ЭТИКА ПИЩИ,

или

НРАВСТВЕННЫЕ ОСНОВЫ БЕЗУБОЙНОГО ПИТАНИЯ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА

Собрание жизнеописаний и выдержек из сочинений выдающихся мыслителей всех времен

Хауарда Уильямса

ОГЛАВЛЕНИЕ:

XVII

ГАССЕНДИ

1592 — 1655

Гассенди, одному из самых почтенных французских писателей-философов семнадцатого столетия, всецело принадлежит честь восстановления, в позднейшее время, учения Плутарха и Порфирия. Другие выдающиеся мыслители, подобные Мору и Монтеню, как уже сказано выше, только косвенно осуждали укоренившее варварское отношение людей к животным. Но с тех пор, как влияние философского течения Платона изгладилось, Гассенди первый из писателей решился открыто и в самых определенных выражениях выступить в защиту великого принципа жалости к низшим тварям.

Он родился в бедном семействе, близ Диня, в Провансе. Задатки его даровитой натуры обнаружились очень рано, и в девятнадцать лет он был уже профессором философии в Эксе. Его замечательное сочинение «Попытки к опровержению парадоксов, не с-гласных с учением Аристотеля», было первым его трудом в области философии. Оно было напечатано по частям в 1624 г., хотя написано было несколькими годами раньше. Этим сочинением Гассенди и книгою его современника, Франсиска Бэкона, Novum Organon , был нанесен первый решительный удар старому одностороннему схоластическому направленно, приверженцы которого, злоупотребляя именем и авторитетом Аристотеля, держали в кабале европейские школы и университеты в течение трех или четырех столетий темного средневекового времени. Сочинение Гассенди, разумеется, тотчас же восстановило против него всех сторонников старого учения и, как всегда бывает при разоблачении лжи, он был осыпан самой ожесточенной бранью. Пять книг его «Попыток», по совету его друзей, опасавшихся последствий выказанной им смелости, были уничтожены. В четвертой книге Гассенди, кроме «ереси» Коперника (принять которую у Бэкона недостало мужества или проницательности), поддерживает также учение о вечности земли, которое уже проповедовал Бруно, а в седьмой — предлагается формальный совет следовать эпикурейской теории нравственности, на основании которой слова «удовольствие» и «добродетель» должны считаться синонимами.

Оглушенный поднявшейся против него бурей, философ, как бы в утешение себе, предался изучению анатомии и астрономии1, не прекращая в то же время и своих литературных занятий.

Анатомические исследования побудили его написать трактат, в котором он доказывает, что человеку предназначено питаться растительной пищей, и что животная пища, как не соответственная его организму, должна быть вредна для него. После того он публично выступил, как противник Декарта, в своем сочинении Disquisitiones Anticartesianae (1643), которое, по замечанию одного из выдающихся немецких критиков, было вполне справедливо признано образцом превосходной полемики. Философский мир по этому поводу вскоре разделился на два враждебные лагеря. С своей стороны, мы можем заметить только, что как бы ни были важны заслуги Декарта в других отношениях, но его нелепое и несправедливое мнете, что все породы животных, за исключением человеческой, наделены только инстинктом и бессознательными ощущениями, — не заслуживает никакого доверия.

В 1646 г. Гассенди сделался профессором математических наук в Парижском университете, причем на его лекции стекались массы слушателей всех классов. Самое главное из его сочинений — «Жизнь и нравоучение Эпикура» появилось в печати в 1647 г. Сочинение это служит красноречивым опровержением предвзятых и ложных мнений, распространявшихся в течение стольких лет об одном из величайших и добродетельнейших греческих учителей.

Ни европейская известность Гассенди, ни всеобщее уважение, выказываемое как к личным его достоинствам, так и к общественньм заслугам, не могли повлиять растлевающим образом на этого почтенного человека, скромные вкусы которого не имели ничего общего ни с пышной роскошью, ни с мелкими литературными интересами парижского общества.

«Он только что неохотно решился оставить свой дом на юге, когда болезнь легких заставила его снова вернуться в Динь, где он пробыл до 1653 г. Этот период был особенно благотворен для его литературных занятий, как по части изложения философских воззрений Эпикура, так и развития его собственного учения. В это же время он написал несколько сочинений по астрономии и целый ряд интересных биографий, между которыми особенно замечательны биографии Коперника и Тихо-де-Браге. Гассенди не сделался жертвой религиозной нетерпимости современного духовенства, должно быть, единственно потому, что ему суждено было сделаться жертвой медицины. Доктора, лечившие его по тогдашнему способу от лихорадки, довели его до крайнего истощения. Как ни старался он восстановить свое здоровье во время пребывания в своем южном поместье — все было напрасно. По возвращении его в Париж, у него опять возобновилась лихорадка, и организм его не выдержал тринадцати кровопусканий, сделанных ему одно вслед за другим. Он умер 24 октября 1655 г.»

.Тайге, у которого заимствованы приводимые здесь краткие подробности, высоко ценит значение Гассенди как философа-физиолога, которое он характеризует в следующих выражениях:

«Гассенди в такой же степени способствовал перевороту в физико-естественной философии, как и Декарт. Очень часто, благодаря известности Декарта, как автора Метафизики, ему приписывали то, что следовало приписывать Гассенди. Точно так же, вследствие странного смешения разногласия и соглашения, враждебности и близкой связи, существовавших между двумя системами, заключительные выводы, вытекавшие из них, постоянно смешивались»2.

Несмотря на замечательную ученость Гассенди, глубина и оригинальность его мысли нисколько не затемняются научными терминами, как нередко бывает с другими писателями. Бейле, писавший в конце семнадцатого столетия, очень метко характеризует его, как «величайшего философа между учеными и величайшего ученого между философами». С таким же уважением отзывается о нем и Ньютон.

В замечательном письме к своему другу, Ван-Гельмонту, Гассенди указывает на нерациональность мнений некоторых физиологов, которые были, очевидно, более заинтересованы защитой пищи, освященной веками, чем открытием неприятной истины, касающейся приспособления человеческих зубов.

«Я могу сказать только, — пишет он своему другу-медику, — что самое приспособление наших зубов указывает на то, что нам, по-видимому, не предназначено природою питаться мясной пищей, так как все млекопитающие (я говорю о живущих на суше), созданные плотоядными, имеют зубы конической формы, длинные, острые, неровные и редкие, какие бывают у львов, тигров, волков, собак, кошек и проч. Что же касается до животных, которым предназначено питаться травой и плодами, то они имеют зубы короткие, широкие, тупые, частые и разделенные па ровные ряды. К этому разряду принадлежат лошади, коровы, олени, овцы, козлы и т. д. А так как людей природа наделила такими зубами, которые по своей форме подходят к зубам не первого, а второго разряда животных, то можно не без основания предположить, что им предназначено, при выборе пищи, следовать обычаям не плотоядных пород, а таких животных, которые довольствуются произведениями земли... И потому повторяю, что самое устройство человеческой природы указывает на то, что зубы наши предназначались к пережевыванию не мяса, а плодов. Что же касается до мяса, то действительно верно, что человек им питается. Но, скажите по совести, разве человек не делает ежедневно и ежеминутно того, что совершенно противно его природе? Он до такой степени уклонился от нормального образа жизни, что это уклонение, можно сказать, въелось ему в плоть и в кровь, отравило его организм и, по-видимому, совершенно изменило его природные наклонности. Поэтому на философах и моралистах лежит прямая обязанность вернуть людей на тот путь, с которого они свернули в сторону».

Ван-Гельмонт, по-видимому, основывал свой главный аргумента не на том, что говорит книга Бытия, и не на том, конечно, что говорит наука, а на одном только мнении, что человек, по самой своей природе — существо плотоядное. Гассенди возражал на это, что он может сослаться не только на теологический аргумент, но также и на сравнительную анатомию, которая представляет надежное руководство в этом случае. Потом он старается доказать Гельмонту неверность, в физиологическом отношении, его предвзятого мнения относительно зубов и проч. (о чем уже упомянуто выше) — и заявляет своему другу, что он не должен удивляться тому, что он, Гассенди, смотрит на человеческое себялюбие крайне подозрительно.

«Потому что, в сущности, мы все, как бы по безмолвному соглашению, стараемся придать себе как можно более значения и делаем это так гордо и самоуверенно, что, если бы нам пришлось отбросить в сторону свое традиционное и закоренелое самомнение и сделать себе настоящую оценку, то, наверное, каждый из нас устыдился бы самого себя».

Тут же, кстати, Гассенди приводит следующую речь Плутарха, не допускающую никаких возражений:

«Вы говорите, что мясо полезно для человека; но если он убежден в том, что это естественная его пища, то почему он не употребляет ее в том виде, как она предлагается ему природой? Нег, он с отвращением отказывается от всякой попытки есть не только живых животных, но даже их сырое мясо, и считает необходимым прибегнуть к действию огня, чтобы изменить естественные свойства своей добычи. С другой стороны, если бы природа предназначила людям питаться приготовленным мясом, то она, конечно, доставила бы им и естественных поваров или, вернее всего, взяла бы на себя труд приготовлять для них мясную пищу, как она приготовляет плоды, которые бывают гораздо вкуснее и слаще в натуральном их виде. Природа, как всем известно, предусматривает все необходимые потребности своих детей. А что же может быть необходимее для нас хорошо приготовленной пищи? Наконец, если природа прибегает к содействию половой любви с целью сохранения видов, то она, конечно, принимает свои меры и к сохранению родов.

Не говорите, что в этом случае человек поправляет ошибку природы, потому что такое оправдание было бы равносильно обвинению ее в сделанном промахе, и тогда нам пришлось бы сознаться, что она отнеслась к нам далеко не с такой материнской заботливостью, как к диким зверям. Кроме того, так как наши зубы оказались недостаточно острыми для употребления мясной пищи даже в приготовленном виде, то мы вынуждены были прибегнуть к изобретению ножей, и только с помощью этих неестественных органов мы можем справляться с затруднительной для нас задачей питания, а это составляет также весьма веский аргумент против мясной пищи. Как будто природа могла оставить нас в совершенно беспомощном положении относительно одного из самых главных условий нашего существования! Предвижу, что мне сделают обычное возражение: «Но природа дала человеку разум для пополнения подобных недочетов». А я, со своей стороны, возражу, что нам ничего не остается более, как во всем обвинять природу, чтобы оправдать наше неудержимое стремление к роскоши и всяким излишествам.

Неужели все сказанное выше не достаточно убеждает нас, что человек совсем не предназначался ни для охоты на зверей, ни тем менее для поедания их. Вспомним, наконец, слова Цицерона, сказавшего, что цель человеческой жизни состоит не в том, чтобы ловить зверей и перерезать им горло. Если вы возразите мне, что сама природа внушает людям страсть к охоте, то я укажу на борьбу людей друг с другом. Но разве это делается тоже по внушению природы? Неужели можно назвать естественными ваше стремление вредить друг другу? Природа дала вам способности, но вы сами виноваты в том, что употребляете их во зло».

В заключение, Гассенди опровергает обычные возражения, что мясная пища придает силу ее потребителям и в подтверждение своих доводов указывает на силу лошадей, быков и других травоядных животных.

«Что касается до меня, говорит Гассенди, то скромно сознаюсь, что я довольствовался одними произведениями моего садика, и эта пища так правилась мне, что я мог бы написать на дверях моего дома: «Господа, здесь вы найдете радушный прием. Временный владелец этого дома гостеприимен по-человечески и с радостью угостит вас кушаньем из перловой крупы и свежей водой». Произведения моего садика не усиливают голод, но утоляют его, а простой напиток не возбуждает жажду самыми своими свойствами, как другие напитки, но утоляет ее».

XVIII

ФРАНСИСК БЭКОН

К этому же периоду относится деятельность одного из известнейших наших писателей, Бэкона, занимающего выдающееся место в философской литературе. Но так как мы придаем гораздо более значения принципам безукоризненной нравственности и истинной гуманности, чем даже величайшей умственной силе, не направленной к высоким целям — защите истины и справедливости, то имя Бэкона не возбуждает в нас чувства уважения.

Принимая во внимание, как эгоистично и недобросовестно пользовался Бэкон оказываемым ему общим расположением, было бы трудно ожидать от него защиты прав низших животных. Из его замечаний о вивисекции (он спрашивал, не следует ли воспретить опыты над человеческими существами и ограничиться нечеловеческими породами3) видно, что он относился довольно индифферентно к благородному делу ограждения прав ваших беззащитных жертв.

Однако, судя по следующим словам Бэкона, можно предположить, что ему не чужды были лучшие чувства:

«Природа наделила человека прекраснейшим и благороднейшим чувством сострадания, которое простирается и па бессловесных животных и которое в этом отношении походит на то чувство милосердия, с каким принц смотрит на своих подданных. Разумеется, это чувство более всего доступно людям с благородной душой, потому что мелкие и извращенные натуры не признают сострадание добродетелью; но великодушные и лучшие люди всегда сострадательны. Поэтому-то в старых законах встречается множество постановлений, составленных в духе милосердия и воспрещающих, между прочим, употребление в пищу мяса с кровью. На этом же самом основании ессениане и пифагорейцы совсем не ели мяса, а в некоторых местах Индостана жители не едят его и до сих пор, строго выполняя предписания своей религии. Даже и турки, этот дикий народ, приучены к заботливому обращение с бессловесными животными и не позволяют их мучить».

Мы думаем, что если бы Бэкон прожил долее (он умер в 1626 г.), то веские аргументы его знаменитого современника, Гассенди внушили бы ему более здравые воззрения относительно пищи и обращения с животными. Что же касается до медицины, то Бэкон не без основания был не слишком высокого мнения о методах ее профессоров. Вот что он говорит по этому поводу:

«Медицина до сих пор более практиковалась как ремесло, чем разрабатывалась, и более разрабатывалась, чем подвигалась вперед. В ней заметно скорее круговое, чем прогрессивное движение».

XIX

РЕЙ

(1627 — 1705)

Джон Рей, один из первых основателей ботаники и зоологии, поставивший эти отрасли знания на степень наук, получил образование в Кембриджском университете. В 1649 г. он был избран в члены Трипатей коллегии, а в следующем году был назначен в нем лектором греческого языка. Он собрал еще в Кембридже коллекцию местных растений и составленный к ним каталог напечатал в 1660 г. По прошествии трех лет, он предпринял путешествие по Европе в сопровождении своего друга, Франциска Униобэ. Таким образом, в продолжение своей академической деятельности, Рей посетил большую часть европейских островов с целью ботанических и зоологических исследований, и в 1673 т. напечатал описание своих путешествий.

Он был одним из первых членов основанного в то время Королевского Общества. В 1682 г. полнилось в печати его сочинение: «Новая, классификация растений», бывшее первой попыткой возвести ботанику на степень науки. Сочинение это послужило основой для позднейшей классификации Жюссьё. Кроме того, следует прибавить, что автор его первый предложил подразделить растения па однодольные и двудольные.

Самым главным сочинением Рея считается его «История растений», 1686-1704. «В этом ученом труде он собрал и привел в порядок все виды растений, которые были описаны ботаниками, и которых он насчитал 18625 видов. По словам Галлера, Шпренгеля, Адамсона и других, это сочинение должно было стоить немалых трудов его автору и обнаруживает в нем весьма тонкий критический ум4».

Рей принадлежал к числу самых убежденных сторонников растительной пищи и весьма красноречиво высказал по этому поводу свое мнение, которое друг его, Джон Эвелин, цитирует с его разрешения:

« Растительная пища составляет дли нас такую существенную потребность в продолжение всей пашей жизни, и всемирное значение ее так громадно, что можно с полной справедливостью сказать, что мы решительно не можем обойтись без нее. Какая бы пища ни понадобилась нам для подкрепления наших сил, чем бы мы ни захотели полакомиться или освежить себя, — мы находим все необходимое для нас в неистощимой кладовой природы. А во сколько раз легче, вкуснее и здоровее обед из растительной пищи, чем из прокопченного дымом мяса убитых животных! Человек, по своей природе, совсем не принадлежит к числу плотоядных животных, доказательством, чему служит то, что он не приспособлен даже к жизни хищника и не имеет ни зазубренных и острых зубов, ни выгнутых и как бы отточенных когтей, предназначаемых для раздирания добычи. Вместо того, ему даны нежные руки, для собирания плодов и овощей, и такие зубы, которыми можно только пережевывать, а не разрывать пищу».

XX

КОУЛЕЙ

1620—1667

Между поэтами своего времени Коулей занимает второе место после Мильтона и Драйдена. Стихотворение «Сад», из которого мы приводим ниже несколько очень верных мыслей, составляет предисловие к написанной его личным и политическим другом Джо-ном Эвелином книге под названием Kalendarium Hortense .

«Когда Эпикур поведал миру свое учение (при верном его понимании, быть может, и справедливое) о том, что наслаждение есть величайшее благо, то он согласовал свою жизнь с этим учением и искал счастья в тенистой прохладе садов. И каждый, желающий быть эпикурейцем, может там же наслаждаться самой дешевой и безобидной роскошью. Вителий, к столу которого подавалось в виде убоины столько же различных животных, сколько было в Ноевом Ковчеге, и которому как дань доставлялись яства из всех возможных стран, — сам Вителий не мог ублажить свое чрево ничем, превосходящим то, что щедрая природа готова давать каждому самому скромному садоводу при небольшой доле искусства и старанья с его стороны. Самый сластолюбивый обжора не в состоянии изобрести никакого мясного кушанья, настолько вкусного, чтобы ради него стоило отказаться, напр., от винограда или дыни, хотя бы все живые твари, населяющие земной шар, были включены в список его жертв...

Почти нет здесь растения, которое не содержало бы в себе какого-нибудь целебного средства для борьбы со смертью. Пускай города хвалятся тем, что они снабжают жизнь пищей для гордыни, — деревня же дает жизни опору и защиту».

XXI

ЭВЕЛИН

1620 — 1706

Джон Эвелнн, служащий представителем самой почтенной и наиболее образованной части современного ему общества среднего круга и так красноречиво излагающий преимущества растительной пищи, в такой же степени, как и Рей, способствовал тому, что интерес к ботаническим наукам был возбужден в среде его соотечественников. В своем патриотическом воззвании к землевладельцам оп убеждал их заняться насаждением деревьев и указывал как на эстетическое значение лесов, так и на ту пользу, которую они могут принести потомству. Он первый начал заниматься садоводством но научному способу, и его опыты разведения экзотических и других редких растений привели его к весьма полезным результатам: но, к сожалению, на это не было обращено должного внимания вследствие невежественности и эгоистичности как современных ему, так и позднейших землевладельцев. А между тем, какую пользу они принесли бы местному населению, если бы, следуя благому совету Эвелина, занялись разведением разных фруктовых деревьев и обеспечили бы народные массы здоровой и дешевой пищей.

Семейство Эвелина жило в Утоне, в графстве Соррей. Во время борьбы парламента со двором он находился за границей, где провел несколько лет, путешествуя по Франции и Италии и, по-видимому, употребляя свое время с большей пользой, чем употребляет его обыкновенно большая часть его путешествующих соотечественников. На родину он вернулся в 1651 г. Лет через десять после этого, по открытии Королевского Общества, он сделался одним из первых его членов. В 1664 г. было напечатано первое его сочинение под заглавием «Рассуждения о лесных деревьях и о разведении строевого леса». После этого он возбудил вопрос о необходимости присутствия в Королевском Обществе уполномоченных от флота, для подачи мнений, ввиду замечаемого в Англии уменьшения строевого леса, в особенности дуба. Таким образом, Англия обязана его предусмотрительности большей и самой лучшей частью растущего в ней теперь леса.

В 1675 г. появилось в печати его сочинение «Земля: рассуждения о земле как со стороны обработки и улучшения ее, так и со стороны растительности вообще и разведения растений». Но своей известностью Эвелнн обязан главным образом своему сочинению «Дневник и корреспонденция», которое можно назвать одним из самых интересных произведений этого рода. Не говоря уже о том, что оно знакомит читателя с образом жизни светского общества семнадцатого столетия, оно интересно в особенности как беспристрастная хроника современных общественных событий. Для нас наибольший интерес представляет его сочинение « Acetaria » (трактующее о салатах и растениях. употребляемых в пищу с уксусом), в котором он в самых убедительных выражениях указывает на преимущества и великое значение растительной пищи. Но, к сожалению, благодаря недобросовестному ведению книгопродавческого дела, эту книгу постигла такая же судьба, какая нередко постигает и другие книги, которые, несмотря на глубочайшие истины, высказываемые в них, оставляются без всякого внимания теми самыми людьми, которые берутся удовлетворять умственным и духовным потребностям читающей публики.

Приводя различные аргументы против употребления мяса, Эвелин, между прочим, говорит следующее:

«Но из всего сказанного нами в защиту растительной пищи сам собою возникает вопрос: настолько ли она полезна в сыром виде, как мы это сейчас доказывали? Какое мните выскажут на этот счет медицинские светила, мы это не замедлим узнать. Теперь же укажем еще на то обстоятельство, что священная летопись древности свидетельствует нам о том, что в старину люди даже и понятия не имели о мясной торговли. Кроме того, из бытовых очерков нам также известно, что некоторые племена, питающиеся до сих пор одними травами и кореньями, отличаются необыкновенной долговечностью, здоровьем и силой. Следует ли объяснять это явление климатическими условиями, туземными обычаями и крепостью телосложения, — это вопрос еще не решенный».

Коснувшись заявления Кардана, писателя шестнадцатого столетия, не без претензий на ученость высказывавшегося, по-видимому, в пользу мясной пищи, Эвелин прибавляет:

«Народы, питающиеся исключительно мясом, как, например, жители отдаленного Севера, отличаются вялостью, угрюмостью, бездеятельностью и гораздо меньшей сообразительностью, чем южане. Народы же, питающиеся больше растительными продуктами, необыкновенно сметливы, подвижны и проницательны. Доказательством этого могут служить халдейцы, ассирияне, египтяне и пр.»

Далее он указывает на недолговечность большой части плотоядных животных сравнительно с травоядными и жвачными породами, например, оленями, верблюдами, слонами и другими потребителями растительной пищи :

«Точно также нам известно, что воздержные и трезвые люди, питавшиеся университетской диетой (речь, очевидно, идет о весьма отдаленном времени), отличались крепким здоровьем; земледельцы и вообще, трудящиеся люди тоже бывают здоровее и долговечнее людей, ведущих беспорядочную жизнь и предающихся разного рода излишествам».

Затем, обращаясь к религиозному чувству своих читателей. Эвелин переходит к Библии и продолжает:

«Вспомните, что Всемогущий Бог, повелевший травам и плодам служить пищей человеку, ничего не говорил ему о мясной пище в течете целых двух тысячелетий. Когда же потом, по закону Моисееву, животные были разделены на чистые и нечистые породы, которые воспрещено было употреблять в пищу, — относительно употребления растений не последовало никаких ограничений, и каждому человеку была предоставлена свобода есть, что ему придется по вкусу. Не очевидно ли, что до тех пор, пока природа человека не была извращена грехом, ему, как высшему созданию, имевшему в своем распоряжении не только неистощимый запас превосходнейшей пищи, но и древо жизни, совсем не полагалось подвергать мучениям и смерти другие создания. Да в этом не было и надобности. Заметьте также, что ребенок, питающийся молоком матери при появлении своем на свет, как только почувствует себя в состоянии добывать себе пищу, прежде всего бежит к плодам, которые он, конечно, и впоследствии ел бы охотнее, чем мясо, если бы, в силу укоренившегося у нас обычая, не старались заглушать в нем даже внушения самой природы5.

«Нелишнее будет указать также и на то, что потребители растительных продуктов всегда отличались трезвостью, умеренностью, спокойствием и ясностью духа. То же самое подтверждает и наш замечательный ботаник Рей».

Тут Эвелин приводит глубоко прочувствованное мнение этого ученого, и затем красноречиво излагает различные преимущества пищи из растительных продуктов:

«К этому мы должны прибавить и многие другие соображения, возбуждающие в нас чувство благоговейного удивления перед премудростью Творца вселенной, давшего растительной пище столь разно-образные свойства: и приятную теплоту, п успокоительную прохладу, и питательную сочность для укрепления нашего тела, и благотворную остроту для возбуждении нашего аппетита, и все необходимые свойства для восстановления и поддержания нашего организма, и, наконец приятный аромат для услаждения нашего обоняния.

Что еще можно сказать по этому поводу? В наших садах и полях есть все, что нужно для удовлетворения наших потребностей. Заметьте также, что от мясных рядов постоянно песет зловонием от запекшейся крови; до наших же салатов, очищающих нашу кровь, не смеет прикоснуться даже летняя муха».

Обращаясь ко временам древних отцов, Эвелин указывает на следующий веский аргумент:

«В пользу безубойной пищи высказывались весьма многие, в особенности из христиан. Так древние отцы думали, что Ною и ого сыновьям дозволено было употреблять в пищу мясо на таком же точно основании, па каком евреям было разрешено разводиться с женами, т. е. по причине их жестокосердия и для прекращения ропота между израильскими племенами».

XXII

МИЛЬТОН

Скажем теперь несколько слов о нравственном миросозерцании современника и противника Эвелина в политическом и религиозном отношениях, Мильтоне, великом пуританском поэте и патриоте, занимающем одно из самых почетных мест в литературе всех образованных наций. Мильтон, в своих сочинениях, постоянно является защитником вегетарианства и горячо сочувствует стремлениям к более духовной жизни.

В одном из самых ранних своих произведений (написанном незадолго до появления одной из лучших поэм этого рода, имеющихся в английской литературе — «Оды на рождение Христа», сочиненной поэтом, когда ему было всего двадцать один год) он в латинских стихах подает совет другу своему, Чарльзу Деодати, соблюдать особенное воздержание в пищи, приступая к создание возвышенных произведений.

«Пусть, как мудрец Самосский, в. простоте живут,
За трапезой бескровной злаками питаясь,
Из деревянных чаш живую влагу пьют —
Воздержанных вино! Безгрешно наслаждаясь
Прекрасными годами юности своей,
Да будут непорочны, чисты меж людей,
…………………………………
Таких лишь бардов вещих свято назначенье, —
Всевышний Разум в них вливает вдохновенье6.

Читатели, конечно, хорошо знакомы с неподражаемой поэмой Мильтона— «Потерянный рай» и помнят, с каким сочувствием оп описывает пищу человека в невинный период его существования.

В разговоре Рафаила с его земными собеседниками, небесный посланник произносит пророчество о том, что настанет время, когда род человеческий снова вернется к своим естественным! потребностям, и «пищей человеку будут служить плоды»:

«Быть может, и настанут времена
Сближенья ангелов с людьми: не будет
Тогда казаться трудным воздержанье
От пищи грубой; ваша плоть тогда
Питаньем новым одухотворится:
Преображенные, крылатые, как мы,
Вы будете свободно возноситься
И жить в селеньях райских или здесь—
По выбору».

Таким образом, поэт изображает картину настоящего земного рая в виде «рая мира».

Но какое потрясающее впечатление получается, когда мы обратимся от этого возвышающего душу описания жизни с бескровными трапезами, состоящими из сладких и душистых плодов, — к мрачной картине двора Смерти, развертывающейся, как бы в сверхъестественном видении, перед испуганными глазами нашего предка, на которой он замечает, в числи других несчастных, больше всего жертв «невоздержности в пище и питье, которая должна распространять на земле болезни и ужас». В этом прокаженном доме можно видеть

«Все болезни
Все муки судорог, предсмертных спазм,
Различные породы лихорадок,
Конвульсии, падучая, катар,
Терзанья колик, камни и нарывы,
Параличи, бессилие, маразм,
Безумия и бешенства припадки,
Водянка, астма, в сочлененьях боль
И всемертвящая жестокая зараза».

XXIII

БОССЮЭТ

Другой современник Эвелина, знаменитый Боссюэт, заслуживший своим красноречием название «Орла Мо», также высказывается относительно деморализующего влияния одного из самых главных продуктов питания человека в западном мире, и взгляды его па это настолько замечательны, что заслуживают особенного внимания с нашей стороны. Его надгробные речи и, в особенности, его беседы о всеобщей истории доставили ему весьма почетное место во французской литературе. Но мы можем указать на один параграф в последнем его сочинении, который внушает к нему, как к человеку с возвышенными чувствами, еще большее уважение, чем даже его слава красноречивого оратора и глубокомысленного писателя. Несмотря на то, что он, подобно другим теологам, как католическим, так и протестантским, доказывает, что человек поддерживает свое существование ха счет других невинных жизней с дозволения божества, — это нисколько не уменьшает в нем силы внутреннего сознания того, что самый факт существования бойни достаточно свидетельствует о нравственном падении людей. Вот в каких выражениях он осуждает существующий у нас варварски обычай, не решаясь нападать на него прямо:

«До потопа люди без труда добывали себе пищу, довольствуясь плодами, падавшими с деревьев, и растениями, которые тоже созревали сами собой, что ясно свидетельствует о первобытной невинности и кротости человеческой природы. Теперь же, чтобы достать себе пищу, мы вынуждены проливать кровь, несмотря даже на то, что это внушает нам естественный ужас, и как пи стараемся мы украшать наши обыденные столы, мы все-таки не можем не сознавать того, что пожираем кровавые останки животных, убитых для поддержания нашей жизни. Но это составляет только первую ступень наших несчастий. Жизнь, сокращенная таким образом, продолжает сокращаться посредством введения диких инстинктов в жизнь человеческой породы. Человек, щадивший в прежнее время жизнь других животных, теперь не щадит жизни даже своих братьев-людей. Тщетно Бог запрещал, тотчас после потопа, проливать человеческую кровь; тщетно Он, дозволив нам есть мясо, запретил употребление в пищу крови, чтобы сохранить хоть частицу нашей природной кротости... Число человеческих жертв возросло до невероятных размеров».

Далее Боссюэт указывает на те естественные и неизбежная последствия, к которым нас должно было привести убийство других животных, и замечает, что «огрубевший род человеческий не мог более возвыситься до понимания отвлеченных вещей».

XXIV

ТРАЙОН

1634—1703

Один из известнейших гигиенистов-писателей семнадцатого века, Трайон, родился в Байбери, деревне Глостерского графства. Отец его был кровельщик и мостовщик, принужденный, вследствие бедности, взять сына из деревенской школы, когда ему было всего шесть лет, и сделать его рабочим по чесанию и прядению шерсти (в то время шерстяная фабрикация была сильно развита в этом графстве). Восьми лет мальчик так наловчился в работе, что, по его рассказам, мог выпрядать по четыре фунта в день, зарабатывая по два шиллинга в неделю. В возрасте двенадцати лет он поступил к делу отца, и в эту пору впервые научился читать. После того он занялся овцеводством. С тремя фунтами в кармане, вырученными за своих четырех овец, он семнадцатилетним юношей отправился в Лондон искать счастья и здесь поступил учеником к шляпному мастеру. Хозяин его оказался анабаптистом, «честным и трезвым человеком», а через два года учения Трайон сам перешел в эту секту. Все свободное время посвящалось им теперь наукам, и, подобно всем самоучкам, предоставленным исключительно своим собственным талантам и усердно, он почти забывал о необходимости сна и пищи. Праздничные дни. проводившиеся его товарищами по учению в еде и питье да в грубых забавах, употреблялись им па самообразование. Из наук его особенно занимала физиология.

Двадцати трех лет он начал новый образ жизни. «Я пил только воду, — рассказывает он, — а пищею служил мне один хлеб и отчасти плоды, и то сначала лишь по разу в день. Но впоследствии мой руководитель — разум предоставил мне большую свободу, дозволив есть масло и сыр; при этом я носил простую и тонкую одежду, так как самоограничение во всем стало теперь моим главным и существенным делом». Такую строгую жизнь он вел более года, затем два следующее года по временам отступал от этого правила. После того он уже окончательно утвердился в новом образе жизни, оставшись до конца крайне воздержным в пище, «ограничиваясь травами, плодами, хлебными злаками, яйцами, маслом и сыром в качестве пищи и чистою водою для питья». Года два спустя после своей женитьбы он совершил путешествие на Барбадос и в Голландию, где торговал своим изделием — «касторовыми шляпами». После этого Трайон окончательно поселился в Англии, и, сорока-двух лет, выпустил в свет первую свою книгу: «О предметах пищи».

Его краткая автобиография, из которой извлечены нами вышеприведенные факты, оканчивается этим периодом. Издатель его сочинений дополняет описание его внешности и характера: «по его наружности сразу было видно, что это какой-то необыкновенный человек; у него были живые, веселые и быстрые манеры; но, при всей доступности, на нем лежал отпечаток какой-то властной серьезности. Будучи некрепкого сложения от природы, он, благодаря постоянной воздержности и правильности в своей жизни и душевной и умственной бодрости, способен был переносить всякую усталость наравне с людьми самого крепкого сложения и вдвое моложе его. В течение всей своей жизни он оставался человеком неустанного прилежания, примерной неутомимости и трудолюбия; при всем разнообразии и обширности своего торгового дела, он находил достаточно времени для исследований в области естествознания, в чем опередил многих из своих современников. Но предметом его изучения была не одна только природа, а почти все искусства и науки, из которых некоторые обязаны ему своим усовершенствованием, а все невинные и полезные находили в нем покровителя и пособника».

Несмотря на проницательность ума и правильность суждений, заставившие его отказаться от жестокости и грубости общепринятого способа питания, автор «Пути к здоровью» не мог освободиться от некоторых заблуждений своего века, и приходится согласиться, что его сочинения никоим образом не свободны от предрассудков. Нашего уважения он заслуживает главным образом как реформатор в нравственной области. Из многочисленных книг его можно отметить следующие:

Трактат о чистоте в пище и питии.

Путь к здоровью, долголетию и пр.

Дружеский совет господам плантаторам Восточной и Западной Индии.

Путь к всеобщему обогащению, или призыв разума к умеренности и воздержанию.

Учение мудрости, или афоризмы и правила к сохранению здоровья тела и душевного мира.

Величье Англии и путь к приобретению благосостояния, или пособие к облегчению торговли и увеличению доходности земель.

Вряд ли что может быть справедливее и сильнее следующих выдержек из писаний Трайона:

«Большинство людей на словах согласятся с тем, что на этом свете всего дороже здоровье. Но редко кто ценит его должным образом, пока не почувствует в нем недостатка. Пользующемуся этим прекрасным даром простейшая пища, будь это лишь хлеб с водою, кажется самою вкусною, а всевозможные движения и труд приятными. При нездоровье же все нам не нравятся, все вызывает в нас отвращение Могут ли роскошно заставленные столы, богатства и почести иметь какую-нибудь привлекательность для человека, удручаемого болезнями? В таком состоянии больше всего желают здоровья. Но как только оно вернулось, мысли сейчас же меняются; мудрые решения, торжественные обеты, данные себе и Богу, забываются, и человек снова вступает на прежний путь обжорства, мало или совсем не заботясь о том, чего так горячо желал, пока был болен.

Как счастливы были бы люди, если б они употребляли для сохранения своего душевного и телесного здоровья хотя бы десятую долю забот и стараний, отдаваемых ими на добывание тех излишеств и прихотей, которые порождают болезни и становятся причиною многих других зол, благодаря неуменью большинства должным образом пользоваться своими богатствами. Ведь редкому из наших богачей приходит в голову, что для поддержания себя в полном здоровье лорду требуется столь же мало и таких же простых блюд и напитков, как и крестьянину, и что такое питание, не в пример всяким прихотям и излишествам, сделает его способным к духовным и телесным удовольствиям. Но — увы! — мимолетные наслаждения глотки, тщеславие и т. п. завлекают большинство людей далеко за пределы необходимости или удобства; мпогие согрешают благодаря заблуждению или непониманию природы, наивно воображая, что чем богаче пища, и чем более они могут наполнить свое брюхо, тем больше укрепляют свое тело. Между тем, опыт доказывает совершенно обратное: люди, привыкшие к самой изысканной пище и к самым крепким напиткам, оказываются обыкновенно самыми слабыми и болезненными.

В действительности же самую лучшую кровь и наибольшую душевную бодрость доставляют такие виды пищи, как травы, овощи и разного рода хлебные зерна, также хлеб и различные блюда, приготовляемые из молока, равно как сухие продукты, из коих солнце извлекло излишек влаги, отчего все сорта стручковых плодов и хлебных зерен становятся более твердыми. Прекрасная также вещь растительное масло, которое по природе выше и чище животного масла...

Где кроется причина различных болезней? О том нашим первым богачам следовало бы знать по собственному горькому опыту, особенно в Лондоне, где они ежегодно тратят сотни, а то и тысячи фунтов на свои нечестивые утробы. Многие из них могли бы избавиться от неудобств и трудностей, обыкновенно испытываемых ими на танцевальных уроках у французских учителей, иногда их заставляют ходить прямо; животы у них вырастают до подбородка, что принуждает их смотреть па небо не для целей созерцания, а по крайней необходимости, и совсем не из большого благоговения пред Всемогущим Творцом, чем их братья скоты, ибо мозги их опустились в их утробы; поглощение и извержение — дело их жизни, и все драгоценное время свое они проводят между тарелкой, стаканом и судном. Какое право имеют такие люди называть друг друга христианами и многоуважаемыми?»

Трайон употребляет все свое красноречие на доказательство того, что практика смертоубийства для пищи представляется не только жестокой и варварской сама по себе, но производит или, во всяком случай, усиливает самые дурные человеческая страсти. Восхваляя более кроткие нравы последователей Пифагора и индусов вообще, он говорит своим соотечественникам:

«Та же самая и значительно большая польза получилась бы для христиан, если бы они прекратили раздоры, отказались от угнетения и от того, что способствует и располагает их к тому, — от умерщвления других животных и употребления в пищу их крови и мяса. Тогда в короткое время ослабили бы, а может быть и совсем перестали бы существовать между ними взаимные смертоубийства, дьявольские распри и жестокости; ибо воздержание имеет большее значение, нежели обыкновенно думают, все равно, применяется ли оно ко злу или к добру; так как, удаляясь от чего-либо, человек ослабляет в себе соответственное свойство или наклонность. Так и воздержание от жестокости чудесным образом разгоняет темные облака невежества и сообщает рассудку способность различать хорошие и дурные начала, во-первых, в себе, а затем, соответственно, и во всем остальном. Пока же люди живут под властью всякого рода нечистоты, насилия, угнетения, они не могут видеть в этом никакого зла. По этой причине тем, кто не уклоняется от этих зол, подражая примеру заблуждающейся массы и унаследованным от предков религиозным воззрениям (хотя в этом случае они подчиняются лишь величайшему из тиранов — обычаю), — таким людям, говорю я, невозможно даже понять или истинно познать что-либо божественное или человеческое...

..Люди нашего времени сильно ошибаются, говоря или предполагая, что мясо дает не только большее, но и лучшее питание, нежели травы, злаки и т. п. Дело в том, что оно больше возбуждает, но это возбуждение не так прочно, не так хорошо, как доставляемое другой пищей, ибо в мясе содержится больше веществ, подверженных скорой порче и гниению. Ведь несомненно, что пища, легко разлагающаяся до поступления в желудок человека, удерживает эту способность и впоследствии. Кроме того, мясо, будучи мягким, сырым, тяжеловесным и слизистым по составу доставляет подобного же рода и питание. В-третьих, оно горячит тело и вызывает жажду. В-четвертых, оно развивает большое количество вредных жидкостей. В-пятых, нужно принимать во внимание, что скот и другие живые существа подвержены болезням и многим другим напастям, а также загрязнению, перекармливанию, непосильной работе, злоупотреблениям жестоких мясников и т. д., отчего мясо их становится еще более нездоровым. Тогда как совершенно обратное следует сказать обо всех видах сухой пищи, каковы: хлеб, сыр, травы, многие молочные продукты, стручковые плоды, злаки и фрукты; будучи более чистого происхождения, здоровее и тверже по составу, они доставляюсь превосходнейшее питание и легче перевариваются, так что если человек и съест их больше, чем нужно, то здоровье его не подвергнется от этого такой опасности, как при чрезмерном употреблении мяса...

Какое скверное, неприятное зрелище представляют собою мертвые туши и куски окровавленного сырого мяса! Это, несомненно, и казалось бы страшным, и никто без отвращения не мог бы и подумать о принятии в рот такой мерзости, если бы не приучил нас к тому переходящий из поколения в поколение обычай; а обычай имеет такую силу, что, как мы читаем, в некоторых странах существует обыкновение съедать тела своих умерших родственников и друзей, в предположение, что для последних нет лучшего места упокоения, как в желудках поедающих их. И только потому, что таков обычай, они делают это так же спокойно и с таким же удовольствием, как мы обгладываем ногу кролика или куриное крыло. Представьте себе, что человек, воспитанный в таком месте, где нет обычая убивать животных и есть мясо, вдруг попадет на один из наших мясных рынков пли на одну из наших боен и увидит, какое у нас общение с мертвыми телами, как мы радуемся и веселимся на их похоронах и в каких почетных могилах мы погребаем трупы скотов, да не только трупы, но и самые внутренности их, — разве не остолбенел бы этот человек от ужаса и удивления? Разве он не счел бы нас свирепыми чудовищами и не сказал бы, что мы оскотинились и исполняем роль хищных зверей, раз мы питаемся останками своих сотварей?

Таким образом, обычай пробудил бесчеловечную свирепую природу, благодаря которой убийство животных и питание их мясом и кровью сделалось для людей самым обыкновенным делом. То же самое можно сказать о людях, убивающих и угнетающих своих ближних; разве мы не знаем, что солдат, воспитанный в войнах кровожадных властителей, убивает сотни людей без всякого смущения или сожаления, и при том людей, столь же мало провинившихся пред ним, как овца пред перерезающим ей горло мясником. Имея на своей стороне власть и обычай, они уже уверены в своей правоте».

Возражения Трайона на обычные увертки или предрассудки ортодоксальных диетистов составлены ловко и убедительно. Его гуманные аргументы положительно достойны самых передовых мыслителей нашего времени, а близко знакомые с антикреофагической7 полемикой в современной периодической печати удивится, может быть, что обычные предубеждения или отговорки настоящих дней тождественны с бывшими в ходу в 1683 г. Мы не можем отказать себе в удовольствии привести одно место, где автор описывает положение вещей при предполагаемом гуманитарном режиме:

«Тогда прекратится всякая вражда, не будет слышно жалобных стонов ни людей, ни скотов. Тогда не будет ни потоков крови убитых животных, ни зловония мясных рынков, ни окровавленных мясников, ни грома пушек, ни сожжения городов. Исчезнут смрадные тюрьмы, рушатся железные затворы, за которыми томятся люди вдали от жен, детей, от свежего вольного воздуха; смолкнут вопли просящих пищи или одежды. Не будет пи возмущений, ни хитроумных изобретений для разрушения в один день того, что созидалось тяжким трудом тысяч людей, ни страшных ругательств, ни грубых речей; не будет ни напрасного истязания животных непосильной работой, ни растления девиц с тем, чтобы потом предоставить их вместе с собственным потомством всевозможным бедствиям и нищеты. Не будет отдачи в аренду земель и ферм по таким ценам, который принуждают съемщика изнурять и себя, и слуг, и скот почти до смерти, и все-таки оставаться в неоплатном долгу. Не будет угнетения низших высшими; не будет нужды за отсутствием излишеств и обжорства; смолкнут стоны раненых; не нужно будет медиков для вырезывания пуль из их тел, для отнятия раздробленных или поломанных рук и ног. Затихнут крики и стоны страждущих от подагры или других тяжких болезней (вроде проказы или чахотки), кроме недугов старости или последствий прежней невоздержной жизни. И дети их перестанут быть жертвами бесчисленных страданий и будут такими же здоровыми, как ягнята, телята или детеныши всяких иных животных, не знающих недугов, потому что не переступали Божьих законов в природе, нарушение коих составляет источник большей части, если не всех, болезней, удручающих род человеческий; так как вся разница в здоровье людей и животных происходит единственно от излишества и невоздержания как качественного, так и количественного».

Глава, в которой Трайон рассуждает об отношениях между полами и о брачном состоянии, доказывает, что в смысле трезвого понимания вообще физиологии и законов, обусловливающих здоровое состояние, он был настолько же впереди своего века, как и специально в той отрасли ее, предметом которой служит пища.

Вышеприведенные выдержки заимствованы из книги «Путь к здоровью».

Приложением к этому сочинению служит замечательный очерк в форме «Диалога между восточно-индийским и французским дворянином по поводу настоящего положения дел в Европе». В этом интересном разговоре автор талантливо изображает бессмыслицу и ужасы войны — и, в частности, войны религиозной — причем в окончательном выводе приписывает происхождение ее несправедливостям и варварству боен. Этот диалог можно поставить на ряду с самыми выдающимися работали гуманитарных писателей следующего столетия. Своему знакомству с вышеупомянутым трактатом «Путь к здоровью» обязан Беньямин Франклин тем, что бросил мясную пищу, и этой резкой перемене оп приписывает свой успех и здоровье в последующее годы своей жизни.

XXV

ЭКЭ

1661 — 1737

Экэ ( Hecquet ) был заслуженным реформатором в области медицины; сначала предназначавшийся к духовному званию, он, к счастью, избрал себе медицинскую профессию, которой и послужил истинным украшением, как благодаря своим добродетелям, так и просвещенным трудам. Пройдя продолжительный и серьезный курс анатомии и физиологии, оп получил степень доктора в Реймсе и звание члена медицинской коллегии в своем родном городе. Тогда он вернулся в Париж для усовершенствования своих познаний в физиологии. Наскучив интригами своих товарищей по профессии, оп удалился (с 1688 г.) в Пор-Рояль, где занял место врача после только что умершего пред тем Гамона. Здесь он прилагал к делу задуманные им реформы, посвящая себя самым трудным подвигам милосердия, отдавая все свое время и внимание бедным на расстоянии нескольких миль в окружности и совершая с этою целью очень далекие путешествия.

Ослабив свое здоровье такими чрезмерными трудами, оп принужден был покинуть место в Пор-Рояле и снова вернулся в столицу, где, по совершении необходимых формальностей, был зачислен ординарным доктором Парижского университета и официально утвержден в этом звании по выдержании экзамена на «редкий успех» (1697).

Вскоре после этого факультет признал его в степени Docteur Urgent и назначил на пост профессора Materia Medica . Экэ скоро приобрел многочисленных и знаменитых пациентов; его услуг искали все особенно религиозные общины и госпитали. Он отдался делу благотворения. В 1712 г. он был назначен деканом факультета. Несмотря на такое множество занятий, Экэ успел издать нисколько медицинских книг.

Он прилагал к Делу свое искусство с благородным бескорыстием. Бедные были его излюбленными пациентами. В домах богатых он появлялся только в случаях крайней необходимости или когда того требовала учтивость. Он много изучал свое искусство и всячески старался помогать его развитию как своими сочинениями, так и руководством и поддержкою молодых медиков... Оп был в переписке с самими знаменитыми учеными и медиками своего времени. Его латинский слог правилен и довольно красноречив; по-французски же оп писал небрежнее и шероховатое. Он оживлялся в спорах. и твердо держался своих мнений, но добросовестно искал правды».

Из числа многих его сочинений назовем:

«О том, что мужчинам не подобает быть акушерами, и обо обязанности матерей кормить своих младенцев». «Трактат об освобождении от Великого поста», — самая знаменитая из его книг. «О пищеварении и болезнях желудка», « Novus Medicinae Conspectus cum Appendice De Peste ». Здесь он восстает против различных мнений относительно происхождения болезней, приписывая их расстройствам в правильном движении крови. Он пишет здесь также о чуме, свирепствовавшей в то время на юге Франции. К тому же периоду относятся его брошюры об оспе. «Медицина, x и pyp гия и фармация бедных», — самая популярная из его книг. «Разбойничества медицины», с приложением: «Разбойничества хирургии и фармации» характеризует его отношение к установившимся медицинским направлениям, «О припадочных больных», вместе с несколькими другими книгами по тому же предмету. Вопрос о припадочных составляет любопытный эпизод в религиозной жизни той эпохи; он занимал в то время, как в известной мере занимает и сейчас, внимание физиологов и психологов. Вместе с физиологами настоящего времени, Экэ приписывает это явление физическим и естественным причинам. «Естественная медицина». В этом сочинении автор указывает, что причины болезней следует искать не только в крови, но и в нервной жидкости.

О необходимости реформ в деле питания он говорит в двух из упомянутых сочинений — «Трактат об освобождении от Великого поста» и «Медицине бедных».

Держась самостоятельного и так сказать еретического взгляда в отношении пищи, автор «Трактата об освобождении» был человеком ортодоксальным, как в церковном, так и в богословском смысле. Тем не менее он упрекает свою Церковь в равнодушии к такому существенно важному в научном и нравственном отношениях вопросу, как вопрос о пище.

«Покажется, может быть, что в это дело примешивается много теологии. Мы согласны с этим. Скорее нужно даже удивляться, что до сих пор не нашлось серьезного человека из духовных, который бы поставил себе в заслугу поработать в пользу такой прекрасной идеи. На это можно бы надеяться особенно в век, подобный нашему, когда врачебная наука в почете и к услугам всех, когда медицина стала доступною людям всех положений... Тогда аббатам, монахам и членам религиозных орденов, присваивающим себе звание врачей, получающим их плату и исполняющим их обязанности, следовало бы стать поборниками этой части церковной дисциплины (воздержания). Между тем, беря на себя заботы о теле, они в сущности занимаются только лечением болезней... Не нужно быть особенно наблюдательным для того, чтобы заметить, что, несмотря на такую практику, публика гораздо меньше извлекает пользы из их секретов, и пациенты, прибегающие к их услугам, умирают чаще, чем когда-либо».

В главе о том, что плоды, хлеб и овощи составляют самую естественную пищу для человека, сославшись на Быт. 1 гл. и на «Эдемский сад», Экэ продолжает настаивать на том, что пища должна быть аналогична и соответственна поддерживающим нашу жизнь сокам; а таковы: плоды, хлеб, семена и корни. Но застарелое предубеждение сопротивляется этой истине. Ложная представления, соединяемые с известными традиционными выражениями, исказили умы большинства людей, и им удалось убедить себя, что от возбуждающей пищи зависят силы и здоровье человека. Отсюда явилась любовь к вину, спиртным напиткам и жирному мясу. Недоразумение происходит от смешения понятия о лекарстве с понятием о пище.

«При этом большинство людей поднимает тревогу. «Можно ли», говорят, «прожить на зерне, доставляющем лишь сухой материал, годный больше для набивания желудка, нежели для питания, или на плодах, представляющих лишь сгущенную воду, и на растениях, дающих только навоз?» Но этот материал, хорошо приготовленный, дает хлеб, самый питательный из всёх родов пищи; эта сгущенная вода есть именно то, что дает деревьям, возможность достигать таких больших размеров; этот навоз получается лишь вследствие дурного приготовления растений и излишнего их употребления. Кроме того, можно ли ссылаться на недостаточность укрепляющих свойств растительной пищи, когда она кормит самых сильных животных, которые сделались бы еще страшнее для нас, если бы только сознавали свою силу».

В главе о том, что мясо не есть ни самая естественная, ни абсолютно необходимая для человека пища, он замечает:

«Просто невероятно, как иного дано было воли предрассудку действовать в пользу мясоедения, когда столько фактов противоречат мнимой необходимости такого питания».

Рассматривая вопрос с филологической точки зрения, он в числе других доводов приводит тот факт, что «самая здравомыслящая или самая просвещенная часть человечества была убеждена в необходимости воздержания от мяса, и в том, что последнее, по самой природе своей, трудно переваривается и доставляет самые дурные соки».

«Ввиду единообразия в действиях природы, для решения вопроса о том, назначено ли ее человеку жить мясом, достаточно сравнить органы, имеющие перерабатывать его для питания человека, с органами таких животных, которым природа, видимо, определила быть плотоядными. Этим путем можно вполне убедиться, что раз у людей нет ни когтей, ни клыков для разрывания мяса, то, стало быть, последнее далеко не составляет их естественнейшей пищи».

Он приводит множество примеров знаменитых людей и целых народов из всевозможных эпох истории и прибавляет следующий нелегко оспариваемый довод: «Было доказано, что плотоядных животных не трудно кормить и не мясной пищей, тогда как почти невозможно кормить мясом таких животных, которые обыкновенно питаются растительными веществами».

Экэ посвящает несколько глав описанию различных плодов и трав, а также разных пород рыб, которых он считает более допустимой и невинной пищей, чем мясо. Сравнивая два рода пищи, мы должны согласиться с тем, что

«Природа наша возмущается против употребления в пищу мяса в сыром и естественном виде; оно становится сносным для нас по вкусу и по виду лишь после продолжительного приготовления, лишающего его тех отталкивающих свойств, которые оно имеет в своем естественном виде; и часто лишь после многих разнообразных приготовлений и посторонних приправ может оно сделаться приятным или хорошим в смысле здорового питания. Иное приходится сказать о других предметах пищи: большая часть их годна для питания и приятна на вкус уже в том виде, в каком они получаются из рук природы, без всякого искусственного приготовления, — ясное доказательство того, что они предназначены природой для поддержания нашего здоровья. Плоды имеют то свойство, что если брать их с выбором и совершенно зрелыми, то они возбуждают аппетит сами по себе и доставляют надлежащее питание без всяких дальнейших приготовлений... Если растительные вещества пли рыба требуют огня для приспособления к нашей природе, то огонь употребляется, по-видимому, не столько для исправления этих видов пищи, сколько для проникновения их, чтобы сделать их мягкими и нежными и развить в них то, что наиболее пригодно для здоровья... Одним словом, ясно, что растительные вещества и рыба нуждаются в меньшем количестве посторонних и изысканных приправ, — явный признак большей пригодности и естественности такой пищи для человека». «Трактат об освобождении» был официально одобрен и рекомендован несколькими профессорами медицинского факультета при Парижском университете, и эти свидетельства помещены во втором издании. Вместе со своим английским современником д-ром Чайпом и другими медиками-реформаторами Экэ испытал, однако, много оскорблений и насмешек от анонимных профессиональных критиков.

XXVI

БЕРНАР ДЕ-МАНДЕВИЛЬ

1670 — 1733

Бернар де-Мандевпль, родившийся в Дорте, в Голландии, был одним из самых парадоксальных моралистов. Оп посвятил себя изучению медицины и долго жил в Лондоне, где занялся врачебной практикой.

В 1714 г. он напечатал свою небольшую поэму, под заглавием: «Ворчащий улей, или плуты, превратившиеся в частных людей», к которой он впоследствии составил подробные комментарии, когда перепечатал всю поэму под новым, гораздо более известным названием: «Басня о пчелах». Несмотря на ошибочность взглядов, высказываемых в этом сочинении относительно моральных и общественных задач, оно написано с самым искренни и честным желанием — обсудить один из наиболее важных современных вопросов. Тем не менее, автору его пришлось вынести немало оскорблений и нападок… Нужно заметить, что поэма Мандевиля была встречена так враждебно, по-видимому, потому, что против него существовало уже предубеждение, благодаря другому его сочинению, в котором он советовал не стеснять общественные рамки в вопросе о домах терпимости. Это, разумеется, должно показаться странным, если не принять к сведению, что Мандевиль был совершенно искренне уверен, что предлагаемый им план приведет к уменьшению безнравственности, и со своей стороны употребил все усилия, чтобы ограничить размеры существующего общественного зла посредством назначения высоких цен и разных других мероприятий. Короче сказать, Мандевиль принадлежал к числутех, хотя и благонамеренных, на безрассудных реформаторов, которые, благодаря своему пристрастию к парадоксам, сами подрывают свою репутацию и парализуют общественную деятельность.

«Басню о пчелах» можно рассматривать с двух сторон, — как сатиру на людей и как теорию общественного строя и национального благосостояния. Как сатира — она довольно верна и забавна, но как претенциозная попытка теории общественного строя — она никуда не годится.

Что Мандевиль руководствовался честными и гуманными убеждениями, это ясно видно из того, что он говорит насчет убийства животных для продовольствия человека:

« Мне не раз приходило в голову, — пишет он, — что если бы мы не были так слепо подчинены поработившему нас обычаю, то никто из сколько-нибудь чутких людей не мог бы помириться с мыслью, что для нашего прокормления приходится ежедневно убивать такое множество животных, несмотря на то, что благодетельная земля наделяет нас самыми разнообразными растительными провизиями. Зная, как слабо действует разум на наше чувство сострадания, я нисколько не удивлюсь тому, что люди совершенно равнодушно отнимают жизнь у таких несовершенных созданий как устрицы и вообще все рыбы, которые и безгласны, и, как по своему внутреннему устройству, так и по внешнему виду не имеют почти ничего общего с ними. Они не могут выразить горе понятным для нас образом, вследствие чего оно не производит на нас особенного впечатления, — потому что ничто не возбуждает в нас сострадания в такой сильной степени, как явные симптомы муки, вид которых непосредственно действует на наши чувства.

Что же касается таких совершенных животных как бараны и быки, у которых сердце, мозг и нервы так мало отличаются от наших, и у которых органы чувств и, следовательно, самое чувство совершенно такие, как и у людей, — то я решительно не понимаю, как может человек, не закореневший в кровопролитии и убийствах, спокойно смотреть на их насильственную смерть и ту агонию, которой она сопровождается.

В ответ на это, — продолжает Мандевиль, — многие считают достаточным возразить, что, раз животные созданы для удовлетворения потребностей человека, то нет никакой жестокости употреблять их на то, к чему они предназначены8. Но, делая подобные возражения, люди иногда чувствуют, что внутренний голос изобличает их в том, что они говорят ложь.

Из целого десятка людей едва ли найдется даже и один (разумеется, если он не вырос на бойне), который согласится стать мясником, если ему будет предоставлен выбор между несколькими промыслами. Вообще трудно предположить, чтобы кто-нибудь мог хладнокровно убить в первый раз даже цыпленка. Иные положительно не могут есть мяса животных, которых они видели живыми; другие же, в своем великодушном сострадании, не идут далее собственного курятника и не решаются есть только тех животных, которых они сами вскормили и вырастили. Но и те и другие спокойно и без малейших угрызений совести едят баранину, говядину и дичь, продаваемые на рынках. Я усматриваю в поведении этих людей нечто похожее на сознание виновности. Они как будто хотят отстранить от себя всякую ответственность за преступление (наличие которого они все-таки сознают), стараясь держаться как можно дальше от него. Кроме того, это свидетельствует также о первобытной чистоте и наклонности к состраданию человеческой природы, которых не могли окончательно заглушить ни подавляющий произвол обычая, ни развращающее влияние роскоши».

XXVII

ГЕЙ

1688-1732

Близкий друг Попа и Свифта, Гей особенно известен как автор прекрасных и поучительных «Басен». Он родился в Барнстэпле, в Девоншере и принадлежал к старинной фамилии этого графства. Его обедневший отец вынужден был определить его в мелочную лавку шелковых изделий в Стрэнде, в Лондоне, но он недолго там пробыл. Первая его поэма, «Сельские развлечения», появилась в 1711 г. В следующем году он сделался секретарем герцогини Монмут, после чего занимал несколько времени должность секретаря при английском посольстве в Ганновере. Следующее его произведение было «Пастушеская неделя в шести пасторалях», в котором он осмеивает свои собственные сентиментальные «пасторали» прежних лет. Эти пасторали отличаются в особенности естественностью и юмором и служат как бы предвестниками сельских очерков Краба. В 1726 г. Гей напечатал одно из самых удачных своих сочинений — «Нищенская опера», идея которого была внушена ему сен-патрикским деканом. Сочинение это было встречено громкими одобрениями и положило начало (так называемой) английской опере.

«Басни» появились впервые в 1726 году. Впоследствии этот том был дополнен другими баснями и посвящен молодому герцогу Кухберлендскому. Гей умер внезапно, и смерть его глубоко поразила его преданных друзей, Свифта и Попа. Первый не раз упоминает в письмах о своей тяжелой потере, а второй характеризует своего умершего друга в таких стихах:

Со всеми ласковый и кроткий,
Умом — мудрец, а простотой — дитя.

Самой интересной и лучшей по языку считается известная его басня — «Заяц и его многочисленные друзья», в которой он, по-видимому, описывает случай из собственной жизни. «Двор Смерти, написанный, очевидно, под влиянием прекрасного отрывка из «Потерянного рая» Мильтона, производит особенно сильное впечатление. Выслушав притязания главных Болезней на первенство, Смерть обращается к Невоздержанию:

Все добивались старшинства,
Все хвастались, — свои заслуги и права
Пред властелином — Смертью излагали, —
И в ожиданьи решенья замолчали,
Когда с престола раздались слова:
—А где же доктора? Заслуги их огромны,
Они побольше всех нас сделали вреда
Ни одного здесь нет? Достойшейшие — скромны,
Известно, — как всегда!..
За их отсутствие пускай Невоздержанье
Получит по заслугам Воздаянье;
Оно, — спокон веков, — страшнейший враг людей,
Набивший золотом карманы их врачей.
А вы от притязаний ваших откажитесь,
Подагра, лихорадка, — все вы, господа, —
Невоздержанию — в подметки не годитесь!
Оно — мой лучший друг, в нем мир — вся беду;
Оно — людских миров веселый гость желанный
И тайно губит всех негаданно-нежданно;
Ему — по праву — старшинство:
Вы все — на службе у него!

В следующей басне Гей особенно едко высмеивает кровожадные аппетиты:

Пифагор и крестьянин  

Встал рано на заре великий Пифагор,
Обычной думою высокой пробужденный,
И, чтобы подышать прохладой благовонной
Сияющего утра, вышел на простор
Полей цветущих. Вдаль, природу созерцая,
Глядел он, восхищенный мира красотой,
И, сам не зная как, на хутор небольшой
Нечаянно забрел. На лестнице высокой
Стоял хозяин сам и что-то прибивал
С таким усердием, что ветхий дом дрожал…
Стук громкий молотка услышав издалека,
Мудрец хозяина окликнул: — «Милый друг,
Какая у тебя там спешная работа?»
— «А вот», — сказал крестьянин, — «удалась охота;
Мой лютый враг, злой коршун, не ушел от рук,
Попался наконец! Не мало птица злая
Сгубила кур моих, цыплят и индюшат;
Вот я ее теперь на стенку прибиваю,
Гвоздями крылья расправляю,
На страх породе всей! Пусть поглядят
Как их — воров — казнят!
И будет у меня в курятнике спокойно».
Мудрец сказал: — «Ты прав, все хищники достойны
Позорной казни… Но, — подумай, милый мой,
Уж если кровожадность грех такой большой,
Что хищной птице ты вменяешь в преступленье
Твоих цыплят и кур безвинных истребленье, —
На сколько же достойней казни человек
Всепожирающий убийца беспощадный,
Кровавым пиршеством позорящий свой век?
Вот право сильного! Казня за злое дело,
Всем хищникам в примере,
Ты коршуна убил, бесстыдный лицемер,
А сам вчера цыплят зарезал на жаркое?...»
Крестьянин злобно крикнул: — «эк ты прировнял
Людей и коршунов! Сам Бог нам право дал
Господства над зверями; людям на служенье
Все твари созданы; таков уж их удел,
Чтоб человек их ел!»
Мудрец сказал: — «Всегда тиранов преступленья
Оправдывают нагло гордость их и ложь.
Но ты, пожалуйста, сознайся друг мой милый,
Что коршун на людей похож;
Рука твоя на стенку пригвоздила,
Чтоб жрать цыплят тебе покорней было.
Всем нам, — большим ворам, — чтобы привольней жить,
Воришек надо бить!»

Моралист-стихотворец Гей в своих баснях выставляет напоказ непоследовательность и несправедливость животного человеческой природы, которое, предоставив самому себе право жить убийством, лицемерно обзывает «жестокими» и «кровожадными» других животных, которым, очевидно, самой природой предназначено быть хищниками. В басне «Овчарка и волк» первая в следующих выражениях упрекает опустошителя овчарен за то, что он нападает на слабую и беззащитную породу:

«Приятель, — Волк сказал, — нас создала Природа
Зверями хищными, — такая уж порода:
Как с голоду живот нам подведет,
Кого попало мы хватаем и поневоле убиваем -
Ведь голод-то — не тетка, знаешь сам!
Но если вправду ты так жалостлив к стадам,
Им искренне желаешь счастья и спасенья,
То повтори твои блате наставленья
Хозяевам овец, обжорам-господам.
Мне, Волку, изредка барашек попадется
Один-другой;
А десять тысяч их ведется на убой
И добрым людям отдается!
Врагов открытых злее, — полагаю я, —
Коварные друзья!»

В басне «Философ и фазаны» та же истина высказывается с не меньшей силой убеждения:

Плененный музыкой веселых, голосистых
Лесных певцов, бродил он меж дерев тенистых
Прохладной рощи. Птичьи голоса
В зеленой темной чаще звонко раздавались,
В ветвях переплетались
И дружно уносились в небеса.
Но разом затихали песни, щебетанье,
Когда он подходил. Крылатые созданья
Испуганно взлетали, прятались в кустах;
И соловей смолкал, и звери все бежали,
Завидевши его. «Чем мы их запугали?
Как ненавидят нас! Откуда этот страх?
Неужто всем зверям внушила мать-природа
Бояться человеческого рода?» —
Так думал про себя гуляющий мудрец.
И вдруг как бы в ответ раздался за кустами
Неясный говор, шорох; тихими шагами
Мудрец подкрался; там сидел Фазан-отец,
Неопытных птенцов усердно поучая:

«В лесу, — шептал он им, — вы проживете век
Беспечно, радостно в тени ветвей порхая.
Но знайте: всех зверей опасней — человек.
Он всяких ястребов и коршунов страшнее.
Не подлетайте к людям! Мудрости отца
Поверьте, помните, что все они злодеи
Неблагодарные! Вот, например, овца
Им век свой служит; в шерсть свою одела
Она их голову, беспомощное тело. И что ж?
Они овец на смрадных бойнях бьют.
У бедных пчел они безжалостно берут .
Все, что накоплено тяжелыми трудами;
И мед, и воск — все грабят, продают
И род пчелиный губят алчными руками.
Да всех злодейств людей и счесть я не берусь!
Мала ли разве дань, какую платит гусь?
Для процветания и блага их науки
Из крыльев собственных он перья дал им в руки;
А где же благодарность гусю от людей?
Писали перьями и жарили гусей!»

В другой басне Гей представляет жертвам бойни нечто вроде мстительного удовлетворения.

Овца и кабан  

Покорная овца безвинно умирала
На бойне под ножом кровавым мясника,

А стадо робкое безропотно стояло,
На смерть ужасную смотря издалека,

И очереди ждало.
Свирепый боров дикий мимо проходил

И злобно насмехался и дразнил
Дрожащее, беспомощное стадо:

«Вот, бьют вас, подлых трусов. Так и надо!
А вы тут топчетесь в пыли, разиня рот,

Любуйтесь — как ловко шкуру он дерет
С такого же, как вы, безмозглого барана,

Как окровавленной рукой он — ваш злодей —
на части рубит, режет наших жен, детей?

Отмщенья просят их зияющие раны,
Их кровь безвинная к вам громко вопиет, —

А вы — ни с места?.. Трусы, глупый, рабский род!»
Старик баран сказал: «Что лаешься напрасно?

Чем виноваты мы? Наш кроткий род таков,
Что нет у нас клыков,

Но мы пред нашей смертью лютой и ужасной
Глядим в глаза врагов

И знаем, умирая: в каждом злом деянье
Есть злу — возмездие, насилью — воздаянье;

На этих самых бойнях, где нас бьют,
В кровавых лоскутах бараньей кожи смрадной

Враги жестокие найдут
Орудья казни беспощадной.

Двух грозных мстителей людской природы всей:
Пергамент - для судебных кляузных писаний,
Раздоров, пререканий

И звонкий барабан, зовущий в «поле браней»,
Ведущий в смертный бой озлобленных людей.

Давно сторицею отмстили за барана —
Пергаменты и барабаны!

1 Он первый заметил предполагавшийся Кеплером проход планеты Меркурий через солнечный диск (1631).

2 Мы должны заметить здесь, что Декарт, по-видимому, только потому и остановился ни своей странной теории о «нечеловеческнх народах», что она представляла для него единственный исход. В письме к одному из своих друзей (Луи Расину) он заявляет., что только с помощью этой теории он и может постигнуть совершенно непонятную для него дилемму, заставляющую его (в виду неповинности жертв человеческого эгоизма) прийти к одному из двух заключений: или животные должны быть нечувствительны к страданиям, или же Бог, создавший их, должен быть несправедлив. Это заявление наводит Глейзе на следующее размышление: «Это строго логичный вывод. Человеку предоставляется выбирать любое: или сделаться последователем Декарта, или сознаться самому себе в своей виновности перед животными. Другого исхода не может быть». — Лафонтен весьма наглядно изображает в одной из своих басен всю нелепость теории «одушевленной машины».

3 Это заявление Бэкона наводит на предположение, что человеческие существа подвергались еще вивисекции и в его время «для блага науки». Цельзий, хорошо известный латинский врач второго столетия, протестовал против того хладнокровно обдуманного и вполне сознательного зверства, каким представляется этот акт вскрытия тела живого человека. Жертвами вивисекторского ножа делались, по-видимому, рабы, преступники и невольники, которые сдавались высшими властями в физиологическую «лабораторию». Гарвей, современник Бэкона, получил громкую (хотя и весьма позорную) известность в связи с той невозмутимой жестокостью, с какой он производил над животными свои многочисленные опты, которые вовсе не послужили ему для открытия «кровообращения», как ошибочно утверждают современные вивисекторы, но к которым он прибегал лишь с целью физиологических демонстраций перед своими учениками. Но мы перестаем удивляться тому хладнокровию, с каким смотрел Гарвей на причиняемые им страдания, когда читаем о таких же зверствах, совершаемыми вивисекторами и патологами нашего времени. От варварских жестокостей Гарвея, привыкшего забавлять научными демонстрациями Карла I и его семейство, перейдем лучше в более человечным воззрениями, выражаемым на этот счет Шекспиром. См. его Цимберлин ( I, 6) в том месте, где королева, собирающаяся производить опыты с ядом, обращается к своему врачу со словами:

«Я испытаю силу этих ядов
Не над людьми, над тварями, которых,
По-нашему, мы можем умерщвлять…»
и получает в ответ предостережение:
— Миледи! эти опыты незримо
Ожесточают сердце человека:
Один уж вид их ядовит и гнусен!

Такое возражение вполне гармонирует с тем искренним чувством, которое помогло поэту изобразить незаслуженные муки преследуемого оленя в его произведении «Как вам угодно».

4 Между 1676 и 1686 гг. появились в печати: «Орнитология» (наука о птицах) и «История рыб», материалы для которых были оставлены Рею его другом Уилобе. Кроме того, он написал еще исследование о четвероногих и прекрасную «Историю насекомых». Как писатель он в особенности отличается своей меткой наблюдательностью и философским методом классификации. Бюффон, так же как и другие натуралисты, многим обязан этому почтенному пионеру зоологических наук.

5 Локк, английский педагог, врач и философ, убеждает английских матерей совсем не давать детям мясной пищи, по крайней мере, до четырех или до пятилетнего возраста, после чего советует ее в самых малых размерах. Он думает, что большая часть болезней происходит от неразумных взглядов матерей на вопрос о питании.

6 В примечании к этой оригинальной поэме Томас Вартон справедливо замечает, что «Мильтон не раз горячо высказывался за воздержание как в пище, так и в питье, и собственным примером подтверждал свои мнения».

7 Антикреофагический, т. е., направленный против мясоядения.

8 Ритсон очень метко замечает на это: «Баран гораздо менее предназначен для человека, чем человек для тигра, так как тигр — животное плотоядное, а человек не создан таковым. Но слова природа, справедливость и гуманность не всегда понимаются одинаково». К этому мы не с меньшей силой убеждения можем прибавить, что почти все животные, служащие добычей человеку, так искусственно видоизменены им, ради удовлетворения его эгоистических аппетитов, что их с трудом можно отождествить с первобытными их породами. То же самое можно сказать и о так называемой теории природного предназначения.