о явном незнакомстве с сочинениями древних и новейших гуманных диетистов, которым, бесспорно, принадлежит более высокое место, чем Шопенгауэру, так как они были последовательнее и логичнее его. По незнанию (надо полагать) физических и нравственных аргументов против креофагии он в то самое время, когда устанавливал на незыблемых началах права низших пород животных и включал уважение к ним в нравственный кодекс человека, с непонятной, но обычной непоследовательностью не сознавал, что предоставлять мясникам корову, быка, барана и пр. значит явно нарушать свой же собственный нравственный кодекс. Стало быть, автор «Основ морали» не имеет абсолютного права на высшее место в ряду ее проповедников; ему может быть отведено высокое место лишь вне рядов вегетарианских писателей, как великому моралисту, который если и не додумался до полной эмансипации низших пород безвредных животных, то все же горячо отстаивал их права8. В особенности восставал он против возмутительного нарушения первейших законов справедливости со стороны мнимо-ученых инквизиторов — вивисекторов. Вот как он излагает основы своей морали:

«Безграничное сострадание, милосердие ко всем живущим существам есть прочнейшее и вернейшее ручательство за нравственное поведение и не нуждается ни в какой казуистике. Кто исполнен сострадания, тот, наверное, никому не повредит, никого не обидит, никому не причинит страдания, будет скорее к каждому снисходителен, каждому простит, каждому по мере сил поможет; и все его дела будут носить отпечаток справедливости и человеколюбия. Напротив, попробуйте только сказать: «Этот человек добродетелен, но не знает никакого сострадания» или «Это несправедливый и злой человек, однако он очень сострадателен», и вы тотчас почувствуете противоречие. У каждого свой вкус; но что касается меня, то я не знаю лучшей молитвы, чем та, которой древние индусы завершали свои публичные зрелища (как современные англичане завершают молитвой за королеву). Они говорили: «Да избавится все живущее от страдания!»

Развивая далее свое учение о том, что принципом и пружиной всякой нравственности должны быть справедливость и любовь, Шопенгауэр утверждает, что истинное влияние этих первейших из добродетелей прежде всего отзывается а поведении человека относительно других животных.

«Установленное мной нравственное побуждение имеет еще то преимущество, что берет под свою защиту также и животных, которые так плохо обеспечены в прочих европейских системах морали. Мнимое бесправие животных, заблуждение, будто наши деяния относительно их не имеют нравственного значения, или, говоря языком этой морали, будто перед животными не существует никаких обязанностей, — в этом проявляется возмутительная грубость и варварство Запада, источник которых лежит в иудаизме. В философии это заблуждение основано на предполагаемом, вопреки всякой очевидности, совершенном различии между человеком и животным, которое, как известно, всего решительнее и резче было высказано Декартом, как необходимое следствие его заблуждений. Когда картезиано-лейбницко-вольфская философия построила из отвлеченных понятий рациональную психологию и соорудила бессмертную anima rationalis, выдав диплом на бессмертие исключительно человеку и позабыв о естественных правах животных, говоривших против этой монополии, — то природа, как она всегда делает в подобных случаях, молча протестовала. Устрашенные своей интеллектуальной совестью, философы должны были заботиться о подкреплении рациональной психологии эмпирической, а потому и постарались найти между человеком и животным ужасную пропасть, неизмеримое расстояние, чтобы представить их в основе различными, вопреки всякой очевидности.

«В конце концов оказалось, что животные должны даже не уметь различать себя от нынешнего мира, не иметь никакого самосознания,. никакого «я»! Против подобных нелепых утверждений стоило бы только сослаться на присущий каждому животному, даже самому мелкому и последнему, безграничный эгоизм, наличность которого достаточно свидетельствует, как сильно сознают животные свое «я» и «не-я». Соответственно, с подобным суемудрием философов видим мы и в популярном отношении в некоторых языках (напр., в немецком и русском) ту особенность,, что в них для еды, питья, беременности, родов, смерти и трупа по отношению к животным существуют совершенно особые слова для того, чтобы не употреблять тех, которыми обозначаются те же акты у человека, и таким образом совершенное тождество дела скрывает под различием названий. Так как древние языки не знают такой двойственности выражений, а непредубежденно называют те же самые вещи одними и теми же словами, то несомненно, что эта жалкая уловка есть дело европейского духовенства, которое в своем невежестве не полагает особой важности в отрицании и оскорблении вечного существа, живущего во всех тварях; а между тем этим положено основание обычной в Европе суровости и жестокости с животными, на которую дальний азарт может взирать лишь со справедливым негодованием. В английском языке нет этой недостойной уловки, но зато в нем существует другая своеобразность: там все животные, как и неодушевленные предметы, — среднего рода, что особенно странно по отношению к высшим животным, каковы собака, обезьяна и пр. Древние египтяне, для которых религия была единственной заботой жизни, клали в одну могилу с мумиями людей мумии ибисов и пр.; в Европе же считается мерзостью и преступлением похоронить верную собаку рядом с могилой ее хозяина, на которую она, из верности и привязанности, каких никогда не найти в человеческом роде, по временам приходила дожидаться своей собственной смерти.

«Если вы желаете знать, как далеко простирается сходство между «животным» и человеком, то для этого вам следует только ознакомиться немножко с зоологией и анатомией. Но что сказать, когда какой-нибудь ханжа-анатом берется доказать, как мы видим в наши дни (1839 г.), абсолютное, радикальное различие между человеческой и другими расами животных; и, идя наперекор всем истинным зоологам, — всем тем, кто без всякой пошлости, без всякого лицемерия, руководствуются только указаниями истины и природы, — нападает и клевещет на них?

И, однако, превосходство это (человека над другими млекопитающими высших рас) зависит лишь от большего развития мозга, то есть, от различия лишь в одной части тела, и притом различия только количественного. Да, человек и другие животные, как в нравственном, так и в физическом отношении совершенно однородны, не говоря о других точках сравнения. Не мешает напомнить всем этим иудействующим западникам, всем этим содержателям зверинцев, поклонникам «разума», что как они сосали молоко своей матери, так же точно и собака сосала молоко своей. И Кант также впал в заблуждение своего времени и своей страны; я уже упрекал его в этом. Христианские моралисты не заботятся о «животных»; это их недостаток, и лучше сознаться в нем, чем увековечивать его. Мы должны тем более удивляться этому недостатку, что христианская мораль поразительно согласуется с нравственными кодексами браманизма и буддизма.

Сострадание к животным так тесно связано с добротой характера, что можно с уверенностью утверждать, что тот не может быть добрым человеком, кто жесток к животным. Можно сказать, что сострадание к животным происходит из того же источника, как и сострадание к людям… Тонко чувствующая английская нация (т. е., лучшая часть ее) отличается перед всеми другими выдающимся состраданием к животным, которое заявляет себя от времени до времени все новыми доказательствами, и имело силу побудить эту нацию, вопреки ее унизительному «холодному суеверию», пополнить посредством законодательства пробел, оставленный в морали религией. Ибо этот пробел и есть причина того, что в Европе и в Америке нужны Общества покровительства животным, которые и сами могут действовать только при помощи правосудия и полиции. В Азии надлежащую защиту животным обеспечивают религии, а потому там никто и не думает о подобных обществах. Впрочем, и в Европе стало мало-помалу пробуждаться сознание прав животных по мере исчезновения странных понятий, вследствие которых на животных смотрели совершенно как на вещи.

Таковы, без сомнения, были причины того грубого обращения, того абсолютного отсутствия всякого внимания к животным, какими заявили себя европейцы.

LXIX

ЮСТУС ЛИБИХ

1803-1873

В числе многих знаменитых ученых, косвенно признавших в новейшее время убийства для человеческой пищи необузданной прихотью, заслуживает особенного внимания знаменитейший из европейских химиков, Юстус Либих. Основатель органической химии и метода органического анализа прошел курс наук в Боннском и Эрлангенском университетах и 19-ти лет получил диплом доктора философии (физических и математических наук). Два года спустя, благодаря главным образом влиянию Гумбольдта, он был назначен экстраординарным профессором в Иссенский университет, куда стали стекаться толпы слушателей изо всех частей Германии и Англии. В 1832 г. он принял кафедру в Мюнхенском университете. Все европейские ученые общества наперерыв избирали его своим почетным членом.

Главными заслугами его перед потомством были применение химии к улучшению земледелия и его более философские, хотя (следует прибавить) подчас противоречивые взгляды на сравнительную питательность пищевых продуктов. Мы не станем здесь перечислять его многочисленные сочинения.

Как бы ни были разногласны мнения знаменитого немецкого химика, но непоследовательность его, как и непоследовательность Бюффона, не ослабляет силы его более разумных заявлений, которые мы приводим ниже. Он положительно и ясно признает существенность питательных свойств в животном и растительном веществах:

«Между растительным и животным фибрином и между растительным и животным альбумином существует разве что только разница формы. Если этих элементов в пище недостает, то питание животного прекращается; если же эти начала присутствуют, то травоядное животное воспринимает из своей пищи те же самые элементы, от каких зависит и питание плотоядного животного. В организме растений заключаются элементы крови всех живых существ; поэтому, когда плотоядные едят кровь и мясо травоядных, то они только воспринимают в себя из них растительные начала.

Растительные продукты, в особенности, всякого рода зерно и, стало быть, хлеб, содержит в себе столько же железа, как и мясо быка или всякого другого животного.

Медведь, содержащийся в зоологическом саду, обнаруживал самый кроткий нрав, когда его кормили одним хлебом. Но довольно было покормить его два дня мясом, чтобы сделать злым, задорным и даже опасным для тех, кто за ним ходил. Известно, что хищный инстинкт у свиньи до такой степени развивается, когда ее кормят мясом, что она нападает на людей.

Плотоядный человек нуждается для своего пропитания в огромной площади земли, в большей даже, чем лев или тигр. Охотничья нация, замкнутая на ограниченном пространстве, не может размножаться. Необходимый для поддержания жизни углерод приходится брать у животных, которых на ограниченном пространстве может быть только ограниченное число. Эти животные собирают элементы своих органов и крови из растений и снабжают ими потом индейцев, живущих охотой; но последние съедают их без того вещества, которым поддерживались при жизни животных их жизненные процессы. Хотя индеец мог бы поддержать в продолжение нескольких дней свою жизнь и здоровье, съев всего одно животное, но для приобретения необходимой теплоты он должен съесть в это время пять животных. В пище его заключается избыток азота, в углероде же он терпит недостаток большую часть года; отсюда и является закоснелая склонность к водке у людей, питающихся мясом.

Невозможно придумать более яркой иллюстрации превосходства земледелия, чем речь вождя одного североамериканского племени, переданная нам французом Кревку. Вождь этот, советуя своему племени заняться земледелием, сказал: «Разве не видите, что в то время, как мы питаемся мясом, белые люди питаются (отчасти) зерном? Что мясо зреет тридцать месяцев, и часто его нам не хватает? Что каждое из этих чудодейственных зерен, зарываемых в землю, возвращается сторицей? Что мясо убегает от нас на четырех ногах, а мы должны преследовать его на двух? Что зерно лежит и вырастает там, где белые его посеяли; и зима, во время которой охота стоит нам стольких трудов для белых служит временем отдыха? От этого у них много детей, и они гораздо долговечнее нас. Слушайте же, что я говорю всем вам: прежде чем погибнут от старости деревья, осеняющие наши вигвамы, раса зерносеятелей истребит мясоедную расу, потому что охотники не решаются сеять9».

Мнение Либиха о вредных последствиях склонности землевладельцев превращать пахотные земли в выгоны достаточно известно.

1 В том же духе высказался и другой знаменитый ученый, сэр Брюстер, выражая свое чувство отвращения к бойне, — чувство вполне законное, но, по странному извращению человеческого ума, постоянно подавляемое вопреки всем внушениям совести и рассудка. Вот что говорит он? «Какими бы расами ни были заселены другие миры, мы убеждены, что существуют такие формы жизни, при которых немыслимы ни людоеды, ни герои с окровавленными руками, ни правители, препятствующие просвещению народа и тем готовящие его к эшафоту. На скрижалях этого грядущего царства должна быть написана высшая из заповедей: Не убий ни для завоеваний, ни для славы, ни для денег, ни для одежды, ни для пищи, ни для удовольствий. Прелестные формы жизни, чувства, инстинкта, так тонко выработанные рукой великого Мастера, не должно разрушать; они должны быть предметом изучения для философов, темой для поэтов, товарищами и помощниками человека».

2 См. также его красноречивый протест против научного и популярного заблуждения людей, которые, отрицая сознательный разум у животных (как млекопитающих, так у низших пород) придумали, в объяснение их нравственного состояния, неопределенный термин «инстинкт».

3 Этому достопамятному зданию наследовала нынешняя хорошо известная церковь в Кросс-Лэне, где теперь служит и говорит свои красноречивые проповеди достопочтенный Джемс-Клэрк, один из маститых и наиболее уважаемых членов Вегетарианского общества.

4 Здесь кстати заметить, что ни в одной английской энциклопедии, ни в одном биографическом словаре не встречается, насколько нам известно, имени этого великого гигиениста, как не встречается и многих других имен, прославившихся в гигиенической или гуманитарной литературе. Опущение во многих словарях имен этих истинных благодетелей мира тем удивительнее, что издания эти переполняются бесчисленным множеством имен различных лиц, ни малейшим образом не способствовавших ни накоплению знания, ни улучшению благосостояния человечества.

5 Как на примеры этого профессор Лауренс указывает преимущественно на лапландцев, самоедов, остряков, тунгусов , бурят и камчадалов в Северной Европе и Азии, а также на эскимосов в Северной Америке, и на туземцев Огненной Земли на южной ее оконечности, которые, хотя и питаются почти исключительно мясом и нередко сырым, — однако представляют собой самые мелкие, слабые расы земного шара. Изо всех рас земного шара североамериканские туземные племена, существующие почти исключительно охотой, считаются самыми дикими и свирепыми.

6 В этом году появилось в печати, одно за другим, следующие его сочинения: «Переписка между старым и современным дипломатами», «Общественные права Германского союза» и «Критическая история общенародных законов».

7 Из сочинений его за это время особенного влияния заслуживают «Очерки политической науки». Это сочинение, написанное под влиянием стремлений к свободе, волновавших в то время почти всю Европу и оставшихся в большинстве случаев совершенно бесплодными, не лишено значения с точки зрения подготовки общин для высших правительственных целей. Затем было напечатано его сочинение «Основные права германского народа», а также и еще одно сочинение, написанное сообща с Гейнценом.

8 Сравни замечания Жан-Поля Рихтера (1763-1825), в его трактате о воспитании, где он протестует не менее горячо против общего пренебрежения к этой стороне морали. Между прочими замечаниями на этот счет знаменитый романист пишет: «Любовь есть прирожденная, но различно распределенная теплота сердца. Люди бывают с теплой и с холодной кровью, как и животные. В ребенке, как и в низшем животном, любовь есть главный импульс; нередко — но не всегда — этот центральный огонь пробивает наружную кору… Ребенок (принадлежащий к нашей системе воспитания) приучается считать всякое живое существо священным, — словом, ему сообщаются чувства индуса вместо сердца картезианского философа. Здесь замешано нечто большее, чем просто сострадание к животным, — но и оно также обнимается этим вопросом. Почему, — как давно замечено, — жестокость ребенка к низшим животным предвещает его будущую жестокость в отношении к людям? Неразвитый человек может жалеть только себя; только собственное страдание говорит понятным ему языком личного опыта. Бессловесный крик мучимого животного звучит для него странно, даже забавно; а между тем, он видит перед собой жизнь, сознательные движения, то есть, все то, что отличает живое существо от неодушевленного предмета. Оно грешит против собственной жизни, отделяя ее от жизни остальных существ, словно часть какого-нибудь механизма. Да будет ему (ребенку) священно всякое живое существо, хотя бы и неразумное! Ведь, в сущности, и сам он еще не знает разумной жизни. И разве можно не принимать в расчет живого сердца только потому, что оно бьется под щетиной, под перьями или крыльями?»

9 Заметим кстати, что знаменитый голландский физиолог Молешот, младший современник Либиха, грешит такой же странной непоследовательностью, как и этот последний, и Бюффон, становясь в ряды защитников креофагии после того, как сам же он высказал убеждение, что «растения предпочтительнее мяса по обилию заключающихся в них питательных веществ, так как, превосходя мясо на половину количеством альбуминных веществ, они в изобилии содержат также жир и соли». Ясно, впрочем, почему огромное большинство ученых, хотя и признающих хорошие качества или даже превосходство растительного режима, тем не менее, все стоят за общепринятую пищу: они или равнодушны к гуманным учениям, или же не находят в себе мужества постоять за то, что считают истиной.