ЭТИКА ПИЩИ,

или

НРАВСТВЕННЫЕ ОСНОВЫ БЕЗУБОЙНОГО ПИТАНИЯ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА

Собрание жизнеописаний и выдержек из сочинений выдающихся мыслителей всех времен

Хауарда Уильямса

ОГЛАВЛЕНИЕ:

XI

ПОРФИРИЙ

233-306(?) по Р. Х.

Порфирий родился или в Тире, или в одном из ближайших к нему городов. Его первоначальное имя — Малхе, греческая форма сирийского слова — Мелехе (царь), но он более известен под именем Порфирия. Он был особенно счастлив в своих наставниках. В числе их были Лонгин, самый красноречивый и изысканный из последних греческих критиков, под руководством которого Порфирий изучал науки в Афинах; Ориген, один из самых независимых и ученых христианских мыслителей, от которого он, вероятно, заимствовал свои обширные сведения в богословской литературе; и, наконец, Плотин, знаменитый основатель неоплатонизма, который учредил свою школу в Риме в 244 году.

Порфирий сделался искренним и горячим последователем своего любимого наставника Плотина и принять на себя окончательный пересмотр и издание его объемистых сочинений. Он прожил шесть лет со своим наставником, но тут сомнения на столько овладели его умом, что он хотел лишить себя жизни, чтобы избавиться от оков плоти; но, уступая убеждениям наставника, предпринял путешествие в Сицилию для поправления здоровья и восстановления душевного спокойствия. Это было в 270 году, на тридцать седьмом году его жизни. Возвратившись в столицу, после смерти Плотина, он продолжал свой почтенный, но бесплодный труд преобразования древний религии, которая дошла до последнего упадка; и этому любимому делу он действительно посвятил всю свою жизнь. Порфирий женился в преклонных летах на Марцелле, вдове одного из своих друзей, которая была христианкой и матерью многочисленной семьи; и, по его словам, он сделал это с той целью, чтобы руководить воспитанием ее детей. Фабриций насчитывает до шестидесяти отдельных сочинений Порфирия, изданных и оставшихся в рукописи; из них утрачено около сорока трех отдельных произведений. Самые важные из сочинений Порфирия следующие:

«О воздержании от мяса животных», в четырех книгах, с обращением к какому-то Фирму Кастрицио, пифагорейцу, который, вследствие неизвестной причины, сделался отступником от правил или, по крайней мере, обрядов своей прежней веры. Наряду с внушением, как духовной, так и нравственной обязанности воздержания, Порфирий, по-видимому, ставит себе главной целью указать преимущество более духовного богослужения перед системой жречества языческого мира, со всеми ее ложными понятиями и злоупотреблениями. «Этот труд Порфирия, — говорит д-р Дональдсон, — имеет серьезное значение во многих отношениях и заключает массу сведений».

Критика христианства, под заглавием «Трактат против христиан» — наиболее знаменитый труд Порфирия. Сочинение это было разделено на пятнадцать книг. Все наши сведения о нем заимствованы от Евсевия, Иеронима и других духовных писателей.

Это объемистый труд, более чем столетие спустя, был признан зловредным и, согласно повелению Феодосия II, предан публичному сожжению.

«Жизнь Пифагора» — отрывок; но и в таком виде это самая любопытная биография Пифагора.

«Жизнь Плотина и порядок его трудов». Этой биографией мы обязаны нашими сведениями об известном распространителе неоплатонизма.

Уступая настоятельным просьбам своих учеников, Порфирия и Америя, Плотин согласился, хотя неохотно, опубликовать свои речи. Они появились в количестве пятидесяти четырех книг. Никогда, быть может, ни один наставник не пользовался в такой безграничной степени поклонением и любовью своих последователей.

«Во время своего продолжительного пребывания в Риме, — говорит Порфирий, — Плотин пользовался уважением, которое почти доходило до верования в его сверхъестественную мудрость и святость. Его аскетическая добродетель, таинственная речь, переходящая за пределы человеческого знания, по-видимому увлекла его приверженцев и, действуя на воображение, доводила их до экзальтированного состояния. Его считали своего рода пророком, исполненным святости и способным возвысить своих учеников до присущей ему божественности… Разные приписываемые ему чудеса показывают, какой репутацией святости пользовался Плотин. Подтверждением этого служит и его общественное влияние. Мужчины и женщины высшего круга собирались около него толпами, том его был переполнен юношами и молодыми девушками, которых родители, умирая, поручили его попечению. Рогатиан, сенатор и избранный претор, отказался от своего сана и богатства и жил в качестве скромного комнатного служителя у своих друзей, предаваясь аскетической и созерцательной философии. Его самоотречение заслужило одобрение Плотина, который выставлял его как пример философа и, кроме того, оказал ему еще более существенную услугу, совершенно исцелив его от подагры. Влияние Плотина распространялось и до императорского трона. Император Галлиен и его супруга Салонина настолько признавали его авторитет, что он получил формальное разрешение обратить один из разоренных городов Кампаньи в Platonopolis, где бы мог быть сделан опыт практического применения законов Платоновой республики; и философ дал обещание удалиться туда со своими главнейшими приверженцами».

«Практический здравый смысл (который скорее можно было бы назвать низким циничным равнодушием) государственных людей и политиков того времени, помешал этой попытке осуществления высоких идеалов Плотина, С другой стороны, принимая во внимание преждевременность таких подобных идей, при условиях тогдашнего мира, а также безрассудства некоторых из этих идей, мы едва ли можем жалеть о том, что республика Платона никогда не была учреждена.

Плотин не может быть исключительно или в строгом смысле слова назвать неоплатоником: он был в такой же степени неоаристотелианец и неофилософ вообще. У него, собственно, была одна преобладающая идея, к которой он постоянно возвращается и к которой он приноравливает, по возможности, рассуждения всех своих предшественников. Он ставит себе целью доказать и превознести внутреннюю святость человека и возвысить душу до созерцания добра и правды, а также отстоять ее независимость от всего чувственного, скоротечного и чрезвычайного. С воодушевлением, доходившим до фанатизма, он заявлял о своей философской вере в невидимый мир и отвергает с негодованием недостойную попытку своих противников доказать что духовный мир не более как эссенция или эликсир, извлекаемый из материи, и что мысли не что иное, как тени и призраки наших ощущений. По этому поводу он говорит своим ученикам, что внутреннее зрение их сознания и совести должно очиститься и открыться у источника небесной лучезарности, прежде чем они будут в состоянии понять истинную форму, различия и значения духовных предметов».

Считаем нелишним добавить, со своей стороны, что личное смирение великого наставника не уступало его высокому вдохновению. Что касается других сочинений Порфирия, то размеры настоящей книги позволяют нам только упомянуть об его «Послании к Анебо», которое представляет критическое опровержение некоторых народных предрассудков языческого богословия, как, например грубого демонизма, некромантии, колдовства и, главным образом принесения в жертву животных, что особенно возмущало духовную сторону его утонченной натуры. «Послание» известно нам только по справкам, которые приведены Евсевием. Что касается богословских и метафизических мнений Порфирия, то ясно, — замечает Дональдсон, — что у него не было особенной веры в старый политеизм греков. Он прямо заявляет своей жене (письмо к Марцелле), что «внешнее благочестие не приносит ни пользы, ни вреда». Действительно, по отношению к лучшим сторонам христианства, Порфирий был ближе к религии Иисуса, чем Юпитера, хотя и восставал против того, что считал злом или заблуждениями, у кого бы он это ни замечал. Наравне с большинством главных распространителей неоплатонизма, его симпатии были, скорее, на стороне того, что заключалось в христианском Писании и, в, особенности в четвертом Евангелии, прекрасное начло которого, по дошедшим до нас сведениям, признавалось учениками Платона за «точное изложение их собственных мыслей», о котором, по свидетельству св. Августина, они заявляли, что оно должно быть написано золотыми буквами и служит надписью в каждой христианской церкви и на самом видном месте.

Что касается учености и возвышенных идей автора трактата «О воздержании», то относительно этого нет разногласия во мнениях даже со стороны его богословских оппонентов. Сам Августин, один из наиболее сведущих латинских отцов Церкви, называет его «самым ученым из философов», «благородным философом», «человеком необыкновенного ума» и, кроме того, величает его «великим философом язычников». Даже Евсевий, его непосредственный противник, дает ему названия: «благородного философа», «удивительного богослова», «великого пророка неисповедимых учений». Данольдсон разделяет общее уважение к нему новейших писателей и, говоря о знаниях и учености Порфирия, называет их «поразительными».

Между новейшими свидетельствами достоинств трактата Порфирия «О воздержании», заслуживают внимания сочувственные заметки Вольтера: «Известно, что Пифагор принял гуманное учение (воздержание от мяса) и перенес его в Италию. Его ученики следовали этому учению в течение долгого периода времени. Знаменитые философы — Плотин, Иамблих и Порфирий учили воздержанию и придерживались его на деле, хотя люди довольно редко исполняют то, что проповедуют. Труд Порфирия, написанный в третьем столетии и прекрасно переведенный на французский язык М. де-Бургинью, пользуется большим уважением со стороны ученых, но во Франции он также мало обратил кого-либо на путь истины, как и книга физика Геккета1. Порфирий напрасно приводит пример буддистов и первоклассных персидских магов, которые с отвращением относились к поглощению внутренностей других существ; в настоящее время трапписты являются его единственными последователями2. Трактат Порфирия написан в назидание одному из его прежних учеников, по имени Фирму, который, как говорят, сделался христианином, чтобы снова получить разрешение есть мясо и пить вино.

Порфирий убеждает Фирма, что воздержанием от мяса и крепких напитков сохраняется здоровье души тела; что при этом человек живет дольше и приносит меньше вреда. Все его размышления показывают добросовестного богослова, страстного философа, одаренного кроткой и чувствительной душой. Он не говорит о переселении душ, но считает других животных нашими братьями, потому что они, подобно нам, одарены жизнью, и что у них одинаковые начала жизни, те же чувства, понятия, память и способности, как у нас. Они только лишены речи. Если бы они могли говорить, то разве бы мы осмелились убивать и есть их? Решились ли бы мы на подобное братоубийство? Каким бы варварством могло считаться, если бы кто-нибудь велел умертвить и зажарить ягненка после того, как этот самый ягненок обратился к нему с трогательной мольбой не убивать и не пожирать его?

По крайней мере, книга Порфирия доказывает, что и между «язычниками» были философы, которые отличались самой строгой и безупречной добродетелью. Но они не могли одержать верх над мясниками и сластолюбцами. Следует заметить, что Порфирий красноречиво расхваливает эссениан. В эти времена эссениане, пифагорейцы, стоики и христиане старались превзойти друг друга в добродетели3.

Насколько нам известно, этот знаменитый трактат Порфирия был только однажды переведен на английский язык Тейлором (1851), и книга Тейлора давно распродана; немецкий перевод сделан Эд. Бальтцером, председателем Вегетарианского общества Германии. Таким образом, нам приходится только выразить сожаление, как относительно Порфирия, так и Плутарха, что, благодаря равнодушию издателей или, скорее, публики, подобные произведения остаются закрытой книгой для большинства читателей.

Трактат Порфирия, как было упомянуто выше, состоит из четырех отделов. В первом говорится о воздержании, с точки зрения умеренности и разума. Во втором поднят вопрос о степени законности принесения в жертву животных. В третьем отделе Порфирий рассматривает вопрос со стороны справедливости. В четвертом отделе он делает общий обзор обычаев некоторых из наций древности и Востока — египтян, индусов и других. Последняя книга обрывается так неожиданно, что здесь, очевидно, не достает конца.

Порфирий начинает с того, что выражает свое удивление и жалость по поводу вероотступничества пифагорейца Фирфа.

«Когда я рассуждаю с самим собою о причине перемены твоего образа мыслей (так обращается он к своему прежнему ученику), я не могу допустить, наравне с толпой, что это имеет какое-либо отношение к таким причинам, как здоровье или увеличение сил. Ты же сам уверял прежде, сто не мясная пища более подходит для сохранения здоровья и спокойного занятия философскими трудами, и опыт вполне подтверждал истину твоего убеждения. Не берусь решить, сделалось ли это вследствие какого-либо ошибочного рассуждения или самообмана, или на основании составленного в более позднее время мнения, что та и другая пища действуют одинаково на умственные способности, — или же это произошло из боязни навлечь на себя неудовольствие противодействием христианским обычаям, или по каким-либо другим причинам».

При этом Порфирий выражал надежду или, скорее, уверенность, что, в данном случае, поводом к проступку была, по крайней мере, не прирожденная неумеренность и не стремление вернуться к прежней прожорливой привычке мясоедения.

Затем он приводит и опровергает заблуждения различных систем и сект и, в особенности, обращает внимание на возражения какого-то Клодия, неаполитанца, издавшего трактат против пифагорейцев. Он заявляет, что не надеется повлиять на тех, которые руководятся гнусным себялюбием или кровожадным стремлениями, но преимущественно обращаясь к человеку, «который размышляет о том, кто он, откуда он и куда он должен стремиться, который действительно разумно и серьезно относится к тому, что касается его питания и необходимых потребностей, который решился не допускать, чтобы страсти сбивали его с пути и управляли им. Такой человек скажет мне, легче ли добывается обильная мясная пища, а также менее ли она располагает нас к потворству животным страстям и аппетитам, нежели легкая растительная диета? Ни он сам, ни врач и ни один разумный человек не решится доказывать, на каком основании мы упорно продолжаем отягощать себя неумеренным питанием? Почему же, потворствуя нашему сластолюбию, мы не в состоянии одновременно устранить связанных с ним неприятных последствий и соблазнов?

«Убийцы, тираны, грабители и доносчики появлялись не из среды тех, которые питались безвредной пищей, но тех, которые ели мясо. Число предметов, необходимых для жизни, не велико, и они легко добываются без нарушения справедливости, свободы или спокойствия духа; между тем, ничтожные души, которые находят наслаждение в накоплении богатств, готовы, ради сластолюбия, жертвовать своей свободой, продавать правосудие, тратить напрасно время, уничтожать свое здоровье и отказаться от безупречной совести».

Порфирий, осуждая при этом принесение в жертву животных, говорит, что «только посредством возвышенного и очищенного разума можем мы приблизиться к Высшему существу, которому ничто материальное не должно быть подносимо». Он различает четыре степени добродетели и из них низшей степенью считается добродетель человека, делающего попытки умерять свои страсти, высшей степенью — жизнь чистого разума, при которой человек составляет одно с Высшим существом.

В третьей книге Порфирий утверждает, что и другие животные одарены высокими степенями рассудка и умственных способностей и в известной мере, даже нравственным пониманием; и, логически доказывает, что они, на этом основании, могут быть надлежащими объектами справедливости:

«Правда, у весьма многих из них разум является несовершенным, но они ни в каком случае не лишены его. Если, как допускают наши противники, справедливость должна быть оказана разумным существам, то не следует ли равным образом допустить, что мы обязаны поступать справедливо относительно существ, стоящих ниже нас? Мы не распространяем требований справедливости на растения, потому что не видим в них никаких признаков разума; хотя и в этом случае, когда мы едим плоды, то не срезанием стволов вместе с плодами. Мы употребляем хлебные зерна и бобовые растения, когда они упали на землю и кончили свое существование. Но никто не употребляет в пищу мяса умерших животных, а убитых, так что здесь мы совершаем положительную несправедливость. Как справедливо замечает Плутарх, из того, что мы нуждаемся во многом, вовсе не следует, что мы можем быть несправедливыми ко всем существам. Нам дозволено до известной степени приносить вред неодушевленным предметам, чтобы доставить себе необходимые средства к существованию, — если можно назвать вредом отнятие чего-либо от растения во время его роста, — но уничтожить живые и сознательные существа, ради сластолюбия и удовольствия поистине жестоко и несправедливо. Если же мы воздержимся от умерщвления их, то это не уменьшит наши средства к существованию и не помешает нам жить счастливо».

Едва ли следует распространяться о том, что, судя по этим доводам, Порфирий со стороны нравственного и умственного развития далеко превосходит нынешних мыслителей, как и мыслителей своего времени. Он справедливо замечает, что «ощущения и понимание составляют основу сродства всех живущих существ. Равным образом Зенон и его последователи (стоики) допускали, что свойство или сродство служат источником справедливости. Известно, что низшие животные одарены пониманием и не испытывают ощущения горя, страха и нанесенной обиды. Мы видим, что многие люди живут единственно скотскими инстинктами, не проявляя ни разума, ни понимания, что весьма многие превосходят самых ужасных диких зверей в жестокости, ярости и хищничестве, что многие убивают даже своих родичей, что из среды людей бывают тираны и орудия тиранов. Не прямая ли, в таком случае, нелепость утверждать, что снисхождение и жалость следует оказывать только людям, а не волу, который пашет, собаке, которая живет с нами, и вообще, всем тем живым существам, которые кормят нас своим молоком и доставляют шерсть для одежды, покрывающей наше тело? Не есть ли это самый неразумный и нелепый предрассудок?»

По поводу возражения Хризиппа, что боги создали нас для нас самих и произвели для нас нечеловеческие расы (удобная отговорка, довольно известная нынешним писателям и ораторам), Порфирий дает неопровержимый ответ:

«Пусть тот, кому нравится этот софизм, подумает, какое он может найти возражение против изречения Кандида о том, что всякому произведению природы бывает хорошо тогда, когда оно достигает цели, для которой приноровлено и для которой было создано». Хризипп из этой мысли делает следующий вывод:

«Следует понимать так, что произведению природы бывает хорошо тогда, когда оно приносит пользу. Свинья же была произведена природой с целью быть убитой и употребленной в пищу; и когда она подвергается этому, то достигает цели, для которой назначена, и, следовательно, приносит пользу!» Но вывод этот совершенно ложный, ибо, если Бог дал существование животным только для того, чтобы ими пользовались люди, то какую пользу приносят нам мухи, жуки, вши, гады и скорпионы? Некоторые из них отвратительны для зрения и осязания и невыносимы для обоняния, другие же прямо губительны для человеческих существ, которые встречаются на их пути4.

Считаю излишним распространяться о том факте, что, если мы хотим все основать на принципе пользы, то, так как крокодилы, змеи и вообще всякие хищные звери не приносят нам никакой пользы, следовательно, мы и созданы для них. Пожирая людей, они ничуть не поступают с большей жестокостью, нежели мы. Они, собственно, проявляют подобную свирепость вследствие нужды и голода, между тем как мы — вследствие наглой похотливости и сладолюбивого удовольствия, чтобы доставить себе такое же развлечение, какое мы находим в цирке и кровопролитных увеселениях охоты. При этом способе действий варварская и грубая натура крепнет в нас, и человек становится не способным к чувству жалости и сострадания. Тот, кто первый совершил эти беззакония, способствовал роковым образом притуплению этой наиболее важной стороны человеческой души. Поэтому пифагорейцы считают доброту и кроткое обращение с низшими животными упражнением в человеколюбии и милосердии».

Порфирий убедительно и красноречиво заключает этот отдел своего сочинения следующим доводом:

«Если мы допустим, что эгоистическое удовольствие — законная цель наших действий, то справедливость будет, очевидно, уничтожена. Чувство справедливости воспитывается воздержанием. Тот, кто воздерживается от нанесения вреда существам других видов, тем более станет воздерживаться от причинения вреда себе подобным. На этом основании тот, кто относится с любовью Кл всей одушевленной природе, не будет ненавидеть какой-либо разряд невинных существ; и чем сильнее будет его любовь к целому, тем более станет он заботиться о том, чтобы поступать справедливо относительно части этого целого, той части, с которой он больше всего связан».

Порфирий находит, что тот, кто распространяет свои симпатии на все безвредные существа, наиболее близок к божественной природе Немалым благом было бы для всех последующих веков, если бы наставники и правители западного мира отнеслись сочувственно к этой единственно твердой основе всякого кодекса нравственности, заслуживающего подобное название.

Четвертая и последняя книга Порфирия представляет обзор обычных способов питания некоторых из главных народов древности и известных философских обществ, которые более или менее строго придерживались воздержания. Что касается эссениан, то Порфирий отзывается с большой похвалой об их мировоззрении и образе жизни. Мы приведем здесь только некоторые выдержки из его сочувственных отзывов о них:

«Они презирают богатство; и общинный принцип проведен ими наилучшим образом. Между ними нельзя встретить ни одной личности, которая бы отличалась обладанием богатства, потому что все, которые поступают в обществе, обязаны, в силу его законов, разделить всю собственность для общего блага. Здесь нет ни унижения бедности, ни заносчивости богатства. Их управители или надсмотрщики выбираются по большинству голосов, и при выборе каждого из них имеется в виду благосостояние и нужды всех. У них нет ни столицы, ни города; они живут вместе отдельными общинами… Они не бросают своей одежды, чтобы одеть новую, и носят ее до тех пор, пока она действительно не износится от времени. Здесь не существует ни купли, ни продажи. Каждый отдает другому то, что соответствует его потребностям; и между ними господствует добровольный обмен… Они входят в свою столовую как бы в чистый и неоскверненный храм, спокойно занимают свои места, после чего пекарь раскладывает перед ними по порядку хлеба, а повар подает им одно кушанье, одинаковое для всех. Их священнослужитель перед тем читает род благодарственной молитвы за чистую и бескровную пищу».

Считаем нелишним заметить, что свидетельство национального историка иудеев также говорит в пользу этих пионеров позднейшего общинного быта. «Эссениане, как мы называем одну из наших сект, — пишет Иосиф Флавий, — ведут тот же образ жизни, как те, которых греки называют пифагорейцами. Они отличаются долговечностью, так что многие из них живут свыше ста лет, вследствие их простого питания и правильного образа жизни. При вступлении в секту и допущении к общей трапезы (которая вместе с крещением составляла внешний и видимый знак посвящения) каждый вновь вступивший торжественно обещал, во-первых, что он будет почитать божественный идеал, во-вторых, старательно соблюдать справедливость относительно себе подобных существ и удерживаться от вреда, наносимого по собственной или чужой воле, ненавидеть неправду и ревностно бороться за правду и любящих справедливость, поступать по чести со всеми людьми, в могуществе никогда не проявлять нагло и насильственно своей власти, не щеголять перед своими подчиненными одеждой и украшениями и больше всего любить истину».

Что касается пищи, что, хотя эссениане, по-видимому, не брали на себя обета полного воздержания от всякого мяса (они допускали употребление рыбы), но на деле их можно считать почти вегетарианцами. Умерщвление всякого безвредного существа, искавшего среди них убежища или приюта, было нарушением самых священных законов, равно как было прямым долгом щадить, даже в неприятельской стране, домашних животных или работающих на человека. Эссениане, как говорит Порфирий, не имели причины опасаться чрезмерного размножения животных в ущерб нашим собственным интересам, так как им было известно, во-первых, что плодовитые животные живут недолго, а во-вторых, что слишком быстрому умножению одних животных препятствуют враждебные им другие животные. Подтверждением этого служит тот факт, продолжает Порфирий, «Что хотя мы воздерживаемся от употребления в пищу многих животных, как, например, собак, диких зверей и других, однако не предвидится опасности, чтобы мы страдали от голода, вследствие их чрезмерного размножения».

Порфирий ссылается на сирийских историков, которые утверждают, что в раннем периоде жители этой части света воздерживались от всякого мяса и, следовательно, от жертвоприношения; и что впоследствии, когда им пришлось приносить умилоствительные жертвы для удаления грозящих бедствий, мясоедение ни в каком случае не было в общем употреблении. Асклепиад говорит в своей истории Кипра и Финикии, что ни одно живое существо не приносилось в жертву небу, что даже не существовало по этому поводу никакого точного закона, так как это запрещалось законами природы, и что только с течением времени жители этих стран стали прибегать к случайным умилоствительным жертвам. Во время одного жертвоприношения священнодействующий жрец поднес нечаянно свой окровавленный палец ко рту, потом сделал это вторично, по внушению соблазна, и таким образом ввел обычай мясоедения, который отсюда вошел в общее употребление. Что касается персидских магов (преемников Зороастра), то, по дошедшим до нас сведениями, главные и наиболее уважаемые из них не употребляли в пищу и не убивали никакого живого существа, тогда как наименее воздержные из них ели мясо некоторых, но не домашних животных. Сверх того, заметим, что те народы, которые по необходимости вынуждены были существовать мясом, подверглись очевидной порче, сделались дикими и свирепыми, и их пример ясно показывает, как непристойно людям с хорошими наклонностями «осквернять свою человеческую природу».

Из отдельных личностей Порфирий указывает на пример афинского законодателя Триптолема, о котором пишет Гермипп в своей второй книге о законодателях: «Из законов Триптолемса, по свидетельству философа Ксенократа, в Елизии оставались в силе следующие постановления: «благодарить небо приношением плодов», «не мучить и не делать зла ни одному живому существу».

Здесь же считаем уместным упомянуть о римском императоре Юлиане, который жил несколько позже Порфирия (331-363). Во время его короткого царствования, которое продолжалось шестнадцать месяцев, он проявил себя, если не всегда рассудительным, то искренним и самым ревностным преобразователем и может считаться одним из весьма немногих добродетельных государей, языческих и христианских. К сожалению, заслуженное порицание, связанное с его попыткой отменить религию Константина (от семьи которого он сам и его родственники вынесли оскорбления и обиды), — дало возможность сторонникам партии, а не истины, утаить с успехом его действительные достоинства.

В своем образе жизни, который только и касается предмета нашей книги, Юлиан не уступал, по-видимому, самым строгим аскетам, какие появились между платониками и христианскими анахоретами. Один из его самых близких друзей, знаменитый оратор Либаний, который часто разделял его умеренную простую трапезу, отмечает, что его «легкая и скудная пища, состоящая обыкновенно из овощей, не отягощающая его ума и тела, делала его пригодным для разнообразных и важных занятий писателя, первосвященника, судьи, полководца и государя». Насколько умеренная пища не вредила его физическим и умственным силам, видно из того факта, что «в один и тот же день Юлиан давал аудиенции разным послам, писал или диктовал значительное число писем своим полководцам, своим гражданским сановникам, своим личным друзьям и в различные города своих владений. Он выслушивал порученные донесения, рассматривал содержание прошений и делал свои распоряжения с большей быстротой, чем они могли быть записаны скорописью, при усердии его секретарей. Он обладал такой гибкостью мысли и таким уклончивым вниманием, что мог употреблять свою руку для писания, голос для диктовки и следить одновременно за ходом трех различных идей, без колебания и ошибок. Пока отдыхали его подчиненные, Юлиан с легкостью и быстротой переходил от одного труда к другому и после поспешного обеда удалялся в свою библиотеку до тех пор, пока общественное дело, назначенное вечером, не заставляло его прекратить ученые занятия. Ужин императора был еще менее питателен, чем полдник; сон его никогда не был нарушен последствиями несварения желудка5. Сон его не был продолжителен: он вставал при появлении новых секретарей, отдыхавших днем; его слуги исполняли свои обязанности по очереди, тогда как их неутомимый господин почти не дозволял себе другого отдохновения, кроме перемены занятия. Между тем, предшественники Юлиана, его дядя, его брат и двоюродный брат удовлетворяли своему ребяческому вкусу к играм цирка под благовидным предлогом угождения народной склонности и нередко оставались большую часть дня праздными… Во время торжественных празднеств Юлиан, который, не разделяя общей моды, чувствовал и высказывал отвращение к этим пустым забавам, удостаивал появляться в цирке и оставался безучастным зрителем во время пяти или шести ристалищ. После этого он поспешно удалялся, с нетерпением философа, считавшего потерянной всякую минуту, не посвященную общественному благу или самосовершенствованию. Благодаря умению ценить время, Юлиан как будто расширил короткий срок своего царствования: трудно поверить, что только шестнадцать месяцев прошло между смертью Константина и моментом отправления его преемника в персидский поход, во время которого он погиб.

Юлиан, следуя учению платонизма, «пришел к непреложному замечанию, что человек, который предполагает царствовать, должен стремиться к совершенству божественной природы, что он должен очистить свою душу от ее смертной и земной оболочки, что он должен уничтожить свои похоти, просветить разум, регулировать страсти и укротить дикого зверя, который в древности, выражаясь наглядной метафорой Аристотеля, в большинстве случаев неизбежно вступал на трон деспотов». Но при всех этих достоинствах природная доброта Юлиана была, к сожалению, извращена суеверием и фанатизмом. Считая себя исключительным и избранным орудием божества для возобновления павшей религии, которую он признавал за истинную веру, он поставил главной целью своего благочестивого, но дурно направленного честолюбия восстановить великолепные языческие храмы, жречество и жертвенные алтари, со всей их обязательной обрядностью. По свидетельству очевидцев, "«н заявлял с восторженностью миссионера, что если бы он мог сделать каждого гражданина богаче Мидаса и каждый город значительнее Вавилона, то он не считал бы себя благодетелем человечества, если бы в то же время не образумил своих подданных и не положил предел их нечестивому рвению против бессмертных богов»6. Воодушевленный религиозным рвением, он в такой степени отступил от правил своего наставника Платона, что не только сравнялся, но даже превзошел древнюю иудейскую и языческую обрядность числом жертв, принесенных во имя религии и божества. Но, к счастью для будущности мира, фанатическое благочестие этого юного поборника религии Гомера оказалось бессильно задержать медленное развитие на Западе человеческого сознания, пробивавшегося сквозь густой мрак зла и заблуждений, по направлению к тому более светлому дню, заря которого для нас еще впереди.

XII

ЗЛАТОУСТ

347-407

Один из красноречивейших и достойных уважения отцов Церкви, Иоанн Златоуст родился в Антиохии, городе преимущественно христианском. Его семья имела в обществе выдающееся положение, и отец занимал один из ведущих военных постов в сирийской императорской армии. Иоанн изучал законоведение и имел руководителем в ораторском искусстве знаменитого Либания (близкого друга и советника молодого императора Юлиана), который считал бы своего ученика достоцным преемником своей кафедры, если бы тот не принял христианской веры. Он вскоре бросил законоведение для теологии и удалился в монастырь близ Антиохи, где он провел четыре года, строго воздерживаясь от мясной пищи, подобно эссенианам, отказываясь от прав на частную собственность и ведя целомудренный образ жизни. Подвергнув себя в пустыне тяжелым испытаниям в продолжение значительного промежутка времени, он вступил в Церковь и вскоре обратил на себя всеобщее внимание своим необыкновенным красноречием и неутомимым усердием. По смерти константинопольского патриарха Иоанн был единогласно выбран на место покойного. Его благотворительность и ласковое отношение к окружающим привлекли к нему всеобщее расположение. На доходы со своей епархии он основал приют для больных, — одно из первых учреждений этого рода. Слава Златоуста привлекала в его собор громадные толпы народа, который прежде охотнее посещал театр и цирк, и церковь постоянно оглашалась горячими рукоплесканиями. Но Иоанн был не только популярным проповедником: он бесстрашно громил эгоизм и пороки многочисленного духовенства. Говорят, что однажды он сразу низложил до тринадцати епископов в Малой Азии. В одном из своих посланий он смело обвиняет современное ему духовенство в алчности и распутстве.

Наконец, постоянные обличения против слишком открытых соблазнов двора и Церкви возбудили против него сильную неприязнь остальных архиепископов, и, благодаря их интригам при константинопольском дворе, он был низложен и изгнан в дикую часть черноморского побережья, где, предоставленный всевозможным лишениям, получил лихорадку и умер. Неприязнь епископов достигла таких размеров, что один из его противников, в книге, написанной специально против него, в числе других бранных эпитетов, называет его «нечистым духом» и торжественно предает его душу анафеме. Но среди бедных классов Златоуст пользовался неограниченной популярностью и уважением. Важнейшим его недостатком была религиозная нетерпимость, — но это был вообще недостаток тогдашнего времени. Ум Иоанна Златоуста отличался редкой плодовитостью: он написал 700 проповедей, речей, ученых рассуждений и 242 послания. Их главная ценность состоит в иллюстрации нравов четвертого и пятого веков и в изображении нравственного и социального положения этого периода. Цирк, зрелища, театры, бани, дома частных лиц, домашнее хозяйство, пиршества, наряды, моды, живопись, процессии, акробаты, похоронные обряды, — все это вмещалось в картины беспредельной роскоши, которые описывает и осуждает Златоуст.

Одним из самых интересных его произведений, в которых выражается твердая вера в действительную силу воздержания от роскоши в еде и мясной пищи, является «Золотая книга» о воспитании юношества. По его мнению, детей следовало бы приучать к умеренности воздержанием, по крайней мере дважды в неделю, от того количества мясной пищи, которое они получают обыкновенно. Как и следовало ожидать, судя по характеру века и тогдашним понятиям, воздержание Златоуста и многих других проповедников от мясной пищи богатых классов оставалось скорее на аскетических и традиционных принципах, чем на мирских современных мотивах справедливости, гуманности и общего социального прогресса. Так, Ориген, один из наиболее ученых отцов Церкви, говорит: «Мы (руководители христиан) воздерживаемся от мяса животных для обуздания нашей плоти, для порабощения ее, желая еще во время земной жизни умертвить свои члены» и т. д. Уже в «Апостольских канонах», как их передает Бингем, делается различие между воздержными, между теми, которые подчиняли себя воздержанию с целью развить в себе самообуздание, и теми, которые поступали так вследствие врожденного отвращения к употреблению в пищу тварей Божьих.

Согласно «Поучениям Климента», неестественный обычай есть мясо происходит от демона и был введен теми исполинами, которые, по своей исключительной природе, не получали удовольствия от принятия чистой пищи и жажадали только крови. Следовательно, употребление в пищу мяса так же оскверняет человека, как и языческое поклонение демонам с жертвоприношениями и нечистыми пиршествами; участвуя в них, человек становится сотрапезником демонов. Не подлежит сомнению, что в устах последователей как Платона, так и св. Павла, суеверие часто примешивалось к разумным мотивам более философски мыслящих сторонников воздержной пищи и даже брало перевес над ними; и нельзя предполагать, что эти рациональные мотивы господствовали в массе сторонников христианского или пифагорейского воздержания. Но беспристрастный судья должен отнестись почти с одинаковым уважением, как к серьезности мысли, так и к чистоте мотивов, побуждавших сторонников более чистой жизни, христиан и нехристиан, разбивать «социальную ложь», окружавшего их от мертвого мира. Во всяком случае, неуместно глумление себялюбивых эгоистов над высоконравственными усилиями первых пионеров морального прогресса исторгнуть и себя, и мир из оков грубого материализма, царившего в образе жизни и пищи. Мы уже показали, что первые иудейско-христианские общины в Палестине и других местах — непосредственные ученики самих апостолов — приняли воздержание за одну из главных своих обязанностей, налагаемых религией, и что древнейшие предания представляют их вождей строжайшими вегетарианцами7.

Следующие места в «Поучениях Златоуста» могут служить образчиками его взглядов на значение безубойной пищи: «Не лили они (отшельники) потоков крови, не резали, не убивали из-за мяса, несложно было их поварское искусство, но не были отягощены и головы их. Не было среди них ужасного запаха мясной пищи и неприятного кухонного чада; не было ни шума, ни беспорядков, ни докучливых криков, — а были только хлеб да вода; последняя — из чистого источника, а первый — от честных трудов. Если кому иной раз и приходило в голову устраивать себе более роскошную трапезу, то вся роскошь состояла в плодах, и наслаждения от этого было больше, чем за царским столом. При виде такой трапезы даже ангелы небесные радуются и веселятся. Ибо если они радуются даже на одного раскаявшегося грешника, то какова же должна быть радость их при виде стольких праведников, подражающих им! Нет здесь ни господ, ни слуг. Все слуги и все свободны. И не думайте, что это одна только фраза: действительно ли господа и слуги один для другого. Чем мы в сущности отличаемся от муравьев или превосходим их, если сравнить нас с ними? Как они хлопочут только об удовлетворении своего тела, так и мы. И если бы только это! Но — увы! — наши цели гораздо хуже. Мы желаем не только необходимого, но и совершенно излишнего. Эти животные ведут невинную жизнь, мы же ищем удовлетворения всех наших похотей. Нет, не муравьям подражаем! мы. Мы похожим на волков и тигров! Мы даже хуже этих зверей! Природа создала их так, что они должны питаться мясом, тогда как нас Бог одарил разумною речью и чувством справедливости». Далее он опять протестует: «Я не призываю вас на такие выси, как полное отречение от собственности; я требую только, чтобы вы отказались от излишеств и удовлетворялись достатком; границы же достатка указываются тем, что необходимо для поддержания жизни. Никто не лишает вас этого необходимого, никто не требует, чтобы вы отказались от вашего дневного пропитания; но «пропитания», а не «роскоши», — «одежды», а не «украшений». Говоря точнее, истинная роскошь заключается в умеренности. Подумайте, кто лучше питается: тот ли, кто, питаясь растениями, наслаждается цветущим здоровьем, или тот, кто, имея стол сибарита, постоянно страдает тысячами расстройств? Ясно, что первый. Так и ограничивайтесь растениями, если хотите питаться сытно и здорово. Пускай тот, кто может довольствоваться стручковыми овощами и оставаться здоровым, не ищет ничего более. Но не мешайте людям слабым, нуждающимся в более нежной пище , питаться другими плодами и овощами. Мы даем этот совет не для того, чтобы вредить людям, а для того, чтобы отучить их от излишеств, потому что излишнее не может служить к нашей пользе . Если мы можем обходиться без какой-нибудь вещи и оставаться при этом здоровыми и счастливыми, то, значит, эта. вещь для нас лишняя».

Показывая грубость обычного образа жизни, он красноречиво рассуждает о дурных последствиях такой жизни, как для тела, так и для души8.

«Всякий, будучи жив, становится мертвым, когда проводит жизнь в наслаждении. Отчего? Оттого, что он живет только для одного чрева. Именно, он не видит того, что должно видеть, не слышит того, что должно слышать, не говорит того, что должно говорить... Внутри души его приходят в смятение помыслы, и она преисполнена великой скорби. Если бы можно было, выдвинув ее наружу, взглянуть на нее телесными очами, тогда увидел бы ты душу сластолюбца уничиженною, скорбною, опечаленною и изнемогающею. Ибо, чем больше тело питается и тучнеет, тем больше душа истощается и становится немощной. Чем больше изнеживается первое, тем глубже зарывается в землю последняя».

«Послушайте вы, женщины, проводящие время в пиршествах и пьянстве, презирающие бедных , томящихся и умирающих от голода в то время, как вы сами постоянно умираете от наслаждений, вы становитесь причиной двух смертей: одной, которая постигает этих несчастных, и другой, которая убивает вас самих, причем и та и другая суть следствия неумеренности. Напротив, если бы вы своим избытком восполнили их скудость, то спасли бы две жизни. Отчего утомляете вы свое чрево пресыщением, отчего изнуряете бедного скудостью? Посмотрите, что образуется из пищи, во что она превращается. Разве вам не становится противно при одном только упоминании об этом? К чему же так жадно накоплять это? Избыток роскоши есть избыток нечистот9, ибо природа имеет своп пределы и что зашло за эти пределы, то уже не пища, а вред и увеличение нечистот.

«Питай тело но не умерщвляй его. Для того пища и называется пищей, чтобы она питала тело , а не разрушала его. Потому, бить может, нам и неприятен избыток пищи, что она превращается в экскременты. Не будь этого, не будь избыток пищи бесполезен и вреден для нашего тела, мы едва ли удержались бы от того, чтобы не пожирать друг друга. Если бы желудок наш мог принимать в себя, переваривать и передавать телу любое количество пищи, то на наших глазах происходили бы непрерывные драки и битвы. Даже и теперь, когда часть пищи превращается в помет, часть в испорченную и не нужную жидкость, и только одна часть в тело и кровь, мы все же так предаемся роскоши, что тратим целые состояния на один обед. Но чем богаче живем мы, тем отвратительнее запах, который мы распространяем вокруг себя».

За период времени с V -го века до XVI -го христианская и западная литература представляет мало произведений, касающихся вопроса о пище. Заслуги монашеского аскетизма проповедывались более или менее все это время, но полное воздержание от мяса отнюдь не было общим правнлом даже у самых строгих монашеских орденов, по крайней мере, в латинской Церкви. И напрасно мы стали бы искать хотя следов чего-нибудь похожего на гуманные чувства Плутарха и Порфирия. Очевидно, люди не задумывались о сознательной жизни животных и той степени физических страданий, которые способны испытывать не одни только люди, по и животные, по крайней мере, те, у которых организация в основных чертах схожа с нашей; их права на человеческую справедливость попиралась ногами; согласно тогдашним воззрениям, с ними обращались, как с существами, лишенными всяких чувств, как с «автоматическими машинами», какими они считаются картезианцами и наших дней.

В эти ужасные вика грубого невежества, суеверия, насилия и несправедливости, когда редко признавались даже человеческая права, тредно было и ожидать какого-нибудь внимания к правам рабов не человеческой расы. Монтэнь первый вызвал из мрака забвения гуманные идеи Плутарха, и ему принадлежит заслуга восстановления естественных прав беззащитных жертв человеческой тирании.

В то время, как Златоуст является одним из последних христианских писателей, обнаруживавших некоторое сознание неестественности и бесчеловечия общепринятого способа питания, последователи Платона продолжают высоко держать мерцающий светоч своего чистого учения; и проповедники безубойпой пищи встречаются даже в конце шестого столетия. Таковы: Иерокл, автор комментариев на «Золотые Стихи» Пифагора, читавший их, как уже выше сказано, с болььшим успехом в Александрии; Гипатия, прекрасная и образованная дочь великого математика Теона, публично преподававшая философию Платона в том же великом центре греческой науки; Прокл, по прозванию «Преемник», как знаменитейший из последователей Платона в позднейшее время, оставивший несколько трактатов о пифагорейской системе и «проникавший своим пытливым умом в глубочайшие вопросы нравственности и метафизики»10; Олимпиодор, написавший биографию Платона и комментарии ко многим из его диалогов, сохранившиеся и доныне. Последний жил в царствование Юстиниана, эдиктом которого была окончательно закрыта знаменитая Афинская школа, и с нею стерты последние следы высоких, хотя и не совершенных, попыток очищения человеческой жизни.

Таковы наиболее знаменитые имена, украшавшие последние дни угасания греческой философии. Олимпиодор и шестеро других пифагорейцев решились, насколько окажется возможным, поддержать свое философское учение. Они искали убежища у персидских магов, учение или, по крайней мере, образ жизни которых казался им наиболее подходящим к их собственному. Но персидские обычаи оказались противными чистым идеалам неоплатоников и, обманувшись также во многих, других отношениях, пифагорейцы отказались от надежды пересадить идеи Платона на чуждую почву, и возвратились домой. Персидский принц Хозрой снискал себе известность своим договором с фанатичным Юстинианом, у которого он выговорил право для семи мудрецов спокойно дожить остаток дней на родине.

«Симплиций и его товарищи, говорит Гиббон, кончили свою жизнь в мире и забвении; и так как они не оставили учеников, то завершили собою длинный ряд греческих философов, которых, несмотря на их ошибки, можно по справедливости назвать мудрейшими и добродетельнейшими из их современников Произведения Симплиция дошли до нас. Его комментарии о физических и метафизических взглядах Аристотеля сошли со сцепы вместе с образом мыслей людей его времени, но его этические комментарии к Эпиктету сохранились в библиотеке человечества, как классическое произведение, в высшей степени способное направить волю, очистить сердце и укрепить разум правильной верой в Бога и природу человека».

XIII

КОРНАРО

1465-1566

После того, как погасла в V веке последняя искра греческой и латинской философии, настало умственное оцепенение, которое господствовало над миром, за редкими исключениями, несколько сот лет. Когда же оцепенение это развеялось под влиянием снова забрезживших лучей знания и разума, вызванных различными одновременными открытиями из области науки и литературы, — в особенности, открытиями Гуттенберга, Васко-да-Гамма, Христофора Колумба и Коперника, — тогда и нравственное чувство снова начало пробуждаться. Впрочем, эпоха Возрождения в XVI веке, при всей ознаменовавшей ее силе мысли и деятельности, оказалась возрождением, скорее, ученых словопрений, чем нравственного чувства лучших умов древней Греции и Италии. Люди, запутавшиеся в тенетах богословских споров и метафизических тонкостей, большей частью расточали свою энергию и ум на преследование призраков. За очень немногими блестящими исключениями наиболее просвещенных и серьезных мыслителей этика в настоящем широком смысле этого слова оставалась наукой не открытой, и протек длинный период времени, прежде чем в умах людей забрезжило сознание необходимости справедливости и уважения к правам всего живущего. Да это и не могло быть иначе. Нравственные инстинкты тогда только могут развиваться, когда разум и знания проложили для них путь. Когда проявилось в некоторой степени сознание важности забытой этики питания, то вызванный ею интерес имел очень мало общего с высшими чувствами гуманности. Из всех реформаторов пищи, рассматривающих этот предмет исключительно по отношению к здоровью, наиболее широкой известностью и популярностью пользуется Луиджи Корнаро. Ему принадлежит место в нашем труде, как горячему противнику не столько варварства, сколько безрассудства господствовавших в его время обычаев питания. Он принадлежал к высшей венецианской аристократии, находившейся в то время в зените своего политического могущества и даже в эту эпоху отличавшейся своей роскошью и грубой распущенностью. Корнаро выдавался своей невоздержностью в пороках, попойках и других излишествах. Этот образ жизни так расшатал его организм и навлек на него столько болезней, что жизнь стала ему в тягость. Он рассказывает, что с 35 по 40-летнего возраста он проводил дни и ночи в непрерывных страданиях. Все средства, ему известные в то время лекарства были испробованы им, прежде чем нашелся один лекарь, который, вопреки профессиональным и общественным предрассудкам, решился предписать больному коренную перемену образа жизни. Сначала Корнаро находил это принудительное воздержание невыносимым и при случае, как он сам говорит, «возвращался к старым грешкам».

Подобные нарушения приносили ему снова старые страдания и, чтобы спасти свою жизнь, он был, наконец, вынужден придерживаться самого строгого воздержания, так что желток яйца нередко составлял весь его обед. Таким образом, он пришел к тому, что начал находить больше вкуса в сухом хлебе, чем в самых изысканных блюдах обыкновенного стола. К концу первого года он избавился от всех разнообразных своих болезней. На восемьдесят третьем году он написал и опубликовал свое первое увещание о радикальной перемене пищи, под заглавием «Трактат об умеренной жизни», где он красноречиво рассказывает обо всем, что он лично испытал, и убеждает всех, кто ценит здоровье и обеспеченность от физических и умственных страданий, последовать его примеру. Наставление это, в котором он громит излишки и обжорство, может быть применено, с немногими изменениями в выражениях, и к нашим общественным и частным обедам.

«Всем известно, — начинает он, — что привычка со временем становится второй натурой, принуждая людей делать то, — хорошо ли оно или худо, — к чему они привыкли; и мы видим, что обычай или привычка во многих случаях преодолевают даже доводы разума… Хотя все согласны, что неумеренность есть дитя обжорства, а умеренная жизнь — дитя воздержности, тем не менее, на первую все смотрят как на доблесть и на признак знатности; на вторую же как на позорную черту характера и на признак скупости. Такие ошибочные взгляды обязаны своим происхождением только могуществу обычая, установленного нашей чувственностью и необузданными аппетитами. Все это до такой степени затемнило рассудок людей, что они, оставив тропу добродетели, вдались в пороки, которые незаметно приводят их к преждевременной старости, обремененной ужасными и смертельными недугами».

«Бедная, несчастная Италия! (обращается он к своей родине) разве не видишь ты, что смертность от обжорства ежегодно уносит у тебя более жителей, чем могла бы унести страшная моровая язва или опустошительная война? Эти истинно позорные пиршества, которые теперь в такой моде и отличаются такою непозволительною расточительностью, что не находится достаточно широких столов для всего количества яств, — эти пиршества, повторяю, равняются по своим последствиям потерям во многих битвах11. И как люди остаются живы, поглощая такую массу несовместимых продуктов? Откажитесь, ради неба, от этих злоупотреблений! Нет порока гнуснее этого в глазах Великого Бога! Гоните от себя этот худший из бичей, этот новый род смерти, — гоните его, как вы прогнали другую болезнь, когда-то похищавшую столько жертв, но теперь почти совсем исчезнувшую, благодаря лучшему надзору за провизией, привозимой на наши рынки! Имейте в виду, что средства для борьбы с невоздержанием всегда у вас под рукою, и такие средства, к которым всякий может прибегнуть без посторонней помощи. Для этого ничего более не требуется, как только жить по тем простым правилам, которые диктует сама природа, уча нас довольствоваться малым, подчинять все наши поступки божественному разуму и приучать себя принимать лишь столько пищи, сколько абсолютно необходимо для поддержания жизни. Все, что превышает это необходимое количество, ведет к болезням и смерти и доставляет лишь минутное удовольствие чувству вкуса, за которое приходится расплачиваться длинным рядом болезней, убивающих, наконец, как тело, так и душу. Сколько друзей моих, — людей с обширным умом и прекрасным характеров, которые могли бы служить украшением общества, унесено в цвете молодости этим ужасным пороком!

В другом месте он говорит, что он ревностно ведет трудное дело этой пропаганды, которое взял на себя, поощряемый также многими из своих друзей, людьми богато одаренными умом, оплакивающими преждевременную потерю своих родителей или родственников и видящих явное доказательство выгоды воздержания в сильном и крепком организме 80-летнего проповедника умеренности.

Корнаро был строгий гигиенист и следовал системе воздержания в самом широком смысле этого слова, прилагая ее ко всем требованиям умственного и физического здоровья.

«Я старался, сколько мог, — говорит он с полною откровенностью, — избегать всех тех неприятных душевных движений, от которых человеку бывает так трудно уберечься: меланхолии, ненависти и других сильных страстей, имеющих такое влияние на наш организм. Конечно, я не мог так хорошо уберечься от них, чтобы никогда не быть обуреваемым тою или другою страстью, если не всеми разом, — но слабости мои принесли мне одну важную пользу, убедив меня путем опыта, что страсти, в большинстве случаев, не имеют большой власти над телом , подчиненным двум правилам: воздержанию и умеренности в пище и питье, и не могут причинить ему большого вреда».

«Это еще до меня заметил знаменитый врач Гален. Он утверждает, что пока он следовал этим двум правилам, он так мало страдал от болезней, что они никогда не продолжались долее одного дня. Живым доказательством верности его взгляда служу я сам. Многие из тех, кто знает меня, могут засвидетельствовать, как часто подвергался я и зною, и холоду, и всяким непогодам, и — какие тяжелые минуты не раз приходилось мне переживать вследствие разнообразных несчастий, которые на меня обрушивались. Между тем, все не только могут подтвердить, что на меня душевный тревоги действовали слабо, но и указать на примеры других, кто не вел такого умеренного и регулярного образа жизни, и на ком подобных душевные потрясения отражались очень тяжко. В числе таких примеров был мой родной брат и другие члены моей семьи, которые, полагаясь на крепость своего организма, отказались подражать мне в образе жизни».

В семидесятилетнем возрасте с Корнаро произошел несчастный случай, который для всякого другого человека таких преклонных лет мог бы оказаться роковым. Однажды экипаж, в котором он ехал, опрокинулся и лошади волокли его на значительном расстоянии, прежде чем их успели остановить. Корнаро был поднят без чувств, покрытый тяжкими ранами и ушибами, с вывихнутыми рукой и ногой. Положение его казались таким безнадежным, что врачи назначили ему жить не более трех дней. По обычаю того времени, они прописали кровопускание и слабительное, как единственные действительные средства в подобных случаях. «Но, — рассказывает Корнаро, — я отказался от того и другого, зная, что умеренная жизнь, которую я вел много лет, так хорошо составила и распределила мои соки, что такое брожение их, которое могло бы вызвать лихорадку, совершенно немыслимо».

«Я попросить только вправить мне руку и ногу, и позволил натереть мое тело маслами, рекомендованными врачами. Как я и предвидел, здоровье мое восстановилось без всяких лекарств, и я встал без малейших изменений в моем организме или других дурных последствий от этого несчастного случая. Все это было каким-то чудом в глазах врачей».

Вряд ли можно ожидать, что медицинский факультет признает мнение Корнаро, что всякий, строго придерживающейся одного с ним образа жизни, будет застрахован от всех болезней и никогда не будет нуждаться ни в медиках, ни в медицине.

Мало того, — утверждает он, — строго соблюдая указанная мною правила, человек мог бы сделаться своим собственными врачом; и нет лучшего врача для каждого человека, как он сам. Основанием этого соображения служит то, что всякий достигает путем опыта совершенного знания своего организма в самых глубоких его тайниках, и может определить, какая нища лучше всего соответствует его желудку. Узнать же все это в чужом организме очень нелегко, так как и в своем собственном это знание приобретается только долгим опытом».

Второе сочинение Корнаро появилось тремя годами позже, под заглавием: «Краткое наставление к ведению умеренной жизни»; а третье, «Настойчивое приглашение к умиренной и регулярной жизни», он написал, когда ему было уже 93 года. В этих маленьких трактатах он с большою силой и настойчивостью повторяет свои прежние советы и предостережения и цитирует кстати некоторые кажущиеся основательными софизмы, приводимые обыкновенно в защиту роскошной пищи: «Нам указывают на то. что многие, не придерживавшиеся такого образа жизни, доживали до ста лет и пользовались постоянным здоровьем, хотя ми много всякого рода мяса и пили вино. Но. говорящее это заблуждаются в двояком отношении: во-первых, таких счастливых не насчитывается и одного на сто тысяч; во-вторых, можно с уверенностью сказать, что такие люди схватывают в конце концов какую-нибудь болезнь, которая и сводит их в могилу, и ни один из них не может быть уверен, что не кончить таким образом. Поэтому, самое верное средство обеспечить за собою долгую и здоровую жизнь, — это придерживаться системы воздержания, по крайней мере, после сорока лет. Путь этот вовсе, не так труден, как думают; история показывает нам примеры очень многих людей, живших в прежние времена чрезвычайно умеренно; да и настоящий век, насколько мне известно, не беден подобными примерами, к которым я причисляю и себя. Не забудем что мы — люди, и что человек, как разумное животное, имеет власть над своими поступками».

«Бывают старые обжоры, которые стоят за употребление большого количества пищи и напитков, основываясь на том, что, будто бы, только это и может поддержать нормальную температуру их организма, которая постепенно падает с годами и, следовательно, требует, чтобы они ели много и вкусно, так как умеренная пища неизбежно сократила бы их жизнь. На это можно возразить, что наша общая мать, природа, с целью продлить жизнь старого человека, делает организм его способным удовлетворяться малым, — как, например, я вижу на самом себе, — потому что большое количество пищи не может перерабатываться старым и слабым желудком. Вообще старым людям не следует опасаться, что они сократят свою жизнь, питаясь умеренно, раз они в случаях болезни восстанавливают себя умеренною пищей».

«Другие говорят, что лучше переносить ежегодно три или четыре приступа болезни вроде подагры, ломоты и т. д., чем мучиться целый год неудовлетворением своего аппетита. На это можно возразить, что периодическое повторение приступов болезни неминуемо сокращает жизнь, которая в здоровом состоянии могла бы еще длиться. Иные находят, что лучше прожить десятью годами меньше, чем не удовлетворять своего аппетита. На это я замечу, что продолжительность жизни должна высоко цениться людьми гения и разума; относительно же других она, действительно, не имеет большого значения, коль скоро они сами ее не ценят; такие люди только оскотинивают жизнь, и смерть их бывает лучшей услугой, какую они могут оказать человечеству».

Корнаро часто прерывает свои рассуждения обращением к гению умеренности, и в таких случаях у него как будто недостает слов для выражения своих чувств глубокой благодарности за те чудесные изменения, которые умеренность произвела в его организме. Она не только избавила его от страшного бремени страданий его прежних лет, но и дала ему возможность вполне наслаждаться красотами внешнего мира, о которых раньше он даже и понятия не имел; а также помогла развиться умственным способностям, которыми одарила его природа. «О трижды благословенная умеренность, оказывающая человеку такие важные услуги! Ты длишь его дни и даешь ему возможность развивать умственные способности. Ты освобождаешь его, сверх того, от тяжелых мыслей о смерти. Как глубоко обязан тебе твой верный последователь, только при твоем содействии получивши способность воспринимать красоты видимого мира, которые вполне развертываются только перед глазами философа, каким я сделался с твоею помощью! О, истинно счастлива та жизнь, которая, сверх всех этих блага, дарованных старому человеку, так исправила и усовершенствовала его, что теперь сухой хлеб кажется ему вкуснее прежних изысканных блюд. И все это ты произвела твоим разумным влиянием, зная, что хлеб, приправленный хорошим аппетитом, лучшая пища для человека... Вот почему сухой хлеб так нравится мне. Я знаю по опыту и могу положительно утверждать, что я нарушил бы правила умеренности, если бы хлеб не имел для меня такой приятности, и если бы я не был убежден, что более естественной пищи для человека, чем эта, не может быть».

В четвертый и последний раз Корнааро выступил в печати с «Письмом к Барбаро, патриарху аквалейскому». Автору уже было в ту пору 95 лет. В этом произведении он изображает в живых красках здоровье, бодрость и деятельность всех своих умственных и физических способностей, которыми он вполне располагает. Он был уже в преклонных летах, когда родилась его дочь, его единственное дитя, и все-таки он дожил до ее старости. В возрасте 91 года он красноречиво и с увлечением рассказывает о своем деятельном участии во всех делах, касающихся благоденствия его родного города, о своих планах улучшить его гавань, осушить и удобрить обширные болота и бесплодные пески его окрестностей.

Корнаро умер столетним старцем, в Падуе, в 1566 г., легко и мирно заснув вечным сном в своем кресле. Его трактаты, составляющее небольшой томик, вышли в Италии несколькими изданиями, как на народном итальянском, так и на латинском языках, и были переведены на все европейские языки. Одно время эта книга пользовалась большою популярностью.

Рассказывая о многих его достойных уважения качествах, о горячем участии его во всем, что касалось улучшения его родного города, о его популярности среди своих сограждан, итальянский издатель его сочинений справедливо замечает:

«Но все эти прекрасные качества Луиджи Корнаро не доставили бы его имени европейской известности, если бы не его короткие трактаты о воздержании, писанные им в возрасте от 85—95 лет. Его чистосердечие, простота слога, сила аргументами и жар, с которым он убеждает всех испробовать средство к продлению нашей жизни, заслужили самые горячие похвалы умнейших людей. Множество изданий, выдержанных этой книгой в Италии, и переводы ее, с различными примечаниями, на латинский, французский, немецкий и английский языки достаточно свидетельствуют об ее важном значении».

Аддисон говорит о книге Корнаро следующее:

«Замечательный пример влияния умеренности на продолжительность жизни встречаем мы в небольшой книге венецианца Луинджи Корнаро. Мы тем охотнее упоминаем о ней, что сообщаемые в ней факты не раз были подтверждены в разговорах таким авторитетным свидетелем как покойный веницианский посланник в Англии, принадлежавший к одной фамилии с Луинджи Корнаро… Последний дожил до ста лет и угас без всякой агонии, словно заснув. Книга его, на которую обратили внимание многие знаменитые писатели, проникнута душевной ясностью, религиозностью и здравомыслием, обычными спутниками воздержания и умеренности. Если в ней чувствуется ум старого человека, то это служит скорее рекомендацией ей, чем недостатком».

XIV

Cэр Томас Мор

1480—1535

В одно время с Корнаро жил еще другой замечательный человек, мнений которого нельзя оставить без внимания, хотя они лишь косвенно касаются реформы пищи. Человек этот — Томас Мор. Его красноречие, направленное против всезахватывающей алчности и разорительной политики, быстро превращавшей лучшую часть Англии выгоны для скота, равно как и против избиения безвредных животных под благозвучным именем «охоты», настолько же поучительно и необходимо в настоящее время, как и в начале XVI века. Сын сэра Джона Мора, члена королевского суда, Томас Мор вырос во дворце кардинала, лорда-канцлера Мортона, духовного лица, представлявшего собою выгодный контраст с огромным большинством людей его сословия, да и вообще с своими современниками. В возрасте 21-го года, Мор был избран в палату общин, где отличался своею оппозицией предложению о назначении субсидии королю |(Генриху VII ). В 1516 г. он написал по-латыни свою знаменитую «Утопию», замечательнейшее произведение социологической литературы времен Плутарха. В 1523 г. он был избран президентом палаты общин и в этой должности снова доказал свое мужество и бескорыстие, воспротивившись принятию нелегального и деспотического билля о субсидии, чем он вооружил против себя короля Генриха VIII и его первого министра Вульзея. Однако семь лет спустя, когда министр это впал в немилость, преемником его в должности сделался Томас Мор, который и на этом новом посту сумел остаться верным своей репутации неподкупной честности и неутомимой деятельности. Когда влюбчивый и деспотический король решился на развод с королевой Екатериной, Мор сложил с себя звание хранителя печатей, чтобы не давать своей санкции этой двусмысленной мере; а вслед за тем он был заключен в Лондонскую башню за отказ признать короля верховным главой Церкви. Через год он был судим королевским судом и приговорен к смертной казни (1535). В частной и домашней жизни Мор представляет огромный контраст с грубой суровостью своих современников, а в отношении учености и государственного искусства занимает одно из первых мест в летописях того периода.

К сожалению, его репутация в глазах потомства не осталась безукоризненной. Сделавшись лорд-канцлером, он, по-видимому, забыл те правила умеренности, которым придерживался в начале своей карьеры и которые так ярко выразил в своей «Утопии»; и явил собой один из тех слишком нередких примеров людей, которые, старея и поднимаясь в общественном положении, отступают назад, «и головы седеют их напрасно». В религиозном отношении он принадлежал скорее к школе консервативных скептиков (самым видным представителем которой был друг его, Эразм), чем к партии практической реформы; но, несмотря на такое печальное недомыслие в практической философии, Мору принадлежит право на высокое место в общественном уважении, ввиду мужества и дальновидности, с которыми он отстаивал идеи, много опережавшие его время.

Те мысли о труде и преступлении, которые он высказывает в своей «Утопии», опережают даже общепринятые понятия нашего времени. Так, по поводу труда он говорит, что на рабочем зиждется основа всей общественной жизни, и что поэтому он имеет право на большее внимание к его положению и на более разумное существование, чем какие допускаются политикой господствующих классов. Ограничивая рабочий день 9-ю часами, Мор определил на 350 лет позднейшее законодательство по этому важному вопросу. Доказывая нелепость и неправильность уголовного кодекса, он проповедывал теорию предупреждения вместо наказания и возмущался чудовищной несправедливостью карательных законов, ставящих кражу в одну категорию с убийством и преступным насилием.

«Вместо того, — говорит он, — чтобы устанавливать такие страшные наказания за кражу, не лучше ли было бы постараться открывать ворам возможность зарабатывать какие-нибудь средства к жизни для того, чтобы никто не был доводим до такой крайности, как кража и затем смерть?.. Предоставляя молодому поколению воспитываться среди распутства и пороков и заражаться ими постоянно с самого нежного возраста, вы наказываете его во имя Бога, когда, дожив до зрелого возраста, оно совершает те же самые преступления, к которым приучилось с детства. Скажите, не создаете ли вы этим воров для того, чтобы их же потом наказывать?12

Но непосредственный интерес имеют для нас взгляды Мора на бойню. Жители его «Утопии» осуждают «охоту с собаками и с соколами», потому что «какое же удовольствие может доставить собачий лай и вой? И почему приятнее смотреть, как собака преследует зайца, чем — как она преследует другую собаку? В обоих случаях животные бегут, если бег доставляет кому-нибудь удовольствие. Если же вас манит ожидание увидеть жертву растерзанной в клочки, то не естественнее было бы с вашей стороны пожалеть невинного зайца, растерзанного собакой, слабейшего, убитого сильнейшим; робкого — свирепым; невинного — жестоким и беспощадным»?13 Поэтому охоту как занятие недостойное свободных людей жители Утопии предоставляют мясникам, ремесло которых исполняется у них рабами. Охота считается у них низшим и презреннейшим родом бойни. Настоящая бойня полезнее и честнее, так как мясники убивают своих жертв по необходимости, тогда как охотник ищет только удовольствия в избиении несчастных животных. Подобное же удовольствие в зрелище смерти находят, как говорят, и дикие звери, по природной ли жестокости или приобретенной привычке к таким забавам. Поэтому охота и другие забавы, которым нет числа, хотя и считаются простым народом за удовольствия, но у них, жителей «Утопии», не признаются за таковые, так как они не находят в них ничего приятного и признают их совсем несообразными с добрыми и справедливыми чувствами».

Мор, говоря, что у его образцового народа «не дозволялось свободным гражданам убивать животных, дабы это не вошло у них в привычку и не заглушило постепенно их природных добрых и сострадательных чувств», этим самым, умышленно или нет, осуждает безнравственность бойни. Нужно, впрочем, заметить, что жители «Утопии», предоставляя убиение животных своим рабам (преступникам, лишенным права гражданства), доказывают этим скорее утонченность чувств, чем справедливость. Такая система как возложение обязанностей мясников на париев недалеко отстоит по безнравственности от обычая, поддерживающего существование мясного рынка. Неудивительно, что автор «Утопии» чувствовал инстинктивное отвращение к грубости и жестокости бойни, скорее можно удивиться тому, что он не изгнал ее совершенно из идеальной республики. Что в душе его, по крайней мере, таилось сознание незаконности убиения животных для пищи, достаточно явствует из его слов о религии утопиан: «Они не приносили, — говорит он, — в жертву живых животных и не верили, что кровь и убийство могут быть приятны Богу, даровавшему животным жизнь, чтобы они жили».

Идеальный народ «Утопии» был умнее нас и не тратил своего хлеба на приготовление спиртных напитков:

«Они сеяли зерно только для хлеба. Питьем же им служили чистая вода или виноградный, яблочный или грушевый напиток, а также мед и различные отвары, которых у них всегда были большие запасы»

Мор строго осуждал эгоистический метод обращения пахотных земель в выгоны

«Они (быки и бараны) поедают, уничтожают, поглощают целые поля, дома, города. Посмотрите, в каких частях королевства добывается самое тонкое и поэтому самое дорогое руно: там, где дворяне и джентльмены, а также и аббаты, — это святые люди, — не довольствуясь доходами и барышами, которые приносила земля их предкам и отцам: не довольствуясь и тем, что они живут в покое и довольстве, не принося никакой пользы, а скорее даже принося вред обществу, — не оставляют земли под пашни, а всю ее пускают под выгоны, снося для этого дома, даже целые города, кроме церквей, превращаемых в овчарни. Хотя и без того немало земли пропадает под лесами, лугами и парками, эти господа обращают еще все села и пашни в дикие пустыри… И это потому, что довольно одного пастуха со стадом, чтобы поесть луга, на обработку которых под пашни понадобилось бы много рук. Вот отчего и съестные запасы вздорожали теперь во многих местых, а цена на шерсть так поднялась, что бедный народ, прежде ткавший себе из нее одежду, теперь не может покупать ее, вследствие чего многие вынуждены покидать работу и предаваться праздности. А после того, как столько земли было пущено под выгоны, бесчисленное множество овец пало от морской язвы, словно Бог хотел покарать человека за его алчность к деньгам, выслав на его скот чуму, которую справедливее было бы, впрочем, обратить на головы самих владельцев стад. И хотя число овец никогда не росло так быстро, как теперь, однако цены на них не падают, потому что продавцов мало».

Современным ораторам и писателям следовало бы обратить серьезное внимание на эти умные и справедливые размышления о вредных для общества последствиях плотоядности.

Автор «Утопии», очевидно, не увлекался «мудростью наших предков», на которую люди имеют обыкновение ссылаться и теперь, как самый убедительный аргумент против реформы пищи и других нововведений.

«Так жили наши отцы и предки, говорят они, и дай Бог, чтобы и у нас хватило ума прожить таким же образом! И, полагая, что этими остроумными словами они исчерпали вопрос и всем зажали рот, они (консерваторы) садятся на свое место, как бы желая сказать: «Считать себя умнее своих предков очень опасно». Однако мы допускаем нарушение многих из лучших и умнейших старинных правил; но как только кто-нибудь пытается ввести лучший порядок, чем существовал в старину, так мы цепляемся за старый обеими руками и начинаем находить в нем всякие совершенства».

XV

МОНТЕНЬ

1533-1592

Это новейший Плутарх заслуживает место в нашем труде, если не за положительное осуждение им варварского обычая бойни, то, по крайней мере, за те его положения, которые логически приводят к тому же выводу. И это несомненная заслуга. НЕобходимо помнить, что «заря» тогда еще не взошла и лишь начинала пронизывать своими лучами глубокую тьму варварства.

Мишель де Монтень происходил из старинной и влиятельной фамилии в Перигоре (пригороде Перижо, в департаменте Дордоньи). Он получил тщательное образование и рано почувствовал призвание к науке, которое созрело в нем под бдительным руководством его отца. Он сделался членом провинциального парламента, а потом был единогласно избран своими согражданами на должность президента бордоского суда. Но официальная рутина вскоре заставила его удалиться в более свойственную ему атмосферу науки и философского мышления. Мирные ученые занятия его в своем замке, в Монтене, не раз насильственно нарушались дикой борьбой между католиками и гугенотами, причем он должен был терпеть обиды и убытки с обеих сторон. К довершению несчастий, моровая язва, появившаяся в Гиенне в 1586 г., расстроила его хозяйство и вынудила его с семьей покинуть родовой замок. Постранствовав некоторое время и подвергаясь всем опасностям междуусобной войны, Монтень с семьей поселился на время в Париже. Он путешествовал также по Италии. В замок свой он вернулся только тогда, когда беспорядки со всеми сопровождавшими их жестокостями несколько поулеглись, и умер там с тем же философским спокойствием, с каким и жил.

Его «Опыты», написанные, как он сам говорит, «безыскусственно и полной искренностью», появились в 1550 г. и представляют собой единственное в своем роде произведение, которое можно сравнить только с « Moralia» Плутарха. «Читая его, нам кажется, что мы не книгу читаем, а слушаем разговор». — «Это не столько книга, говорит другой французский критик, сколько дневник, разделенный на главы, не имеющие между собой никакой связи и носящие каждая особое заглавие.

В этих «Опытах» Монтень касается почти всех проявлений человеческой мысли и деятельности, и обо всем находит сказать что-нибудь самобытное и полезное. Живя в век дикого сектаторства и религиозных гонений, он стоит выше этой борьбы и сохраняет свою независимость между двумя враждующими богословскими фракциями, довольствуясь ролью только скептического наблюдателя. Впрочем, надо признаться, что он не всегда удовлетворяет читателя в этом характере: подчас мнения его кажутся настолько неопределенными; тем не менее, нельзя не отнестись к нему с полным уважением за то, что в свой век он признавал верховную власть разума и в этом отношении является отрадной противоположностью большинству своих соплеменников. Были и другие немногие, которые, подобно другу Монтеня, Де-Ту, или итальянцу Джордано Бруно (в котором сила убеждения была тверже, чем у Монтеня, и довела его до мученичества), старались высоко держать знамя истины и разума. Но не следует забывать, что это был по преимуществу век демонизма в католической и протестантской Церкви, — век, когда всеобщая вера в царство дьявола на земле плодила страшное суеверие и жесточайшие пытки, как физические, так и нравственные. Около времени появления в свет «Опытов» один из ученейших законоведов того периода, Жан Боден, издал книгу под названием «Демономания колдунов», в которой он выражал непоколебимую веру в самые чудовищные суеверия и горячо призывал духовных и гражданских судей подвергать преступников (обвиняемых в невозможных преступлениях) жесточайшим пыткам. Довольно одного такого факта, чтобы заставить нас отдать полную справедливость мужеству и разуму небольшой кучки людей, протестовавших против этого мракобесия.

Монтень имел, без преувеличения, огромное влияние на образ мыслей последующих поколений, в особенности своих соотечественников, и может быть назван литературным отцом знаменитейших французских писателей гуманного направления XVIII века. Наиболее сходства с ним имеет самый знаменитый из них, Вольтер, с той только разницей, что философ XVIII века отличается более сжатым и метким слогом и выражает с вои мнения определеннее. «Оба смеются над человеческим родом, говорит один французский критик, но смех Вольтера горше, насмешки его язвительнее. Оба в то же время проникнуты любовью к человечеству, только у Вольтера она пламеннее, мужественнее и неугасимее. Ненависть обоих к шарлатанству и лицемерию достаточно хорошо известна. Первым их нравственным правилом было доброжелательство ко всякому человеку без различия национальности, обычаев или веры; они предостерегают нас от того, чтобы считать одних себя носителями истины и справедливости; они возвышают нашу душу, наполняя ее презрением к земному и преклонением перед великими истинами». Нельзя не пожалеть, что соотечественники Вольтера и Монтеня не воспользовались в более широкой степени гуманным направлением их учения.

Монтень, протестуя против невероятных жестокостей войны, говорит:

«Никогда бы я не поверил, если бы не видел своими глазами, что существуют такие свирепые души, которые готовы убивать ради одного удовольствия делать это; готовы рубить и уродовать других людей; напрягать свое воображение для изобретения неслыханных пыток и новых видов смерти, — и это без всякой личной вражды или расчета, единственно ради удовольствия наслаждаться стонами и жалобами человека, умирающего в мучительной агонии. Хладнокровно убивать беззащитного человека для того только, чтобы видеть его страдания, — это верх жестокости!

«Что касается меня, то я никогда не мог смотреть без возмущения даже на травлю и убийство невинного и беззащитного зверя, никому не сделавшего вреда. Я всегда находил очень неприятным такое зрелище, когда олень, загнанный до потери сил, бросается на землю и сдается, моля преследователей о пощаде своими слезами14».

«Я никогда не беру живого животного иначе, как с тем, чтобы возвратить его полям. С той же целью Пифагор имел обыкновение выкупать у птицеловов и рыбаков их жертвы».

«Кровожадные инстинкты в отношении других животных свидетельствуют о природной наклонности к жестокости и в отношении людей. Римляне, привыкнув к зрелищу убийства зверей, перешли к убийству гладиаторов и других людей. Впрочем, боюсь, что человек от природы таит в себе некоторый инстинкт жестокости. Никому не доставляет удовольствия видеть, как животные играют и ласкают друг друга; но многим доставляет удовольствие глядеть, как он терзают и рвут один другого на части. Дабы не сделаться предметом насмешек за мое сочувствие к животным (предусмотрительно прибавляет он), я сошлюсь на Св. Писание, которое учит нас щадить низших тварей. Тогда как один и тот же Творец поселил их, как и нас, в этой земной юдоли для служения Ему, то, стало быть, они, как и мы, — члены Его семьи и поэтому имеют право на приязнь и некоторое уважение с нашей стороны».

Приводя примеры поклонения некоторым животным у народов древности и цитируя толкование Плутарха, объясняющего божественные почести, которые оказывались этим животным, поклонением в них некоторым качествам, как типам божественных свойств, Монтень говорит о себе:

«Когда я встречаю у людей такие аргументы, которые доказывают нам, как близкое сходство имеем мы с другими животными, как велика их доля участия в наших величайших привилегиях и как справедливо сравнение их с нами, то, признаюсь, это сбивает с меня значительную долю общей нам гордости и располагает добровольно сложить с себя ту мнимо-царственную власть, которая будто бы дана нам над всеми другими земными тварями».

Монтень, будучи умнее большинства людей — даже и позднейших времен, — отвергает заносчивое мнение человека, будто все живущее на земле создано единственно для удовлетворения его нужд и прихотей.

«Пускай человек докажет мне убедительными доводами свое право на владычество над всеми другими существами. Кто убедил его, что этот дивный механизм небесного свода, эти вечные блестящие миры, величественно катящиеся над нашими головами, это изумительное движение безбрежного моря планет, — что все это создано и существует столько веков лишь к услугам и выгоде человека? Что может быть забавнее этого жалкого хилого создания, не имеющего власти даже над самим собой, зависящего от всех случайностей и, тем не менее, мнящего себя властелином вселенной! Он не только не властвует над ней, но даже и знает-то лишь самую мелкую часть ее… Кто же дал ему эту владетельную хартию? Пусть он покажет на свои полномочия. Дарованы ли они одним только мудрым? В таком случае, ими могут пользоваться очень немногие. А разве глупые и злые достойны такой необычайной чести? Разве заслуживают они, — худшая часть сознания, — чтобы им отдавалось предпочтение перед всеми остальными? Можно ли верить этому?

«Гордость есть наша прирожденная и первобытная болезнь. Человек, — самое жалкое и хрупкое из всех земных созданий, — в то же время и самое высокомерное15. В своем тщеславии он воображает себя разным богам, приписывает себе божественные свойства, выделяет себя изо всех живых существ, урезывает справедливые доли своих собратьев и товарищей, других животных и допускает у них только такие способности и свойства, какие ему хочется. Но как, каким усилием своего ума может он постичь внутренние, тайные движения и побуждения других животных? Путем какого сравнения между ними и собой убедился он в глупости, которую приписывает им?»

Монтень приводит пример своего учителя, справедливого и добросердечного Плутарха, который считал долгом совести и справедливости не продавать и не отправлять на бойню (по обычаю неблагодарных эгоистов) своей старой коровы, которая верно и пользой прослужила ему много лет. Вместе с Плутархом и Порфирием Монтень неутомимо осуждает господствующее мнение, вернее, предрассудок, относительно умственных качеств многих низших животных, как мы уже видели, утверждает, что различие между ними и нами состоит скорее в степени, чем в роде.

«Платон, рисуя нам «Золотой век», причисляет к преимуществам человека той эпохи возможность общения с другими животными, изучая природу которых он познает и свои собственные истинные свойства, и различие между своим человеческим родом и другими родами животных, обогащая таким образом свой ум совершеннейшим знанием, которое делает жизнь людей счастливее, чем она может быть в наше время.

Все это я сказал для того, чтобы вернуться назад к различным случайностям (влекущим за собой смерть), которым мы подвержены нисколько не менее других животных. «Все, что живет под небесами, говорит еврейский мудрец, подчинено одним законам и одинаковой судьбе». Есть некоторые различия, есть классы и степени, но все подчинено одному и тому же закону природы, и человек принужден держаться в пределах этого закона. Несчастный не в праве преступить их, он связан, окутан, подчинен всем нуждам других созданий одного с ним класса, и не пользуется перед ними никакими действительными и существенными преимуществами. То превосходство, которое он приписывает себе в своей собственной фантазии, не имеет никакого смысла. Если нельзя не признать, что изо всех животных один человек пользуется той свободой воображения и мыслительных способностей, при помощи которых возможны всякие заблуждения в определении человеческих нужд и человеческого естества, то за это преимущество он расплачивается очень дорого, и похваляться им едва ли вправе, так как это и есть главный источник тяготеющих над ним зол: преступлений, болезней, сомнений тревог и отчаяния».

Отвергая до сих пор еще распространенный предрассудок, отнимающих у наших скромных собратьев — животных привилегию разума, и измысливший вместо него какой-то воображаемый «инстинкт», Монтень говорит:

«Нет никакого основания предполагать, что то, что мы делаем по собственному выбору, другие существа делают только по естественному понуждению или инстинкту, и так как мы должны признать, что одинаковые результаты достигаются одинаковыми способностями — а лучшие результаты лучшими способностями — то, следовательно, мы должны признать и то, что те самые причины, которые побуждают нас, побуждают и низших животных, и те самые приемы, которые мы употребляем, применяются и ими, и даже бывают у них лучше, чем у нас16».

XVI

ЛЕССИО

1554-1623

Этот замечательный гигиенист, родившийся в брабантском городе Брехтене, с самого раннего возраста обнаруживал такие исключительные способности, что заслужил от своих товарищей-школьников прозвание «пророка». Его жажда к учению была столь велика, что заставляла его забывать о пище и сокращать время сна до самых последних пределов. Поступив в Арасскую гимназию в Лувене, Лессио проходил там курс наук с величайшим успехом, почему и был прозван «царем филологов». Семнадцати лет он вступил в общество Иисуса. Два года спустя он получил кафедру философии в Дуэ. В 1585 году он принял место профессора богословия в Лувене.

Он заслужил такой необыкновенный почет и уважение в среде своего ордена и со стороны всех входивших с ним в соприкосновение, что смерть его не только вызвала самые горячие сожаления, но (как уверяют) друзья его оспаривали друг у друга право на обладание всякой мелкой вещью, которую можно было бы оставить на память о том, кто писал такие замечательные сочинения. Его погребли пред главным алтарем в церкви Лувенской коллегии. Высоко чтимый при жизни, он и после смерти получил отменную похвалу со стороны папы Урбана VII, называвшего его лучшим украшением своей церкви; говорили даже, будто он делал чудеса.

Главные его сочинения:

De Justitia et de Jure Actionum Humanarum (перепечатанная семь раз). Многие из его положений подпали, по-видимому, запрещению богословского факультета епископов и пап.

Quoe Fides et Religio sit Capessenda, Consultatio , Анвер , 1610. По отзыву св. Франциска Салльского, это сочинение не столько Лессио, сколько ангела Великого Совета.

Hygiasticon (Анвер 1613-14, 8 vo); его наиболее замечательное произведение. Оно переведено с латинского на французский язык Себастианом Арди под заглавием «Истинное правило жизни для сохранения тела и души».

«Лессио», говорит один из его биографов, «которому доктора определили всего два года жизни, сам принялся за изучение принципов гигиены и, поразившись примером Корнаро, решился подражать ему и скоро настолько убедился сам в пользе такого подражания, что перевел его книга «О воздержной жизни», присоединив к ней результаты собственного опыта, которому он был обязан продлением своей жизни на сорок лет» Вообще, это был человек обширной учености.

Hygiasticon’у предпосланы свидетельства трех выдающихся врачей, выражающие полное согласие с положениями автора. Английский перевод ( 1634 г.) снабжен тремя приветствиями в стихах, обращенными к автору, из коих одно принадлежит Крэшоу, другу Коулея, и «Диалогом между обжорой и эхом», также в стихах. К этому изданию приложены перевод Корнаро и анонимный трактат другого итальянского писателя — «О том, что скудная пища лучше дорогой и роскошной».

В гл. V «О преимуществах, доставляемых телу умеренной пищей, из коих первое то, что она освобождает почти от всех болезней» — Лессио обещает сторонникам этого принципа, что, во-первых:

«такая пища делает человека свободным и предохраняет его почти от всякого рода болезней. Она избавляет его от катара, кашля, одышки, головокружения и болей в бедрах и желудке. Она устраняет апоплексию, падучую и другие болезни мозга. Она исцеляет подагру ног и рук, ломоту в бедрах и сочленениях. Она предотвращает также дурное пищеварение, источник всех болезней. Одним словом, она так распределяет соки и поддерживает их в таком равновесии, что они не приносят никакого вреда, ни качественно, ни количественно. Это подтверждается и разумом, и опытом, ибо мы видим, что придерживающиеся умеренности в пище очень редко подвергаются болезням, скорее совсем от них избавлены, но даже и в случае заболевания они переносят болезнь гораздо лучше и скорее выздоравливают, нежели те, чьи тела переполнены дурными соками.

Я знаю очень многих, которые, будучи слабого сложения от природы и находясь в весьма преклонном возрасте и в постоянной умственной деятельности, тем не менее, благодаря умеренности, остаются здоровы и большую часть своей многолетней жизни прожили, по-видимому, без всяких недугов.

То же самое наблюдается при ранах, ушибах, вывихах и переломе костей в том отношении, что здесь не бывает никакого истечения дурных соков из пораженной части, а если и бывает, то очень мало… Кроме того, воздержность в пище вооружает и укрепляет против моровой язвы, потому что тело гораздо лучше сопротивляется чумному яду, если оно чисто и свободно; это видно на примере Сократа, никогда не подвергавшемуся моровому поветрию, неоднократно опустошавшему город Афины, где он жил, как пишет о том Лаэрций. Третье удобство такого питания заключается в том, что, хотя оно не исцеляет болезней, неизлечимых по самой природе, но оно настолько умеряет и облегчает их, что они переносятся без труда. Это видно на ежедневном опыте».

Лессио распространяется о прочих выгодах безубойного питания, как, например, о том, что оно удлиняет жизнь до самой глубокой старости, производит хорошее расположение духа, возбуждает деятельность, память и тому подобное.

Моффет, другой гигиенист, писатель шестнадцатого столетия, с негодованием спрашивает:

«Не будь на то (заклание животных для пищи) воли Бога (т. е., суеверия или обмана), кто осмелился бы коснуться губами остатков мертвого тела или поставить на стол то, что составляет добычу волка или пищу сокола? Кто, повторяю, дерзнул бы питаться теми членами, которые недавно смотрели, ходили, блеяли, мычали, чувствовали и двигались?

Скажите вы мне, могут ли глаза гражданина и человека переносить зрелище убиения невинного животного, перерезания его глотки, раздробления его головы, сдирания его шкуры, разделения на части его членов, разбрызгивания его крови, вскрывания его жил, испускания тяжелых вздохов и стонов, той страстной борьбы за жизнь, вид которой в состоянии выносить только грубые, жестокосердые мясники?

Разве не достаточно земли для доставления нам пищи , что мы должны вскрывать еще внутренности животных, птиц и рыб? Между тем, для прокормления нас земля дает нам целый ряд пищевых веществ или совсем в готовом виде, или требующих очень небольшого приготовления, и мы можем брать их без страха и срезать без трепета, можем также смешивать их различнейшими способами для угождения своему вкусу и безо всяких опасений наполнять ими свою утробу».

Автор «Анатомии злоупотреблений», писатель той же эпохи, осуждая неестественный и роскошный образ жизни своих современников, весьма удачно и правильно сравнивает два рода пищи:

«Я могу объяснить себе это лишь тем, что изнеженность и разборчивость в пище изменили нашу природу, расстроили наше тело и подвергли нас множеству болезней, неизвестных нашим предкам, а потому и сократили нашу жизнь против прежнего... Кто всех болезненнее, всех хилее, всех хуже на вид, как не те, кто каждый день питается роскошными яствами? Кто всех слабее? У кого больше отрыжки, дурной мокроты и гнилости (от переполнения дурными соками), как не у них? Короче — кто скорее их умирает?

Разве мы не видим, что бедный человек, который ест черный хлеб, приготовляющийся изо ржи, ячменя, гороха, бобов, овса и других грубых злаков, и пьет легкие напитки, часто одну воду, питаясь молоком, маслом и сыром, — разве мы не видим, что он здоровье, крепче, свежее лицом, долговечнее того кто постоянно роскошествует в своей пище; и может ли оно быть иначе?»

1 Геккет — автор «трактата» о неупотреблении мясной пищи. Он умер в 1737 г.

2 Вольтер мог бы, кроме того, указать на пример ценобитов. Это, по крайней мере, единственная религиозная община, издавна существовавшая на Синайском полуострове, которая в своей пище всегда строго исключала всякого рода мясо. Подобно траппистам, эти религиозные вегетарианцы — заведомо самые долговечные из местных жителей и менее всех подвержены каким-либо болезням.

3 Статья Вольтера Viande. Считаем нелишним заметить, что и в некоторых других своих сочинениях Вольтер выражает сочувствие безубойному способу питания.

4 Мудрейший и, следовательно, самый скромный из английских мыслителей — Поп — не раз указывал на неразумное самомнение человеческого эгоизма, воображающего, что все другие существа созданы единственно для удовольствия человека. Он прекрасно осуждает это притязание в следующих стихах:

Как смел подумать ты — безумец и гордец,
Что о тебе одном заботится Творец
И предназначил все тебе для наслажденья,
Для пищи, для удобств, нарядов, развлеченья?

………………………………………………

Знай, всем Природы детям равный дан удел:

Мех, греющий царя, сперва медведя грел.
«Вот, — люди хвастают, — вся тварь — нам на служенье!»
(Причем откармливают гуся на съеденье.)
А гусь откормленный ответил им: — «Ага!
Я птица важная, мне человек — слуга!»
Смешон и жалок гусь в хвастливом самомненьи;
Но люди, думая, что «все для одного»,
А не «один для всех», — похожи на него.

К этим истинно философским размышлениям мы добавим, в виде комментария, слова новейшего талантливого писателя, который на вопрос «зачем были созданы овцы и волы, если не для пользы человека», отвечает в том же смысле, в каком ответил Порфирий 1000 лет тому назад: «Только гордость и глупость человека могла вообразить, что все создано для его единственной пользы. Существуют миллионы солнц, которые остались невидимыми для человеческих глаз. Мириады животных пользуются существованием, неуловимые и невидимые, многие из них вредны и губительны для человека. Все существует для целей, которые только отчасти известны. Но вообще, мы должны верить, что все было создано для своего блага, для взаимной выгоды и поддержания общей гармонии в природе. Если только на том основании, что мы можем с удовольствием съесть овцу, мы полагаем, что овцы существуют, чтобы снабжать нас пищей, то можно точно так же сказать, что человек создан исключительно для прокормления разных паразитных животных, которые питаются им».

5 В остроумной сатире, направленной против сластолюбивых жителей Антиохии, которые насмехались над его умеренной пищей и простым образом жизни, император Юлиан сам упоминает о своей растительной пище и порицает «грубые и чувственные склонности» этого развращенного города.

6 Философская басня Юлиана — Цезари, по мнению Гиббона, представляет одно из самых даровитых и поучительных произведений древнего остроумия. Цель басни указывает достоинства и недостатки разных римских императоров, от Августа до Константина.

7 Люди, более придерживающиеся буквы, чем дух св. Писания, чаще всего ссылаются на видение Св. Петра, как на неопровержимое доказательство библейской санкции мясоедения. Однако, если не жертвовать для буквы простым здравым смыслом и всякой критикой, то из этого видения (в котором спящему являлись всевозможные четвероногие дикие звери и гады, которых, конечно, он не стал бы есть) можно вывести только факт умственного прозрения, заставившего еврейского апостола сознать безумие своих соотечественников, приписывающих себе исключительное право считаться «избранным народом».

8 «Собрание поучений, избранных из творений святого отца нашего Иоанна Златоуста», Стефаном Дерябиным. Т. 1. М. 1881, стр. 389.

9 Златоуст, по-видимому, заимствовал эти резкие выражения в Сенеки. Сравни с замечаниями этого последнего.

10 Его биограф, Маринус, с восторгом отзывается, как об одном из прекрасных душевных качествах и гениальности, так и о совершенстве, которого он достиг чистотою жизни, чуждой материальных наслаждений. Прокл, по-видимому, отличался замечательной терпимостью и разносторонностью ума, так как относился с равным уважением к лучшим сторонам всех существовавших тогда религиозных систем.

11 Читая это, мы готовы спросить себя, относятся ли эти слова к обжорству и расточительности шестнадцатого столетия или к современным общественным обедам., напр., к годичному обеду английского лорда-мэра. Громадное количество всякого рода жертв, избиваемых для доставления материалов на .эту выставку национального обжорства, может быть выражена только гомеровским словом «гекатомба».

12 Мор энергически утверждает, что вешать за воровство так же скверно, как давать премию за убийство. 250 лет спустя Беккария и другие гуманисты тщетно предъявляли подобные же возражения против уголовного кодекса христианской Европы. Едва ли нужно прибавлять, что драконова кровожадность уголовного кодекса еще не далее, как полвека тому назад, позорила понятие о «цивилизации».

13 Эразм, по-видимому, разделял взгляды своего друга на охоту. «Что за удовольствие находят они (охотники) резать своих жертв после того, как они затравлены? Коров и баранов режут простые мясники, но животных, убитых на охоте, должны разрезать непременно «джентльмены». И вот джентльмен опускается на колени, достает из ножен острый кинжал (обыкновенный нож для этого не годится) и после различных церемоний разрезает животное по суставам с искусством настоящего анатома, между тем, как все другие стоят и смотрят на эту операцию, как на что-то невиданное, хотя все уже сто раз видели то же самое. И всякий, кто может хотя бы обмакнуть палец в кровь и отведать ее, полагает, что он сделался лучше от этого. Между тем, постоянное употребление такой пищи делает людей подобными тем животным, которых они убивают» и т. д. («Похвала глупости»). Три с половиной века прошло с тех пор, как Мор с Эразмом обличали кровавый обычай охоты, а его и теперь еще приходится обличать, так медленны прогрессивные шаги человечества ко всему, что называется истинной нравственностью и утонченностью чувств.

14 «С жалобными криками, весь облитый кровью, стоит он в умирающей позе». См. описание смерти оленя Сильвии в «Энеиде» — самый трогательный эпизод в целой поэме Виргилия. Горе тосканской девушки по своем любимце, заботливый уход ее за ним, негодование ее соплеменников, раздраженных против убийцы оленя, сына Энея и его спутников, вторгнувшихся в страну; возгорающаяся из-за этого война, — все это изображено с редким чувством и грацией.

15 См. красноречивое негодование Шекспира:

О человек!
Гордящийся своим могуществом ничтожным,
Невежда во всеведеньи своем;
Непрочная фарфоровая кукла,
Кривляющаяся подобно обезьяне
Под безграничным куполом небес.
(«Мера за меру»).

Сравни с этими справедливыми и разумными доводами Монтеня замечательный трактат Иеронима Барария под заглавием «О том, что неразумные твари часто выказывают больше разума, чем человек». Это сочинение были издано знаменитым врачом Габриелем Ноде в 1648 году, т. е., спустя 100 лет после того, как оно было написано. Стало быть, оно старее «опытов» Монтеня. Ланге говорит о нем: «Трактат этот отличается строгим и серьезным тоном, а также настойчивым указанием именно на такие черты характера у низших животных, возможность которых обыкновенно отрицается под тем предлогом, что они могут быть продуктом только высших душевных свойств. Добродетелям животных противопоставляются в этом сочинении пороки людей, чем достигается резкий контраст. Понятно после этого, что рукопись эта так долго пролежала под спудом, несмотря даже на то, что автор был другом папы и императора. Нужно прибавить, что и заглавие книги Барария, и сама ее аргументация показывают, что она внушена Плутархом. Не менее расходятся с общепринятым мнением и сочинение на эту темы Пьера Шаррона, друга Монтеня, под заглавием «О мудрости».