ЭТИКА ПИЩИ,

или

НРАВСТВЕННЫЕ ОСНОВЫ БЕЗУБОЙНОГО ПИТАНИЯ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА

Собрание жизнеописаний и выдержек из сочинений выдающихся мыслителей всех времен

Хауарда Уильямса

ОГЛАВЛЕНИЕ:

I

ГЕЗИОД

VIII век до Р.Х.

Гезиод, бывший по преимуществу поэтом мира и земледелия, как Гомер был поэтом войны и «героических» добродетелей, родился в Аскре, деревне в Беотии (части Эллады).

То, что нам известно о жизни Гезиода, почерпнуто из его сочинения «Труды и Дни». Мы узнаем из этой замечательной поэмы, что отец его был выселенцем из Эолии, героической части северо-западного угла Малой Азии; что старший брат его, Персес, отнял у него, подкупив судей, по праву принадлежавшее ему наследство; что после этого Гезиод поселился в соседнем городе Орхомене, который был в доисторическом времени могущественным и славным. Вот и все, что нам достоверно известно об авторе «Трудов и Дней».

Главная прелесть творения этой первой из существующих дидактических поэм заключается в очевидной серьезности цели и простота слога. Частые укоризненные указания автора на несправедливость судей, которую, как мы выше сказали, он изведал собственным опытом, трогательны и наивны.

Поэма «Труды и Дни», представляющая такой разительный контраст с воинственным духом Гомерова эпоса, трактует в простых и гладких стихах об этических, поэтических и экономических вопросах. В эпической части ее сквозит истинное чувство и убеждение, что зло водворилось на земле несправедливостью и насилием. Хорошо известны места ее, в которых поэт изображает постепенное падение и вырождение людей золотого века в современную ему расу века железного, служат древнейшим образцом всех позднейших поэтических легенд о золотом веке и о невинном состоянии людей.

Согласно Гезиоду, не земле постоянно борются два начала: дух войны и раздора и мирный дух земледелия и промышленности. В обращении к судьям, которых он горько упрекает в несправедливости:

Безумцы! Из души жестокой не узнать,
Насколько было б лучше половину брать, —
Чем все; и сколько блага людям в соках трав целебных,
И лакомств на полях, и пиршеств — в злаках хлебных.

он явно выражает убеждение в той истине, которой учат вегетарианцы, что роскошная пища порождает эгоизм во всех его разнообразных формах.

Нижеприведенные стихотворение Гезиода, в котором описывается «Золотой век», достаточно ясно говорят, что он считал пищу, состоящую из продуктов земледелия и фруктов, высшим и лучшим способом питания:

«Как боги, — мирно жил благословенный род,
Не ведая нужды, как наше поколенье,
Ни умственных тревог, ни тягостных работ:
И старость не несла с собой разрушенья
Их чистой красоты. Они не знали бед,
Болезней, горя, зла; богатые стадами,
Всегда довольные готовыми плодами
Земли, дарившей им неподкупной обед,
Со всей природою Небес благословенье
Они делили дружно. Смерть, — как сновиденье, —
Рукою ласковую смежали веки их.
Когда же грудь земли весь род во мрак сокрыла,
Великий Зевс воздвиг из тления могилы
И к жизни вновь призвал избранников своих.
Как добрых гениев, хранителей незримых
Всего живущего среди полей родимых,
Благих советников, защитников людей;
И над землей в туман светлый рой теней,
Великое служенье свято исполняя,
Носился, радостный, от края до края, —
И праведных пути невидимо хранил,
И благодать небес на землю низводил».

Вторая раса — «Серебряный век» — хотя и ниже первых, совершенно невинных людей, но все же воздерживается от кровопролития в приготовлении своей поищи и не приносит жертвы богам. Поэт, видимо, считает кровавые жертвоприношения преступным заблуждением. Положить начало кровавым пиршествам суждено было третьей расе — «Медному веку»:

Они свирепы, буйны; в копьях вся их сила, —
Все помыслы — в жестоких подвигах войны,
Земля пшеницею их не благословила, —
Их пиршества — кровавых ужасов полны.

По Гезиоду и его последователям, позднейшим поэтам, «бессмертные обитатели Олимпа» постоянно питаются чистою и бескровною амброзией, напитком служит им нектар, — должно быть нечто вроде рафинированной росы. Музы Геликона, внушающие поэту его песни, упрекают его соседей, «пасущих стада», за их «исключительно животные аппетиты».

II

ПИФАГОР

570-470 до Р.Х.

«Не получило и никогда не получит человечество большего блага, чем то, которое ниспослали ему боги через Пифагора». Так выражает свое восторженное поклонение этому мудрецу один из его биографов. Людям, незнакомым с историческим развитием греческой мысли и греческой философии, эти слова могут показаться просто выражением пристрастного поклонения героям. Но те, кому сколько-нибудь известна эта важнейшая часть истории, и кто имеет понятие о прямом или косвенном влиянии Пифагора на умнейших и серьезнейших из его соотечественников, — в особенности на Платона с его последователями, а через них и на позднейших евреев, а на идеи первобытного христианства, - те признают идеи самосского мудреца по меньшей мере одним из важнейших и влиятельнейших факторов в зарождении и развитии высшей человеческой мысли.

Есть истинное и есть фальшивое поклонение героям. Последнее, как ни много послужило оно к поддержанию слепой и неразумной веры человечества в свое превосходство, ни мало не ускорило, однако, прогрессивного стремления мира к выяснению истины. Вера в древние идеалы, выраженные в народных представлениях покровителями человечества — богами и сыновьями богов, которых вернее было бы назвать «разрушителями и бичами человечества», почти утрачена, старые идеалы упразднены, но места их еще ждут заместителей — представителей высших идеалов гуманности. Когда на место представителей чисто физической и умственной силы воссядут истинные герои из тех нравственных светочей и пионеров, которые содействовали рассеянию мрака невежества, варварства и эгоизма, — то одно из видных мест между ними будет принадлежать первому из западных учителей, проповедовавших гуманизм и веру в духовное начало.

Нет ничего естественнее и законнее любопытства, с которым мы стараемся узнать как можно полнее и достовернее внешнюю и внутреннюю жизнь руководящих умов человеческой расы. К сожалению, личности многих из них, и даже наиболее интересных и знаменитых, представляются нам туманными и неопределенными. Но мы перестанем удивляться, когда вспомним, что о личной жизни Шекспира, не говоря уже о других знаменитых людях, нам известно немногим более, чем о личности Пифагора или Платона. Понятно, что глубокая древность, когда не было еще открыто книгопечатание, могла оставить нам только скудные сведения о жизни даже таких важных и влиятельных людей, как основатель пифагорейского учения.

Самый ранний отчет об его идеях был приведен в у Филолая Тарентскаго, родившегося спустя сорок или пятьдесят лет после смерти своего учителя и, стало быть, современника Сократа и Платона. Его «Пифагорова система», составлявшая три тома, так высоко ценилась Платоном, что он заплатил, как говорят, за копию ее около четырех тысяч рублей на наши деньги, и включить главную часть ее в своего «Тимея».

Но это сочинение, как и многие другие ценные продукты греческого гения, давно потеряно. Остальными авторитетными источниками нашими для биографии Платона служат: Диоген Лаэрций, Порфирий — один из ученейших писателей древности — и Ямвлих.

Труд этого последнего представляют самую полную, если не самую лучшую в критическом отношении, из сохранившихся биографий Пифагора. В биографии Порфирия недостает начала и конца; из десяти же книг Ямвлиха «О Пифагоровой секте», от которых сохранились только пять, жизнеописанию основателя секты была посвящена первая часть. Диоген Лаэрций, принадлежавший, по-видимому, к эпикурейцам, жил во втором столетии, а Порфирий и Ямвлих, известные толкователи неоплатоновского учения, писали в 3-м и 4-м веках нашей эры.

Пифагор родился на острове Самос, около 570 года до Р.Х. Во время его юности самосским тираном сделался Поликрат, прославленный прекрасной историей Геродота; и правление его, как и правление многих других тиранов, придало греческому слову «тиран» то значение, которое оно имеет в настоящее время.

Будущий философ, неспособный спуститься до роли доносчика и льстеца, предпочел покинуть отечество и, подобно сирийскому философу у Вольтера, предпринял дальнее для его времени путешествие.

Впрочем, в точности неизвестно, далеко ли оно простиралось. Известно, что Пифагор посетил Египет, эту колыбель древней науки, побывал в Сирии и, вероятно, проник к востоку Вавилона, быть может, в качестве пленника тогдашнего завоевателя Египта, персидского царя Камбиза. Надо полагать, что догмат о бессмертии души — или, как он представляется в сочинениях Пифагора, догмат о переселении душ, — широко распространенный в восточных вероучениях, привился к нему на Востоке и, главным образом, в Египте.

Утверждают, что Пифагор отказался от общепринятой пищи еще в 19-ти или 20-ти летнем возрасте. Если это правда, то тем более чести ему, что он дошел собственным умом и тонкостью нравственного чутья до понимания более чистого образа жизни. Если же это неправда, то можно предположить, что он заимствовал наиболее важные и характерные подробности своего учения у египтян и персов или, через них, даже от индусов, строже всех других народов воздерживавшихся от мясной пищи.

Замечательно, что двое великих учителей воздержания, Пифагор и Сакия-Муни, или Будда, были почти современники. Возможно и то, что до греков как-нибудь дошло великое учение индийского пророка, отпавшего от браманизма, — установленной и исключительной религии Индийского полуострова, и провозгласившего свое великое новое для мира откровение — «религию милосердия ко всем живым существам человеческого и нечеловеческого рода»1.

Естественным и необходимым результатом этой чистой жизни было, по словам Ямвлиха, то, что «сон Пифагора был краток, душа чиста и бодра, тело закалено в совершенном и несокрушимом здоровье. По-видимому, Пифагор вернулся в Самос, уже пережившим средний возраст, и слава его предшествовала ему. Но потому ли, что он нашел своих соотечественников испорченными развращающим влиянием деспотизма, или же он искал лучшего поля для пропаганды своего нового учения, только вскоре он уехал в южную Италию, известную тогда под именем Великой Греции за ее многочисленные греческие колонии. В Кротоне, слова и красноречие самосского философа, по-видимому, скоро привлекли к нему, если и не многочисленную, то избранную аудиторию, и он основал свое знаменитое общество, - первую историческую и вегетарианскую ассоциацию в западном мире, прототип, в некоторых отношениях аскетических ассоциаций греческого и католического христианства. Общество это состояло из 300 молодых людей, принадлежавших к самым влиятельным фамилиям города и его окрестностей.

В египетской духовной касте и в других подобных замкнутых учреждениях существовал обычай хранить в тайне лучшие идеи своего учения и посвящать в эту тайну одних привилегированных. Египетские жрецы, очевидно, придерживались политики поддержания в массах суеверного невежества, чтобы действовать страхом на умы; что же касается философских сект, то этот удобный покров тайны, быть может, служил им щитом против подозрительности жрецов и народа.

Без сомнения, основатель новой секты имел философскую причину для учреждения в ней степени оглашенных и испытательного курса, равно как и для введения в нее объекта строжайшей тайны. Точный характер его учения остается большею частью предметом догадок, так как до нас не дошло ничего, писанного его рукой, и даже неизвестно, излагал ли он когда-нибудь свое учение письменно. Во всяком случае, для нас достаточно очевидно, что общий дух и характер учения заключался в гуманности и в самообуздании, основанных на великих принципах справедливости и умеренности, что главные условия общежития Пифагора были общность имущества и строгая воздержанность. В сущности, он был отцом коммунизма на Западе, хотя его общины имели скорее аристократический, исключительный характер, чем демократический и общедоступный. «Он, первый, учил, — говорит Диоген Лаэрций, — что между друзьями должна быть общая собственность, и что дружба есть равенство: последователи его клали к его ногам деньги и богатства, и делились между собою всем».

Нравственные понятия этого великого учителя далеко опережали условную мораль его времени. По словам того же биографа он советовал своим ученика спрашивать себя каждый день, по возвращении домой: «В чем я провинился? Чего я не сделал, что должен был сделать?» Он учил их жить в полном согласии между собою, делать добро своим врагам и добротою и лаской превращать их в своих друзей. Он запрещал им просить чего-либо для себя у богов, так как они не могли знать, что для них наиболее полезно. Он запрещал также проносить кровавые жертвы. Он допускал только жертвоприношение из хлебных злаков, фруктов и других произведений природы, не сопряженных с убийством. Это предписание и великая заповедь «не убивать и не вредить невинным животным» служили отличительными чертами возвышенного духа учения Пифагора. Уважение его к прекрасному и благотворному в природе было так велико, что он формально запрещал наносить напрасный вред обрабатываемым и плодоносным деревьям и растениям.

Он обещал своим последователям, что, довольствуясь невинною, чистою и гуманною пищей, они будут наслаждаться здоровьем, душевным равновесием, спокойным, легким и подкрепляющим сном и обладать высшим умственными и нравственными качествами. Сам же он, по словам Пифагора, «довольствовался медом, одним хлебом, не пил вина; главный же его пищей были вареные или сырые огородные овощи. Рыбу он ел редко».

Гуманность, распространение великих принципов справедливости и сострадания на все безвредные, живые и чувствующие существа, есть новейшее учение, даже и в наше время далеко не всеми признаваемое; в древности же, хотя и были люди подобные Плутарху и Сенеке, «доблестно идущие» против духа своего времени, но такие люди были редкостью. Сознание обязательности, благожелательности и благотворительности не только не распространялось на низших созданий, но, до сравнительно новейшего времени, ограничивалось тесными рамками национальности и вероисповедания. Можно было подумать, что патриотизм и любовь к человечеству суть два исключающих друг друга принципа.

Обязательство воздерживаться от мясной пищи имело, в учении Пифагора, скорее умственное и духовное, чем гуманное основание; но и последнее не проигнорировалось Пифагором, как видно из его запрещения причинять не только смерть, но и страдание низшим существам; а также из его внушения воздерживаться от кровавых жертвоприношений. Отвращение его к бойне было, по словам Порфирия, так велико, что он не только строго воздерживался от употребления в пищу мяса, но и не мог принудить себя переносить соприкосновение и даже самый вид мясников и поваров.

Но, оберегая безвредных животных от смерти и страданий, Пифагор признавал, однако, необходимость вести борьбу с хищными. Сам же он так хорошо изучил привычки и характер низших животных, что, при помощи исключительно растительной пищи, не только приручил огромного медведя, наводившего ужас на поселян, но и приучил его во всю остальную жизнь довольствоваться такою пищей. Правда ли это или вымысел, во всяком случае, рассказ это правдоподобен, так как и в наше время бывали достоверные примеры кормления чисто плодоядных животных одною растительною пищей с большим или меньшим успехом.

«Внушая своим последователям воздержание от мясной пищи, говорит Ямвлих, Пифагор имел, между прочим, в виду расположение людей к миролюбию. Кто возмущается убийством других созданий, как делом неправедным и неестественным, тот сочтет еще более беззаконным убивать человека, или начинать войну». В особенности внушал Пифагор воздержание политическим людям.

«Если они стремятся быть справедливыми в высшей степени, то отнюдь не должны причинять вред и низшим животным. Как убедят они других людей поступать справедливо, если известно, что сами они с ненасытною алчностью пожирают близких человеку созданий? Ведь благодаря общежитию с нами, одинаковым условиям существования и взаимной привязанности, эти животные, так сказать, связаны с нами братским союзом»2.

Как несхоже это учение с тем, которое пользуется такою популярностью в наше время! Если бы мог воскреснуть кто-нибудь из великих мыслителей 6-го века до Р.Х. - в какое негодование пришел бы он, видя, какие массы невинных тварей избиваются для публичных банкетов в честь политических и других лиц, — банкетов, которые подробно и велеречиво описываются потом в газетах! Как жестоко разбились бы, при это виде, его надежды на прогресс человечества! Здесь кстати привести слова великого латинского сатирика, Ювенала, который так часто клеймил огненною речью роскошное обжорство своих современников: «Что сказал бы Пифагор? Куда убежал бы он от этого чудовищного зрелища? — он, который так строго воздерживался от употребления в пищу мяса каких бы то ни было животных, как будто это было мясо людей!»

Нам достоверно неизвестно, долго ли просуществовал этот братский союз в Кротоне. Но, так как слава и влияние его успели широко распространиться, то, надо полагать, что восстание черни (причина которого остается темной), рассеявшей эту аристократическую общину и перебившей ее членов, случилось лишь много лет спустя после ее возникновения. Как бы то ни было, а Пифагор дожил, по общепринятому мнению, до преклонных лет, которые показываются различно, от 80 до 100.

В наш план не входит подробное обсуждение научных или богословских теорий этого философа. Согласно туманному, выспреннему характеру ионической научной школы, выводившей, между прочим, происхождение вселенной из одного первобытного начала, Пифагор был наведен своими любимыми математическими вычислениями на открытие космического элемента в числах, или пропорциях, — теория, сходная с философией Дальтона, принятой теперь в химии. Пифагор предвосхитил теорию Коперника. Он признавал за солнцем более важное начало, чем за землей, и ставил его в центр орбит земли и других планет. Но этот аргумент, несомненно, свидетельствующий об его гениальности, был слишком возвышен для его современников, не исключая даже Платона и Аристотеля.

Существенным элементом пифагорейской школы была ее теория музыки, от которой взялась столь популярная у поэтов идея о «музыке сфер». Школа эта приписывает музыке величайшее влияние на обуздание человеческих страстей. Не следует забывать, что у греков вообще музыка в широком смысле слова означает не только «гармонию сладостных звуков», но и вообще артистическое и эстетическое воспитание, обучение всему, что смягчает и совершенствует человека.

Знаменитое учение о переселении душ также было характерною чертой пифагорейского учения. Впрочем, можно предположить, что Пифагор желал только дать понятие людям «не ученым» посредством этой притчи о великой идее постепенного очищения души последовательным рядом искусов, до окончательной подготовки ее к бессмертной и бесплотной жизни.

Но нас интересует главным образом отношение Пифагора к мясной пище. Не подлежит сомнению, что воздержание было одною из основ его системы; тем не менее, некоторые из новейших комментаторов его, не сочувствующие такому практическому понимаю праведной жизни, или не склонные вообще к ограничению себя, нередко выражают сомнение в этом факте, если не проходят его презрительным молчанием. Но таким образом они игнорируют то, что составляет для последующих веков главную суть пифагорейства. Скептики ссылаются на знаменитого атлета Милона, изумительная сила которого вошла в поговорку. Но если бы они заглянули поглубже, то убедились бы, что именно воздержание от мясной пищи и способствует наибольшему развитию физической силы, и что на Востоке встречаются и по сие время, между потребителями исключительно растительной пищи, такие богатыри, которые могли бы посрамить в состязании любого из европейских силачей. Многие путешественники обращали внимание на необычайную силу константинопольских водоносов и лодочников. Точно также славятся своею удивительною выносливостью китайские кулии, и подобных примеров не мало можно найти среди народов Востока. Между тем, они питаются исключительно простейшей пищей — рисом, просом, луком т.п. — но и в самом скудном количестве. Мало того, сами древнегреческие атлеты воспитывались большею частью на растительной пище. Но, не приводя много примеров, довольно сказать, что, по самому умеренному вычислению, две трети населения земного шара, включая массу обитателей Англии, волей-неволей обходятся почти совсем без мяса.

Хотя всегда всеми признавалось, что от прямых последователей пифагорейского учения требовалось воздержание, однако в отношении непосвященных еще или, по церковному термину, оглашенных, это правило, по-видимому, не строго соблюдалось. Послабление, вероятно, признавалось необходимым для привлечения масс. Отсюда и взялись, вероятно, те кажущиеся противоречия, которые встречаются в словах его последователей.

Слепое поклонение героям и гениальным людям, хотя бы и направленное к высшим нравственным целям, не согласно с нашими убеждениями. Как человек основатель пифагорейской школы, конечно, не был чужд человеческих слабостей и не мог совершенно отрешиться от любви к чудесному, к чему был так склонен его суеверный век. Но и за исключением всего, что приписывается ему фантастического, за ним остается еще достаточно таких серьезных заслуг, которые заставляют признать его одним из величайших умов в истории мира3.

III

САКИА-МУНИ

Буддийская вера, как известно, запрещает употребление в пищу убоины. Отношение буддийской религии вообще к убийству животных могло бы послужить предметом целого отдельного исследования. Здесь мы ограничимся приведением, в виде выдержки из поэмы Эдвина Арнольда «Свет Азии», проповеди против убийства животных, приписываемой преданием основателю буддизма Сакиа-Муни или Гаутами.

В мрачный храм бога Индиры пришел вдохновенный

Гаутами. Стояли брамины толпою

В белых ризах, алтарь окружая священный

И костер разводя; кровь животных рекою

Орошала весь храм. Царь с блестящею свитой

Там молился.

На жертвенник, кровью залитый,

Был возложен красивый козел длиннорогий.

Крепко связанный, убранный пышно венками.

Старший жрец возглашал над ним;

«Грозные боги!

Вот еще благолепная жертва пред вами —

За грехи Бимбасара, царя, — искупленье!

За утеху вам, страшные, я всесожженью

Предаю его мясо и кровь проливаю!»

Ион поднял свой нож над протянутой глоткой.

«Запрети ему, царь, запрети, умоляю!..» —

Гаутами сказал. И десницею кроткой,

У брамина взял нож из десницы кровавой.

Узы жертвы распутал. Потом величавый

И спокойно-бесстрашный — прошел меж жрецами

Прямо к царскому месту. Толпа расступилась:

Все сердца покорял он мгновенно глазами,

Где любовь бесконечная к людям светилась.

«Кто ты, дивный?..» — спросил его царь в изумленье,

Преклоняясь пред ним и сойдя с возвышенья.

«Люди, братья, — ответил учитель, — внимайте!..

Правду вечную вам возвестит Гаутами.

Жертв кровавых не надо Всевышнему — знайте!

Он вам ныне вещает моими устами:

«Жизнь одна! Жизнь — таинственный дар и священный,

Дар прекрасный для всех, всем равно драгоценный.

Отнимать ее — грех неоплатно великий

Пред дающим ее. Всеблагому не надо

Вашей службы кровавой, бессмысленно дикой...

Вы, жестокие, ждете от неба пощады?

За злодейство вы просите блага, награды?..

Если правда, что злы и безжалостны боги,

Укротит ли их гнев ваш козел длиннорогий,

Можно ль их подкупить этой жертвою лживой?

Если ж правда, что боги добры, справедливы,

То нужна ли им кровь, на землю пролитая?

Не противны ли храмы, где жертва живая

Рвется, мучится, бьется у вас под ножами?..

Верьте, братья, что милость предвечно богами

Суждена милосердным. Одно назначенье

Всем созданиям смертным: любя и жалея,

Мирно жить друг для друга. И наше спасенье

В кроткой жалости сильного к тем, кто слабее!

Все мы, здесь обреченные смерти и боли,

Все родня. Все подвластны одной вечной Воле!..»

Долго он говорил, разъясняя откровения

Древних книг и подвижников первых ученья.

И в устах вдохновенных былого заветы

Озарялись сиянием нового света.

"Е сли бы вы захотели, — сказал Гаутами, —

Как земля наша скорбная стала б прекрасна!

Как прекрасны и счастливы стали б вы сами.

Если б жили с законом предвечным согласно,

Все живое щадили, любили, жалели,

Не губили жестокой рукою напрасно,

Только пищу бескровную, чистую ели;

Если б вы не считали убийство забавой,

Душ и рук не грязнили охотой кровавой...

Разве мало нам пищи дозволенной, чистой?

Созревают на нивах хлеба золотые;

Спеют ягоды сладкие в роще душистой;

Осыпают деревья плоды наливные;

И повсюду ключи бьют студеной водою...

А вы губите жизнь беспощадной рукою!»

И сердца отогрел он святою любовью.

Устыдились брамины забрызганных кровью

Рук жестоких, и длинной одеждою белой

Прикрывали их; старый алтарь закоптелый

Был покинут; освященный костер, позабытый,

Смрадным стынущим жиром и кровью залитый,

Угасал. Гордый царь с головой преклоненной

Слушал речи святого душой умиленной...

А на утро гонцами царя громогласно

Был и новый закон возвещен всенародно,

Повсеместно: «Царю Бимбасара угодно:

Да не будет в стране, его воле подвластной,

Впредь убийства животных для жертвы кровавой;

Да не льется невинная кровь беззаконно

Ни для пищи, дарующим жизнь воспрещенной,

Ни для злой и жестокой напрасной забавы;

И да ведает всякий под нашей державой:

Жалость к тварям живым — есть небес повеленье

Жизнь одна! Милосердным и кротким — спасенье

Тот закон на гранитной колонне высокой

Был начертан. И свято хранится сердцами

До сих пор там, где Ганг протекает широкий,

Где свет Истины вечной зажег Гаутами.

IV

П Л А Т О Н

428-347 до Р.Х.

Наиболее знаменитый из прозаических писателей древности, Платон4, может считаться в философии почти прямым последователем Пифагора. Он принадлежал к афинской аристократии, бывшей в то время, да и долго спустя, центром, вокруг которого сосредотачивалось развитие искусств и наук. По-видимому, он уже в ранней молодости проявлял свои литературные способности, испытывая себя в различных родах поэзии, — эпической, трагической и лирической, — и в то же время отличался в качестве атлета на больших народных состязаниях или, как их называли, «играх», отличиться на которых было целью честолюбия всякого грека. По главным предметам, входившим в систему воспитания свободного грека, он имел учителями искуснейших профессоров того времени. Он предавался с большим рвением обогащению себя знаниями и старательно изучал философские системы, разделявшие в то время литературный мир.

Двадцатилетним юношей он привязался к Сократу, бывшему в ту пору в апогее своей славы, как моралиста и диалектика. В 399 году, после казни своего учителя, Платон удалился из своего родного города, который уже и раньше запятнал себя преследованием другого великого учителя, Анаксагора. Платон поселился на некоторое время в Мегаре, в недалеком расстоянии от Афин, а затем, по обычаю современных ему пылких искателей истины, отправился путешествовать.

Он посетил те же страны, в которых побывал Пифагор, и рассказы о его путешествиях на дальний Восток точно так же легендарны, как и рассказы о странствованиях его предшественника. Самым интересным эпизодом первого путешествия Платона была его предполагаемая дружба с сиракузским тираном Дионисием Старшим, пригласившим философа в западную столицу греческого мира. Сиракузы. Рассказ о том, как вероломный хозяин выдал своего гостя спартанскому послу, который продал его потом в рабство, хотя и не представляет ничего невероятного, но может быть только простым преувеличением дурного обращения с Платоном сиракузского тирана.

Поездка в Италию была, без сомнения, внушена Платону желанием лично познакомиться с наиболее знаменитыми из пифагорейцев, большинство которых жило в южной части полуострова, и воспользоваться случаем поближе узнать их философское миросозерцание. В то время самым крупным представителем пифагорейской школы был Архитас, один из гениальнейших математиков всех времен. По возвращении своем в Афины, Платон, уже в 40-летнем возрасте, основал в пригородных рощах или садах свою «Академию». Все, наиболее известные в то время или прославившиеся впоследствии, афиняне слушали его лекции; между ними находился и Аристотель, которому суждено было впоследствии соперничать в славе со своим учителем. Приблизительно с 388 года и до самой смерти в 347 году Платон продолжал читать лекции в академии и писать свои «Диалоги».

В промежутках между своими литературными и дидактическими трудами, он дважды посетил Сицилию; в первый раз — по приглашению своего друга Диона, родственника и советника двух Дионисиев, из которых второй в то время царствовал. Дион надеялся, что ум и красноречие афинского мудреца склонят молодого правителя к справедливости и умеренности; но в этой надежде ему суждено было горько разочароваться. Второе посещение Сиракуз было предпринято Платоном вследствие неотступных просьб его пифагорейских друзей в этой стране, учение и образ жизни которых всегда внушали ему теплое сочувствие. Неизвестно, по какой причине обе эти поездки остались без результата. Дион подвергся изгнанию, и сам Платон спасся от смерти, лишь благодаря заступничеству Архитаса. Таким образом, единственная попытка осуществить идеальную республику Платона, ни к чему не привела. Почти единственным материалом для биографии Платона служат приписываемые ему письма. Описание первого посещения им Сицилии находится в седьмом письме.

Мы должны ограничиться здесь кратким отчетом о характере философии и сочинений Платона. Во главе о Пифагоре мы уже показали, как высоко ценил Платон методы и принципы этого учителя. Пифагорейским учением значительно отзываются сочинения великого ученика и толкователя Сократа, в особенности «Республика» и «Тимей». Четыре основные добродетели, о которых говорится в первом из этих сочинений: справедливость, воздержание, благоразумие и мужество — добродетели пифагорейцев. Для чисто умозрительной части учения Платона характерна его теория идей5, вследствие которой он приходит к такому выводу, что, не будучи в состоянии постичь идею добра с надлежащею ясностью, мы можем приблизиться к этому лишь постольку, поскольку наши мыслительные способности могут возвыситься до надлежащей чистоты. Чтo ни думали бы мы о посылке, но истину и пользу заключения едва ли кто станет отрицать. Эта характерная теория позволяет заключить, что Платон верил не только в бессмертие, но и в вечное прошлое души. В «Федре» он описывает в аллегорической форме прежнее состояние души, носящейся по вселенной и посвящаемой при этом в суть вещей, открывающихся ее взорам. Этот-то опыт, приобретенный до рождения, и влагает в воплощенную душу понятие о красоте и правде.

Чрезмерная утонченность греческого ума и языка, очевидно, соблазняла современников вдаваться в тончайшие мистические умозрения, которые нам нередко кажутся странными и натянутыми. Поэтому, хотя и нельзя не восхищаться удивительными качествами греческой диалектики, но нельзя и не сожалеть, что такие качества часто тратились на бессодержательные призраки. К сожалению эта война из-за призраков не прекратилась и до ныне. Еще Сенека жаловался, а за ним и многие другие серьезные мыслители, на то, что ученость наша тратится более на шумиху слов, чем на приобретение мудрости. «Любовь к мудрости стала любовью к словам». Платон заслуживает высокого места в ряду выдающихся мудрецов не столько за положительные результаты, достигнутые его философией, сколько за общее направление им человеческой мысли и человеческих стремлений к высшим умозрительным целям. Из всех его «Диалогов» наиболее интересным и важным следует признать разговор «О республике», к которому, по-видимому, он приложил наиболее труда. Заключения, к которым он приходит в этом диалоге, кажутся особенно зрело обдуманными. С ними рядом можно поставить «Федо» и «Федра», из которых первый заключает в себе, как известно, исследование о бессмертии души6.

Наиболее интересующее нас из сочинений Платона «Ореспублике», в котором он описывает пифагорейские правила жизни, должно быть, появилось около 395 года и было одним из его первых произведений. Оно состоит из десяти книг. Вопрос о пище затронут во второй и третьей книгах, где Платон старается доказать существенную важность того, чтобы в его идеальном государстве массы, а тем более правители - придерживались в пище разумных правил. Из его слов можно с достоверностью заключить, что он подразумевает вегетарианство.

Во второй книге развивается по преимуществу вопрос о сущности справедливости, при чем высказывается мысль, замечательная для того времени и поучительная для нашего. Когда Сократ обсуждает этот вопрос со своими собеседниками, один из них говорит: «При всем моем уважении к вам, я должен заметить, что все вы, вообще, выдающие себя за поклонников справедливости, и каждый из вас в частности восхваляете справедливость, начиная с героев древности, лишь на основании связанных с нею славы, чести и выгод. Но что такое справедливость или несправедливость сами по себе в присущей им силе в человеческой душе — силе невидимой ни людям, ни богам, — этого никто еще не обсудил, ни в прозе, ни в стихах, на столько основательно, чтобы доказать, что несправедливость есть величайшая кара для души, в которой она обитает, а справедливость, — величайшее счастье. Если бы все вы с самого начала указывали на это и старались с детства внушать людям такое убеждение, то им не пришлось бы удерживать друг друга от совершения несправедливостей, потому что каждый сам наблюдал бы за собою, из боязни навлечь на себя величайшее из зол».

Очень было полезно для того времени — и не лишено значения и для позднейших времен — следующее замечание, встречающееся в этой книге: «Бывают хвастуны и гадатели, которые толпятся у дверей богача и стараются уверить его, что небо облекло их властью заглаживать жертвоприношениями и волхвованиями, среди пиршеств и ублажений плоти, всякое преступление, совершенное человеком или его предками… И в подтверждение своих слов они приводят цитаты из поэтов, показывающие, как легок путь порока, напр.: «Кто ищет зла, может легко его добыть даже в большом количестве. Дорога ко злу гладкая и короткая, ибо оно близко. Добродетель же, так установлено небом, достигается с потом на челе». Гезиод. «Труды и Дни».

Но всего более интереса и споров возбуждала пятая книга Платона, в которой он излагает свои взгляды на государство7.

Платон, доказывая природное равенство мужчин и женщин8 и требуя для людей обоих полов одинакового воспитания и образования, высказывает такие взгляды, какие встречаются лишь у самых передовых защитников прав женщины. Для всякого беспристрастного читателя «Республики» из нее с очевидностью выясняется, что автор высказывает в этом диалоге свои личные, искренние убеждения. Один из участников разговора о республике, выражая свое сочувствие коммунистическим законам Сократа, ссылается, однако, на трудность применения их к действительной жизни и просит учителя указать наиболее практический способ к тому. Сократ (едва ли нужно прибавлять, что устами его говорит сам автор) на это возражает:

«Станете ли вы меньше ценить художника, потому что он написал картину, не оставляющую ничего желать, и, изобразив высший идеал человеческой красоты, не в состоянии доказать, что такой идеал может существовать в действительности? Точно так же, если мы предлагаем в теории образчик совершенного государства, разве может наша теория упасть в вашем мнении лишь оттого, что мы не в состоянии доказать возможность такой общественной организации, какую предлагаем9? Далее ставится на очередь следующий вопрос: что должно понимать под словом: «философ», и в чем состоят характеристические черты истинного философа? «Они состоят: 1) в жажде знания всего сущего; 2) в отвращении ко лжи и в преданности истине; 3) в презрении к плотским наслаждениям; 4) в равнодушии к деньгам; 5) в великодушии и щедрости; 6) в справедливости и кротости; 7) в быстроте понимания и хорошей памяти; 8) в ровном и гармоничном построении духа». Но как достигнуть такого настроения? При настоящем положении вещей, при всевозможных развращающих влияниях, когда существует столько соблазнов искажать истину и подменять ее эгоистическим расчетом, достижение такой гармонии может казаться почти утопией.

Как же помочь этому злу? Само государство должно регулировать изучение философии и наблюдать, чтобы она преподавалась учащимся на здравых началах и в надлежащем их возрасте. При существовании таких условий, едва ли кто стал бы оспаривать, что для процветания государства полезно, чтобы им управляли философы. Если когда-нибудь все данные условия соединятся (а почему бы и нет?), то наше идеальное государство несомненно осуществится. Стало быть, в сущности, мы приходим к такому заключению: описанная конституция была бы лучшей, если бы могла быть осуществлена. Осуществить же ее возможно, хотя и трудно».

В знаменитейшем из его «Диалогов», — «О республике» или, как было бы вернее назвать его, «О справедливости» главными собеседниками, кроме Сократа, являются: Главкон, Полемарх и Адеймант. Разговор завязывается из случайного сделанного кем-то из них вопроса: «Что такое справедливость?» Во второй книге, из которой мы заимствуем нижеприведенный отрывок, прения переходят на происхождение общества, что дает случай Сократу развить свой взгляд на пищу, какая, по его мнению, была бы наиболее нормальной и полезной для общины, по крайней мере, для большинства ее членов:

«Они (ремесленники и рабочие вообще) будут питаться, как я полагаю, ячменною и пшеничною мукой, из которой станут печь хлеба и другие печенья. Разложив эти вкусные хлеба и печенья на соломенные плетенья или на свежие листья, и возлегши на простые ложа из тисовых и миртовых ветвей, люди будут веселиться вместе со своими детьми. Распивая вино, украшая себя гирляндами, прославляя в песнях богов и не плодя детей свыше своих средств, из благоразумной боязни бедности или войны».

«Тут Главкон прервал меня, заметив: «Ты, по-видимому, описываешь пиршество, а между тем люди видят у тебя хлеб без всякой приправы».

«Правда твоя, я забыл об этом, — сказал я. — Конечно, у них будет чем приправлять хлеб: у них будет соль, оливки, сыр, вместе с варевом из лука и капусты. Я думаю, следует также ставить перед ними десерт из фиг, гороха и бобов. Они будут жарить миртовые ягоды и буковые желуди, и умеренно запивать плоды вином. И таким образом, проводя дни в мире и здоровье, они, по всем вероятиям, будут доживать до глубокой старости и. умирая, завещать своим детям точно такую же жизнь».

«На это Главкон воскликнул: «Ну, Сократ, если бы ты основал общину свиней, то и они питались бы у тебя точно таким же способом».

«А как же по-твоему, Главкон, должны жить люди?» — спросил я.

«Как цивилизованные существа», — отвечал тот. «Они должны возлежать не на жестких ложах, которые отравляли бы им жизнь; должны обедать на столах; яства и десерты должны быть такими, какие подаются за обедом в новейшее время».

«Очень хорошо; я понял тебя. Значит, мы рассуждаем о жизни не простого города, а роскошного города. Я нахожу, что этот план не дурен, потому что, рассуждая таким образом, мы откроем, может быть, корень несправедливости. Город, который я описывал, можно назвать естественным, здоровым городом, но если ты хочешь, чтобы мы представили себе город, страдающий болезнями, то этому ничто не препятствует. Иные, конечно, не захотят удовлетвориться той пищей и тем образом жизни, которые мы описали, но пожелают еще иметь мягкие ложа, столы и всякую мебель, а также есть мясо… Понадобятся им и свинопасы — класс людей, которого нет в нашем первом городе, где в них никто не нуждается, но который необходим во втором, как и все прочее. Понадобится множество всякой скотины для тех, кто будет есть ее, не так ли?»

«Конечно, так».

«Понадобится и большее число врачей, чем в первом городе».

«Наверное».

«Я полагаю, что и пространство, которого хватило бы в первом случае для поддержания жизни жителей, окажется в последнем, слишком тесным».

«Верно».

«Придется прихватить полосу земли от соседей, чтобы иметь достаточно пашен и выгонов для скота. Со своей стороны, и соседи будут поступать в отношении нас таким же образом, если они, подобно нам, перейдут за пределы необходимого и вдадутся в неограниченное приобретение богатств».

«Это неизбежно, Сократ».

«Так не делается ли дальнейшим шагом нашим война, Главкон, как ты полагаешь?»

«Так, как ты говоришь».

«Не будем разбирать здесь, полезна ли война или вредна; довольно того, что доискались источника войны в тех же самых причинах, которые служат плодотворною почвой и всяких других зол, постигающих государство, как в целом составе, так и в отдельных его членах» (Книга II).

Справедливо полагая, что и лучшие из законов приносят мало пользы. Когда применяющие их правители несправедливы и недобродетельны, Сократ излагает, в третье книге, правила воспитания и пищи судей, или правителей, которых он, согласно коммунистической системе, называет охранителями.

«Мы уже сказали, — говорит он, — что люди, о которых идет речь, должны воздерживаться от пьянства, так как охранителю менее всякого другого дозволительно напиваться и не знать, где он находится.

«Было бы поистине смешно, если бы охранитель сам нуждался в охране».

…………………………………………………………………………………................

«Но как скоро в городе преобладают распущенность и болезни, то не ведет ли это к открытию множества судов и больниц, вследствие чего законоведы и медики поднимают голову, тем более что многие из высокородных лиц ревностно посвящают себя этим профессиям?»

«Как же может быть иначе?»

……………………………………………………………………………………………

«И не стыдно ли, когда медицинская помощь требуется не от ран или случайных болезней, свойственных времени года, а вследствие нашей распущенной жизни и того, что мы, как трясины. Всасываем в себя соки и вино, и заставляем мудрых сынов Асклепия придумывать для болезней такие названия, как ветры и катар?»

«Несомненно, что эти новопридуманные названия болезней очень странны». (Книга III)».

В другом месте («Законы»), Платон говорит, что пружины поведения и нравственной цены человека зависят главным образом от пищи. «Я замечал, говорит он, что мысли и поступки людей тесно связаны с их тремя потребностями: есть, пить и удовлетворять половой инстинкт. Смотря по тому, удовлетворяют ли они их разумно или злоупотребляют ими, получается в результате добродетель или противоположность ее». Сам же Платон отличался крайним воздержанием. Подобно большинству своих современников, он был большой охотник до фиг и за эту простую пищу его прозвали «любителем фиг».

Греки вообще славились между европейцами своим воздержанием. Комический поэт Антифон (в Атенее) называет их «листоедами». Особенно отличались умеренностью спартанцы и афиняне. Воздержанность первых даже вошла в поговорку. Сатирические поэты часто осмеивают это непонятное им равнодушие «к земным благам» со стороны умного и образованного народа.

Профессор Магаффи в своем новом сочинении о древнегреческой жизни, говорит, что в греческой литературе почти никогда не упоминается о бойнях и мясниках. «Употребление в пищу мяса, прибавляет он, ограничивалось у греков почти одними пирами при жертвоприношениях. На общепринятом языке, убоина называлась «жертвой». Наиболее любимыми и распространенными блюдами были: мадса, род варева из пшеничной или ячменной муки; различные хлеба: мед, бобы, лупины, латук, салат, лук и порей. Из фруктов подавались за обедом: оливки, финики и фиги. Что касается животной пищи, то из нее предпочиталась рыба. Современником великого мастера слова, Платона, был великий мастер медицины, «Гиппократ» (460-357), бывший для искусства врачевания тем же, чем Гомер для поэзии и Геродот для истории: первым историческим основателем медицины. Он был уроженец Коса, небольшого острова у юго-западного берега Малой Азии, легендарной колыбели и место пребывания учеников Асклепия или Эскулапа (как его называли латиняне), полубожественного творца и покровителя медицины. Из множества разнообразных сочинений, приписываемых Гиппократу «Трактат о диете в острых болезнях» вообще считается подлинным, тогда как «Трактат о диете в здоровом состоянии», хотя и принадлежащей к тому же веку, не всеми признается за творение самого основателя школы. Ему же приписываются — справедливо или нет — многие знаменитые изречения древнегреческой мудрости, из которых наиболее известны: ars longa — vita brevis (воспитание продолжительно, жизнь коротка), и, что еще более подходит к нашему предмету: «опиться почти так же вредно, как и объесться». Самыми популярными из произведений этого плодовитейшего писателя следует признать его «Афоризмы», в которых собраны все эти лаконические образчики житейской мудрости в виде четырехсот кратких сентенций.

Спустя около столетия после смерти Платона, вышло популярное изложение пифагорейского учения в гекзаметрах, известное под заглавием: «Золотые Стихи», которое дано ему Ямвлихом. Более половины этого произведения содержит такие здравые советы для заботы о здоровье и для разумной и добропорядочной жизни, какие преподал бы в наше время всякий образованный человек своему сыну.

Гиерокл, знаменитый неоплатоник 5-го века новой эры, прочел о них ряд лекций в Александрии, служившей со времен Птоломеев главным центром греческой учености, и комментарии его не лишены интереса. Лексикограф Суидас в следующих словах восхваляет содержание и слог этих лекций: «Он (лектор) постоянно удивлял своих слушателей спокойствием, величием и обширностью своего ума, и красотою речи, полной изящных выражений и образов». В этих лекциях приведены следующие правила древних пифагорейцев:

«Лучший способ чтить Бога — это стараться быть богоподобным в своих помыслах».

«Кто воздает честь Богу в убеждении, что Бог нуждается в ней, тот, в своем безумии, ставит себя выше Бога».

«Служителем Бога, умеющим любить Его и молиться Ему. Может быть только разумный человек, ибо только тот умеет достойно чтить Бога, кто начинает с принесения Ему в жертву самого себя; кто пересоздает свою собственную душу по образу и подобию Божию, и обращает ум свой в храм для принятия божественного света».

Образчиком религиозного и нравственного характера «Золотых Стихов» могут служить следующие цитаты:

«Не позволяй сну сходить на вежды твои, пока ты не обсудил дневных твоих поступков. Чем я погрешил? Что я сделал и чего не сделал, что должен был бы сделать? Просмотри твои поступки с первого до последнего, и пускай сердце твое покарает тебя за дурные и возрадуется за хорошие».

«Знай, насколько это доступно твоему уму, что природа всех вещей верна себе: не надейся на то, на что нет надежды, и не закрывай глаза на то, что может быть».

«Знай еще, что несчастия людей — суть дела их собственных рук. Люди несчастны, потому что не видят и не слышат добра, которое у них под рукою, и редко понимают, где выход из зла».

«Воистину, отец Зевс, ты избавил бы людей от многих зол, если бы научил их сознавать, какой в них вложен дух».

«Воздерживайся от роскошных яств, пользуйся твоим разумом для очищения и освобождения твоей души».

«Размышляй о каждом предмете и ставь выше всего разум, который всего лучше держит бразды правления».

Эти стихи, напоминающие, что люди терпят от зол, которые они могли бы предотвратить, и гибнут от недостатка знания, убеждают нас в том, что главное препятствие к человеческому прогрессу и совершенствованию лежало, во все времена, в невежестве и эгоизме.

V

ОВИДИЙ

43 до Р.Х. — 18 по Р.Х.

Школа Пифагора и Платона не была ни модною, ни популярною в Риме; но, тем не менее, в ряду ее последователей встречаются несколько знаменитых людей, между которыми блестит имя Цицерона, принадлежащего к Новой Академии. Впрочем, это были исключения. Хотя римляне и заимствовали у греков свою религию и литературу, но не были в состоянии подняться, подобно своим учителям, до такой утонченности мысли, которая могла бы привлечь их к пифагорейской школе.

Что римляне были более варварским народом, чем греки, это достаточно доказывается их народными зрелищами и увеселениями. Дикие бои гладиаторов и зверей, варварские сцены латинских амфитеатров, которым служил образцом знаменитый римский Колизей, были противны утонченному греческому уму.

В виду таких кровавых сцен, как эти римские праздники, излишне и говорить, что гуманитарное учение было неизвестно жителям Италии. Трудно и предположить, чтобы народ, вся история которого, как господствующей расы, была полна кровопролитными войнами, и у которого человекоубийство было любимым развлечением, - чтобы такой народ мог питать чувство жалости (уж не говоря о справедливости) к своим домашним животным. И однако даже римляне бывали иногда доступны этому чувству. По поводу большого зрелища, на котором должен был происходить, между прочим, бой слоновый, Плиний Старший говорит: «Потеряв надежду вырваться, слоны старались возбудить сострадание толпы таким невыразимо жалким видом и испускали такие душу раздирающие вопли, что публика не выдержала и, забыв о щедрости триумфа, в слезах поднялась с мест, осыпая проклятиями имя Помпея. Эти проклятия вскоре отозвались на его судьбе.

Плиний Младший говорит об этих чудовищных бойнях: «Нет в этих зрелищах ничего нового, ничего разнообразного или такого, чего не довольно было бы видеть один раз». Достоверно известно, что однажды, в 284 г. до Р.Х. 1000 страусов, 1000 оленей, бесчисленное множество диких баранов, коз и других животных было собрано в цирк для неизобразимо варварской травли хищными лесными зверями и не менее лютыми городскими зверями».

Цицерон, сам присутствовавший на представлении в цирке, писал потом своему другу, Марку Марию:

«В следующие пять дней происходили последовательные бои людей с дикими зверями. Это было великолепно, спора нет. Но какое удовольствие может находить человек с утончённым чувством, видя, как лютое животное терзает слабого человека, или как человек пронизывает копьём благородное животное? В последний день, принадлежавший слонам, зрители испытали большое удивление, но не удовольствие. Удивление перешло в сострадание и в смутное сознание, что между человеческой расой и этими колоссальными животными есть некоторое родство».

По этим свидетельствам можно заключить, что даже римская чернь могла бы быть доступна лучшим чувствам и вкусам, чем какие развивались в ней этими зрелищами, если бы правители не приучали её преднамеренно к страшным и колоссальным бойням. Впрочем, едва эти зрелища были хуже боёв быков в Севилье и Мадриде, или зрелищ, устраиваемых и теперь в честь высоких европейских гостей или дворах магометанских принцев в Индии. Заметим, кстати, что хотя бои гладиаторов и прекратились через несколько лет по введении христианской веры, но варварские бойни животных, в цирках, продолжались и в позднейшее время. Помня, что гуманность в христианской Европе, вернее в лучшей части её, имеет очень недавнее происхождение, мы не стали бы искать её в более ранних временах, если бы не было известно, к стыду позднейших цивилизованных веков, что дух гуманности проявлялся уже у древнейших писателей Греции и Италии, хотя и у немногих из самых возвышенных умов тех времен. Между первыми проповедниками такого направления самое видное место принадлежит Плутарху и Сенеке, в особенности первому10.

Публий Овидий Назон, переложивший пифагорейскую философию на латинские стихи, родился в 43 г. до Р. Х. Он принадлежал к сословию всадников. Подобно многим другим знаменитым писателям древности, он готовился сначала в законоведы, но вскоре убедился, что эта профессия не отвечает его наклонностям. Он учился в Афинах, где приобрёл знание греческого языка и его богатой литературы. Наиболее достопримечательным событием его жизни, которая, по обычаю людей его класса, была посвящена по преимуществу любовным похождениям, было загадочное изгнание его из Рима на дикие берега Чёрного моря, где он и умер на 60-м году своей жизни, прожив семь лет в изгнании. Причина этого внезапного изгнания от двора Августа, у которого он был дотоле в большой милости, составляет историческую тайну, заставлявшую его позднейших биографов не мало ломать себе голову. По словам императорского указа об изгнании, причиной этой меры была слишком вольная поэма Назона (“ Ars Amatoria”); но очевидно это был один предлог. За такое предположение говорят, как продолжительность времени между появлением поэмы и изгнанием ею автора, так и нравы тогдашнего римского общества. Сам Овидий объясняет свою опалу тем, что ему случилось быть невольным свидетелем какой-то дворцовой тайны, которая так и осталась не раскрытою.

Важнейшая из поэм Овидия суть: 1) «Превращения» в 15 книгах, названная так потому, что в них собраны бесчисленные превращения народных богов. Это едва ли не самая прелестная из дошедших до нас латинских поэм. 2) Римский календарь в стихах, в 12 книгах, из которых сохранилось всего шесть. Помимо поэтического таланта автора, это сочинение интересно ещё и тем, что оно заключает в себе как бы свод латинских праздников, с объяснением их происхождения. Кроме этих двух главных поэм, он написал ещё: «Любовь» в трёх книгах: «Письма героинь»; «Лекарство от любви» и «Грустные мысли». Его трагедия «Медея», к сожалению, не сохранилась. Все его поэмы отличаются изяществом и замечательною гладкостью и правильностью стиха; многие из них блещут необыкновенною красотой и образностью поэтических идей.

Нижеприведённая часть из 15-й книги «Превращений» справедливо считается одним из лучших мест в этой поэме. Читая её, нельзя не заключить, что автор, не взирая на свою распущенность, был способен чувствовать, по крайней мере в лучшие свои минуты, истину и красоту пифагорейских принципов; иначе едва ли он мог бы изложить их в таких превосходных стихах. Трогательные слова:

«Вижу и одобряю лучший путь, — иду худшим» (Превр. VII, 20), которые он влагает в уста ревнивой Медеи, убийцы своих детей, как нельзя лучше применяются к нему самому.

«Он, Пифагор, первый воспретил подавать на стол мясо животных: первый открыл уста, чтобы произнести полные мудрости слова, которым, однако, никто не внемлет:

Полно вам, люди, себя осквернять недозволенной пищей!
Есть у вас хлебные злаки; под тяжестью ноши богатой
Сочных, румяных плодов преклоняются ветви деревьев;
Гроздья на лозах висят наливные; коренья и травы
Нежные, вкусные зреют в полях; а другие,
Те, что грубее, огонь умягчает и делает слаще;
Чистая влага молочная и благовонные соты
Сладкого меда, что пахнет душистой травой — тимианом,
Не запрещаются вам. Расточительно-щедро все блага
Вам предлагает земля; без жестоких убийств и без крови
Вкусные блюда она вам готовит.

Лишь дикие звери
Голод свой мясом живым утоляют; и то — не все звери:
Лошади, овцы, быки — ведь травою питаются мирно,
Только породы свирепые хищников: лютые тигры,
Львы беспощадно жестокие, жадные волки, медведи
Рады пролитию крови...

И что за обычай преступный,
Что за ужасная мерзость: кишками кишок поглощенье!
Можно ль откармливать мясом и кровью существ нам подобных
Жадное тело свое и убийством другого созданья, —
Смертью чужою —
поддерживать жизнь?

Неужели не стыдно
Нам, окруженным так щедро дарами земли благодатной
Матери нашей кормилицы, - нам, — не животным, а людям,
Жадно зубами жестокими рвать и терзать с наслажденьем
Клочья израненных трупов, как лютые дикие звери?
Разве нельзя утолить, не пожертвовав жизнью чужою,

Люди, ваш голод неистовый, алчность утроб ненасытных?
Был, сохранилось преданье – Век Золотой, — не напрасно
Названный так: жили люди счастливые, кроткие — просто;
Были довольны и сыты одними плодами земными,
Кровью уста не сквернили. И птицы тогда безопасно
Воздух кругом рассекали; и робкие зайцы бесстрашно
В поле бродили; на удочке рыбка тогда не висела
Жертвой доверия; не было хитрых силков и капканов;
Страха, предательства, злобы не ведал никто. И повсюду
Царствовал мир…

Где же он ныне? И чем свою смерть заслужили
Вы, безобидные овцы,
незлобные, смирные твари,
Людям на благо рожденные? Вы, что нас поите щедро
Влагой сосцов благодатных и греете мягкой волною,
Вы, чья счастливая жизнь нам полезней, чем смерть ваша злая?

Чем провинился ты, вол, предназначенный людям на помощь
Ты, безответно-покорный товарищ и друг хлебопашца?
Как благодарность забыть, как решиться жестокой рукою
Острый топор опустить на послушную кроткую шею,
Стертую тяжким ярмом? Обагрить мать-кормилицу землю
Кровью горячей работника, давшего ей урожай?
Страшен ваш гнусный обычай и скользок ваш путь к преступленьям,
Люди! Убить человека нетрудно тому, кто, внимая
Жалким предсмертным хрипеньям, режет телят неповинных,
Кто убивает ягненка, чьи слабые вопли подобны
Плачу дитяти; кто птицу небесную бьет для забавы
Или, — нарочно, своею рукою вскормив, — пожирает!
С вашей привычной жестокостью рядом стоит людоедство!

О, воздержитесь, опомнитесь, я заклинаю вас, братья!
Не отрывайте убийством от плуга вола-земледельца; —
Пусть он, служивший вам верно, умрет не насильственной смертью;
Не истребляйте стада беззащитные: пусть одевают,
Греют вас мягким руном и поят молоком своим щедро,
Мирно живя, умирая спокойно на пастбищах ваших.
Бросьте силки и капканы! Не трогайте пташек небесных; —
Пусть, беззаботно порхая, поют нам о счастье и воле.
Хитросплетенные сети, крючки с смертоносной наживой
Бросьте! Доверчивых рыб не ловите обманом коварным,
Уст человеческих кровью созданий живых не скверните;
Смертные — смертных щадите!
Питайтесь дозволенной пищей, —
Пищей пригодной для любящей, чистой души человека!11

Это не единственное место в сочинениях языческого поэта, где сказывается его чувство гуманности, столь редкое одинаково как в нехристианской, так и в христианской поэзии. В прелестном рассказе о посещении переодетыми и воплотившимися небожителями хижины благочестивых поселян, Филемона и Бавкиды, Овидий пользуется случаем изобразить привлекательную картину угощения божественных гостей плодами, — картину вероятно, представлявшуюся Мильтону, когда он описывал подобное же угощение, предложенное Евой.

В числе ароматных блюд — «вкусных плодов, могущих удовлетворить здоровый, неиспорченный аппетит» — появляются фиги, орехи, финики, сливы, виноград, яблоки, оливки, редиска, лук и эндивий, а также мёд, яйца и молоко.

Мы не удивляемся, однако, что, несмотря на всё разнообразие и обилие такой пищи, эти невежественные поселяне, подражая дурному примеру своих богатых соседей, сочли нужным, в целях «гостеприимства», принести в жертву жизнь: они уже хотели заколоть единственное принадлежащее им нечеловеческое существо — гуся, «их хижины стража», — когда вмешались сами небесные посетители и запретили бесполезное варварство.

Здесь можно заметить, что великий «эпикуреец» — поэт Гораций, (современник Овидия), при всей своей склонности хорошо пожить и, по-видимому, нисколько не проникнутый чувством человечности, выражает местами своё убеждение в превосходстве растительных блюд перед мясными и в большем соответствии первых поэтическому гению. Напр.

«Оливки, эндивий и легкие мальвы — мои любимые блюда».

И ещё в другом месте:

Как хорошо, как полезно, друзья, быть довольным немногим.
………………..
Когда ты устанешь, гоняясь за зайцем,
Или скакав на упрямом коне, иль мечом забавляясь,
Или когда утомишься усильным бросанием диска:
Тут ты, почувствовав жажду и позыв пустого желудка,
Презришь ли пищей простой? Перетерпишь ли жажду за тем лишь,
Что фалернского нет, подслащённого мёдом гиметским?
Нет! Как живот заворчит, то ему и хлеб с солью приятны…
Церера любит мир…
Вы, служители алтарей, удалите от вола свои ножи…
Ибо не в запахе яств, а в тебе самом наслажденье!
Потом усталости – вот чем отыскивай вкусные блюда!..
………………..
Если бы кто выдал эдикт, что нырок жареный вкусен,
Юноши Рима поверят: они на дурное послушны!
………………..
Слушай же, сколько приносит нам пользы пища простая:
Первая польза — здоровье; затем, что все сложные яства
Вредны для тела! — Вспомни, какую ты чувствовал лёгкость
После простого стола! Но варёное с жареным вместе,
Устрицы с дроздами, как скоро смешаешь в одно: то в желудке
Сладкое в желчь обратится, и внутренний в нём беспорядок
Клейкую слизь породит! — Посмотри, как бывают все бледны,
Встав из-за пира, где были в смешенье различные яства!
Тело, вчерашним грехом отягчённое, дух отягчает,
Пригнетая к земле часть дыханья божественной силы!
Но умеренный, скоро насытясь и сладко заснувши,
Свежим и бодрым встаёт ото сна к ежедневным занятьям.
………………..
Кисть винограда, ………………..
Крупные фиги, орехи: вот что мой стол украшало 12.

Его осуждение богатого обжоры, заставляющего и допускающего бедняка умирать с голода среди всякого обилий, достойно стать наряду с нравственностью Сенеки:

«Ежели так,
То зачем ты излишек не тратишь на пользу?
Если богат ты, зачем же есть в бедности честные люди?»13

1 Нравственные его принципы свозятся к следующему: 1) милосердие на незыблемых основах, 2) отвращение ко всякой жестокости, 3) бесконечное сострадание ко всякой твари. Буддизм был по отношению к браманизму то же, что христианство по отношению к еврейству.

2 В позднейшее время Монтень, к стыду новейшего общества, счел нужным развивать ту же самую тему.

3 «Что касается до плодов пифагорейского учения, говорит автор статьи о Пифагоре в «Греко-римском биографическом словаре» Смита, то во всех дошедших до нас сведениях о выдающихся пифагорейцах. Они изображаются людьми честными, добросовестными, воздержанными, способными к прочной и самоотверженной дружбе. Из них особенно выделяются: Архитос, Дамон и Финтий. Первый был одним из гениальнейших людей древнего мира и равно славился, как философ, математик, государственный человек и полководец. Эмпедокл, посвятивший свои редкие таланты на служение человечеству, также может считаться отчасти последователем Пифагора.

4 Настоящее имя Платона было Аристокл, но, подобно другому, не менее выдающемуся мыслителю, Франсуа-Мари Аруэ (Вольтеу), он оставил свое родовое имя и принял и получил - другое, которое он обессмертил. Говорят, имя Платона характеризовало ширину его лба, или обширность его ума.

5 Под этим словом он подразумевает не формы и образы, а единства. Достоинство этой теории заключается скорее в поэтической фантазии, нежели в научной вескости. Сущность этих темных и фантастических взглядов сводится к тому, что все чувственные предметы, которые, по мнению Платона, суть только тени и призраки невидимых вещей, в конце концов должны быть отнесены к известным отвлеченным понятиям, которые он и называет единствами, и которые доступны лишь чистому умозрению.

6 Невзирая на свои несколько фантастические умозрения, это сочинение навсегда сохранит свой интерес, так как, помимо того, что в нем обсуждается самый интересный предмет для человеческого ума, оно, как предполагается, излагает последний разговор Сократа перед смертью. Что касается «Федра», то, не говоря уже о достоинствах слога, это одно из немногих древних сочинений, в которых восторженно описываются красоты сельской природы.

7 Для нас интерес ее усиливается еще тем обстоятельством, что она служила источником коммунистических идей новейших писателей, и прототипом «Утопии» Мора, «Новой Атлантиды» Бэкона, «Океаниды» Гаррингтона, “ Gaudentio” Берклея и других.

8 В подкрепление своего тезиса, Платон ссылается на аналогию. У животных силы и смышленость самцов и самок почти равны; и у человека в диком состоянии разница между людьми различных полов гораздо менее значительна, чем у людей, выросших среди искусственных условий жизни.

9 Толкователи Платона перефразировали эту мысль таким образом: «Возможность практически осуществить подобную республику есть вопрос второстепенный, нисколько не влияющий на разумность метода и на истину выводов. Все, что можно требовать от автора, это указания, как привести настоящий, несовершенный, политический строй в возможно полную гармонию с описанным им совершенным государством. Для достижения этого великого результата необходима одна коренная реформа: высшею политическою властью должны быть облечены философы».

10 Некоторые следы гуманности замечаются, между прочим, у Лукерия-Кара De Rerum Nat. II, где находится трогательное описание осиротевшей коровы, у которой отняли телёнка для жертвоприношения, у Виргилия («Энеида» VII), в его рассказе об олене Сильвии, трогательнейшем эпизоде этой поэмы; и у Плиния ( Hist. Nat).

11 Перевод А. Барыковой

12 Русский перевод Дмитриева

13 Русский перевод Дмитриева.