ЭТИКА ПИЩИ,

или

НРАВСТВЕННЫЕ ОСНОВЫ БЕЗУБОЙНОГО ПИТАНИЯ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА

Собрание жизнеописаний и выдержек из сочинений выдающихся мыслителей всех времен

Хауарда Уильямса

ОГЛАВЛЕНИЕ:

VI

МУЗОНИЙ

(1 век по Р. Х.)

Пользовавшийся большим уважением у своих современников, писатель из школы стоиков, сын римлянина Эквеса, Музоний родился в Волсинии, городе Этрурии, в конце царствования Августа. Он был изгнан Нероном, особенно ненавидевшим профессора Портика; но при Веспасиане он пользовался чрезвычайным почетом, когда остальные философы были удалены из Рима. Время его смерти неизвестно. Он был автором разнообразных философских сочинений, о которых Суидас отзывается как о «выдающихся писаниях в высшей степени философского характера», приписывая ему также письма к Аполлнию Тианскому. Знакомству с его мнениями мы обязаны сочинению (неизвестного автора) под заглавием «Мемуары Музония Философа». Из этого-то сочинения, по-видимому, Стобеус, Авл Геллий, Арриан и другие заимствовали приводимые ими изречения великого стоического учителя. Все сохранившиеся отрывки его сочинений тщательно собраны Перлкампом. См. также ценную монографию Эд. Бальцера «Музоний: Характеристика из времен римских императоров»:

«О пище он говорил часто и очень горячо, как о предмете важном самом по себе и по своему влиянию. По его мнению, умеренность в пище и питье составляет начало и основание воздержанности вообще. Однажды, откинув свой обыкновенный способ аргументации, он говорил следующее:

«На столько дешевый стол мы предпочли бы дорогому, и доступный — трудно получаемому, настолько свойственное человеку должно предпочитаться несвойственному ему. Свойственно нам то, что дают нам хлебные злаки и другие растительные продукты, доставляющие хорошее питание для человека; также то, что получается от животных — не посредством убиения их, а иным путем. Из этих родов пищи самые подходячщие те, которые мы можем прямо употреблять, обходясь без огня. Таковы плоды в известную пору года, а также некоторые травы, молоко, сыр и мед. Одинаково годится для человека все то, что для приготовления требует огня и принадлежит к породе хлебных злаков и трав».

Употребление мясной пищи он называет зверством и свойственным только диким животным. Она тяжелее, говорит он, и мешает мысли и рассудку; поднимающиеся от нее газы мутят и омрачают душу, так что употребляющие ее, как мы часто видим, бываю туги на понимание. Так как человек (в своем наилучшем состоянии) стоит к богам ближе всех прочих существ земных, то, стало быть, и пища его должна наиболее подходить к пище богов. Боги, говорил он, довольствуются парами, поднимающимися с земли и воды; и наша пища будет наиболее походить на пищу богов в том случае, если мы станем есть самое легкое и чистое.

Тогда и душа наша будет чистой и ясной, а, будучи такой, она станет наилучшей и мудрейшей, как рассуждает Гераклит, говоря, что ясная душа есть мудрейшая и наилучшая. Между тем, говорит Музоний, мы питаемся хуже неразумных существ, потому что, хотя они, неистово побуждаемые голодом, как бичом, жадно набрасываются на свою пищу, однако не знают никаких ухищрений и затей в отношении своего корма, довольствуясь тем, что попадет им, и стремясь исключительно к наполнению свой утробы и ни к чему больше. Мы же изобретаем многоразумные способы и хитрости с целью увеличить наслаждение едой и обольстить свою глотку. Мало того, мы дошли до такой степени разборчивости, что некоторые составили наподобие руководств к музыке и медицине, трактаты о поваренном искусстве, которые, значительно возвышая наслаждение глотки, вместе с тем разрушают здоровье. Во всяком случае, вы можете видеть, что прихотливые в выборе пищи гораздо болезненнее телом, — некоторые, подобно ненасытным женщинами, даже гнушаются обыкновенной пищи и тем расстраивают свой желудок. Отсюда, как ни на что не годный нож требует постоянной точки, так и их желудки нуждаются в постоянном возбуждении какой-либо сильной разжигающей пищей…Отсюда же вытекает наш долг есть для жизни, а не для удовольствия, если только мы хотим следовать прекрасному изречению Сократа о том, что в то время, как большая часть людей жили для того, чтобы есть, он ел для того, чтобы жить. Ибо, без сомнения, никто, стремящийся стать добродетельным человеком, не будет подражать этим многим и жить, подобно им, для еды, гоняясь повсюду за наслаждениями, доставляемыми едой.

Помимо этого: то, что Бог, создавший род человеческий, снабдил его питьем и пищей для сохранения жизни, а не для удовольствия, будет ясно из следующего. Когда пища исполняет собственно прямое свое назначение, т. е., переваривается и уподобляется телом для того, чтобы доставить ему питание, в это время человек никакого удовольствия от нее не ощущает, а между тем время это продолжительнее времени еды. Но если бы Бог сотворил пищу для удовольствия, то мы ощущали бы его в течение и этого более долгого времени, а не только в короткие минуты потребления. Несмотря на это, ради такого краткого момента наслаждения мы заготовляем десять тысяч изысканных яств; переплываем моря до их отдаленнейших пределов; повара в большем спросе у нас, чем хлебопашцы. Некоторые проедают на обедах стоимость целых имений, хотя тела их не извлекают ни малейшей пользы из дороговизны поедаемых ими блюд.

Напротив того, самыми сильными оказываются употребляющие наидешевейшую пищу. Мы замечаем, например, что большей частью рабы крепче своих господ, жители деревни — обитателей городов, бедные — богатых; все они способнее к работе, не так скоро за ней утомляются, реже хворают, легче переносят холод, жар, недостаточность сна и тому подобное. Если бы даже дешевая и дорогая пища одинаково укрепляла тело, то и при этом условии мы должны были бы выбирать дешевую как более простую и более пригодную для добродетельного человека, так как легко добываемое более годно хорошим людям для пищи, нежели трудно приобретенное; не причиняющее забот — чем требующее таковых; готовое — чем неготовое. Одним словом, весь вопрос об употреблении той или другой пищи сводится мной к тому, что все назначение ее заключается в доставлении нам здоровья и силы, ибо такова единственная цель, для которой мы должны есть, и эта цель не требует больших расходов».

VII

СЕНЕКА

(Умер 65 по Р. Х.)

Люциус Аннеус Сенека, один из наиболее выдающихся представителей стоической философской школы и первый латинский моралист, родился в Кардубе (Кордове) около начала христианской эры. Род его, как и род Овидия, принадлежал к сословию всадников. Он был слабого сложения, и обстоятельство это, как часто бывает, способствовало, если не возбуждению, то усилению его умственной деятельности. Еще в ранней молодости переехав в Рим, он скоро достиг большой славы на поприще судебного оратора. Красноречие и увлечение, с которым он произносил речи в сенате в присутствии императора Калигулы, возбудили зависть и ненависть этого душевнобольного тирана. Впоследствии Сенека был зачислен в преторианцы и назначен в наставники к молодому Нерону. При восшествии последнего в 17-ти летнем возрасте на престол, Сенека сделался одним из его ближайших советников.

Хотя при этом он и старался по возможности удерживать своего бывшего воспитанника от его порочных наклонностей, он, однако, не пренебрег приобретением не только большого, но такого огромного состояния, что его великолепные дачи и сады возбудили зависть и жадность самого Нерона. Это, в соединении с открытым пренебрежением к талантам императора, даже к его пению и езде, в которых Нерону особенно хотелось прославиться, было причиной опалы и смерти Сенеки. Заметив нерасположение к себе Нерона, философ хотел осторожно предупредить угрожающую себе опасность отдачей всех своих собранных имуществ и старался уединенной и скромной жизнью обезоружить завистливые подозрения тирана. Но предосторожности его были тщетны. Его смерть была уже решена. Он был обвинен в участии в заговоре Пизона. И единственная милость, которую Нерон даровал своему прежнему воспитателю и любимцу, состояла в том, что он ему предоставил право самому выбрать способ казни и быть своим собственным палачом. Сенека старался смягчить отчаяние своей жены Помпеи Паулины напоминанием ей того, что он в своей жизни всегда руководствовался идеалом высшей нравственности. Однако ничто не могло отклонить ее от решения разделить участь мужа, и верные друзья одновременно разрезали себе жилы.

Благодаря преклонному возрасту и скудному питанию, у Сенеки кровь истекала с мучительной медленностью. Его страдания были ужасны, и для того, чтобы избежать невыносимое зрелище обоюдных мучений, супруги заперлись в разных комнатах. С удивительным мужеством и присутствием духа, свойственным вообще древним мудрецам, Сенека невозмутимо диктовал друзьям свои последние мысли, которые и были впоследствии изданы. Так как последние страдания тянулись невыносимо долго, то Сенека принял яд. Но и яд не достиг своей цели. Тогда окружающие снесли умирающего в паровую печку, где он и задохнулся.

При оценке нравственной личности Сенеки необходимо принимать в соображение все условия той исключительной эпохи, в течение которой он жил. Едва ли во всей истории найдутся эпоха и среда развращеннее римского общества того времени. Если даже и признать основательными все обвинения, возводимые против Сенеки его обличителями, душевный облик автора «Утешений» и «Писем» выступает тем не менее светлой точкой из толпы его современников одинакового с ним положения, погруженных в разврат и эгоистическое равнодушие к окружающему миру. То обстоятельство, что общественная деятельность Сенеки не находилась на высоте нравственного уровня выраженных им принципов, к сожалению, слишком очевидно и не может быть отрицаемо. В этом несоответствии действительной жизни с созданным идеалом Сенека разделяет общую участь с некоторыми из наиболее прославленный светил человечества. Так, например, если мы в этом отношении сравним Сенеку с Цицероном и Бэконом, то преимущество окажется не на стороне последних. Самое темное пятно в жизни великого римского моралиста, несомненно, заключается в эго сочувственном отношении к убийству ужасной Агрипины, матери Нерона. Вовсе не желая оправдать этого поступка, мы можем не без основания счесть его результатом благонамеренного, хотя и ошибочного побуждения. Высшей похвалой Сенеке всегда будет служить то обстоятельство, что в то время, когда он имел влияние на Нерона, ему удавалось умерять развратные наклонности последнего и сдерживать императора от тех ужасных злодейств, которые впоследствии заклеймили имя Нерона вечным позором.

Главные сочинения Сенеки следующие:

1. О гневе. Его первое и, пожалуй, наиболее известное сочинение.
2. Об утешении. Прекрасное философское увещание, обращенное к его матери Гелвии.
3. О провидении, или Почему зло постигает и добрых людей, несмотря на божественное провидение?
4. О спокойствии духа.
5. О милосердии. Обращенное к цезарю Нерону. Одно из самых прекрасных по содержанию писаний древности, достойное стоять наряду с гуманными протестами Бекария и Вольтера. Признававшееся стоиками различие между милосердием и состраданием, по мнению Сенеки, есть только спор о словах.
6. О кратковременности жизни. Красноречивое рассуждение о том, что разумное употребление времени и приобретение мудрости есть лучшее занятие для нашей скоропреходящей жизни.
7. О счастливой жизни. Прекрасный трактат, в котором автор доказывает, что нет счастья без добродетели.
8. О доброте.
9. Письма к Люцилиусу (124 письма). Они изобилуют нравственно-философскими указаниями и наставлениями и представляют наиболее известные из всех произведений Сенеки, за исключением разве вышеуказанного трактата «О гневе».
10. Вопросы из естественной истории. В семи книгах.

Кроме этих нравственных и философских сочинений, Сенека написал несколько трагедий. Они не были предназначены для сцены, но служили, скорее, уроками нравственности. Все его произведения проникнуты серьезной мыслью и живым чувством, хотя и изложены в несколько искусственной, риторической форме.

Писания Сенеки особенно отличаются своей гуманностью. Это свойство, преимущественно присущее более поздним векам, отличает Сенеку от большинства остальных греческих и латинских писателей. Плутарх, правда, в своей прекрасной статье «О мясоедении» беспощаднее обличает варварскую жестокость убоя скота и все ужасы, неразрывно с этим связанные, и, очевидно, глубже проникнут сознанием необходимости борьбы с этим злом. Тем не менее, Сенека обнимает более широкую область нравственных вопросов и в некоторых случаях, как, например, разбирая отношения между хозяином и рабами, он далеко опережает всех своих современников. В своих взглядах на подобающую человеку пищу он сходится с большинством древне-классических писателей в том, что руководится соображениями скорее духовными и аскетическими, чем гуманными.

«Суждения о писаниях Сенеки», говорит автор одной статьи о нем в «Биографическом словаре» д-ра Смита, «отличаются такими же противоположностями и крайностями, как и мнения о его личности. Некоторые утверждают, что мысли его выигрывают в цитатах из его писаний, но этим самым признается, что его сочинения содержат материал, достойный цитирования, чего далеко нельзя сказать о всех писателях. Сенека, несомненно, обладал высокими душевными способностями. Он имел случай изучить жизнь с разных сторон и понимал человеческую природу. Философия его, насколько она придерживалась одной школы, была стоическая; но стоицизм Сенеки был скорее эклектический, недели исключительный. Слог его изобилует антитезами и отличается некоторой искусственностью, граничащей даже с аффектацией. Тем не менее, язык его ясен и силен, выражая не одни слова, но всегда — серьезную мысль. Трудно было бы отыскать между новейшими писателями такого, который говоря о нравственности, высказал бы столько хороших и верных мыслей и выражался бы в такой привлекательной форме, как Сенека».

Иероним в своих «Духовных писателях» колеблется включить Сенеку в свой список святых единственно потому, что не уверен в подлинности приписываемой ему переписке с апостолом Павлом. Достойно замечания удивительное совпадение одновременного пребывания в столице Римской империи этих двух великих учителей старой и новой веры. Весьма возможно, и даже вероятно, что ап. Павел был знаком с писаниями Сенеки; но отсутствие всякого упоминания о Павле в сочинениях Сенеки скорее указывает на то, что последний не был знаком с первым. В числе многих свидетельств о высоком достоинстве Сенеки Тацит, великий историк Римской империи, упоминает о «превосходстве и славе его философских писаний». Плиний Старший считает его «стоящим во главе всех современных ему ученых людей». Петрарк приводит отзыв Плутарха, «этого великого человека, который, хотя и будучи сам греком, смело признает, что никакого греческого писателя нельзя сравнить с Сенекой в области нравственности».

Следующая выписка взята из одного письма в Люциниусу, в котором Сенека, распространившись сначала о высоте учения философа Атталуса, внушавшего умеренность и воздержание в телесных удовольствиях, потом сам излагает свой взгляд на питание человека:

«Раз уж я начал поверять тебе, с каким увлечением я в юности принимался за учение философии, я не стану скрывать от тебя того преклонения, какое внушил мне Социон (учитель Сенеки) перед учением Пифагора. Социон излагал мне те основания, на которых сначала он сам, а позднее Сектиус решились воздерживаться от мяса животных. Социон утверждал, что человек имеет возможность находить себе достаточно питания, помимо проливания крови животных, и что жестокость неизбежно становится присущим человеку, лишь только он прибегает к убийству ради удовлетворения похоти обжорства. Он любил повторять, что мы настоятельно обязаны ограничивать нашу потребность в роскоши, что, кроме того, разнообразие в пище вредно для здоровья и несвойственно нашей природе. Если справедливы, говорил он, эти пифагорейские правила, то воздержание от мясной пищи должно приближать нас к беспорочности; если же они ошибочны, то соблюдение их, по крайней мере, приучит нас к умеренности и простоте жизни. К тому же, какой ущерб можете вы понести от потери вашей жестокости? Я хочу только лишить вас той пищи, которая свойственна львам и коршунам.

Побуждаемый этими и другими доводами, я стал воздерживаться от мясной пищи, и через год привычка такого воздержания была не только легка, но приятна. Я тогда твердо верил, что мои умственные способности стали деятельнее1, и теперь считаю ненужным тебя уверять в справедливости этого. Ты спросишь, почему же я вернулся к прежним моим привычкам? Потому, отвечу я, что по воле судьбы мне пришлось в молодости жить во время царствования императора Тиверия, при котором некоторые иноземные религии стали предметом подозрения. В числе признаков принадлежности к заподозренным суевериями было воздержание от мясной пищи. Тогда, уступая мольбам моего отца, я вернулся к своему первоначальному способу питания, после чего ему уже не трудно было убедить меня без разбора участвовать и самых роскошных пиршествах…»

«Говорю я это», — продолжает Сенека, «для того, чтобы доказать тебе, как могущественны ранние порывы молодости ко всему благому и истинному под влиянием увещаний добродетельных наставников. Если мы в молодости заблуждаемся, то отчасти по вине наших руководителей, учащих нас спорить, а не жить; отчасти же — по нашей собственной вине, тем, что ожидаем от наших учителей не столько поощрениях добрых склонностей нашей души, сколько развития способностей нашего ума. От этого и происходит то, что вместо любви к мудрости в нас оказывается только любовь к словам».

Здесь Сенека осторожно упоминает о завистливой подозрительности, с которой первые цезари относились ко всяким новшествам, в особенности, когда при этом предполагалась религиозная подкладка. Он не скрывает также и того, что сам отчасти применялся к общепринятому способу питания. Тем не менее, как знает всякий, знакомый с его разнообразными писаниями, в своей частной жизни Сенека продолжал и сам практиковать, и пропагандировать радикально преобразовательную систему питания. Изящность и мягкость его этических взглядов всем очевидны и свидетельствуют о его необыкновенной душевной чуткости.

Что касается системы питания, то он считает ее вопросом первой важности и неоднократно с настойчивостью возвращается к этому предмету. «Мы должны жить не для нашего тела, но как бы поневоле считаясь с ним». Он приводит слова Эпикура: «Если вы станете жить сообразно природе, то никогда не будете бедны; если же сообразно общепринятым условным обычаям, то никогда не будете богаты. Природа требует немногого; господствующие же обычаи требуют излишеств». В одном из своих писем он живо изображает шумное пиршество того времени, напоминающее наше празднование Рождества, — новое подтверждение того, что «история повторяется»:

«В течение декабря город (Рим)», — говорит он, «наиболее предается шумному разгулу. Общественная роскошь свободно проявляется. Повсеместно видны гигантские приготовления для еды и обжирания, как будто», — прибавляет он, «весь год не есть одна сплошная Сатурналия».

Этой безумной трате на обжорство Сенека противополагает простоту и воздержность Эпикура, который в письме к своему другу Полиену утверждает, что его собственная пища не стоит четвертака в день, между тем как приятель его Метрадор, не достигший еще такой воздержности, ежедневно тратит целый четвертак на пищу.

«Вы спрашиваете, хватает ли этого на пропитание? Вполне, и даже — на удовольствие при еде. Я разумею, конечно, не то преходящее и поверхностное удовольствие, которое нуждается в постоянном возобновлении, но — солидное и устойчивое удовольствие. Хлеб и ячменная крупа не представляют, правда, роскошной пищи, но зато каким преимуществом пользуется тот, кто способен находить удовольствие в такой скромной пище, лишиться которой он не рискует ни при какой перемене судьбы... Пища наша требует только хлеба и воды: и никто не бывает слишком беден для такой пищи»».

В другом месте Сенека говорит:

«Доколе еще будем обращаться к небу с докучливыми мольбами об излишней роскоши, как будто у нас под рукой не имеется достаточного пропитания? Доколе еще будем застраивать наши равнины громадными городами? Доколе будут бесчисленные корабли из разных стран приводить нам припасы, хватающие лишь на один месяц? Быку для пастбища достаточно лишь одной или двух десятин. Одного леса достаточно для нескольких слонов. Один только человек поддерживает себя опустошением всей земли и всех морей. Неужели же природа снабдила нас столь ненасытным желудком при таком ничтожном по размеру теле? Нет, не голод желудка, а ненасытная наша жадность требует этих больших затрат. Саллюстий справедливо говорит, что рабов своего брюха следует причислить к числу низших животных, а не людей. Можно даже сказать, — к числу не животных, а мертвых тварей…Над дверями жилищ таких людей следовало бы надписать: «Этот человек предвкушает смерть».

Часто ссылаются на чрезвычайную трусость воздержания:

«Неприятно воздерживаться, говоришь ты, от удовольствия, доставляемого общепринятой пищей. Я допускаю, что такое воздержание бывает действительно трудно вначале. Но с течением времени потребность в прежней пище ослабевает. Вместе с прекращением того, что возбуждало ненормальные потребности, желудок, сначала протестовавший, в свое время получит отвращение к тому самому, чего прежде так жадно требовал. Потребность сама собой иссякнет, и человек легко обходится без того, по чем он перестал тосковать. Следует добавить, что нет боли или недуга, который не был бы при этом либо приостановлен, либо облегчен, либо совсем вылечен».

Во время приключившегося с ним при одном путешествии кораблекрушении, принудившего его товарищей довольствоваться самой скудной пищей, Сенека воспользовался этим случаем для того, чтобы указать на безумное излишество в пище, которому привыкли предаваться богатые люди:

«Как легко обходимся мы без этих излишеств, в которых не чувствуем потребности тогда, когда судьба их отнимает у нас. Кода я нахожусь в обществе роскошно живущих людей, то краснею от стыда, видя явные доказательства отсутствия всякой твердой веры в те принципы, которые я разделяю и провозглашаю… Нужен предостерегающий голос, чтобы противодействовать общему царствующему мнению людей: «Вы сошли с ума; вы сбились с истинного пути, вы погибаете в глупом наслаждении излишней роскошью; вы не знаете цены ни одной вещи».

Еще:

«Теперь обращусь к вам, чье ненасытное и невообразимое обжорство опустошает все земли и моря. Животных преследуют, ловят западнями и тенетами (обыкновенный способ ловли в то время крючками, не пренебрегая для этого никаким трудом. Не дается покою никакому роду животных, за исключением невкусных. А между тем, к столь многим из этих предметов, добываемых таким трудом, вы даже и не дотрагиваетесь своими губами. Так вы пресыщены всякой роскошью. Сколько вы со своим больным желчным желудком вкусите от того животного, которое было поймано для вас с таким трудом и опасностью? Вы, несчастные, не замечаете того, что голодаете вы, а не ваше брюхо».

В другом месте он говорит:

«Если бы только человеческий род слушал голоса совести, он бы узнал, что повара так же излишни, как и солдаты. Мудрость нужна во всех вещах, она содействует миру и призывает весь человеческий род к согласию.

В старину не было надобности в таком увеличении числа докторов, ни в таком количестве врачебных инструментов и лекарств. Сохранение здоровья было просто по простой причине. Разные кушанья развели разные болезни. Заметьте, какое огромное количество жизней поглощает один желудок — опустошитель земли и морей»4.

Приведем из писаний Сенеки еще одно место, в котором он увещевает людей изменить систему питания:

«Ты думаешь, что сделала важное дело, когда решился отказаться от всех приготовлений модного стола; когда тебе уже не стало нужно кабанов в 25 пудов веса и птичьих языков и других приемов роскоши, по которым теперь отказываются от цельного трупа, избирая только известную часть от каждого животного. Нет, я похвалю тебя только тогда, когда ты не будешь пренебрегать простым хлебом, когда ты убедишься, что растительная пища не для одних животных, но и для человека, и что растения дают достаточное пропитание нашему желудку, в который мы теперь набиваем драгоценные жизни, как будто мы их там сохраним навеки. И не все ли равно, чем бы ни наполнять его, так как он очень скоро должен отдать то, что пожрал? Приготовленные кушанья, составляющие добычу земли и морей, доставляют тебе удовольствие, говоришь ты… Роскошь всего этого, усиленная искусством, доставляет тебе удовольствие. Но увы, все эти предметы, с такими трудами разыскиваемые и подаваемые так разнообразно, как только они вошли в желудок, тотчас же переходят в гниение. Хочешь оценить по достоинству удовольствия пищи? Обсуди ее дальнейшую судьбу»5.

Если Сенека считает преобразование диетики предметом первой важности, он в то же время не пренебрегает и другими областями этики, которые большей частью в конце концов находятся в тесной связи с этим коренным изменением. И он одинаково превосходен и в этих других областях. Место не позволяет нам представить читателю все удивительные изречения этот прекрасного моралиста. Но мы не можем воздержаться от искушения привести несколько выдержек из его бесподобных поучений о некоторых отраслях гуманности и философии, мало оцененных, как в его, так и в последующие времена. На рабов смотрели как в языческой, так и в христианской Европе так же, как теперь смотрят на домашних животных, как бы рожденных только для выгод и удовольствия своих хозяев. Таково, по-видимому, было общее понимание их положения. Несмотря на то, что часто они умственно и нравственно были выше своих хозяев, они находились в произвольном распоряжении сплошь да рядом жестоких и капризных владельцев.

«Рабы ли они?» — красноречиво спрашивает Сенека. «Нет, они люди». Рабы ли они? Нет, они домочадцы. Рабы ли они? Нет, они смиренные друзья. Рабы ли они? Нет, они сотрудники, если принять в соображение, что хозяин и раб оба творения случая. И потому я улыбаюсь над царствующим мнением, будто стыдно сидеть за одним столом с рабом. Считается же это стыдным разве только потому, что надменный обычай требует, чтобы вокруг хозяина в то время, как он ест, стояла бы толпа слуг и рабов.

Он прямо обличает жестокое и презрительное обращение с рабами, и в благородных выражениях, употребленных впоследствии Эпиктетом (который сам был рабом) спрашивает:

«Думаете ли вы, что тот, кого вы называете рабом, имеет другое происхождение и рождение, чем вы, дышит не одинаковым воздухом с вами, что он дышит, живет и умирает не так, как вы?»

Он обличает высокомерное и оскорбительное обращение хозяев со своими рабами и дает следующее правило: «Живи с теми, которые зависят от тебя, так же, как бы ты желал, чтобы жил с тобой тот, от которого ты зависишь». Он сокрушается об употреблении выражения «рабы» или «слуги» вместо старинного выигрышного выражения «домашние». Он отличает обычное предубеждение людей, судящих по наружности:

«Тот человек самый глупый», — говорит он, «который ценить другого по его платью или его положению. Он раб, говорите вы? Но, может быть, он свободен душой. Истинный раб тот, кто раб жестокости, честолюбия, скупости, удовольствий. Любовь не совмещается со страхом».

Он одинаково определенно смотрит на жестокость и варварство гладиаторских и других зрелищ цирка, на которые его современники смотрели не только как на интересные представления, но и как на полезную школу для войны и выносливости, — по той же самой причине, по которой в наше время защищают всякого рода охоту, спорт. Цицерон высказывался в этом смысле, выражая общее тогда мнение. Но Сенека не такого мнения. Он говорит о том, что случайно посетил цирк (громадный Колизей тогда еще не был построен) для умственного отдыха в надежде найти в то время одни невинные упражнения. Он с негодованием рассказывает про кровавые сцены страданий и говорит совершенно основательно, что разве не очевидно, что такие дурные примеры должны получить должное возмездие в развращении характера тех, которые их поощряют.

«О! Какой густой туман и мрак напускают на человеческую душу и могущество и благоденствие. Он (правитель) думает, что поднялся выше всех обыкновенных людей и находится на вершине славы, когда он выставил толпы людей на растерзание диких зверей; когда он заставит самых различных животных сражаться между собой; когда он в присутствии римского народа заставит течь потоки крови, приготавливая этим в будущем еще большие кровопролития»6.

В своем трактате «О милосердии», посвященном своему юноше-наставнику Нерону, Сенека предваряет новейшую теорию — только теорию, потому что практика и доселе не сходится с ней, — о том, что предупреждение лучше, чем наказание, и обличает жестокую и эгоистическую политику государей и правителей, которые озабочены только тем, чтобы наказывать преступников, производимых несправедливыми законами.

«Разве не сочтем мы», — спрашивает он, — «очень дурным отцом того человека, который будет наказывать своих детей постоянными ударами за самые малые проступки? Который учитель лучше и достойнее и быть учителем: тот ли, который наказывает спины учеников за то, что память изменяет им или глаз делает ошибку при чтении, или тот, который исправляет и поучает увещеванием и влиянием стыда?.. Вы увидите, что те преступления чаще повторяются, которые чаще наказываются… Большое количество смертных казней не менее позорно для правителя, чем большое количество смертных случаев для доктора. Люди легче управляются мягкими законами. Человеческая душа по природе своей упряма и склонна к непокорности; и она охотнее добровольно подчиняется, чем поддается насилию. Расположение к жестокости, находящее наслаждение в крови и ранах, присуще диким зверям, и отдаваться этому чувству значит отрекаться от человеческой природы и уподобляться диким тварям».

Касаясь помощи нуждающимся, он говорит, что истинный человеколюбец будет отдавать свои деньги «не теми грубыми приемами, которыми подает большинство людей, желающих казаться милосердными, но презирающих тех, кому помогают, и отстраняющихся от одного прикосновения с ними; но, как смертный приговор помогает смертному, так, будто черпая из сокровищницы, представляющей общее достояние»7.

После сочинений «О милосердии» и «О гневе» его трактат «О счастливой жизни» можно отнести к наиболее замечательным его произведениям. Он настолько изобилует необычайно прекрасными и дельными мыслями, что затрудняешься при выборе того, что особенно заслуживает внимания. Его предостережение (столь мало принимаемое во внимание) о слепом доверии к авторитетам и традиции не может быть слишком часто повторяемо:

«Нам следует больше всего опасаться того, чтобы, как стадо баранов, следовать за толпой, нам предшествовавшей, направляясь, как это большей частью и бывает, не туда, куда нас следовало бы идти, а туда, куда прежде шли люди. Ничего не бывает так губительно, как следование авторитету с безусловным доверием, признавая наилучшими те принципы и обычаи, которые до сих пор пользовались наибольшей популярностью и поддерживались людьми с громкими именами. Мы живем, согласуясь не с разумом, но с обычаем и преданием; от этого и образуются эти громадные груды тел, друг на друга навалившихся. Происходит то, что бывает при стечении большой толпы людей, напирающих друг на друга и топчущих упавших на землю. Если в первых рядах кто упадет, то он этим влечет за собой падение всех, сзади напирающих на него. Первый упавший служит причиной погибели многих других. Подобное явление проходит через всю жизнь человечества. Ничья ошибка не ограничивается им одним, всякая служит причиной заблуждения, когда отделимся от общего стада, ибо человеческая толпа враждебна истинному разуму и оправдывает свои собственные пороки и страдания8… Человеческая история, увы, не учит нас тому, что лучший путь наиболее нравится массам. Один факт одобрения толпы скорее наоборот, служит признаком сомнительного достоинства принципа или обычая. Нам следует искать то, что лучше, а не то, что принято обычаем; то, что может доставить нам вечное благо, а нет то, что заслужило одобрение легкомысленной толпы, худшей представительницы истины».

Далее:

«Я ничего не сделаю ради удовлетворения общественного мнения, но готов делать все, что повелевает мне совесть».

Он отрекается от эгоистических учений в пользу принципов альтруизма:

«Я буду жить, руководясь сознанием, что пришел в мир для других… Я буду считать весь мир своей родной страной. Когда бы природа или разум ни отозвали меня из этой жизни, я расстанусь с ней, доказав, что любил добрую совесть, полезные стремления, что не посягал ни на чью свободу и всего меньше на свою собственную».

Достойно внимания его обличение несправедливого и бессмысленного гнева на животных:

«Если только в безумном человеке возможно проявление ярости к безжизненным предметам, то столь же нелепо сердиться на безответных животных, так как ее может быть иной обиды, кроме намеренной. Вредить они нам могут — как камень или железо — обижать же не могут. Несмотря на то, если люди, считающие за обиду для себя, когда лошади, охотно повинующиеся одному всаднику, не слушаются другого, как будто они нарочно подчиняются одним более, нежели другим, а не по привычке или вследствие известного обращения».

Затем, о гневе в отношениях между людьми:

«Недостатки других мы постоянно имеем в виду; свои же собственные скрываем за собой… Большинство гневается не на грехи, а на грешников. Что касается заглазных оскорблений, доходящих до нас через третьих лиц, то многие лгут, чтобы обмануть, многие — потому что обмануты сами».

Говоря о самоиспытании, он приводит в пример своего превосходного наставника, Секстия, строго державшегося Пифагорова правила испытывать себя каждую ночь перед сном:

«От какой дурной привычки исцелился ты сегодня? Какой порочной наклонности оказал сопротивление? В каком отношении стал лучше? Безрассудный гнев будет умеряться и окончательно исчезнет, если каждый день будет являться перед своим судьей. Может ли быть что-нибудь полезнее такого обычая строго взвешивать поступки целого дня?»

На непрочность и краткость человеческой жизни он указывает как на сильнейший довод против порока зложелательства:

«Всего действительнее в этом случае — размышления о смертности нашей природы. Пусть каждый говорит себе, как бы обращаясь к другому: что хорошего вы сделали в проявлении вражды к такому-то? Как будто бы мы рождены для вечной жизни и для того, чтобы на вечную вражду расходовать кратное время нашего существования! Какая польза в том, что время, которое бы можно было проводить в разумных удовольствиях, мы употребляем на то, чтобы причинять страдания и боль какому бы то ни было живому существу?.. Для чего стремимся мы в битву? Зачем вызываем ссоры? Зачем, забывая смертность своей природы, увлекаемся страшной ненавистью? Будучи столь непрочными существами, для чего затеваем гибель других?.. К чему шумно и мятежно рискуем жизнью в восстаниях? Смерть смотрит нам в глаза и подходит к нам все ближе и ближе. Минута, назначаемая тобой для погубления другого, может быть моментом твоей собственной гибели… Посмотри! Вот приближается смерть, уравнивающая нас всех. Пока живем этой бренной жизнью, будем творить дела милосердия, гуманности; не будет причиной страха или опасности для кого бы то ни было из наших ближних, таких же смертных, как и мы. Презрим ущербы, оскорбления, обиды. Станем великодушно нести краткие невзгоды жизни».

Затем, имея дело со слабыми и беззащитными:

«Пусть каждый из вас, будучи рассержен, спросит себя: «Какое право имею я наказывать плетью или кандалами раба, оскорбившего меня своим видом или голосом? Кто я такое, чтобы оскорбление моего слуха составляло такое тяжкое преступление? Многие дают пощаду своим врагам; отчего же мне не простить ленивого, небрежного или болтливого раба?» Какой нежный возраст ограждает ребенка, принадлежность к слабому полу — женщину, личная свобода — чужестранца, так общий кров должен быть защитой слуги. Не в первый ли раз он оскорбляет? Подумаем, сколько раз, может быть, он угождал нам».

Относительно образа жизни он говорит:

«Нам следовало бы жить так, как будто бы мы были на виду у всех. Нам следовало бы мыслить так, как будто бы сокровеннейшие уголки души нашей были доступны чьему-либо взору. Ибо какая польза в сокрытии чего-либо от людей? От Бога скрыть ничего невозможно… Желаешь ли ты милостей неба? — Будь добр. Чтит богов тот, кто подражает им (их более высокому идеалу). А мы как поступаем? Какими правилами руководимся? Не признаем ли мы, что нам следует воздерживаться от пролития человеческой крови? Неужели так трудно воздерживаться от нанесения вреда тому, кому ты обязан приносить добро? Все божеское и человеческое учение сводится к одному правилу, что все — члены одного великого тела. Природа соединила нас в одну семью, раз она произвела так из одних и тех же элементов, на которые в свое время мы опять разложимся. Она вселила в нас любовь друг к другу и создала для совместной жизни в обществе. Она установила законы правды и справедливости, и по этим законам недостойнее обижать, нежели быть обиженным; согласно ее определениям, руки даны нам для взаимной помощи… Мы должны смотреть на действительную сущность вещей, а не на то, как они называются. Будем ценить все по действительному значению, не соображаясь с мнением света. Будем любить воздержание, а первее всего будем заботиться о справедливости… Наши действия до тех пор не будут правильными, пока не будет такой же и наша воля, так как ею определяется действие».

Далее:

«Воля не будет справедлива, пока не исправлены привычки ума, так как их результатом является воля. Привычки, мысли, однако, тогда лишь станут наилучшими, когда будут основываться на законах жизни в ее целом, когда все будет исследовано с точки зрения правды».

Прекрасен его совет относительно выбора книг для чтения:

«Следи за тем, чтобы чтение многих авторов и всякого рода книг не произвело смутности и неопределенности в уме. Следует останавливаться и питать свой ум писателями несомненного гения и достоинства, если желаем извлечь что-нибудь могущее с пользой быть усвоенным. Излишнее обилие книг развлекает ум. Поэтому читай все книги, заслужившие добрую славу. Если когда-нибудь явится желание перейти на время к другого рода сочинениям, не забывай никогда возвращаться опять к прежним».

В одном письме Сенека прекрасно изображает тот нелепый способ обучения, который начинается и заканчивается одними словами, нимало не воздействующими на образ жизни и усовершенствование нравственных способностей:

«Исследуя достоинство книг и писателей, следует обращать внимание на то, научают ли они добродетели или нет… Ты больше вникаешь в подробности путешествия Улисса, нежели заботишься о предупреждении ошибок в своей собственной жизни. Нам некогда входить в точный разбор того, как и в какие места Италии и Сицилии бури перебрасывали этого странника… бури нашей души постоянно играются нами, и дурные поступки повергают нас во все невзгоды Улисса… Он несравненное, превосходное воспитание! Благодаря ему, ты можешь измерять круги и квадраты и все расстояния между звездами. Все стало достижимо для твоей геометрии. Если ты такой прекрасный механик, измерь же ум человеческий. Скажи мне, как он велик или как он мал. Ты знаешь, что такое прямая линия. Какая тебе в этом польза, если т не знаешь прямого пути в жизни. Итак что же? Все свободные науки оказываются несостоятельными? Для чего другого они пригодны, для добродетели же ничего не стоят… Они не приводят ум к добродетели — они лишь расчищают путь.

Гуманность запрещает нас превозноситься над нашими ближними, запрещает нам жадность; гуманный человек добр и вежлив со всеми — в словах, поступках и мыслях; дурно о других не думает; он любит свое высшее благо главным образом потому, что оно содействует благу других. Всегда ли внушают свободные науки эти правила? Так же мало, как мало они влияют на простоту характера и умеренность; так же мало как мало способствуют воздержанию и бережливости в жизни, — как мало способствуют милосердию, одинаково осмотрительному в пролитии чужой, как и собственной крови и признающему, что человек создан не для эксплуатации его труда другими.

Мудрость — предмет великий и обширный. Она требует всего свободного времени, которое может быть посвящено ей… С каким бы количеством вопросов ты не успел справиться, тебе все-таки придется помучиться над множеством вопросов, подлежащих исследованию и решению. Эти вопросы так обширны, так многочисленны, что требуют отстранения из сознания всего излишнего для того, чтобы предоставить полный простор работе ума. Тратить ли мне свою жизнь на одни слова?: А часто бывает, что ученые больше думают о разговорах, нежели о жизни. Заметь, какое зло порождает чрезмерное мудрствование, и как оно может быть опасно для истины».

В другом месте он с негодованием спрашивает:

«Что может быть позорнее или унизительнее учености, добивающейся одобрения толпы?»

Предвидя будущее торжество правды, он справедливо говорит:

«Никакая добродетель не пропадет; если на время она останется скрытой, то для нее самой это еще не потеря. Придет день, когда, пренебреженная и угнетаемая злобой своего века, правда обнаружится. Думающий, что мир ограничивается только тем пространством времени, в котором он сам живет, рожден для немногого. Пройдет еще немало тысячелетий, многие миллионы людей будут еще жить на свете. Нужно предвидеть это время. Хотя бы зависть твоих современников приговорила тебя к неизвестности, но наступит пора, когда будут судить о тебе без страха или пристрастия. Если для добродетели может быть какая-нибудь награда в славе, то таковая вечна. В сущности, разговор потомства не будет иметь для нас никакого значения; но это потомство будет чтить нас, хотя мы и не будет сознавать его похвал, и часто будем справляться с нашим мнением… То, что обольщает теперь, не имеет прочности. Фальшь искусно маскируется; но она окажется прозрачной, если ближе всмотреться в нее».

В своих вопросах о природе, где не один раз обнаруживается, насколько он стоял впереди не только своих современников, но даже всех средневековых ученых в отношении научной проницательности, он осуждает обычай прославлять жизнь и деятельность недостойных государей и других лиц и совершенно в духе новейшего времени восклицает:

«Насколько лучше было бы постараться искоренить зло нашей собственной эпохи, нежели прославлять в глазах потомства дурные дела прежних! Насколько лучше было бы восхвалять дела природы, чем опустошительные набеги какого-нибудь Филиппа или Александра и остальных, которые, сделавшись знаменитыми благодаря бедствиями народов, были не меньшими бичами человечества, чем наводнения, опустошающие целые страны, или пожар, поглощающий множество живых существ».

Из вышеизложенного достаточно видно, что Сенека, хотя номинально и числящийся стоиком, в действительности не принадлежал ни к какой особой секте или партии. Не связывая себя словами какого бы то ни было учителя, он искал истину повсюду. Из авторитетов, цитируемых им с ободрением, он чаще всего ссылается на Эпикура, главнейшего врага стоицизма. Будучи мудрее и искреннее огромного большинства сектантов, он презирает тактику партизанства. Он справедливо признает тот факт, что «роскошествующие эгоисты не заимствовали своих побуждений или санкции своего образа жизни от Эпикура; но, предаваясь своим порокам, они скрывают свой эгоизм под маской его философии». Говоря об Эпикуре, Сенека высказывается в следующих выражениях: «Вопреки обычному предрассудку популярных писателей моей собственной школы, учение Эпикура было справедливо и свято и, по ближайшем исследовании, оказывается серьезным и трезвым… Я утверждаю, что он был превратно понят, обесславлен и не оценен по достоинству».

Из приведенных отрывков легко также вывести заключение, что этика Сенеки состоит не из одних риторических упражнений или тонко очерченных различий между словами и названиями, как это сплошь и рядом встречается у древних и новых диалектиков.

VIII

ПЛУТАРХ

40-120 по Р. Х. (?)

Год рождения и смерти этого величайшего из биографов древности и наиболее привлекательного из моралистов неизвестны в точности. Из его сочинений мы узнаем, что он изучал философию в Афинах, под руководством Аммония, последователя Аристотеля. Это было в то самое время, когда Нерон совершил свое нелепое артистическое путешествие по Греции, так что время рождения Плутарха может быть приблизительно отнесено к 40-му году или около этого. Таким образом, Плутарх является современником Сенеки, но моложе его. Грек по рождению (родиной его считается Херонея в Беотии), Плутарх жил много лет в Риме и в других местностях Италии, где читал публичные лекции, бывшие в то время в моде. Его лекции посещались самыми видными представителями образованного класса того времени, между которыми были Тацит, Плиний младший, Квинтилиан и, быть может, Ювенал.

По-видимому, Плутарх был безупречен во всех отношениях общественной жизни, и его сограждане, очевидно, относились к нему с большим уважением. Он, в особенности, заслуживает удивления, как муж и отец. Смерть младшей дочери послужила поводом для одного из наиболее трогательных произведений — «Утешения», обращенного к его жене Тимоксене. Сам же он умер в преклонном возрасте, в царствование Адриана.

Сочинения Плутарха довольно многочисленны. В «Сравнительных жизнеописаниях» он проводит параллель между греческими и римскими знаменитостями, и, быть может, из всей греческой и римской литературы, эта книга читалась всего более, на всех языках. «Причина его популярности, — по верному замечанию одного и сотрудников, д-ра Смита, — «заключается в том, что Плутарх правильно понял задачу биографа — его биография есть верное изображение лица. Биография у других авторов часто представляет скучное, утомительное перечисление фактов в хронологическом порядке, и подчас только в конце приведена какая-нибудь общая характеристика. Размышления Плутарха всегда бывают уместными и дельными; везде присутствует его здравый смысл и проглядывают его честные намерения; все согрето его любовью к человечеству. Кропотливые собиратели фактов и мелкие критики могут находить какие угодно недостатки в труде Плутарха; но его книга читается и будет всегда читаться с удовольствием теми, которые способны честно мыслить и действовать.

Число мелких сочинений Плутарха, известных под общим заглавием «О нравственности», доходит до восьмидесяти, включая сюда исторические, антикварные, литературные, политические и религиозные исследования. Это мелкие сочинения, как и можно ожидать при таком разнообразном подборе, самого различного достоинства, а некоторые из них, несомненно, представляют продукт ума других писателей, а не Плутарха.

Наряду с очерком «О мясоедении»9 (креофагии), необходимо выделить как наиболее важные и любопытные две статьи: «О том, одарены ли разумом бессловесные животные», «О мыслительной способности бессловесных животных», которые представляют собой в высшей степени почтенные исследования, далеко превышающие нравственный и умственный уровень массы «образованной публики» нашего времени. Затем мы укажем еще на следующие сочинения: «Правила для сохранения здоровья»; «Слово о воспитании детей»; «Правила брака, или наставление новобрачным»; «О справедливости»; «О душе»; «Застольные беседы», где он касается многих интересных и любопытных вопросов; «Изис и Озирис», теологическое исследование «О мнениях философов»; «О лике, который появляется на луне»; «Политические правила»; «Вопросы, касающиеся философии Платона»; и последнее, не менее важное произведение его «Утешение», обращенное к Тимоксене. Плутарх написал также свою автобиографию. Если бы она дошла до нас, то это был бы один из наиболее интересных остатков древнего мира, где, как можно себе представить, должны были заключаться сведения о самых важных событиях века. Возможно, что в автобиографии Плутарха мы встретили бы выражение его чувств и взглядов, о новом религиозном учении (получившем господство 200 лет спустя), о котором, к удивлению, умалчивает сам Плутарх, а равно и другие первоклассные писатели Греции и Италии10.

Плутарх был особенный поклонник Платона и его школы; но он не отдавал исключительного преимущества никакой философской системе. Он был по преимуществу эклектик и выбирал из различных учений то, что, по внушению его разума и совести, казалось ему наиболее хорошим и полезным. Что касается общего влияния его литературных трудов, то, по общему заключению одного автора, «в сочинениях Плутарха преобладает доброе, гуманное направление, любовь ко всему облагораживающему и прекрасному. Читатель получает от них то же удовольствие, какое он испытывает в обществе уважаемого друга, сердечность которого проявляется во всем, что он говорит и делает». Действительно, личный характер Плутарха вполне отражается в изданных им сочинениях. Они достаточно показывают, что он был несколько суеверен и склонен к консерватизму; но при этом, равным образом, очевидно, что его нравственные понятия не были затемнены эгоизмом, который слишком часто является продуктом оптимизма или самоугодливого довольства существующим порядком вещей.

Жизнеописания Плутарха выдержали множество изданий на всех языках.

Можно удивляться и сожалеть в одно и то же время, что в наш век, богатый такими литературными или, по крайней мере, издательскими предприятиями, не было сделано ни одной попытки строго обдуманного выбора из произведений всеми уважаемого автора в форме, доступной обыкновенным читателям.

В числе многих знаменитых людей, на которых сказалось влияние произведений Плутарха, и которые отзывались о них с величайшей похвалой, были Евсевий, который ставил Плутарха во главе греческих философов, Ориген, Теодорит, Авлий, Геллий, Фотий, Свидий и Липсий. Теодор Газа на вопрос, какого автора он спас бы прежде всего при общем сожжении библиотек, отвечал: «Плутарха, так как считаю его философские сочинения наиболее полезными для общества и лучшей заменой всех других книг». Из новейших писателей Монтень, Монтескье, Вольтер и, в особенности, Руссо считал Плутарха первым из моралистов.

Плутарх, разбирая в своих «Застольных беседах», вопрос о том, «вода или суша доставляют лучшую пищу», и, резюмируя приводимые доказательства, говорит:

«Мы не можем заявлять особенных прав на животных, существующих на суше, которые питаются одинаковой пищей, вдыхают тот же воздух и пьют ту же воду, как и мы; при их умерщвлении они смущают нас своими ужасающими криками и заставляют стыдиться нашего поступка.

Между тем, существа, живущие в воде, совсем чужды нам и живут как бы в другом мире. Ни их голос, ни их взгляд не молят нас о том, чтобы мы щадили их жизнь, и они не оказывают нам никаких услуг. Этот род животных не приносит нам ни малейшей пользы, и на нас не лежит никакого обязательства любить их. Стихия, в которой мы живем, для них преисподняя; как только они входят в нее, — они умирают;

Мы можем вывести заключение, что Плутарх дошел постепенно до познания истины; и весьма вероятно, что его очерк «О мясоедении» был издан им в более поздний период его жизни, как видно из того, что в некоторых из его разнообразных сочинений, касаясь этого предмета, он говорит в менее решительных выражениях о варварстве и бесчеловечности креофагии. Так, например, в «Правилах для сохранения здоровья», рекомендуя умеренность в пище и проповедуя воздержание от мяса, он не восстает прямо против господствующего обычая.

Но и здесь он говорит достаточно ясно в пользу безубойной диеты ради здоровья.

«Плохого пищеварения, говорит он, «можно всего больше опасаться после мясоедения, потому что мясо обременяет желудок и оставляет после себя дурные последствия. Лучше было бы приучить себя вовсе не есть мяса, потому что земля доставляет в достаточном изобилии предметы, не только годные для пищи, но и для нашего наслаждения и удовольствия; некоторые из них мы можем есть без особенного приготовления, другие можем сделать приятными для вкуса с помощью разных приправ».

Настолько гуманист первого столетия, хотя и не христианин, далеко превосходил не только своих современников, но и большинство писателей и ораторов нашего столетия в оценке действительных прав и положения ни в чем не повинных нечеловеческих существ, достаточно очевидно из следующей выдержки из его замечательного очерка «О том, одарены ли разумом бессловесные животные», которым, по-видимому, пользовался Монтень. Этот очерк написан в форме разговора между Одиссеем и Гриллем, который наравне с другими пленными колдуньи Цирцеи был превращен в животное и не хотел выйти из своего нового положения, несмотря на все убеждения Одиссея. Грилль доказывает вообще превосходство нечеловеческих рас во многих отношениях, как, например, в пище и питье:

«Также легко доказать, говорит он, что люди злобные и неумеренные в своих вожделениях являются еще более неумеренными, чем другие животные, даже в необходимых вещах, как, например, в еде и питье, — удовольствиях, которыми мы (животные) наслаждаемся с некоторой пользой для себя. Но вы, люди, увлекаясь удовольствиями еды и питья свыше требования природы, терпите за это кару, в виде многих болезней, единственная причина которых — ваша чрезмерная жадность. Все виды бессловесных животных, сообразно своему роду, кормятся одним сортом пищи, свойственным их природе; некоторые едят траву, другие — коренья, иные кормятся плодами. Но человек — такова его прожорливость — набрасывается на все, чтобы удовлетворить требованиям своего аппетита, испытывает и отведывает всякие предмет; и до сих пор, как бы отыскивая то, что должно составлять для него наиболее подходящую и наиболее приятную пищу, один, наравне со свиньей, среди всех животных является всеядным. Он употребляет мясо не из нужды и необходимости, так как видит, что ему представлен свободный выбор между травами и плодами, богатство которых неистощимо, но из сластолюбия и пресыщения. Он приискивает себе нечистую и неудобную пищу, покупаемую ценой умерщвления живых существ, и этим выказывает себя еще более жестоким, нежели самые кровожадные из диких зверей. Кровь, мясо убитого животного могут прилично питать коршуна, волка и змею, для людей это неуместные кушанья. Бессловесные твари воздерживаются от употребления в пищу многих других видов животных и находятся во вражде с немногими из них и только потому, что их вынуждает голод; между тем, ни рыба, ни дичь, ни что живущее на земле не избегает ваших столов, хотя вас называют гуманными и гостеприимными».

Плутарх, осуждая жестокость и бесчеловечие Катона Цензора, которого обыкновенно считают олицетворением древних римских добродетелей, заявляет со своим всегдашним добродушием:

«Что касается меня лично, я не могу иначе объяснить его обращение со слугами, как бы с лошадьми или волами, высылку или продажу их в старости, как только побуждением ничтожного и не великодушного ума, который полагает, что единственной связью человека с человеком может быть только выгода или необходимость. Но душевная доброта действует в более широкой сфере, недели справедливость. Закон и правосудие касаются только человечества; но доброта и благоволение могут простираться на существа всевозможных видов. Сердце человека, полное этим качеством, подобно действующему источнику, который беспрестанно пополняет текущий из него поток.

Добрый человек заботится о своих лошадях и собаках не только пока они молоды, но и тогда, когда они не способны к работе. Так афиняне, по окончании храма богини Минервы в Акрополе, отпустили на волю животных, работавших при его сооружении, и отправили их пастись на свободе, не требуя от них никаких дальнейших услуг… Нам, конечно, неприлично обращаться с живыми существами, как с обувью и другими домашними вещами, которые выбрасывают, когда они износились он употребления; и хотя бы только для упражнения в человеколюбивом обращении с людьми мы должны быть сострадательными к другим существам. Что касается меня лично, я не решился бы продать старого вола, работавшего на меня, а тем более я никогда не прогнал бы с привычного ему места человека, состарившегося в моем услужении. Для него, бедняка, это было бы так же тяжело, как изгнание, потому что он в одинаковой мере бесполезен для покупщика, как был для продавца. Но Катон как будто гордится этими вещами и сообщает нам, что, будучи консулом, он оставил в Иберии своего боевого коня, чтобы не ставить на счет республики необходимых на него расходов. Предоставляю самому читателю решить, следует ли такие поступки приписать величию или низости души».

Если мы сравним эти чувства язычника-гуманиста с тем, что в данном направлении практикуется ежедневно в нашем христианском обществе, которое, между прочим, допускает «бойни» и другие подобные способы уничтожения бессловесных слуг, после непрерывного тяжелого труда всей жизни, подчас при дурном обращении и впроголодь, — то сравнение едва ли будет в пользу христиан. Мы приведем здесь главные и наиболее характерные выдержки из вышеупомянутого очерка «О мясоедении».

«Вы спрашиваете меня, на каком основании Пифагор воздерживался от употребления мяса животных. Я, со своей стороны, не понимаю, какого рода чувство,. мысль или причина руководила тем человеком, который впервые решился осквернить свой рот кровью и дозволил своим губам прикоснуться к мясу убитого существа. Я удивляюсь тому, кто допустил на своем столе искаженные формы мертвых тел и потребовал для своего ежедневного питания то, что еще так недавно представляло собой существа, одаренные движением, пониманием и голосом.

Как могли его глаза выносить зрелище искалеченных членов, с которых содрана кожа? Как могла его обоняние выносить такое ужасное зловоние? Как, спрашиваю я, он не почувствовал тошноту от соприкосновения с гнойными ранами, от осквернения разложившейся крови и соков?»

«Нынешняя роскошь обыденной жизни служит, действительно, дурным предвестием, и стыдно, когда человеческое существо жаждет мяса вола, ревущего пред ним, и выбирает куски для своего угощения, и вырабатывает точные правила относительно различных частей мяса, жарких и разных кушаний. Вся вина падает на человека, который первый подал пример такой жестокости, но, разумеется, не на великого мыслителя, который в позднем возрасте решил не иметь ничего общего с этими ужасами.

Что касается живых существ, которые первыми прибегли к мясоедению, то извинением для них может служить полное отсутствие и недостаток средств для жизни, так как они (первобытные народы) фактически приобрели кровожадные привычки не из потворства своим похотям и не для того, чтобы предаться ненормальному сластолюбию среди избытка всего необходимого.

Если бы они могли теперь прийти в сознание и заговорить, то они воскликнули бы: «О счастливые и любимые Богом люди, какое благодатное время в мировой истории выпало на вашу долю: вы сеете и преемственно пользуетесь всеми благами, которые произрастают для вас, в полном изобилии! Разве вы не собираете обильных жатв? Какое богатство на полях, сколько невинных удовольствий, которыми вы можете пользоваться среди окружающей вас со всех сторон растительности! Вы можете позволить себе роскошную пищу, не пятная рук невинной кровью, тогда как нам пришлось жить в самое дикое и ужасное время, какое только можно себе представить. Мы были брошены судьбой среди преобладающего и рокового недостатка самых простых потребностей жизни, в тот период первого бытия земли, когда плотная еще атмосфера скрывала от нас ясное небо, когда звезды были еще покрыты густой мрачной мглой огненных паров, и сами светила не имели определенного и правильного движения. Земной шар представлял тогда дикую и необработанную пустыню, беспрестанно затопляемую водой разлившихся рек, наполненную беспредельными болотами и лесами. Не могло быть для нас собирания плодов земных, ни какого-либо механического орудия для борьбы против природы. Голод лишил нас досуга, не могло быть тогда никаких периодов посева и жатвы.

Поэтому не удивительно, если мы, наперекор природе, прибегали к мясу живых существ, когда все наши средства к существованию состояли из дикорастущих злаков, древесной коры и даже вязкой глины, когда мы считали себя счастливыми, если случайно находили дикой корень и траву. Когда нам удавалось съесть желудь или орех бука, то от избытка благодарности и веселья мы плясали вокруг дерева, приветствуя его, как нашу мать и кормилицу. Таков был праздничный пир тех первобытных времен, когда на земле господствовали страсти и насилия, порождаемые борьбой за существование.

Но какая борьба за существование или какое неудержимое безумие понудило вас обагрить ваши руки кровью, — вас, повторяем мы, пользующихся всем необходимым и всеми удобствами существования? Зачем клевещете вы на землю, как будто она не в состоянии питать и кормит вас? Зачем презираете вы благодетельную Цецеру и хулите сладкие и приятные дары Бахуса, как будто вы не достаточно получили от них?

Как вы не стыдитесь примешивать убийство и кровь к их благотворным дарам? Вы называете хищными и жестокими львов, тигров и змей, тогда как вы сами не уступаете им ни в какого рода варварствах. Между тем, для них убийство — единственное средство существования, а для вас это лишняя роскошь и преступление».

«В сущности, мы не убивает и не едим львов и волчиц, что могли бы делать для нашей самозащиты, и, наоборот, оставляем из в покое, а преследуем и убиваем невинных, прирученных и беспомощных существ, лишенных оружия для своей защиты, которых природа, по-видимому, вызвала к жизни для олицетворения красоты и грации.

Ничто не приводит вас в смущение: ни замечательная красота их форм, ни жалобные ласковые звуки их голоса, ни их умственные способности. Единственно из-за куска их мяса мы лишаем их лучезарного солнечного света, — жизни, для которой они рождены. Мы притворяемся, что не придаем значения их жалобным крикам, между тем как в действительности эти настоятельные просьбы и мольбы, обращенные к нам каждым из них, который говорит при этом: «Мы не мешаем удовлетворению ваших действительных нужд, но восстаем против распутного потворства вашим похотям. Убивайте для еды, если необходимо, и вы хотите этого, но не убивайте нас ради обжорства!»

«Можно только жалеть о нашем диком бесчеловечии! Ужасно видеть столь богатых людей с грудами разукрашенных мертвых тел, а также столы мясников и поваров; но еще более ужасный вид представляет этот самый стол после пиршества, потому что даже количество оставшихся объедков превышает потребление. Следовательно, эти жертвы бесполезно лишились жизни. В других случаях хозяин прямо из жадности жалеет раздать свои кушанья, но он не пожалел, однако, лишить жизни невинных существ.

Итак, я отнял возможность оправдания у тех, которые ссылаются на требования природы. Прежде всего, строение нашего тела доказывает, что человек не мясоядный, как видно из того, что ни одно из животных, которым назначено питаться мясом, не имеет сходства с человеком. У человека нет изогнутого клюва, ни жестких когтей и клешне, ни острых зубов, ни напряженной деятельности желудка. Напротив, судя по его гладким зубам, малой вместимости рта, мягкому языку и медленности его пищеварительного аппарата природа совсем не предназначила ему питаться мясом.

Если, несмотря на все это, вы будете еще утверждать, что природа предназначала вас для такой пищи, то начните с того, что убивайте сами то, что вы хотите съесть, но делайте это вашим природным оружием, не употребляя ножа мясника, ни топора или дубины. Итак, подобно тому, как волки, львы и медведи умерщвляют сами все, чем они питаются, так и вы, равным образом, убивайте корову или быка, впиваясь с них челюстями, грызите свинью зубами, набрасывайтесь на зайца или овцу и разрывайте их на ходу, не разбирая места и времени. Исполнив предварительно все это, садитесь тогда за свой стол. Но если вы ждете, чтобы живое и думающее существо было лишено жизни другим, и если вам самим противно вырвать сердце и пролить кровь вашей жертвы, то зачем, спрашиваю я вас, наперекор природе и жалости, вы питаетесь существами, одаренными сознательной жизнью: Более того, даже тогда, когда ваши жертвы убиты, вы не хотите есть их в том самом виде, как они доставлены с бойни. Вы варите, жарите, подвергаете их полной метаморфозе с помощью огня и приправ. Вы окончательно видоизменяете убитое животное употреблением десяти тысяч душистых трав и пряностей, чтобы ваш природный вкус был обманут и подготовлен для принятия неестественной пищи. Верное и остроумное замечание было сделано спартанцем, который купил рыбу и отдал ее приготовить своему повару. Когда последний спросил у него сливочного и оливкового масла и уксуса и разных специй, то он сказал: «Ну если бы я имел все эти припасы, то я не купил бы рыбы!»

Мы до такой степени наслаждаемся кровопролитием, что называем мясо «деликатесом» и для того же мясного блюда непосредственно требуем тонких соусов и мешаем вместе оливковое масло, вино, мед, соленые овощи и уксус со всякого рода пряностями Сирии и Аравии, — и всякую всячину, как будто бы мы бальзамируем человеческое тело. Когда все эти разнородные вещества смешались, рас творились и до известной степени испортились, то предоставляется желудку переваривать и ассимилировать их, — если он может. Хотя это достигается отчасти на некоторое время, но естественным последствием являются различные болезни, вызванные недостаточным пищеварением и тучность.

Мясоедение противно не только нашей физической природе, но и в других отношениях. Ум и мыслительная способность тупеют от пресыщения и тучности; мясная пища и вино, быть может, придают плотность телу, но это только способствует ослаблению ума. Чтобы не возбудить неудовольствие борцов, награждаемых призами (атлетов), я воспользуюсь более близкими примерами. Остроумные люди в Афинах, как известно, осыпают нас, беотийцев, эпитетами «грубый, тупоголовый, бессмысленный», и главным образом из-за нашей грубой еды. Нас даже называют «свиньями». Менанрд дал нам кличку «народ, работающий челюстями». Пиндар утверждает, что «ум имеет для беотийцев весьма второстепенное значение. Гераклит с иронией говорит, что у них «тонкое понимание сомнительного достоинства».

Помимо всех этих причин, может ли быть что прекраснее развития склонности к человеколюбию: Кто с добротой и кротостью относится к существам других видов, может ли он быть когда-либо способным сделать зло однородному с ними существу: Я помню, как мне передавали, в разговоре, слова Ксенофонта, что афиняне наложили пеню на человека, содравшего кожу с живой овцы. Тот, который мучает живое существо, не многим хуже того, кто умерщвляет его безо всякой пользы. Мы имеем, по-видимому, более ясное представление о том, что противно праву собственности и обычаю, нежели о том, что противно природе.

Разум доказывает не только посредством наших мыслей, но и желаний, что для нас сравнительно новы дикие пиршества креофагии.

Но Катон говорит, что трудно рассуждать с желудками, так как у них нет ушей; и «одуряющее питье обычая» выпито, как напиток Цирцея, со всеми его чарами и колдовством. В настоящее время, когда люди так пресыщены и проникнуты любовью к удовольствию, нелегкая задача отучить их от мясоедения и отнять у них это лакомство. Хорошо было бы, если бы мы брали пример с египтян, которые отворачиваются от дневного света, когда потрошат своих мертвецов, и выбрасывают их внутренности, как главный источник и корень их грехов, — и, подобно им, отрешились бы окончательно от пролития крови и прожорливости и проводили бы в чистоте остаток нашей жизни.

Если бескровная пища оказывается невозможной для некоторых вследствие укоренившейся привычки, то пусть они пожирают мясо от голода и с чувством стыда, а не из-за похотливого сластолюбия. Умерщвляйте свою жертву, но делайте это с чувством жалости и огорчения, а не с беспечным равнодушием; и не мучьте ее. Между тем, это делается различными способами. Некоторые мясники бьют или стряхивают вымя супоросых свиней, чтобы, смешав вместе кровь, молоко и тело зародыша, доставить приятную пищу из этого ненормального и в высшей степени воспаленного мяса.

Также ужасен общепринятый обычай выкалывать глаза у журавлей, гусей и других птиц и сажать их для откармливания в темное место. Этим и другими подобными способами изготовляются ваши лакомые блюда со всякого рода соусами и приправами, и люди удовлетворяют своему беззаконному аппетиту не для необходимого питания и не из нужды, а единственно для потворства своим прихотям, прожорливости и выставки напоказ».11

В числе знаменитых и более ранних современников Плутарха, которые придерживались строгого, проповедуемого им воздержания, заслуживает особенного внимания пифагореец Аполлоний Тианский, один из самых замечательных людей своего века. Он родился в 4 году по Р. Х. Факты и вымышленные происшествия его жизни сообщены Филостратом, который написал его мемуары по требованию императрицы Юлии Домны, супруги Севера.

Аполлоний, по свидетельству его биографа, происходил от знатных предков. В раннем возрасте он усердно занимался наукой в вечно памятном Тарсе, где он мог познакомится с великим гонителем христианства, впоследствии ставшим ревностным распространителем его.

Возмущенным сластолюбием окружающего его общество, Аполлний удалился в более сродную ему атмосферу, занялся изучением различных философских школ: эпикурейцев, стоиков, последователей Аристотеля и др. — и окончательно отдал предпочтение пифагорейцам.

Он вел самую суровую аскетическую жизнь, усиленно путешествовал, посетил сперва Ниневию, Вавилон и, как говорят, Индию, а впоследствии Грецию, Италию, Испанию, принадлежавшие Риму страны Африки и Эфиопии. По восшествии на престол Диолектиана он едва избегнул рук этого тирана. Аполлоний провел последние годы своей жизни в Ефесе.

К сожалению, жизнеописание Аполлония, написанное Филостратом, согласно вкусу века, неизбежно лишенного критики, так переполнено противоестественным и чудесным, что это подрывает доверие к действительному факту, что пифагорейский философ был одарен необыкновенными умственными и нравственными способностями, которые в те времена могла казаться сверхъестественными. Жизнеописание было составлено долгое время спустя после смерти Аполлония, и, таким образом, фантазии биографа было предоставлено довольно широкое поле; но едва ли можно оспаривать, что его измышления, несомненно, основаны на действительных событиях. В биографии встречается следующее место, которое по своему дальнейшему значению заслуживает особенного внимания: «Великий чудотворец остановился случайно в одном городе Памфилии (в Малой Азии), где народ умирал с голоду среди изобилия, вследствие себялюбивых расчетов хлебных монополистов и, доведенный до отчаяния, готов был сделать нападение на ответственные власти. Аполлоний во время этого кризиса написал следующее воззвание и поручил начальнику города прочитать во всеуслышание:

«Аполлоний посылает поклон хлебным монополистам в Аспендосе. Земля общая мать всем, потому что она справедлива. Вы несправедливы, потому что вы сделали ее матерью вас одних. Если вы не перестанете действовать таким образом, я не допущу, чтобы вы оставались на ней».

Филострат утверждает нас, что монополисты, «смущенные этими негодующими словами», наполнили рынок хлебом, и город оправился от постигшего его бедствия.

IX

ТЕРТУЛЛИАН

160-240 (?) по Р. Х.

Это первый по времени из латинских отцов Церкви пользовался наибольшим уважением среди духовенства12, как первый апологет христианства, несмотря на всем известную ересь, которой он придерживался под конец своей жизни.

Тертуллиан родился в Карфагене; он был сын сотника в войсках африканского проконсула при императорском правлении. Мы имеем весьма мало сведений о фактах его жизни, а также не знаем в точности, когда он обратился к новой религии и когда был посвящен в пресвитеры. Дурное обращение, которому он подвергся со стороны своих клерикальных собратий в Риме, по-видимому, понудило его соединить свою судьбу с сектой монтанистов, в защиту которых он написал много книг. Он дожил до глубокой старости.

Из многочисленных сочинений наиболее известна (по крайней мере, по имени) «Апология, или защита христианства против язычества». Из его других трактатов мы можем указать: «О зрелищах», «Об идолопоклонстве», «О военной короне» (вид награды, где Тертуллиан поднимает вопрос о законности упражнений воинов в насилии и кровопролитии, хотя скорее со стороны условий языческого церемониала), «Об одноженстве», «Об одеянии женщин», расточительность которых служила поводом для красноречивых обличений «отцов церкви», «Послание к жене» и пр. Трактат Тертуллиана, который касается занимающего нас вопроса, носит название «О посте, или воздержании; против плотоугодников».

Тертуллиан ставит себе задачу изобличить уловку христианских проповедников, которые, чтобы доказать законность мясоедения, ссылаются на мнимый авторитет Христа и Его апостолов; при этом он особенно восстает против (мнимой) защиты креофагии (( I Тим. IV. 3). Что касается известного стиха в книге Бытия, который предписывает растительную пищу, то противники воздержания ссылаются на разрешение, данное впоследствии людям после потому.

«На это мы возразим, — говорит Тертуллиан, — что напрасно было бы отягощать прямым предписание воздержания человека, для которого даже такое легкое предписание как запрещение вкушать один вид плодов, оказалось не по силам. Вследствие этого, он был избавлен от строгого воздержания, чтобы, в силу предоставленной ему свободы, он научился приобретать душевную крепость. Господу угодно было предписать человеку воздержание, по силе оказанной ему милости, и, как сказано выше, с тем, чтобы первородный грех мог быть искуплен большим воздержанием при большей свободе поступков».

Тертуллиан приводит разные места из еврейского Писания, где Иегова и Его пророки приписывают причины языческих склонностей и преступлений древних иудеев мясоедению и неумеренной пище.

«Основательно или нет, — продолжает он, — объяснил я причину, почему Господь осуждает нашу обычную пищу, а божественная воля возложила на нас обязательство отказаться от нее, — пусть решит собственная совесть людей. Не указывает ли нам сама природа, что перед насыщением и неумеренным питьем мы обладаем несравненно большей силой ума и большей восприимчивостью чувств, нежели в то время, когда вся вместительность наших внутренностей переполнена кушаньями, залита винами и, приведенная в брожение нечистотами при пищеварении, обращена в подготовительное место извержения».

«Я сильно заблуждаюсь, если Сам Господь, порицая Израила, забывающего завет Его, не приписывал это перевыполнению их желудков. Наконец, в книге Второзакония, остерегая народ Свой от того же греха, Он говорит: «Когда будешь есть и насыщаться, когда будет у тебя много крупного и мелкого скота» и пр.

«Он, видимо, почитает гнусность обжорства большим грехом, недели все другие развращающие последствия богатства. Так велико преимущество умеренной жизни, что Господь остается в этом случае с людьми, пребывает с ними (как бы) на равных условиях. Предвечный Господь, по свидетельству Исайи, не испытывает голода, и человек может сделаться равным Божеству, когда он позволяет себе пресыщения в пище».

Затем Тертуллиан указывает на пример Даниила и его товарищей, которые употребляли «овощи и воду вместо царских яств и вина» и оказались красивее других; в то же время еще больше «даровал Бог четырем сим отрокам знание и разумение всякой книги и мудрости». Что касается духовенства, то:

«Господь сказал Аарону: Вина и крепких напитков не пей ты и сыны твои с тобою» и пр. (кн. Левита X, 9). Равным образом, Он выражал Свой гнев Израилю? «А вы назареев поили вином» (Амос II, 12)… Здесь это запрещение питья существенно связано с растительною пищей. Таким образом, где воздержание от вина требуется Богом, или где человек дает подобный обет, там можно разуметь воздержание от неумеренного питания вообще, как в еде, так и питье. Несовместимо с правдой, чтобы человек принес только в жертву Богу половину своего желудка, чтобы он был умерен в питье и неумерен в еде 13.

Вы пожалуй возразите, что это (воздержание) должно соблюдаться согласно воле каждого человека, а не в силу настоятельной обязанности. Но в таком случае вы ставите в зависимость от ваших произвольных склонностей то, чего не хотите предоставить воле Божией? Разве большая свобода должна быть предоставлена человеческим склонностям, нежели божественной власти? Со своей стороны я утверждаю, что, признавая себя свободным от обязанности следовать обычаям света, я не свободен от обязанности к Богу».

Что касается известных изречений св. Павла (Рим. XIV. 1 и пр.), то Тертуллиан утверждает, что они относятся к известным проповедникам воздержания, поступками которых руководит тщеславие, а не любовь к истине.

«Ваш желудок — ваш бог, — с негодованием упрекает Тертуллиан защитников креофагии, — ваша печень для вас — храм, ваш живот для вас — алтарь, повар — ваш жрец, а жирное испарение яств — ваш святой дух; приправы и соуса — ваше муро, а последствия пресыщения — ваши прорицания. Я всегда признавал охотника Исава, — продолжает Тертуллиан с горькой иронией, — за человека со вкусом; подобно ему, все ваше искусство и интерес заключается в охоте и ловле, — по его стопам, возвращаетесь в «с поля» вашей распутной охоты. Если бы, в это самое время, я предложил вам блюдо похлебки, — вы, без сомнения, не задумываясь, продали бы все ваше «право первенства». Ваша любовь воспламеняется кухонными горшками, в кухне усиливается ваша вера, в мясных блюдах скрыта вся ваша надежда… Кто пользуется у вас наибольшим уважением, как не устроитель частных обедов, как не хозяин пышных пиршеств, как не человек опытный в провозглашении тостов?

Вы, люди плоти, постоянно отвергаете проявление духа. Но если ваши пророки потворствуют подобным людям, они не мои пророки. Зачем вы не проповедуете постоянно «Будем есть и пить потому, что завтра нас постигнет смерть», подобно тому, как мы проповедуем: «Будем воздерживаться, братья и сестры, так как завтра, быть может, нас постигнет смерть».

Мы можем открыто и смело защищать наше учение. Мы уверены, что «живущие по плоти Богу угодить не могут». Конечно, нужно понимать, что дело не «во внешности и сущности плоти», а в заботе, склонности и вожделении к ней. По нашему мнению, нечего сожалеть о меньшей тучности, потому что Господь дал нам тело не по весу, равно, как и даровал нам дух не мерой... Предоставим гладиаторам и кулачным бойцам откармливать себя; для них достаточно удовлетворения плотского тщеславия. Но даже и они становятся сильнее, питаясь растительной пищей. Но мы ставим себе целью другого рода силу и крепость, и наше состязание иное мы боремся не против плоти и крови. Против наших противников должны мы бороться не средствами плоти и крови, но верой и силой духа. Пресыщенный христианин потребнее львам и медведям, нежели Богу, хотя нам, как бы для защиты от диких зверей, даже было бы выгодно соблюдать воздержание».

X

КЛИМЕНТ АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ

+220 (?) по Р. Х.

Отношение первых великих христианских писателей и апологетов к вопросу о полном воздержании было несколько своеобразное. Воспитанные в школе Платона, в пору последнего развития неоплатонизма, они, конечно, были анти-креофагами, как по своим крайним убеждениям, так и личным симпатиям. Равным образом традиции раннего периода истории христианства совпадали с их дохристианскими убеждениями, так как непосредственные и доверенные представители основателя новой религии, руководившие первым христианским обществом, по общему отзыву, строго воздерживались от мясоедения, подобно своим предшественникам и современникам ессенианам.

В течение первых трех или четырех столетий христианские пустынники не только не употребляли мяса, но были самыми крайними вегетарианцами и, если верить их жизнеописаниям, далеко превосходили наиболее умеренных из новейших аскетов. Это хорошо известно всякому, кто сколько-нибудь знаком с церковной историей и в особенности с историей пустынножительства. Поэтому мы считаем лишним распространяться об этом факте.

Тит Флавий Климент, основатель знаменитой александрийской школы христианского богословия, один из наиболее ученых и философски образованных отцов Церкви, родился, по общепринятому предположению, в Афинах.

Тит Флавий много путешествовал и изучал различные философские системы на Востоке и Западе. Приняв христианскую веру, он занялся изучением новой религии в школах прославленных наставников, из которых нам известно только имя Пантения. После смерти Пантения, Климент сделался его приемником по кафедре богословия в Александрии и, вероятно, около этого времени был возведен в сан пресвитера. Он продолжал свои лекции с громадным успехом до 202 года, когда преследования христиан при Севере заставили его удалиться из египетской столицы. Затем он нашел убежище в Палестине и, по-видимому, более не возвращался в Александрию. Мы не имеем ни каких сведений ни о времени, ни о причине его смерти; но, по некоторым данным, он умер в 220 году. Из его учеников наиболее знаменитый и едва ли не равный ему по учености и дарованиям был Ориген, преемник его профессорской кафедры в Александрии.

Климент написал три значительных труда: «Увещательное слово, обращенное к грекам», «Педагог», точнее «Попечитель или руководитель для школы» и «мелкие сочинения». Эти три труда, согласно цели автора, должны были составить полное посвящение в таинства и наставление в христианском богословии и нравственности. Первое сочинение заключает обращение к греческому языческому миру, второе к новообращенному христианству; в третьем сочинении автор приводит посвященного к высшему знанию. «Мелкие сочинения» Климента первоначально состояли из восьми книг, из них последняя утрачена. Вся серия этих сочинений имеет особенное значение не только как изложение мнений даровитого и философски образованного мыслителя, составляющего одно из связующих звеньев между греческой философией и христианской религией, но и в том отношении, что здесь собрано множество сведений о греческой жизни и литературе. Красноречие, серьезный тон и ученость составляют отличительные черты сочинений Климента.

Название и значение гностика или философского христианина всецело принадлежит Клименту Александрийскому не только в историческом, но и в тесном значении слова; он сам признавал себя электиком (то есть собирателем мыслей из разных школ), на сколько допускало это либеральное истолкование его религии. «под словом философия, — говорит он, — я не подразумеваю стоиков, платоников, эпикурейцев или последователей Аристотеля, но все то, что было сказано справедливого относительно религиозной науки в учении каждой из этих сект, всю эту избранную истину я называю философией». С другой стороны, разделяя чувства Сенеки, он сожалеет о том, что «мы склоняемся больше к прославленным верованиям, хотя бы противоречивым, нежели к истине».

В своем втором трактате: «Педагог или Наставник», Климент высказывает свое мнение по вопросу о мясоедении: «некоторые люди живут для того, чтобы есть, как те бессловесные существа, которых жизнь – их желудок и не что иное». Но Высший Наставник предписывает нам есть, чтобы жить. Ни еда не может быть нашим занятием, ни удовольствие нашей целью. Поэтому в пище следует быть разборчивым: она должна быть самая простая и несложная, вполне подходящая к простым и безыскусственно воспитанным детям и служить для жизни, а не для сластолюбия. Жизнь, которой помогает питание, зависит от двух вещей: здоровья и силы; для этого годится больше простая пища, так как она способствует пищеварению и легкости тела, а это дает рост, здоровье и действительную силу. Мы не называем силой то, что связано с жестокостью, буйством и безобразием, подобно силе атлетов, произведенной искусственным питанием».

При этом Климент, ссылаясь на слова Христа: « Когда делаешь пир, зови нищих… ибо никто из тех званых не вкусит моего ужина», говорит о богатых:

«Они не поняли еще, что Бог даровал Своему творению (я говорю о человеке) пищу и питье для прокормления, а не для удовольствия, потому что излишек в еде не приносит пользы телу. Наоборот, те, которые употребляют наиболее умеренную пищу, самые сильные, самые здоровые и достойные; равным образом, слуги здоровее и сильнее своих господ, земледельцы здоровее и сильнее собственников земли и не только сильнее, но умнее богатых людей, потому что ум их не подавлен пищей. Совсем неестественно и бесчеловечно, чтобы живущие на земле наедались до ожирения и, подобно скоту, откармливали себя на убой. У вас повара пользуются большим уважением, чем возделыватели земли. Мы не думаем восставать протии общественных условий и только относимся с недоверием к опутывающим нас сетям обычая и считаем их роковым злом. Поэтому лакомства должны быть уничтожены, и нужно довольствоваться немногими и необходимыми припасами… Не годится также есть и пить одновременно. Крайняя степень невоздержания смешивать несоединимое, так как для всякого дела свое время. «Когда вы едите и пьете, делайте это во славу Бога». Стремитесь к истинному воздержанию, которому, как мне кажется учил нас Христос.

« Мы должны остерегаться всякого рода пищи, которая побуждает нас есть, когда мы не голодны, или обманывает наш аппетит. Разве, и помимо нарушения умеренности, нам не предоставлено достаточное разнообразие здоровых яств – овощи, коренья, маслины, зелень, молоко, сыр, плоды и всякого рода сухоедения? Из различных яств сааме надлежащие те, которые без огня годятся для немедленного употребления, так как легче добыть их; во-вторых, наипростейшая, как упомянуто выше. Люди придерживающиеся возбуждающих яств, способствуют развитию своих собственных болезней и находятся во власти всепоглощающего недуга, который я решаюсь назвать демоном желудка: это худший и самый низкий из демонов. Не лучше ли наслаждаться счастьем, нежели носить в себе демона? А между тем только упражнение в добродетели дает счастье.

«Что касается иудейских законов, — говорит Климент, — то умеренность была предписана иудеям самым систематическим способом их законом. Руководитель их Моисей лишил их употребления бесчисленных предметов, приводя причины, из которых духовные были скрыты, а плотские очевидны; и этим последним они доверяли.

«Таким образом, только немногие (животные) были признаны годными для их пищи. Из тех, к которым им дозволено было прикасаться, Моисей запретил употреблять «тук из мертвого, тук из скота, который приносится в жертву Господу, и «скота растерзанного зверем»; так что и прикосновение к ним было беззаконно.

Вот, что говорит Платон, этот ищущей правды философ, по поводу невоздержанной жизни: «Когда я прибыл сюда (в Сиракузы), жизнь, которую здесь называют счастливой, не понравилась мне ни с какой стороны. Ни один человек в поднебесной, воспитанный в молодости при этих условиях, никогда не будет мудрецом, хотя бы он был одарен самыми удивительными и гениальными способностями». Пища язычников отличалась излишеством, и ни один из употреблявших ее не старался приучить себя к умеренности и зарывал свой ум в живот, подобно рыбе, называемой onos, которая, по словам Аристотеля, была единственным существом, имеющим сердце в желудке. Эпихарм, комический поэт, называет эту рыбу «чудовищным животом». Таковы и люди, поклоняющиеся желудку; «их живот для них бог, слава в их посрамлении, душа привязана к земному.

Переходя к вопросу о жертвоприношении, Климент случайно знакомит нас со своим мнением о неумеренном питании. Он приводит выдержки из многих греческих поэтов, которые поднимали на смех обычай и самый способ умилостивительных жертвоприношений. Так, например, из Менандра:

Куски негодные, ближайшие к хвостам,
Да желчевый пузырь с невкусными костями
Жрецы охотно в дар приносят небесам,
А остальное все — съедают сами.

«Если действительно, — замечает Климент, — запах яств был особенно приятен греческим богам, то грекам следовало бы начать с обоготворения поваров и поклониться самой печке, которая всего ближе прикасается к прославленному запаху!»

«Если, — добавляет, кстати, Климент, — божество ни в чем не нуждается, то для чего нужна ему пища? Итак, если питательные вещества, принимаемые ноздрями, более чисты, чем те, которые приняты ртом, то и здесь необходимо дыхание. Что же могут сказать греки о своем божестве? Одарено ли оно свойством выдыхания, подобно дубовым деревьям, или оно только вдыхает, как земноводные животные, посредством расширения жабр, или оно дышит всем своим существом, как насекомые?»

Единственный чисты алтарь, по мнению Климента, тот, который был одобряем Пифагором:

«Самый древний алтарь в Делосе славился своей чистотой, и так как он не был осквернен убийством и смертью, то говорят, что это был единственный алтарь, к которому дозволял приближаться Пифагор. Почему же они не верят нам, когда мы называем праведную душу истинно святым алтарем? Но я полагаю, что жертвоприношения были придуманы людьми, чтобы иметь предлог для мясоедения, хотя и без этого идолопоклонства они могли вкушать мясо».

Затем Климент касается общеизвестного повода к пифагорейскому воздержанию и заявляет:

«Если праведный человек не отягощает свою душу мясоедением, то у него есть основательные причины, чего нельзя сказать о мечте Пифагора и его последователей относительно переселения души. Между тем, Ксенократ, по-видимому, ясно утверждает, что мясная пища вредна для здоровья. Некоторые едят свиней, потому что они бесполезны; другие за то, что они уничтожают плоды; третьи не едят их, так как считают, что такая пища способствует развитию чувственности. Говорят, что наибольшее количество жирных веществ получают от свиного мяса; но, в таком случае оно вполне годится для тех, которые думают только о своем теле, и не нужно тем, кто заботится о своей душе, по той причине, что мясоедение способствует притуплению способностей. Гностики также могут воздерживаться от свинины, с воспитательной целью, чтобы не распускать в теле плотской распущенности. «Вино, —говорит Андокид, — и неумеренное питание мясом усиливает чувственность, но ослабляет душу». На этом основании подобная пища должна быть отвергнута, так как она затемняет разум.

В одной из глав своих Мелких сочинений Климент разбирает сравнительные достоинства языческого и иудейского кодекса нравственности и красноречиво доказывает превосходство последнего. В числе других доводов, он поднимает, отчасти, вопрос о признании прав низших животных, хотя не полном, но любопытном в том отношении, что это единственный пример в христианском богословии. Он указывает по этому поводу, на сколько греки обязаны иудеям:

«Пифагор, как мне кажется, позаимствовал свою жалость к животным из иудейского Закона. Так, например, он запретил отнимать у матери, некоторое время спустя после рождения, ягнят, козлят и телят, не разрешая убивать их даже для жертвоприношения. «Предоставьте, — говорил он, — на некоторое время родившееся животное его матери. Ничто не бывает без причины, и молоко в значительном количестве вызывается родами для пропитания потомства; и тот, который лишает молодое животное запаса молоко и груди матери, бесчестит природу».

Затем Климент, обращаясь к иудейской религии, говорит: «Закон также запрещает убивать упомянутых животных в утробе матери, пока они не появились на свет, косвенным образом удерживая склонность людей вредить другим людям. Этим путем Закон распространяет свое милосердие на бессловесных животных с тою целью, чтобы, оказывая гуманность существам других рас, мы проявляли еще большую степень гуманности относительно равных себе. Те, которые бьют по животу животных, носящих плод, — для того, чтобы полакомиться мясом не родившегося существа с примесью молока, обращают утробу, созданную для развития зародыша, в его могилу, хотя Господь прямо повелел «не варить ягненка в молоке его матери»14.

1 В своем примечании к этому месту знаменитый голландский комментатор Линсиус говорит: «Я вполне разделяю это чувство. Постоянное употребление европейцами мяса делает их глупыми и грубыми».

2 Эта же печальная мысль встречается и у Монтеня.

3 Липсиус здесь приводит стихи Лукана, которого он считает больше философом, чем поэтом: «Научитесь тому, сколь мало нужно для поддержания жизни, и — чего требует природа: дары Цецеры и вода представляют достаточную пищу для всех народов».

4 Сравни обличение Попом обжорства человеческого рода, называемого им «убийцей и могилой половины всего живущего».

5 Сравни столь же красноречивое поучение об этом же предмете св. Златоуста (толк. I на Колосс. I), который как будто заимствовал свои слова у Сенеки.

6 Говоря о действии мясной пищи на атлетов, Аристон сравнивает последних с колоннами гимнастического здания: «такие же склизкие и каменные». Диоген Синопский на вопрос, почему атлеты так лишены и смысла, и рассудка, отвечал: «потому что они сделаны из говяжьего и свиного мяса». Гален, знаменитый греческий врач 2 века, делает то же замечание о пресловутой глупости этого сословия — атлетов — и прибавляет: «Общее свойство человечества то, что грубый желудок не соединяется с утонченной душой». То же самое говорит и греческая пословица: «Толстое брюхо не родит тонкого ума».

7«О милосердии» I и II. Автора упрекали в том, что он льстил тирану. Обвинение это, однако, несправедливо, ибо Нерон в то время, когда сочинение это было посвящено, еще не проявлял своей позднейшей порочности и жестокости. Как в более к нам близкие времена Вольтер, Сенека расточал, быть может, чрезмерные похвалы в надежде привлечь сильных мира сего к справедливости и добродетели.

8 Сравни грустные слова великого еврейского пророка: «Пророки пророчествуют ложь» и т. д. Книга пророка Иеремии. Гл. 5, ст. 31.

9 Этот очерк принадлежит к числу весьма замечательных из дошедших до нас литературных произведений древности. Особенный интерес и важность придают ему проницательность, с какой упреждены здесь новейшие аргументы из сравнительной физиологии и анатомии, серьезный тон, искренность чувства и красноречивое воззвание к высшим инстинктам человеческой природы. Ввиду сказанного, мы помещаем этот очерк в конце нашей статьи.

10 Полное умалчивание Плутарха о христианстве может быть объяснено его крайним консерватизмом, который не мог помириться с исключительной религиозной системой, так резко порвавшей со священными традициями «уважаемого прошлого». Кроме того, христианство еще не приняло тех грандиозных размеров, какое оно имело в век Лукиана, равнодушие которого еще более, чем Плутарха, должно поражать нас.

11 Таков был, по-видимому, один из общепринятых методов пытки в бойнях в первое столетие нашей эры. Что касается изобретательности в кулинарной пытке, то еще вопрос, не принадлежит ли пальма первенства способу «выпускания крови из телят» или предварительным операциям для изготовления страсбургских пирогов, или же каким-либо другим подобным методам, практикуемым в наше время.

12 Так велико было уважение к нему позднейших отцов Церкви, что Киприан, знаменитый карфагенский архиепископ, «ученый руководитель всех западных Церквей», принимаясь за изучение сочинений Тертуллиана, говорил обыкновенно: «Дайте мне моего учителя».

13 Эта истина имеет такое важное значение, что мы решаемся обратить на нее серьезное внимание тех филантропов и гигиенистов, которые являются приверженцами того, что можно назвать теорией полу-умеренности, т. е., воздержания от алкогольных напитков, но не от мяса.

14 К сожалению, мы должны добавить, не в пользу иудейской гуманности, что способ убивания животных (собственно предписанный религиозными законами иудеев) приносит еще большую сумму страданий и пытки для животного, нежели способ, принятый у христиан. Этот факт достаточно доказан многими компетентными свидетелями. Жестокость иудейского способа убивания скота обратила на себя особенное внимание последнего международного конгресса представителей европейских обществ «Покровительства животных».