ЭТИКА ПИЩИ,

или

НРАВСТВЕННЫЕ ОСНОВЫ БЕЗУБОЙНОГО ПИТАНИЯ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА

Собрание жизнеописаний и выдержек из сочинений выдающихся мыслителей всех времен

Хауарда Уильямса

ОГЛАВЛЕНИЕ:

XXVIII

ЧАЙН

1671-1743

Один из самых почтенных английских врачей и один из первых наших медицинских авторитетов, прямо высказывавшихся в своих сочинениях за реформу пищи, — происходил из старинной шотландской фамилии. Он бы учеников д-ра Питкерна и изучал медицину в Эдинбургском университете. Ему было около тридцати лет, когда он, переселившись в Лондон, сделался членом Королевского Общества и занялся в столице врачебной практикой.

Практикующему врачу первой половины прошлого столетия приходилось вести далеко не такой образ жизни, как в наше время. Не только личные накопления, но даже и профессиональный интерес заставлял его часто посещать трактиры и предаваться всем излишествам «веселой жизни», потому что, вращаясь в среде кутил, он без труда мог приложить себе путь в практике. Несмотря на прежнюю воздержанность, Чайн не устоял против двойного искушения, но вскоре почувствовал такое серьезное органическое расстройство, которое могло угрожать опасностью его жизни. Непомерное ожирение, перемежающаяся лихорадка, одышка и летаргия подействовали на него самым подавляющим образом не только в физическом, но и в нравственном отношении.

В 1705 г. в печати появилось его сочинение1, «Философские принципы естественной религии», которое, очевидно, имело некоторый успех в свое время, так как оно было допущено к употреблению в университетах. Между этим сочинением и последующим прошел довольно длинный промежуток, во время которого Чайну пришлось поплатиться за безрассудства прежних лет, отозвавшиеся на его здоровье мучительными головными болями и полным упадком сил. К счастью, это повело к перелому в его жизни и сделало его опытным руководителем для других. Он пользовался в это время уже значительной известностью искусного врача. Он был, по-видимому, весьма добродушный человек, с привлекательным обращением и живым умом ; обогащенным наукой и чтением, что делало его общим любимцем. В кругу своих ученых друзей и товарищей по профессии он также пользовался большим уважением. Он решился теперь навсегда отказаться от образа жизни жуира, что давно уже следовало сделать. «И тотчас же, — пишет он, — меня бросили даже те, которые больше всего пользовались моей нерасчетливостью, и те, которых я, по ложному понятию о щедрости, выручал из нужды, и те, за которыми я ухаживал во время болезней». Ежеминутно ожидая смерти, он удалился в деревню и здесь, в уединении, предался серьезным размышлениям о безумии и безнравственности той жизни, которую ведет большинство людей.

Но в это время он, по-видимому, не отказался еще от употребления мяса, хотя и довел количество своей пищи до возможно малых размеров. Он отправился в Бат на воды и, благодаря строго воздержному, регулярному и деятельному образу жизни, успел вернуть свое прежнее здоровье. В Бате он посвятил себя лечению нервных болезней, которым он сам был так подвержен, и случаи которых особенно часто встречались в этом великосветском курорте. В 1712 г., т. е., на сорок втором году его жизни, здоровье его настолько поправилось, что он счел возможным несколько отступить от молочной и растительной диеты, которой он держался до тех пор.

В 1720 г. было напечатано его сочинение «О лечении подагры и батских водах", которое выдержало семь изданий в продолжение шести лет, и в которой он указывает на достоинства растительной диеты, хота и не так настоятельно, как в после дующих своих сочинениях. С переходом на прежнюю пищу, он скоро опять почувствовал мучительные страдания от возобновления старых его болезней. В следующие десять или двенадцать лет он продолжал толстеть и достиг наконец до такого ненормального объема, который, судя по его словам, делал его положение просто невыносимых:.. Наконец, в 1725 г. оп уехал из Бата в Лондон, чтобы посоветоваться с другом своим, д-ром Арботнотом., которому удалось, по-видимому, убедить его вернуться к рациональному образу жизни. Через два года оп совершенно вылечился от своих болезней с помощью строгого соблюдения молочной и растительной диеты. от которой с тех пор он не позволял себе уже никаких отступлений.

Около этого времени было издано первое его выдающееся и столь известное сочинение «0 сохранении здоровья и продлении жизни». В предисловие автор объявляет, что сочинение его написано для блага тех болезненных людей, «которые, ради восстановления своего здоровья и бодрости духа, действительно готовы подавлять свои аппетиты и отказывать себе решительно во всем, что для них вредно. Для них, и только для них одних, — продолжает Чайн, — предназначена эта книга. Людям здоровым, любителям роскошных пиров с обильным возлиянием вина, ни к чему заглядывать в нее, — их время еще не настало».

Это сочинение признается всеми одним из лучших в подобном роде. Галлер же находит, «что это положительно самая замечательная вещь из всего, что писалось по вопросу о поддержании здоровья расслабленных и ведущих сидячую жизнь людей». В два года эта книга выдержала несколько изданий, а в 1726 г. была дополнена автором и переведена его другом и учеником, Джон :а Робертсоном, на латинский язык, при чем во Франции и Германии быстро разошлись три или четыре издания. Однако, в этом сочинении Чайл ограничивается только советом довести употребление мяса до минимума и воздерживаться от тяжелой пищи, заменяя ее утром и вечером растительной, но не указывает еще на необходимость полной диететической реформы, до сознания которой он дошел только путем медленного и постепенного убеждения. Выставляя на вид сумасбродство и гибельные последствия жизни так называемых бон-виванов, он, с другой стороны, доказывает, что «все долговечные люди, сохранившие свое здоровье, вели воздержную жизнь и питались скудно. Корнаро продлил свои дни и сохранил все свои чувства, благодаря тому, что почти голодал под конец своей жизни; можно привести и другие примеры в этом же роде. Правда, что у этих людей физические силы в некоторой мере ослабевали, пылкость духа потухала, но зато они сохраняли все свои чувства и способности, болезни их смягчались, жизнь длилась долее, и переход в другое состояние совершался легко и спокойно... Никакие средства не заменят умеренной пищи; ее одной, без всяких других средств (лекарств и пр.), достаточно для продления жизни, пока хватает в теле жизненного огня, и для мирного и легкого перехода в иную жизнь. Жизнь угасает, как догоревшая свеча».

Но хотя это сочинение и подняло репутацию автора в глазах мыслящих людей, однако с другой стороны, оно же (как и следовало ожидать) навлекло на него целую бурю насмешек, острот и перетолкований.

«Некоторые добродушные и наивные люди медицинской профессии, — говорит он, — начали всюду провозглашать, по выходе моей книги «О долговечности и здоровье», будто я, в своем увлечении, советую людям постригаться в монахи, уходить в пустыню, питаться корнями и травами, — словом, будто я какой-то уравнитель, замышляющий ниспровержение порядка, сословий и собственности, за исключением лично моей. Но эти толки в свое время рассеялись прахом. Другие клялись, что я похерил мою книгу, отрекся от моего учения и системы (как им угодно было называть это) и возвратился к дьяволу, к меру и к мясу. Я. выдержал и это нападение; и много раз еще после того меня били и в стихах, и в прозе; однако, благодаря Бога, я жив и здравствую до сих пор».

Следующим изданием его была книга «Об английской болезни, или трактат о нервных болезнях всех видов», который также был принят публикой очень благосклонно и выдержал в два года четыре издания. Постоянные насмешки, которыми осыпали «чревоугодники» его последнее произведение, заставили его быть осторожнее в своих последующих попытках произвести реформу в пище; он предупреждает публику в этом новом сочинении, что его молочная и растительная диета предназначается только для людей слабого здоровья. Осуждая употребление соусов и веществ, возбуждающих неестественный аппетит, он говорит, что они «не только побуждают больной желудок принимать в себя несоответствующее бремя, но мешают и здоровому сознавать, когда голод его удовлетворен. Мудрено ли после этого, спрашивает он далее, что болезни, происходящие от праздности и избытка пищи, соразмерно возрастают?»

Здесь он уже смело утверждает, что для исцееления многих болезней полное воздержание от мяса, безусловно, необходимо.

«Бывают случаи, — говорит он, — когда растительная и молочная пища положительно необходимы, как например: при тяжкой хронической подагре, ревматизме, раке, проказе и золотушных расстройствах, а также при сильных нервных коликах, эпилепсии, тяжкой истерии, меланхолии, чахотке и вообще при всех хронических расстройствах. Мне редко случалось наблюдать, чтобы подобная диета не оказывала хорошего действия в таких болезнях».

Шесть лет спустя, в 1740 г. вышел его »0пыт о гигиеническом образе жизни». В этот промежуток времени Чайн, очевидно, убедился долгим опытом и размышлением в превосходстве растительной пищи перед всякой другой, как для больных, так и для здоровых людей, и начал громко и явно провозглашать важность всеобщей диететической реформы. Благодаря такой откровенности, новая книга его была принята сравнительно холодно. Впрочем, популярности ее, быть может, повредил и несколько темный, математический тон ее изложения. Что касается до ее морального характера, то в этом отношении она, несомненно, была новым откровением для огромного большинства читателей. Автор смело говорит: «Я хочу рассмотреть здесь вопрос, были ли предназначены Творцом в пищу животным и в особенности человеческой расе, — растительные или животные вещества. Я почти пришел к убеждению, что животные вещества никогда не предназначались в пищу, а были только допущены, как проклятие или наказание... Нам неизвестно в точности, в какое время вошла в употребление мясная пища, но дерзок был тот человек, который сдёлал первый шаг в этом направлении!»

«Нужны каменное сердце и большая доза жестокости, чтобы глядеть на конвульсии, агонию и муки бедного животного, умирающего для удовлетворения нашей роскоши и для возбуждения наших омертвелых органов. С точки зрения логики и справедливости, я не вижу большой разницы между питанием человеческим мясом и питанием мясом бессловесных животных: разница только в том, что последнее поощряется обычаем и примером».

«Я полагаю, что некоторые люди страдали бы менее от насильственной смерти. чем страдает сильный бык пли олень; а с точки зрения нравственности и справедливости степень страдания составляет в этом случае главную разницу; остальные различая только относительны и не могут идти в расчет перед бесконечно совершенным Существом.. Только обычай и пример могли затемнить сознание этой истины; одному разуму не удалось бы сделать этого».

.Благородные и смелые слова! Тем более смелые, что они исходят от знаменитого члена профессии, которая, по своей оппозиции всяким нововведениям, почти соперничает с профессиями юридической и клерикальной. Во времена д-ра Чайна эта оппозиция интересантов и ханжей была даже сильнее, чем ныне. Со времени окончательного восстановления его здоровья, около 1728 года, нам немногое известно об его жизни, кроме того, что открывается в его сочинениях. Мы знаем только то, что он еще лет пятнадцать продолжал практиковать с большим успехом в Лондоне и Бате, и составил себе громкое имя. В числе его близких друзей был знаменитый д-р Арботнот, шотландец, как и сам Чайн, и мы видим, что последний встречается у болезненного одра своего друга и родственника, епископа Бернета, с сэром Гапсом Слоуном и с д-ром Мидом. Заметим кстати, что как Слоун, так и Арботпот, высказываются в пользу воздержания от мяса. О собственной своей диете Чайн пишет в конце своей жизни:

«Пища моя состоит в настоящее время из молока, чая, кофе, хлеба, масла, сыра, салата, фруктов, всякого рода семян, кореньев (картофеля, репы, моркови), — словом, изо всего, что не имеет жизни. Все это подается мне в том или другом любимом мною виде, и представляет столько же, если не более, разнообразия, как и животная пища, и никогда не приедается мне. Я не пью ни вина, ни других возбуждающих напитков и редко принимаю пищу в сухом виде, а всегда в жидком, разваренном или сочном2. После обеда я пью кофе пли зеленый чай, по редко пью то и другое в один день. Иногда я выпиваю стакан легкого сидра. Чем легче моя пища, тем лучше, бодрее п веселее я себя чувствую; сон мой крепче, но несколько короче, чем в те времена, когда я питался мясом; зато я чувствую себя живее, чем тогда. Проснувшись, я тотчас же встаю; обыкновенно это бывает в шесть часов утра, а ложусь я в десять вечера».

Относительно результата такого образа жизни, он говорит: «С тех пор (со времени его последней болезни) я, благодаря Бога, постоянно держался этой диеты и пользовался таким хорошим здоровьем, па какое человек моих лет (мне теперь шестьдесят) не может основательно рассчитывать». Если вспомнить все сложные болезни, которыми он страдал, пока следовал общепринятому образу жизни, то этот опыт достаточно убедителен.

Лет десять спустя, он рассказывает о себе следующее: «Вот уже шестнадцать лет, как я окончательно перешел на молочную и растительную диету. В начале этого периода я принимал эту легкую пищу без всякой меры, следуя прихотям моего аппетита. Но спустя некоторое время, я счел за нужное уменьшить порции ее и в последнее время ограничиваюсь всего половиной того, что в начале я, как мне казалось, мог переносить. Если Богу будет угодно продлить мои дни еще на нисколько лет, то, для поддержания свободы и ясности моих чувств, которыми я, с Божьей помощью, до сих пор наслаждаюсь, я должен буду, вероятно, отказать себе в половине моего настоящего дневного пропитания, которое состоит из трех кружек парного молока и шести унций сухарей, приготовленных без соли и дрожжей.

Последним произведением Чайна был «Естественный метод исцеления физических болезней и психологических расстройств, зависящих от физического состояния».

Труд этот посвящен знаменитому лорду Честерфильду, который с признательностью заявил об испытанном им на себе благотворном действии метода Чайна. «Я с большим удовольствием прочел вашу книгу, присланную мне книгопродавцом по вашему распоряжению, — пишет он. — Физическая часть ее превосходна, и я верю, что такова же и метафизическая. Хотя я считаю метафизику чисто делом воображения, но никакие гипотезы не кажутся мне столь близкими к истине, как ваши, и я готов защищать их против всех других метафизиков. Ту часть вашей книги, которая основана на знании и опыте, я признаю общеполезным делом, за которое современники и потомство будут благодарны вам, если последуют вашим советам». Лорд Честерфильд принадлежал, как мы ниже увидим, к тем возвышенным умам, совесть которых возмущалась против бойни. хотя у них и не хватаю мужества или самообладания, чтобы отказаться от плодов ее.

По мысли Чайна, его «Естественный метод» должен был служить как бы дополнением к его последней книжке, содержащим в себе «практические заключения и выводы из ее принципов, подтвержденные сорокалетними наблюдениями и опытом». Это наиболее практичное из его произведений, полное ценных наблюдений. Нельзя не признать справедливыми и полезными его нападки на довольно распространенное в Англии мнение, будто плотно есть не только не порок, но даже своего рода достоинство.

«Не знаю, как в других странах и вероисповеданиях, но у нас, верных протестантов, воздержание и умеренность (по крайней мере, в пище) далеко не считаются добродетелями, а обратные им свойства, — пороками. Напротив того, можно подумать, что несомненный порок в наших глазах тот, когда люди не наедаются по горло самой жирной и вкусной пищи. Против этого порока наши родные, друзья и врачи согласно ратуют с превеликим усердием. Между тём, всматриваясь глубже, мы убеждаемся, что воздержание вовсе не такая опасная вещь, как мы воображаем. Нужно заметить, что во всех известных нам религиях, господствовавших у цивилизованных народов, посту, т. е. времени воздержания и подавления разумными существами грубых плотских инстинктов, — удаляется большое место. Пост образует необходимую часть религиозных обязанностей. Пост и воздержание не только естественны и полезны для здоровья, но и строго предписываются Старым и Новым Заветом, как располагающие людей к более серьезным и обдуманным намерениям. Поэтому-то пост или время воздержания и служить одного из причин бодрости и ясности духа у некоторых восточных и южных народов, которые могли бы пользоваться цветущим здоровьем и долговечностью , если б не злоупотребляли ароматичными и наркотическими веществами, худшими из опьяняющих средств, служащими главной причиной неестественного и необузданного сластолюбия и недолговечности этих народов».

Осуждая обычай людей его профессии поощрять в пациентах извращенные вкусы и привычки, он напоминает, что — «такие врачи не считают себя ответственными перед обществом, перед своими больными, своею совестью и Творцом за каждый час, за каждую минуту жизни своих пациентов, которую они урезывают своим 6езнравственним и пагубным потворством; а пациенты, со своей стороны, не соображают того, что подобное самоубийство есть самый непростительный из всех смертных грехов; и ни тем, ни другим не приходит в голову, что такие вредоносные средства, если они не убивают пациента быстро, то заставляют его постепенно умирать в течение двадцати или тридцати лет. Напротив того, способы, которые я предлагаю, если они не помогут со временем совершенно восстановить здоровье патента, по крайней мере, облегчать его страдания, продлять его жизнь, или же, в худшем случае, облегчать агонию, насколько это допускается естественным порядком вещей». Полезны и поучительны также и его наставления касательно диеты психических больных и страдающих мозговыми расстройствами, которым он основательно рекомендует легкую растительную пищу. Впрочем, оп не надеется, что его рациональный метод будет принят или хотя бы только одобрен «факультетом и публикой», которые не примут в соображение того, что девять десятых всего человечества по необходимости должны ограничиваться одною — или почти одною — растительною пищей (зернами, фруктами, овощами) и, тем не менее, живут, владеют всеми своими органами, членами и способностями и мало подвержены болезням, за исключением разве эпидемических и таких, которые бывают следствием несчастных случаев. Не примут они в соображение и того, что существовали народы, — да и теперь еще существует множество племен, которые добровольно ограничивались одною растительною пищей... и что в самой Англии встречаются целые деревни, жители которых едва ли едят мясо или пьют спиртные напитки чаще двенадцати раз в году». Относительно нервных и мозговых болезней, он утверждает, что безубойная пища «значительно облегчит органическая расстройства, наследованная от больных родителей».

«Мыслящая часть человечества, желающая и в старости пользоваться всеми своими способностями в их полной зрелости и остроте, и сохранить их до конца своих дней, найдет в растительной пище верное предохранительное и целебное средство против неправильностей и расстройств мозговых функций, ослабления умственных способностей, памяти и чувств, по крайней мере — настолько, насколько это допускается целями Провидения и человеческою природою».

Согласно отзывам современников, этот благожелательный и благодетельный реформатор доказал своим собственным концом пользу своего метода, сохранив до последнего вздоха все свои чувства и расставшись с жизнью легко и спокойно. Его пользовал в предсмертной болезни знаменитый Давид Гартлей, о котором будет ниже речь. Чайн похоронен в Вестоне, близ Бата. Характер этого человека ясно выяснился в его произведениях, хотя и заключающих в себе некоторые метафизические и другие идеи, не всегда допускаемые нашим разумом, но практическое учение которых, несомненно, свидетельствует об искреннем и серьезном желании автора послужить лучшим интересам человечества. Одним из достоинств Чайна как писателя, служить отступление его от условно-темного слога, принятого людьми его профессии как бы из ревнивого желания устранить «непосвященных» от великих тайн науки. Один из его биографов заметил в произведениях его еще и другую особенность, на которую стоит указать, хотя в них встречается не мало таких мест, которые совершенно не могут быть понятны читателю, не обладающему довольно обширными познаниями не только в медицине, но и в математике, тем не менее, большая часть его трудов, видимо, предназначалась для масс, и в этом отношении немногие писатели его профессии имели такой полный успех, как он. Книги его пользовались в свое время большою популярностью, как среди публики, так и среди членов его профессии. Если они не представляют для современного читателя важных открытий, зато напоминают о некоторых полезных, но позабытых истинах. В настоящее время произведения Чайна, вероятно, мало читаются, хотя в них заключается много такого материала, который было бы полезно изучать, и который снискал их автору почетное место в истории медицинской литературы.

Наша заметка о Чайне была бы не полна, если бы мы не упомянули о дружбе его с двумя выдающимися людьми своего времени — Джоном Веслеем и Самюэлем Ричардсоном. Веслей. как он рассказывает в своем дневнике, был обязан доктору Чайну обращением своим к новым диететическим правилам, которым он приписывает в значительной мере подкрепление своей от природы слабой организации. Они помогли ему выдержать такую массу умственного и физического труда, какая редко выпадает на долю одного человека. О дружбе Чайпа с Ричардсоном свидетельствуют многие из его писем к этому популярному писателю. Его откровенные и наивные критические суждения о романах Ричардсона подчас очень забавны Романист этот был его пациентом и, как видно по нотациям которые читаете ему Чайн, не всегда удовлетворял его своею покорностью его предписаниям, основанным на строгом воздержании.

XXIX

ПОП

1688 — 1744

Поп, один из знаменитейших английских поэтов, начал писать очень рано. Первое важное произведение свое: «О критицизме», он написал 21 года, хотя оно появилось в печати двумя годами позже. Но говорят, что он уже 12-ти лет писал эпические стихотворения; его «Пасторали» вышли, когда ему было всего 16 лет. Это произведение Попа прошло в рукописи через руки нескольких знаменитых людей, которые начали громко прославлять талант юного поэта.

Его «Виндзорский лес», написанный в 1713 году, заслуживает упоминания как одна из первых его поэм, вдохновленных непосредственно природой. В ней уже проявляется возмущение против варварства креофагии, хотя только в зачаточном виде. Приведем следующие стихи, рисующие обычные сцены охоты:

Смотрите, на опушке леса, за кустами
Вспорхнул фазан и машет яркими крылами,
И — жизнерадостный, — взлетает высоко.
Но радость коротка… Он ранен; глубоко
Растерзанную грудь прожгла дробина злая;
Трепещет, бьется он, и, кровью истекая,
На землю падает
Погибла красота
Веселых ясных глаз с пурпурными бровями,
И крыльев огненных, и пышного хвоста,
Сиявшего на солнце радуги цветами.
………………………………….
Со стаей чутких гончих по полям
Гоняются они по спутанным следам
За робким зайцем. Псов натравленная стая
Давно уж научилась у людей
Губить себе подобных, слабых, убивая
Без всякой жалости товарищей-зверей.
Зимой охотник бродит в рощах оголенных,
Где скрылись горлицы на ветках убеленных
Блестящим инеем, где изредка бекас
Вспорхнет над кочками замерзшего болота.
Курок ружья взведен, прищурен меткий глаз, —
Морозный воздух вздрогнул… Началась охота.—
Забавы ради бьет губительный свинец
Над вереском сухим кружащуюся пташку;
И жаворонок звонкий, — летних дней певец, —
Порой, не кончив песни, падает, бедняжка.

Для нас представляют особенный интерес его «Статьи о нравственности», в особенности та, которая озаглавлена: «О человеке», — наиболее замечательное из всех его произведений.

Достоинства поэмы «О человеке» заключается главным образом в разбросанных в ней прекрасных и верных мыслях. Лучшая часть в этой поэме, бесспорно, та, где автор осмеивает заносчивое мнение человека, будто все другие твари созданы на пользу его расы, — эту явную нелепость, которая. кстати сказать, несмотря на частые опровержения ее, незыблемо держится в популярных учениях веры и морали. Слишком многочисленным защитникам этой теории можно возразить словами Попа:

Все — части целого; все — связаны одной
Весь мир объемлющей, всеобщею Душой;
И человек, и зверь, — тварь малая,
большая, — все держится, живет, друг другу помогая,
Служа; чтобы никто здесь не был одинок
И властвовать один над всеми — никто не мог.
…………………………………
Как смел подумать ты, безумец и гордец,
Что о тебе одном заботится Творец
И предназначил все тебе для наслажденья,
Для пищи, для удобств, нарядов, развлеченья?
…………………………………
Знай, всем природы детям равный дан удел.
Мех, греющий царя, сперва медведя грел.
— «Вот», — люди хвастают, «вся тварь нам на служенье!»
(Причем откармливают гуся на съеденье).
А гусь откормленный ответит им: «Ага!
Я птица важная, мне — человек слуга!»
Смешон и жалок гусь в хвастливом самомненьи;
Но люди, думая, что «все — для одного
А не «один для всех» — похожи на него.

Далее он рисует «былые (или, как следует понимать, — грядущие), лучшие времена невинности»:

Безгрешным был наш род; убийств ему не надо
Для пропитания, забавы и наряда.
Был у него один, для всех открытый, храм —
Высокий, вечный лес. Оттуда к небесам
Хвалебный гимн Творцу вселенной возносился;
Там Богу всех живых. Единому молился
Всех тварей одаренных жизнью дружный клир.
Пред алтарем нетленным, не залитым кровью,
Стоял первосвященник, вдохновлен любовью,
Чист, непорочен, свят— молясь за Божий мир.
Благие Небеса, завет свой совершая,
Благословляли все, равно всех охраняя
И человек признал законом для себя:
Всем правит на земле, — жалея и любя.
Похожи ль на него в — правнуки-злодеи, —
Внимающие стонам, воплям и слезам,
И половину тварей Божьих, не жалея,
Ведущие на смерть, на бойню к мясникам?
Убийцы, палачи вам родственной породы,
Обманщики своей! Вы — матери-Природы
Враги жестокие, забывшие закон
Благой и вечный! — Знайте, непреложен он:
В убийстве каждом скрыто тайное отмщенье;
Болезнь, зараза, смерть грозят за преступленье:
Кровь съеденных зверей разбудит похоть, страсть,
И гнев, и ненависть. Узнает род проклятый
Чужой горячей крови пагубную власть
И «кровожадные» восстанут брат на брата!

Изображая возрастающие деспотизм и суеверие, он спрашивает:

Кто первый был, внушаемый царствам покоренным
И жалким темным душам, в рабство обращенным,
Бессмысленную веру в злой обман его
Что все сотворено для одного?

И прослеживает, как постепенно возрастали ужасы жертвоприношений, которые, начавшись закланием животных, увенчались закланием людей:

И суеверие увидело богов,
Живущих на горах, сходящих с облаков,
Роящихся во тьме кромешной под землею,
Там злых, здесь — добрых, — в ссоре меж собою;
Страх создал воинство рогатое чертей,
Надежда — гениев, хранителей людей,
И целый рой богов, — жестоких, сладострастных,
Несправедливых, гневных, мстительных, ужасных, —
Богов, придуманных трусливыми рабами
По образу владык своих, тиранов злых,
Чтоб в страхе задрожали и тираны сами
И поклонялись им, и веровали в них.
И полилася кровь безвинная зверей
На жертвенный костер, на мрамор алтарей;
Жестокий бог огня просил иного пира:
И кровь людей лилась перед лицом кумира,
И гром небесный стал орудием богов,
И стрелы молнии сражали их врагов.

При всяком случае Поп клеймит варварство избиения животных для пищи и с негодованием попрекает человека тем, что он убивает любящих его животных:

Ягненок, жадностью твоею обреченный,
На пытку лютую, в мгновенье смертной муки,
Глядит тебе в глаза, невинный, изумленный,
И лижет ласково тебе, убийце, руки!

И затем выражает свое отвращение к эгоизму людей, которых называет:

Забавы ради, жадности в угоду,
Все истребляющей жестокою породой

Что все это было не напускной сентиментальностью, в этом убеждают нас его переписка и статьи в периодических изданиях того времени:

«Я не могу назвать нелепым предположение, что род человеческий сравнительно столько же виновен в злоупотреблении своей властью над низшими существами, сколько и в тираническом отношении к себе подобным. Чем полнее низшие твари подчинены нашей власти, тем сильнее должна была бы быть наша ответственность за неправильное пользование ею, тем более, что уже в силу естественных условий эти существа лишены возможности получать какое-либо вознаграждение в иной жизни за претерпеваемые ими жестокости в настоящей»

Достойно замечания то обстоятельство, что животные, имеющие наибольшую возможность вредить нам, обыкновенно избегают человека и никогда не нападают на него, если он сам их не трогает, или если их не вынуждает к тому голод. Человек, напротив того, отыскивает и преследует даже самых безобидных животных. Монтень считает оскорблением человеческой природы тот факт, что разве немногих из нас радует вид ласкающих друг друга или играющих между собой животных, тогда как почти каждому доставляет удовольствие, когда они начинают грызться и терзать друг друга.

«К сожалению, это свойство стало почти отличительной чертой нашей собственной нации, как это видно из наблюдений иностранцев над нашими забавами, — травлей медведей, петушиными боями и т. п. Трудно нам оправдаться в том, что мы для одной потехи губим чью бы то ни было жизнь. Между тем в этих правилах воспитываются наши дети, и одно из первых дозволяемых им нами удовольствий есть мучение бедных животных. Едва лишь успев сами познать цену жизни, мы уже делаем для себя забаву из отнятия ее у других существ. Я уверен, что можно бы обратить к добру любовь детей к птицам и насекомым. Локк упоминает о матери, позволявшей своим детям играть с ними; но она награждала или наказывала детей, смотря по тому, хорошо или дурно они с ними обращались. Таким путем она заблаговременно развивала в детях чувство человечности, обращая забаву в орудие добродетели.

Я думаю также, что можно бы извлечь некоторую пользу из общепринятого мнения, будто убийство некоторых птиц вроде ласточек или стрижей имеет дурное предзнаменование и приносит несчастье. Это мнение явилось, вероятно, вследствие доверия к нам этих птиц, выражающегося в том, что они строят свои гнезда под нашими крышами, так что убивать их значило бы нарушать законы гостеприимства. В частности, по отношению к раполову, возможно, что своей безопасностью он обязан древней балладе о Детях в лесу. Как бы то ни было, я не знаю, почему бы этим предрассудком не воспользоваться, развив таковой, насколько возможно, в хорошую сторону, — в целях сохранения множества невинных существ, предоставленных теперь вполне на волю и прихоть невежественной жестокости…

Достигнув возмужалости, мы переходим к другим кровавым развлечениям — особенно к охоте. Я не осмеливаюсь нападать на эту забаву, опираясь на такой сильный авторитет и обычай, но позволяю себе высказать ту мысль, что сопровождающее это удовольствие возбуждение, а также пример и многочисленность охотников составляют немалую помеху проявлению чувства сострадания, которое естественно должно было бы возникать по отношению к преследуемому животному. Я не разделяю также мнения Флери, будто этот спорт есть наследие готского варварства; но я не могу не высказать порицания одному и до сих пор еще уцелевшему у нас обычаю настолько варварскому, что его даже мало приписать остаткам готских или даже скифских нравов, — я разумею дикое понятие наших охотников о дамах высшего круга, выражающееся в том, что таким дамам, когда им случится присутствовать при издыхании оленя, подносится охотниками нож, чтобы те собственноручно перерезали горло беспомощному, трепещущему, плачущему созданию.

Но если губительны наши забавы, то еще пагубнее и противнее истинной человеческой природе наша прожорливость. Заживо варимые раки, засеченные до смерти свиньи и различные другие безобразные приемы для улучшения вкуса убоины3 служат свидетелями нашего жестокого сластолюбия. Те, кто по выражению Сенеки, делят свою жизнь между угрызениями совести и переполненным до тошноты желудком, получают справедливое возмездие за свое обжорство в причиняемых им этим болезнях. Ибо дикие люди, подобно другим диким животным, уловляются и отравляются своею пищею, так что их аппетит служит причиною их гибели. Я не могу представить себе ничего отвратительнее наших кухонь, забрызганных кровью, наполняемых криками замучиваемых животных. Это напоминает собою вертеп какого-нибудь сказочного великана, усыпанный головами и искалеченными членами жертв его ненасытной жестокости4.

Несравненный Плутарх, в писаниях которого я нашел больше симпатичных кротких черт, чем в сочинениях каких бы то ни было других авторов, приводит изречение на эту тему Катона, что нелегко проповедовать брюху, у которого нет ушей. Однако, говорит он, если из боязни отстать от людей мы не стыдимся вредить, то будем, по крайней мере, вредить с некоторым разбором и умеренностью. Убивая животное для своего питания, будем делать это с состраданием и не мучая свою жертву. И вместе с тем будем при этом помнить, что само по себе жестоко умерщвлять живое существо, губить душу, не лишенную чувства и понимания.

История повествует нам о мудром и деликатном народе, отказавшем высокопоставленному человеку в должности судьи за то, что он, как было известно, любил, будучи юношей, мучить и убивать птиц. Она же говорит нам о другом народе, который исключил из сената человека за то, что тот бросил о землю спрятавшуюся у него на груди птицу. Всем известно, насколько отличаются такою гуманностью турки. Мне вспоминается один арабский писатель, написавший рассуждение, с целью доказать, насколько человек, проживший, по предположению, на пустынном острове, вне всякого руководства, даже совсем не видав другого человека, может, в силу лишь естественного внушения, приобрести познание философии и добродетели. Одним из первых обстоятельств, обращающих на себя внимание человека при таких условиях, является благосклонность природы, выражающееся в стремлении ее оказать покровительство и помощь своим созданиям. В подражание этому первым актом добродетели такого самоучки философа было бы явиться на помощь всем животным в их нуждах и несчастьях...

Может быть, голос или крик, так похожий на человеческий, которым природа одарила столько разных животных, дан им с тою целью, чтобы вызывать нашу жалость и предотвращать жестокости, к которым мы так склонны по отношению к подобным нам созданиям». Поп приводит басню персиянина Пилпая, изображающую низкую неблагодарность людей, мучающих и убивающих своих помощников в работе: «Я знаю эту обычную неблагодарность человека», сказала корова, «по собственному горькому опыту. Служила я человеку столько времени и молоком, и маслом, и сыром, да сверх того каждый год приносила ему теленка, — а теперь, когда я состарилась, он посылает меня на пастбище с намерением продать меня мяснику, который скоро покончит со мной».

С этою баснею Пилпая можно сравнить такого же сюжета басню Лафонтена: «Человек и уж».

Нужно прибавить, что личный характер Попа был, в последнее время, предметом подробных и пытливых исследований критики. Результаты этих исследований дали повод сомневаться в его искренности, обнаружив в нем слабости, источником которых было крайнее честолюбие и забота о посмертной славе. Чрезмерная враждебность его к своим общественным и частным врагам отчасти может найти себе объяснение, если не оправдание, в слабом его здоровье и в происходившей отсюда раздражительности характера. В сущности же он был способен к самой искренней и бескорыстной привязанности. Не последним достоинством его было также и то, что в рабства литературы он служил ей совершенно бескорыстно.

К числу близких друзей Попа принадлежали: д-р Арбутнот, декан Свифт и Гей. Первый написал около 1730 г. «Исследование о пище», в котором растительная пища рекомендуется как лекарство от некоторых болезней.

В «Путешествии Гулливера» читатель находит, между прочим, выражение негодования Свифта — или, по крайней мере, одного из гуингнемов, — по поводу безразборчивой пищи соотечественников Гулливера. „Я сказал ему (своему хозяину—лошади)5, говорить Гулливер, что мы питаемся тысячью разнообразных вещей, которые противодействуют одна другой; что мы едим. когда не голодны, и пьем. когда не чувствуем жажды, — что не было бы конца перечислению всех болезней, которым подвержено человеческое тело, так как их не менее пяти или шестисот, распределенных между всеми членами и суставами. Всякая часть организма, будет ли то внешний или внутренний орган, подвержена своим специфическим заболеваниям. Для излечения болезней у нас существует особый класс людей, которые спещално обучаются, или делают вид, что обучаются, искусству врачевания».

Удивленный гуингнем узнает, что в состав разнообразных лекарств входят такие вещи, как: «змеи, жабы, лягушки, пауки, мясо и кости мертвых животных, птицы, рыбы». Не будет лишним прибавить, что это не сказки путешественника, а положительный факт, в чем всякий сам может убедиться, просматривая общепринятая и популярным лекарства XVII века, между которыми серьезнейшим образом предлагались самые нелепые «рецепты», нередко сопряженные со зверскою жестокостью.

«Хозяин мой (гуингнем), продолжая беседу. заметил между прочим, что неразборчивость людей в пище делает их самыми отвратительными животными. Они с жадностью пожирают все, что попадает им под руку: траву, коренья, ягоды, тухлое мясо животных, иногда мешая все это вместе. Характер их имеет еще ту особенность, что они предпочитают пищу, добытую грабежом в далеких странах, той, которую можно получить у себя дома, хотя бы эта последняя была гораздо лучше первой. Если добыча слишком велика, то они способны есть, пока им не начнет грозить опасность лопнуть. Пленник гуингнемов, не привыкший к лучшему образу жизни, находил вначале их пищу невкусной, но результат сделанного опыта показал ему, во-первых, как мало нужно для поддержания человеческой жизни, и, во-вторых, какое превосходное действие оказывает на здоровье растительная пища».

XXX

ТОМСОН

1700—1748

Хотя идея гуманности в XVIII веке не заметна ни в законодательстве, ни в учении присяжных руководителей общественной веры и морали, тем не менее, она провозглашена во всеуслышание величайшими мыслителями этой эпохи. Но в обыденной жизни это столетие по справедливости заслужило упрек в эгоизме и бессердечии Черствость его в отношении страдании живых существ, в особенности нечеловеческого рода, достаточно доказывается публичными удовольствиями и развлечениями различных классов общества.

И однако, если ми сравним тон даже среднего класса писателей настоящего времени, с тоном авторов мнимонаучных трактатов прошлого столетия, в которых хладнокровно предписываются возмутительнейшие жестокости над беззащитными жертвами человеческого невежества и варварства (в видах приготовления медицинских снадобий и проч.), то мы не можем не заметить значительного шага вперед в медленном ходе человеческой расы к той цели, которая становится истинною нравственностью п религией.

Томсону, написавшему поэму под заглавием: «Времена года», принадлежит вечная заслуга, как первому6 из новейших поэтов, серьезно восставшему против разнообразных страданий, причиняемых низшим тварям, и, в особенности, против жестокости, неизбежной при существовании такого учреждения, как бойня.

Джеймс Томсон, шотландский уроженец, прибыл в Лондон искать счастью в литературе в 25-летнем возрасте. Некоторое время он сильно бедствовал и прошел через все мытарства, через которые обыкновенно проходят молодые люди, избравшие литературное поприще, а в особенности поэты. В марте 1726 г. появилась его «Зима», положившая начало новой школе поэзии. Издатель предложил за это произведение всего три гинеи, и по этому факту можно судить, какого низкого мнения был он о вкусах своего времени. Однако результат не оправдал его оценки: невзирая на безвестность автора, «Зима» нашла себе благоприятный прием, и в том же году вышла тремя изданиями. Следующее произведение Томсона, «Лето», вышло в 1727 г., а все «Времена года» — в 1730 г. Произведение это было выпущено по подписке; 387 подписались каждый на один экземпляр ценой в одну гинею.

Характеристическими чертами поэзии Томсона служат природный энтузиазм, теплота чувства и любовь ко всему истинно прекрасному. Но в особенности преобладает в ней сочувствие ко всякого рода страданию, не ограниченное тесными рамками национальности или рода, но распространяющееся на все безвредно живущее. Это чувство и негодование против всякой несправедливости и угнетения составляют основные черты Томсона и выгодно отличают его почти от всех его предшественников и от большинства преемников. В числе свих друзей он считал Попа и Самюэля Джонсона, которые оба принимали, как слышно, некоторое участие в частых пересмотрах его главных произведений.

Нас интересует в особенности его «Весна», так как в этой части своей великой поэмы он красноречиво выясняет различие между двумя противоположными родами пищи. Воспевая весеннее обновление земли и возрождение природы, он говорит:

Живые травы в диком изобильи
В темно-зеленый бархатный наряд
Обели землю; тщетны были бы усилья
Мужей ученых счесть их и назвать подряд.
(Когда в лесу ботаник бродит одиноко,
Иль тихо крадется долиною глубокой,
Стараясь разместить, — пересчитать, собрав, —
Все эти скучные породы сорных трав,
Они, негодные, порядок нарушая,
Ползут, сплетаются, с пути его сбивая,
И яркой зеленью маня на горный склон,
На высоту, куда не доберется он.)
Так щедрою рукой рассыпала природа
Повсюду семена. Их ветер разносил,
Рассаживал, где надо, каждую породу,
Земля вскормила их, а теплый дождь вспоил.
Бесчисленны они. Но кто их свойства знает?
Кто, — ясновидящий, — проникнет, разгадает
Сокрытые в них тайны, — жизнь и благодать,—
Запас здоровья, сил, — все то, что могут дать
Они нам, людям?
Были пищей человека
Они во времена счастливейшего века;
И мирно протекал ряд золотых годов,
Не опозоренных ни кровью пролитою,
Ни гнусным грабежом, ни рабством, ни войною;
В долинах и полях страх смерти не царил,
И человек безгрешен, чист и кроток был, —
Свирепых игр не знал; сын мира и свободы,
Он был хозяином, а не врагом природы.
И вот в пренебреженьи умирают травы,
Напрасно пропадает благовонный сок,
Хотя в нем жизнь и сила — вместе с пищей здравой,
Хотя он и в болезням людям бы помог,
Сверх чаянья науки…
Хищны стали люди,
Как грозный лев степной — и даже хуже льва;
Волк, разрывающий трепещущие груди
Овцы похищенной, их не доил сперва;
Он не был пастырем овцы, — не одевался
Волною мягкою и не пил молока.
И тигр, повиснувший на горле у быка,
Не пахарь добрый был. Не для него старался,
Ярмо носящий, труженик полей.
Нужда и голод гонят хищников зверей
на промысел кровавый. Не дано природой
Им милосердие.
А мы другой породы:
У нас сердца высоких чувств полны;
И сострадание, и слезы нам даны.
Для нас природа-мать готовит угощенья,
Роскошный пир: плоды, и злаки, и коренья,—
Бессчетные — как нити теплые дождей,
Как стрелы золотые солнечных лучей,
Их возрастившие…
И вдруг мы, — мы созданья
С прекрасным ликом светлым, с ясностью очей
Достойных красоты небесной созерцанья,
С улыбкой кроткою, — мы тоже бьем зверей,
Мы также — хищников безжалостная стая
И с ними заодно, слабейшего терзая,
Пьем кровь его!..
…………………………………….
За что ж казнят и вас, покорные стада,
Вас, мирных, — никому не сделавших вреда?
За то ль, что молока обильными струями
Вы напоили нас, согрели нас зимой,
Делясь своей одеждой — теплой шерстью — с нами?
А ты что сделал, бык? Ты, — жатвой золотой
Украсивший поля, ты — труженик примерный,
Помощник терпеливый, добрый, честный, верный?
Со стоном упадешь ты, смертью, пораженный?
Или убьет тебя хозяина рука?
Крестьянин-пахарь сам, тобой обогащенный,
Тебя, — кормильца, друга, — в праздник годовой
Зарежет, чтоб гостей попотчевать тобой?

Далее он опять клеймит любительскую бойню (для благозвучия называемую охотой), бесстыдно совершаемую среди белого дня:

И хищный зверь голодный только в час ночной
Выходит на добычу, словно свет дневной
Мешает грабежам кровавым; зверю стыдно —
И он скрывается.
Но человек, как видно, —
В безумной дерзости и наглости своей, —
Чудовище, страшней всех хищников-зверей;
Одной забавы ради, в диком исступленьи, —
В свирепом бешенстве бесцельно кровь он льет:
Злодейство гнусное «охотою» зовет,
И днем охотится, при ярком освещеньи
Животворящих, кротких солнечных лучей, —
Поставь себя в примере и упрекни людей, —
Ты, — стая хищная! Скажи: «Мы убиваем,
Гонимые нуждой, когда мы голодаем.
Но сытые, — благим природы попеченьем, —
Не забавлялись бы других существ мученьем,
Не проливали б кровь, не радовались ей;
Такой «охоты» злой нет и в сердцах зверей!»

Мы заключаем эти выдержки из «Времен года» негодующими размышлениями поэта об эгоистической алчности торговцев, которые варварски приносят в жертву тысячи благороднейших и сметливейших животных, единственно ради удовлетворения прихотливой роскоши:

Спокойно, в вековой тиши дерев высоких,
Над желтым Нигером, на берегах далеких,
И там, где Ганг течет священною волной,
И в девственных лесах, одетых вечной мглой,
Мудрейшее из всех животных — слон громадный
Проводит долгий век. Воистину мудрец!
Могучий, — но не злобный и не кровожадный;
Он видит, свысока, начало и конец
Дел человеческих: их царств возникновенье,
Гордыню, процветанье, гибель и паденье;
Он видит, как сметает каждый новый год
С лица земли пустой и беспокойный род.
И дела нет ему до суетных мечтаний
И замыслов людских, и темных злодеяний.
Как счастлив, бесконечно счастлив, был бы слон,
Когда бы по стопам за ним не проследила
Корысть людей, когда б его не победило
Коварство их! Теперь он в рабство обращен,
Тщеславию и злобе отдан в услуженье.
Он возит на себе властителей земных,
Ничтожных перед ним. Или — в пылу сраженья,
Тяжелою пятой невольно давит их
И их безумию дивится в изумленьи.

XXXI

ГАРТЛЕЙ

1705-1757

Гартлей известен как один из первых писателей утилитарной школы нравственности. Пятнадцати лет от роду он поступил в Кембриджский университет, где сделался впоследствии студентов высшего класса. Колебания совести не позволили ему вступить в духовное звание, и он сделался медиком. В этой профессии он снискал себе впоследствии значительную известность.

В 1748 вышла его книга «Наблюдения над человеком», главный интерес которой заключается в том факте, что в ней лежат зародыши той школы нравственной философии, самыми талантливыми представителями которой сделались впоследствии Пэлей, Бентам и Милль.

Известно, что Давид Гартлей был другом профессора Чайна, которого он лечил в его последнюю болезнь; вообще, в числе его знакомых были знаменитейшие люди его времени. Характер его отличался необыкновенной привлекательностью и бескорыстием. Чистота его теологических идей почти не подлежит сомнению; о том же, как он смотрел на креофагию, можно судить по нижеследующему отрывку:

«Надо иметь в виду, что лишение животных жизни для превращения их в пищу составляет явное нарушение принципов благотворительности и сострадания. Это видно уже из того, что люди, занимающиеся по профессии истреблением животных, нередко отличаются жестокосердием и могут равнодушно глядеть на страдания своих жертв, тогда как другие чувствуют при этом неловкость. Это чувство, отличающее добрых и сострадательных людей, особенно заметно в отношении домашних животных: быков, баранов, домашней птицы, так близко похожих на нас как строением тела, в особенности, органов кровообращения, дыхания, пищеварения и пр., так и своими умственными способностями: памятью, страстями, выражениями горя, страха, страдания и. наконец, самой картины смерти. Мы нередко привязываемся к этим животным за их особенную сметливость, чуткость инстинктов, за их беспомощность, безобидность, врожденную доброту и пр.

«Эти соображения должны бы заставить нас всех быть осмотрительнее и разборчивее в выборе нашей пищи», — заключает Гартлей; они должны бы побудить нас обсудить беспристрастнее, по указаниями опыта, вопрос о том, что более соответствует нуждам нашего здоровья и нашей жизни; причем сострадание наше к животным, основанное на вышеприведенных соображениях, должно бы служить в некоторой мере противовесом нашим необузданным аппетитам».

XXXII

ЧЕСТЕРФИЛЬД

1694—1773

Замечательная тонкость чувства, обнаруженная лордом Честерфнльдом, дает ему некоторое право на место в нашем труде, невзирая на странное его заблуждение относительно «общего порядка природы», — заблуждение (как мы уверены—искреннее), которым он старается заглушить лучшие внушения своей совести. Мы убеждены, что инстинкт, внушавший ему вначале отвращение к пище, которая служит продуктом страданий и убийства, был гораздо основательнее тех софизмов, которыми он заглушил впоследствии голос природы и разума, ища убежища под кровом поверхностной философии. Во всяком случае, пример его служит хорошей иллюстрацией к замечанию Сенеки, что довольно было бы пробудить в молодежи лучшие чувства хорошим воспитанием, чтобы направить ее на путь истинной нравственности и религии.

Филппп Дормер, граф Честерфильд. наследовал в 1726 г. свой фамильный титул. В 1745 г. он сделался ирландским лордом-наместником и, в продолжение своего короткого правления, пользовался, как кажется, большим успехом в этой стране, чем многие из его предшественников и преемников. После того он сделался статс-секретарем, но плохое здоровье скоро вынудило его отказаться от этой должности. Он писал статьи в периодическнх изданиях того времени; по известностью своею он обязан главным образом своим «Письмом к сыну», служившим долгое время настольного книгой светских людей. В этих «Письмах» встречаются некоторые замечания об отношениях между двумя полами, мало гармонирующая с общепринятыми понятиями, или, по крайней мере, с внешним кодексом современной морали. О воззрениях его на интересующий нас вопрос можно судить по следующему отрывку:

«Я помню, что, в бытность мою студентом, меня до такой степени тронула патетическая речь, которую Овидий влагает в уста Пифагора по поводу употребления в пищу мяса животных, что, в продолжение некоторого времени, я не мог принудить себя есть подаваемую в нашем колледже баранину; а когда и стал потом есть, то мне всякий раз казалось, будто я сообщник убийства. Совесть моя не мирилась с такою ужасною пищей, покуда, путем серьезных размышлений, я не пришел к убеждению в ее законности7 на основании общего порядка природы, один из главных законов которой состоит в том, чтобы слабейший служил добычей сильнейшего. Но для меня все же осталось непонятной загадкой, почему природа, располагающая неограниченными материалами для доставления пищи всем своим бесчисленным созданиям, ставит их в необходимость пожирать друг друга.

Почему теологи молчат об этом вопросе? Или они считают его слишком ничтожным, чтобы стоило заниматься им? Ведь заклание животных, не входит теперь в их обязанности, и надо полагать, что, люди духовного звания так же доступны состраданию, как и все другие. Журнал «Наблюдатель» возмущался по поводу того, что морских раков варят живыми, а свиней засекают до смерти. Но, к сожалению, повара и мясники редко читают журналы. Что касается мыслящей части человечества, то, как мне кажется, оно всегда было убеждено, что, как бы ни было сообразно общему порядку в природе наше пожирание животных, тем не менее, на нас лежит несомненная обязанность предохранять их от излишних, не абсолютно неизбежных страданий.

Но убеждение это сидит в таких головах, что от него едва ли стало или станешь когда-нибудь легче хотя одной из миллионов несчастных тварей; люди же властные, которые, одни, могли бы принести пользу своею жалостью, настолько далеки от того, чтобы подавать пример в ней стоящим ниже их, что еще в самое недавнее время они потешались в театре представлением животных, из которых удавалось делать актеров лишь при помощи голодовки и немилосердного стегания кнутом...

Я долгое время питал такие нежные чувства ко всем сотварям, что несколько раз подвергал себя серьезной опасности, внушая погонщикам скота, что овцы их идут на смерть настолько скоро, насколько можно от них требовать, не нуждаясь для этого в столь частых и жестоких побоях. Так как мне обыкновенно приходилось самому дорого расплачиваться за эти споры я притом убеждаться, что я не только не облегчал, а чаще еще усиливал дурное обращение с этими невинными страдальцами, то скоро должен был позаботиться о собственном спокойствии и безопасности, и вследствие этого, встречая подобную сцену, стал повертывать в другую улицу. Я решил, что лучше мне не быть свидетелем зрелища, которое только расстроит меня или заставит подвергать опасности себя самого, не принося ни малейшей пользы тем, кого я сталь бы защищать.

Я уже начал льстить себя надеждою на скорое прекращение всех этих невзгод и напастей и рассчитывал, что недалеко то время, когда я буду в состоянии свободно прогуливаться по самым прямым и широким улицам, когда м-р Гогарт в первый раз издал свои статьи о жестокости. Но какого бы успеха ни заслуживала подобная искренность, основанная на таком сильном чувстве гуманности, все мои надежды на введение лучших порядков оказались тщетными и бесплодными. Как ни грустно, но приходится сказать, что на улицах этой метрополии совершается больше сцен варварства, чем где-либо в остальной Европе. Азия (по крайней мере, большая часть ее населения в лице индусов) хорошо известна состраданием к скотам, и всякий, читавши Бусбеквия, не удивится моему искреннему желанию, чтобы наш простой народ был не свирепее турок.

Я рисковал бы сделаться предметом насмешек, если бы вздумал сетовать на недостаток сострадания в наших законах, когда самое слово «закон» как бы противоречит всякому понятию о сострадании. Признаюсь, мне все-таки кажется странным, что люди, против которых закон дает мне право начать иск за оставление нечистот у моих дверей, могут безнаказанно прогонять мимо этих же дверей по полдюжины телят с начисто отрезанными хвостами и окровавленными задними частями.

В заключение я не могу не присоединиться к мнению м-ра Гогарта, что обилие смертоубийства среди нас в значительной мере обязано своим происхождением тем сценам жестокости, к которым так привыкли низине классы народа. Вместо умножения таких сцен, следовало бы надеяться на введение каких-либо мер для предупреждения их иди сокрытия их от глаз народа, так чтобы детям можно было расти не для такой жизни, где пролитие крови составляет столь привычное явление.

Если верить натуралистам, что лев остается мирным животным, пока язык его не отведает крови, то каких только мер не должны были бы мы принимать для того, чтобы не дать привыкнуть к виду крови человеку, имеющему несравненно больше возможности делать зло».

Автор мог бы привести еще более ужасные примеры бесчувственности влиятельных классов его времени. Да, впрочем, живи он и в настоящее время, его картины общественной морали едва ли были бы красивее, конечно, за исключением нескольких лучших людей.

Ритсон, говоря, что лорд Честерфильд в сущности стоял за принципы гуманности, прибавляет несколько замечаний о знаменитом ориенталисте Виллиаме Джонсе, который, протестуя против эгоистичной бесчувственности «охотников» и даже «натуралистов» перед видом причиняемых ими страданий, пишет: «Я никогда не забуду стихов Фирдуси, за которые Сади8 благословляет его отошедший в вечность дух:

«Пощадите муравья, богатого запасом зерна:
Живя, он наслаждается, умирая же — страдает».

Это выражение, бесспорно, почтенного чувства напоминает нам, однако, об обычной непоследовательности и отсутствии самой элементарной логики в иных людях, готовых плакать об участи муравья, пчелы, червяка, и в то же время игнорирующих несравненно более тяжкие страдания столь высоко развитых организмов, как жертвы «стола».

XXXIII

ВОЛЬТЕР

1694—1778

Мы можем привести здесь лишь краткий очерк жизни и литературной деятельности этого замечательнейшего из писателей во всей истории литературы, по крайней мере, по разнообразно и гениальности его произведений, а также по тому огромному влиянию, которое они имели на современников и потомство. Тем не менее, об этом знаменитейшем из проповедников гуманности в 18-м веке мы позволим себе нисколько подробнее распространиться, чем о других разбираемых нами здесь мыслителей.

Франсуа-Мари Аруэ, более известный под именем Вольтера, принадлежал, со стороны матери, к новейшему дворянству и родился в Шатнэ, близ Парижа. Он получил образование в иезуитской Коллегии Людовика XIV, где воспитатели его, как говорят, предсказали его будущую славу. Подобно многим другим гениальным людям, он готовился к юридической карьере, но она оказалась не отвечающей его склонностям, и оп вскоре оставил всякую мысль об этой профессии, предпочтя ей литературу и философию. В ранней юности он успел войти в милость к знаменитой Ниноне де Лапкло, которая завещала ему две тысячи ливров на покупку библиотеки; это важное в его жизни событие, без сомнения, много способствовало развитию его литературных способностей.

Первые литературные произведения Вольтера были задуманы им в Бастилии, куда оп попал, когда ему было всего двадцать лет, за приписанные ему стихи, в которых осмеивалась распущенность двора покойного короля Людовика XIV .

Случайная ссора с одним наглым царедворцем была причиной вторичного заключения Вольтера в Бастилию, откуда он был выпущен через полгода с предписанием немедленно оставить столицу. Испытав таким образом на самом себе деспотический произвол и деморализацию общества, он олицетворил этот опыт. спустя долгое время, в двух из своих сатирических произведений. Сделавшись жертвой таких гонений, Вольтер решился, наконец, искать убежища в Англии, свободный воздух которой уже вдохновил Ньютона, Локка, Шафтсбэри и многих других знаменитых представителей прогрессивных идей. Вольтер нашел себе там лестный прием, и подписка на его «Генриаду», принятую в Англии, лучше, чем во Франции, удовлетворила его честолюбие и наполнила его кошелек. В продолжение своего трехлетнего пребывания в этой стране, он у потреблял большую часть времени на изучение лучших образцов ее литературы и на поддержание знакомства со знаменитейшими из ее живых писателей.

Особенно важны по своему влиянию на современную мысль были его знаменитый «Письма об Азии», — произведения, в которых он знакомит своих соотечественников с литературой, идеями, политическими и теологическими партиями соперничавшего с ними народа, и в особенности, с открытиями Ньютона и Локка. В ту пору в апогее своей славы во Франции был Декарт, общепризнанный глава так называемых аристотельянцев. Система его, хотя и представлявшая значительный шаг вперед сравнительно со старыми системами, страдала однако некоторыми заблуждениями в объяснении физических законов, как, например, в той искусственной теории, которою оп пытался объяснить движение планет. Но еще более вредной и предосудительной ошибкой было его нелепое отрицание сознательного чувства и ума у животных, которое Вольтер так блистательно опроверг в своем сочинении о Ньютоне и других писаниях. В Англии необычайные открытия Ньютона уже подорвали учение Декарта, по крайней мере, во мнении ученых; но во Франции ученый мир еще оставался сторонником этого мыслителя. В то же время Локк ниспроверг католическое учете о «прирожденных идеях», заменив их ощущением и размышлением. Защита Вольтером новой философии дополнила славу, которую он приобрел своими трагедиями.

«На меня сыплется, говорит он в своих «Мемуарах», целая библиотека памфлетов, в которых доказывается, что я плохой поэт, атеист и сын мужика. Появилась уже моя биография, в которой приведена эта генеалогия. Один трудолюбивый немец постарался собрать все рассказы этого сорта и начинить ими пасквиль на меня. Мне приписывают любовные похождения с женщинами, которых я никогда не знавал, или который никогда не существовали. Я нашел сейчас письмо от маршала Ришелье, который извещает меня о выходе бесстыжего пасквиля, где говорится, что его жена подарила мне роскошную кровать, и еще кое-что в то время, когда он не был еще женат. Вначале меня забавляло собирать коллекции этих клевет, но число их так быстро росло, что я должен был отказаться от этого. Вот какие плоды я пожинаю от моих трудов. Впрочем, я легко нахожу себе утешение в моем уединении, в Сирее, или же в кругу лучшего общества».

В «Письмах об Англии» заключается превосходный очерк о квакерах, которым Вольтер отдает справедливость. Он приводит разговор свой с одним из них, который оправдывался в своей эксцентричности следующим образом:

«Сознайся, что ты не без труда удерживался от смеха, когда я на все твои любезности отвечал, не снимая шляпы и говоря тебе «ты». Но ты показался мне слишком ученым, чтобы не знать, что во времена Иисуса Христа ни у какого парода не существовало глупого обычая заменять в разговоре единственное число множественным. Цезарю Августу все говорили: «люблю тебя», «прошу тебя», «благодарю тебя». Уже долго спустя после пего, люди придумали говорить друг другу «вы» вместо «ты», словно они двойники, и нагло присваивать себе разные титулы, которые один червь дает другому червю, в то же время называя самого себя, с глубокою почтительностью (и с бесстыжей лживостью), «всенижайшим и всепокорнейшим» слугою. Чтобы предостеречься от этой недостойной лжи и лести, мы всем одинаково говорим «ты», и никому не делаем общепринятых комплиментов, считая себя обязанными делать людям только добро и ува жать только закон. Мы носим платье несколько отличное от платья других людей для того, чтобы оно постоянно предостерегало нас не походить на них. Другие носят па себе знаки своего достоинства, а мы — знаки христианского смирения. Мы никогда не произносим клятв ни даже в судах, зная, что имя Всевышнего не должно быть произносимо в жалких людских спорах. Когда нам приходится свидетельствовать в судах по чужим делам (так как сами мы никогда не ведем процессов), то мы говорим только «да» или «нет и судьи верят нам на слово, тогда как многие христиане дают ложные клятвы над Евангелием. Мы никогда не воюем, но не потому, что боимся смерти, а потому что мы не тигры, не волки, не собаки, а люди, христиане»...

Около этого времени Вольтер стал реже посещать светское общество, прискучившее ему своею пустотой, и довольствовался небольшим кружком людей, которым он мог сочувствовать.

«Мне наскучила, пишет он в своих неоконченных «Мемуарах», шумная и праздная парижская жизнь; наскучили толпы петиметров, скверные книги, издаваемый с одобрения цензоров и с разрешения короля; интриги и партии среди ученых, кражи чужих сочинений и выдавания их за свои, и бумагокропательства, позорящие литературу».

Вольтер уже подарил в эту пору миру (1741 г.) свои «Основы философии Ньютона», — творение, доказывающее, вместе с другими его произведениями, что он достиг бы громкой славы и на поприще науки, если бы отдался исключительно философии, естественной истории и математике. В этих «Основах» мы находим его благородный протест как против жестокой гипотезы Декарта, о которой мы выше упоминали, так и против эгоистической жестокости человеческой расы:

«Человеку вообще присуще сострадание, равно как и другие инстинкты. Ньютон развил в себе это чувство гуманности и распространил его на низшие расы. Вместе с Локком, он был убежден, что Бог наделил их такими же чувствами, и отчасти понятиями, как и наши. Ньютон считал невероятным, чтобы Бог, ничего не создавший напрасно, даровал низшим животным органы чувств с тем, чтобы они не чувствовали».

«И он считает странной непоследовательностью верить, что животные чувствуют, и в то же время причинять ими страдания. В этом пункте нравственное чувство его согласовалось с его философскими воззрениями. Он с отвращением делал уступки варварскому обычаю питаться кровью и мясом таких же существ, как и мы сами, — существ, которых мы ласкаем, — и никогда не дозволял в своем доме убивать их медленным и изощренным способом с целью сделать мясо их более вкусным. Сострадательный к животным, он возвышался, в отношении человека, до чувства истинного милосердия. Без гуманности, этой добродетели, включающей в себя все добродетели, нельзя быть истинным философом, заслуживающим это имя».

В Сирее Вольтер написал некоторый из лучших своих трагедий: «Альзиру», «Меропу», «Магомета», «Рассуждение о человеке» — нравственную поэму в стиле Попа, признаваемую за один из лучших памятников французской поэзии; а также «Опыты всеобщей истории» (написанные для друзей, в видах исправления и дополнения великолепной, но краткой философской истории Боссюэта); «Нравы и дух народов» и многие мелкие произведения, включая обширную переписку. Кроме этих литературных трудов, он занимался и научными, и написал несколько ценных брошюр на математические и другие научные темы.

Вольтер сделался своего рода монархом (которого боялись даже более, чем настоящих монархов) и вместе с тем предметом ненависти и страха для политических и других притеснителей. После некоторого колебания, он избрал своим местопребыванием достопамятный Ферней, местность на французской территории близ швейцарской границы, и другое местечко близ Женевы, и жил поочередно, то в одном, то в другом из этих мест, избегая, когда было нужно, и католической нетерпимости и пуританского ригоризма. С ним жила его племянница, заботливо ходившая за ним во время его болезни. Из этих убежищ голос его раздавался на всю Европу в защиту разума и гуманности.

1757 год достопамятен в литературе тем, что в этом году вышло полное издание уже печатавшихся произведений Вольтера, обогащенное одним из замечательнейших его произведений: «Нравы и дух народов», законченном в этом издании. Автор справедливо жалуется в этом сочинении, что до сих пор история была только однообразной хроникой царствований, дворов и придворных интриг; история же законодательства, искусств, наук, торговли и общественной нравственности всегда или почти всегда находилась в пренебрежении.

«Читая историю, — говорит Кондорсе, — можно подумать, что человечество создано лишь на то, чтобы выставлять политические и военные таланты нескольких лиц, и что цель общества состоит не в счастье всего человечества, а в удовольствии немногих».

Хотя в лучших исторических сочинениях настоящего времени сделан уже значительный шаг вперед сравнительно с теми, на которые Вольтер писал свою критику, однако и теперь еще замечание Кондорсе применимо ко многим из популярных и школьных руководств. Этот способ писать «историю», осмеянный Лукианом уже за 16 столетий до Вольтера, оставался общепринятым до появления названного сочинения Вольтера.

Сочинение это, написанное легким, сжатым», философским слогом, заключает в себе, начиная с Карла Великого, наиболее интересные и важные черты, не только европейской, но и всемирной истории, рассказанные с той свободной грацией, которой так мастерски владел Вольтер. Многие представляют себе философию и эрудицию не иначе, как облеченными в туманное многословие. Публика полагает, что ученость и скука — синонимы. Так было во все времена, и Вольтеру ставили в вину самую ясность его слога, считая ее признаком поверхностного ума и недостатка точного знания, то есть, именно тех недостатков, в которых всего менее можно было обвинять его.

Обозревая историю и обычаи индусов, оп неоднократно выражает более или менее прямо свое сочувствие их отвращению к грубой пище Запада.

«Индусы, приняв учение о переселении душ, наложили на себя одною уздою более. Боязнь убить своего отца или мать, убивая людей или животных, сделала то, что ужас, внушаемый им убийством и всяким другим насилием, стал их второю натурой. Вследствие этого, все индийские народы, семьи которых не связаны родством с арабами или с татарами, доныне отличаются кротостью. Их религия и климат делают их совершенно схожими с теми мирными животными , которых мы разводим в наших овчарнях и голубятнях, с целью перерезать им горло, когда нам вздумается...

Христианская вера, которую одни квакеры понимают буквально, столь же враждебна кровопролитию, как и пифагорейское учение; но христианские народы никогда не применяли своей религии на практике, тогда как древние индийские касты всегда применяли свою. Пифагореизм — единственное религиозное учение в целом мире, которое внушало своим последователям отвращение к убийству на основании религиозного чувства...

Многие полагают, что колыбелью нашей расы был Индостан на тон основании, что слабейшее из животных должно было родиться в самом мягком климате и в такой стране, где природа производит, без помощи человека, наиболее питательные и здоровые плоды как финики и кокосы. Последние, в особенности, представляют людям легкое средство к существованию, давая к тому же материал для одежды и для постройки домов, — а что же еще нужно для жителя индийского полуострова?.. Наши дома убийства, именуемые бойнями, где для пропитания тела каждого из нас изготовляется столько трупов, занесли бы моровую язву в индийский климат...

Эти народы нуждаются в чистой и прохладительной пище. Природа щедро наделила их лесами из лимонных, померанцевых, фиговых, пальмовых и кокосовых деревьев, а равнины устлала рисовыми полями. Самый сильный человек может существовать там на один или два су в сутки9. Наши рабочие тратят в один день более, чем малабарский туземец истратит в целый месяц...

Вообще природа наделила юго-восточных людей более мягким характером, чем западных. Климат располагает первых воздерживаться от спиртных напитков и от мясной пищи, которая горячит кровь и нередко развивает в людях жестокость. Хотя суеверие и наплыв иностранцев уже успели испортить первобытную доброту юго-восточных народов, однако и теперь все путешественники согласно утверждают, что в характере этих народов нет ни той раздражительности и своенравия, ни той грубости, которые так трудно обуздывать у народов северных стран».

Говоря об успехе, который имеют в Индии некоторые иностранные религии, Вольтер замечает: «Одна магометанская религия сделала сравнительные успехи в Индии, в особенности среди более богатых классов; и это потому, что, во-первых, это религия монарха этой страны и. во-вторых, она учит поклоняться единому Богу, согласно древнему учению первых браминов. Христианство, прибавляет он, не имело такого успеха, невзирая на обширные колонии португальцев, французов, англичан, голландцев и датчан. Соперничество между этими нациями повредило успеху нашей веры. Так как все они ненавидят одна другую и нередко воюют между собою у себя дома, то естественно, что их вероучение отталкивает мирных жителей. К тому же и обычаи их возмущают индусов. Их скандализирует видеть, что мы пьем вино и едим мясо, которое они ненавидят».

Факт этот, — что главной помехой к распространению христианской цивилизации на Востоке, в особенности, в Индии, служит то, что мы едим мясо и пьем водку, неизменную спутницу мясной пищи, — признается и христианскими миссионерами новейшего времени.

Когда знаменитая «Энциклопедия», издаваемая Даламбером и Дидро, только что начала выходить, Вольтер поместил в ней нисколько своих статей. Он с надеждой смотрел на этот великий труд, ожидая, что он послужит началом серьезной борьбы с невежеством и предрассудками. Здесь не место приводить историю ожесточенной войны па словах, которую породила «Энциклопедия». Она была окончена через пятнадцать лет, в 1775 году, достопамятном в истории литературы.

«Несколько литераторов, — говорит Вольтер, вкратце объясняя этот проект, — людей, всеми уважаемых за их ученость и личный характер, образовали ассоциации для составления обширного словаря, в который вошло бы все, что может служить к просвещению человеческого ума, и вступили по этому поводу в переговоры с книгопродавцами. Канцлер, министерство, — все поощряют это благородное предприятие. Семь томов словаря уже вышли и переведены на английский, немецкий, голландский и итальянский языки. Это сокровище, к которому французы открыли доступ всем нациям, может считаться самым почетным делом нашего времени, тем более, что превосходных статей в «Энциклопедии» гораздо более, чем плохих, которых, впрочем, также достаточно. Издание это почти не в чем упрекнуть, за исключением чрезмерного обилия пустых декламаций, к сожалению, допущенных издателями, которые хватались за все, что попадалось под руку, чтобы увеличить объем томов. Но все, что писали они сами, очень хорошо».

Составители этой книги долго после того назывались «энциклопедистами» и «философами», и эти названия как бы клеймили их в глазах публики. Такая опала повела к соединению сил этой партии для общей защиты. Самому Вольтеру это принесло важную выгоду. До этого самые видные из писателей и ученых находились между собою, большею частью, во враждебных или в холодных отношениях; теперь же они соединились под его неоспоримым главенством.

В этот период времени он написал много произведений в стихах и прозе, направленных против его разнообразных врагов, театральных и клерикальных. Но перейдем лучше от этих войн и репрессий, в которых ни одна сторона не была безупречна, к доказательствам великодушия Вольтера. Мы можем только вскользь упомянуть здесь об его добровольных, никем не вызванных усилиях спасти адмирала Бинга и графа де Лалли, и об его еще более похвальном заступничестве за Каласа и Сервена. И не в одной только своей общественной деятельности этот человек, считавшийся «злым», выказал свою гуманность: многие из несчастной литературной братии и других бедняков были обязаны ему советом денежною помощью, в которых он никому не отказывал.

В его «Философы истории» заключается осуждение давно установленного и господствующего поклонения древности, благодаря которому одобрялось с поразительным легковерием все, что было освящено ею. Против этого сочинения восстала многочисленная толпа критиков. Их забавный способ отстаивать уважение к древности дал обильную пищу беспримерной силе иронии, которой обладал Вольтер; он выказал ее в «3ащите своего дяди», как он назвал сочинение, в котором защищался сам.

Не менее важным трудом, чем «Философы истории», были «Вопросы», касавшиеся «Энциклопедии» и обращенные к любителям наук. В этих «Вопросах», как красноречиво говорит Кондорсе. «Вольтер последовательно трактовал о теологии, грамматике, естественной философии и литературе. То беседовал он о древнем лире, то разбирал политические, законодательные или экономические вопросы. Слог его, всегда живой и увлекательный, облекал эти разнообразные предметы в такую изящную форму, которая была доступна только ему. Часто, повинуясь только случайному настроению, он отдавался потребности сарказма и осмеивал вещи, способные внушать только ужас, и почти тотчас вслед за тем , увлеченный сплою чувства, принимался энергически и красноречиво возмущаться против злоупотреблений, о которых только что говорил с насмешкой».

Собственно нас наиболее интересуют его романы, так как свои мнения о мясной пище он высказывает преимущественно в этих легких произведениях своего гения. В прелестной сказке «Принцесса Вавилонская» феникс объясняет принцессе таким образом молчание своих братьев, низших рас:

«Мы молчим, потому что люди предпочитают есть нас, вместо того, чтобы разговаривать с нами и учиться у пас. Варвары! как они не могут понять, что коль скоро нам даны такие же органы, как у них, такая же сила чувства, такие же нужды, желания, то, значить, и у нас есть то, что они называют душой, и мы братья их. Только злые и дурные существа заслуживают быть сваренными и съеденными. Правда, многие из ваших женщин постоянно разговаривают со своими собаками, но те решились никогда не отвечать, после того как их начали принуждать ударами плети гоняться за дичью и участвовать в избиении наших старых друзей: оленей, зайцев и куропаток. У вас еще существуют старинные поэмы, в которых лошади разговаривают, и ваши кучера и теперь еще постоянно разговаривают с лошадьми; но они делают это так грубо и в таких гнусных выражениях, что лошади, когда-то любившие человека, теперь ненавидят вас. Пастухи берегов Ганга, которые все родятся равноправными, владеют бесчисленными стадами, которые пасутся на лугах, вечно покрытых цветами; они никогда не убивают своих животных. В стране Ганга считается страшным преступлением убить и съесть своего ближнего. Руно их овец более тонкое и блестящее, чем самый лучший шелк, служит важнейшим предметом торговли на Востоке.

Один монарх осмелился напасть па этот безобидный народ и был взят в плен с войском в 600 слишком тысяч человек. Его выкупали в водах Ганга и посадили на здоровую местную пищу из растительных продуктов, которыми природа так щедро наделила человека. Все люда, питающиеся убийством и пьющие спиртные напитки, имеют отравленную, едкую кровь, которая делает их безумными па сто различных способов. Главное безумие их состоит в том, что они проливают кровь своих собратьев и опустошают плодоносные равнины, чтобы царствовать над кладбищами».

Мудрый наставник принцессы заставил ее войти в столовую, где стены были покрыты померанцевым деревом. «Пастухи и пастушки, в длинных белых одеждах с золотыми поясами, начали подавать принцессе, на простых фарфоровых блюдах, сотни вкуснейших кушаний, между которыми ни было ни одного замаскированного трупа. Все эти блюда состояли из риса, саго, манной крупы, вермишели, макарон, яичниц, сливочного сыра, всевозможных печений, овощей и фруктов, таких душистых и сочных, о каких и понятая не имеют в других странах; а для утоления жажды подавались разнообразные прохладительные напитки, превосходящее лучшие вина».

Герою рассказа, любезному поклоннику принцессы, случилось быть в стране любителей мяса по преимуществу и пользоваться гостеприимством в доме некоего лорда. На вопрос хозяина: едят ли в стране Ганга хороший ростбиф, вегетарианский путешественник отвечал со свойственною ему учтивостью, что в этой части света люди не едят своих братьев. Он стал объяснять ему систему пищи, которой учили Пифагор, Порфирий. Ямвлих, и милорд, слушая его, крепко заснул».

Молодой индус Амабед, в письмах из Европы к своей невесте, описывает впечатление, которое произвели на него христиане: «Жаль мне этих несчастных европейцев, созданных всего каких-нибудь 6940 лет тому назад, тогда как наша эра начинается за 115652 года (по браминскому вычислению). Жаль мне их за то, ч то у них не родится перца, сахарного тростника, чая, кофе, шелка, хлопка, ладана, ароматных трав, —всего, что делает жизнь приятной. Но еще более жаль мне их за то, что они приезжают к нам из-за такого далекого расстояния, подвергаясь всевозможным опасностям, чтобы похищать у нас вооруженною рукой наши продукты. В Калькутте говорят, что они совершили страшные злодейства для того только, чтобы добыть перца. Индусы, по природе столь непохожие на них, содрогаются от этих рассказов. Желудки западных людей плотоядны; они опьяняются бродящим виноградным соком, говоря, что виноградная лоза была посажена их праотцем Ноем. Отец Фа-Тутто (один из миссионеров), человек цивилизованный, собственноручно перерезал горло двум цыплятам; он дал их сварить в котелке и сел без малейшей тени страдания. Этот варварский поступок навлек на него ненависть всех соседей, гнев которых нам с трудом удалось укротить. Да простит мне Бог! я думаю, что этот чужеземец был бы способен съесть даже наших священных коров, дающих нам молоко, если бы ему позволили это. С него потребовали обещания не убивать более кур и довольствоваться свежими яйцами, молоком, рисом и нашими превосходными фруктами и овощами, — фисташками, финиками, кокосами, миндальным печеньем, бисквитами, ананасами, апельсинами, — словом, всем, что производит, благодаря Всевышнему, наш благодатный климат».

В письме из Рима, к своему старому индусскому учителю. Амабед, которого миссионеры уговорили поехать в Рим, описывает пиршества в этой «крепости веры».

«Обширная, удобная столовая была богато убрана. Буфеты блестели золотом и серебром. Веселость и остроумие воодушевляли гостей. Но в то же время, в кухне, кровь и сало стекались в страшную массу; шкуры четвероногих, птичьи перья и внутренности, сваленные в груду, угнетали душу и распространяли заразу».

Можно было предвидеть, что человек, ненавидящий и осуждающий всякую несправедливость и сочувствующий страданию всякого безобидного существа, не останется равнодушным к жестокому обычаю бойни и к не меньшим, если еще не большим, варварствам физиологической лаборатории. Странен и необъясним тот факт, что Вольтер был, по-видимому, единственным из гуманных умов своего времени, осуждавшим тайные жестокости вивисекторов и патологов; хотя, быть может, всеобщее молчание о них объясняется именно тайной, в которой они хранились, и которая разоблачилась вполне только в новейшее время. Осуждая нелепое и высокомерное отрицание у животных ума и рассудка и приводя в пример собаку, Вольтер прибавляет:

«И есть варвары, которые схватывают эту собаку, столь изумительно превосходящую человека способностью к дружбе, прикрепляют ее к столу и рассекают живую, чтобы показать нам ее внутреннее строение. Вы находите у нее такие же органы чувств, как и у вас самих. Отвечайте же мне, «машинист» (т. е., сторонник теории чисто механической деятельности): для того ли природа дала этому животному все органы чувств, чтобы оно не чувствовало? Для того ли ему даны нервы, чтобы оно было неспособно страдать? Нет, не считайте природу способной на такие грубые противоречия».

Мы можем только упомянуть здесь о триумфе, ожидавшем в Париже этого защитника слабых, когда ему минуло уже 84 года, о беспримерном энтузиазме народа и о заключительном акте этой богатой событиями жизни. В Берлине Фридрих приказал отслужить торжественную панихиду в кафедральном соборе в память гениального ума и добродетелей покойного. Но Вольтер сам поставил себе гораздо более прочный памятник, чем все условные знаки человеческого уважения, завещав потомству свои сочинения, которые будут жить, пока существует французский язык; — завещав ему, в особенности, то гуманное чувство, которое выражено в одном из его последних стихов:

«Я сделал немного добра, это мое лучшее произведение».

Беспристрастный критик признает, что недостатки характера и сочинений Вольтера, — недостатки большей частью поверхностные (одним из них была иногда, к сожалению, рабская лесть людям сильным, единственным оправданием которой служит только желание расположить их к умеренности и справедливости), — с лихвой выкупаются его истинными и существенными достоинствами. Главный недостаток его сочинений состоит в том, что пылкое негодование слишком часто заглушало в нем чувство приличия в обращении с такими предметами, к которым можно подходить только с серьезной и рассудительной оценкой. В своей вступительной речи, во французской академии, он сам говорит, что «искусство поучать, если оно совершенно, достигает в конце концов лучшего успеха, чем искусство осмеивать, потому что сатира умирает вместе со своими жертвами, тогда как разум и добродетель вечны». Он поступил бы хорошо, если бы в иных случаях не отступал от этого правила. Впрочем, как бы ни была неуместна форма, в которой он выражал иногда свои убеждения, но уже одной своей пламенной любовью к истине и ненавистью к несправедливости он заслужил неувядаемую славу, умственное же превосходство его было таково, что Гете признает его величайшим именем во всей литературе, и это мнение едва ли скоро будет оспариваться потомством.

1 Первое его сочинение, «Новый взгляд на лихорадку», было скоро позабыто. Как ученый Чайн был одним из первых и лучших истолкователей механической теории, явившейся на смену учению старой химической школы и пытавшейся применить механические законы к жизненным феноменам. Новая теория встретила поддержку в Европе даже со стороны первоклассных авторитетов. В основе этой теории, так же как и в основе многих других гипотез, лежало естественное желание открыть какую-нибудь точную и простую формулу для медицинских наук. Нужно, однако, заметить, что Чайн и сам относился недоверчиво к предположению, что все жизненные профессы могут быть объяснены с помощью механических правил.

2 Одно из превосходств растительной пищи составляет свойство фруктов и овощей давать из себя достаточно сока для исключения надобности во всяких посторонних напитках, в особенности, алкогольных. Таким образом, растительная пища служит самым легким и верным средством против неумеренного употребления вина. Английские и немецкие вегетарианские общества собрали много свидетельств в подтверждение этого факта.

3 Поп мог бы прибавить сюда еще более жестокие пытки вроде обычая заставлять телят, повешенных головою вниз, медленно истекать кровью. Хотя этот обычай в настоящее время существует и не везде , как то было лет десять тому назад, но он вместе с другими процветает еще во многих частях нашей христианской страны, нисколько не стесняемый законодательством.

4 Глубокое негодование возбуждало в нем также зверство современных ему вивисекторов. По этому поводу он спрашивает, почему могут знать люди, что им дано право убивать существа, над которыми они (но крайней мере огромное большинство людей) так мало возвышаются, и убивать ради любопытства или хотя бы и для личной пользы.

5 Гулливер попадает в царство лошадей — гуингнемов, где лошади одарены разумом, а люди, лишенные его, влачат жалкое существование.

6 Поп издал свою поэму «О человеке» только четыре года спустя по выходе «Времен года» Томсона.

7 Образчик обычной путаницы понятий и логики. То доказательство, что большая часть животных плотоядна, нисколько не оправдывает плотоядности человеческой расы. Сущность вопроса состоит только в том, плотоядна ли эта раса по своей природе; и с кем ее связывает более тесное родство: тигром или с обезьяной.

8 Персидские поэты 10-го и 13-го веков

9 Факт, показывающий излишество роскоши, которой окружают себя английские обитатели Индии.