ЭТИКА ПИЩИ,

или

НРАВСТВЕННЫЕ ОСНОВЫ БЕЗУБОЙНОГО ПИТАНИЯ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА

Собрание жизнеописаний и выдержек из сочинений выдающихся мыслителей всех времен

Хауарда Уильямса

ОГЛАВЛЕНИЕ:

LVI

ГЛЕЙЗЕ

1773 — 1843

Изо всех образованных и гуманных мыслителей XVIII века, на деятельности которых отразилось великое движение во Франции конца прошлого столетия ни один не был вдохновляем более чистыми и возвышенными побуждениями, чем Жан-Антуан Глейзе, этот едва ли не самый восторженный из всех проповедников гуманности. Он родился в Дурнье, в нынешнем Тарнском департаменте. Отец его был адвокатом при старом провинциальном парламенте. Окончив предварительный курс наук, Глейзе избрал медицинскую профессию, побуждаемый к этому, по словам его биографа, не столько наклонностью к ней, сколько любовью к человечеству; но ужас, внушенный ему вивисекцией в застенках физиологических лабораторий, заставил его отказаться от этой профессии. Однако, он успел уже приобрести в ней в короткое время кое-какие сведения , которые не раз позволяли ему впоследствии быть полезным своим ближним. Первый период революции, застигший его еще очень молодым человеком, приветствовался им с пылкими надеждами, как начало новой эры . К несчастно, власть попала впоследствии в руки фанатических вожаков, слишком подражавших примерам старого порядка и полагавших, что массовые казни вернее всего прочистят путь ко всемирной республике и прочному миру. Юный энтузиаст, душа которого возмущалась против самой мысли о кровопролитии и о причинении страданий, с отчаяния удалился в уединение и посвятил свою жизнь науке, литературе и мирному созерцанию природы.

В 1794 г. Глейзе, которому шел 22 год, женился на Аглае де-Бомель, дочери довольно известного писателя. Около этого времени Глейзе сделался учителем, увлекшись, по-видимому, надеждой содействовать просвещению своих сограждан; но разочарованный неудачею своего плана открыть курсы исторических лекций в центральной школе своего департамента, он совсем удалился от дел и поселился в не-большом замке своей жены, близ Мезьера и подошвы Пиренейских гор, где вел потом мирную и счастливую жизнь. Здесь, среди великолепной, пустынной природы, он решился, на 25 году своей жизни, навсегда отказаться от пищи, требующей кровопролития и убийства, и потом до самой своей смерти, т. е. в продолжение 45 лет, питался исключительно молоком, фруктами и овощами. Он так строго придерживался этого правила, что из боязни подлога пли ошибки сам готовил свое кушанье. Обедал он всегда один (жена его не могла или не хотела разделять его высших стремлений), так как не мог выносить запаха или вида мясных блюд. Непобедимое отвращение к ним и было отчасти причиной, заставлявшей его удаляться от света или, по крайней мере, от обычных «званых обедов».

Уверенный в том, что очевидная истина и возвышенность его принципов не могут не быть оценены лучшими умами из его соотечественников, Глейзе излагал их некоторым из знаменитейших мыслителей своего времени и, между прочим, Ламартину, Ламеннэ и Шатобриану. Первый, автор «Падшего Ангела», — поэмы, в которой он выражает свои вегетарианские симпатии, ответил, если не восторженно, как следовало бы ожидать от автора такой поэмы, то, по крайней мере, в сочувственном тоне. Остальные двое вовсе не ответили. Такой индифферентизм со стороны людей, которые, казалось бы, первые должны были бы поддержать Глейзе своим авторитетом, естественно огорчил его и сделал еще более чувствительным для него его умственное и нравственное одиночество. Впрочем, он был не совсем одинок: нашлось несколько возвышенных умов, у которых хватило мужества заявить о своих убеждениях и осуществить их па деле. Это были Анкетиль, Шарль Нодье, Жиро де-Шаптран и Кабанту, декан факультета словесности в Тулузском университете. Брат Глейзе, полковник и член академии наук в Тулузе, также примкнул к этому движению.

Как ни горько было для Глейзе убедиться в глубоком эгоизме и равнодушии окружающих к предмету, имевшему в его глазах интерес и важность новой религии, однако это не поколебало природного благодушия его характера и желания быть полезным всем, с кем он имел дело, а в особенности своим слугам и арендаторам, которые долго благословляли его память. «Возвышенная натура его, говорит его брат, с жаром откликалась на все истинное и доброе». Несчастьем его жизни был, по-видимому, недостаток сочувствия со стороны его жены, для которой, тем не менее, он всегда оставался добрым мужем.

Первое его сочинение: «Думы одинокого», вышло в 1794 г.; в 1800 г. за ним последовали «Елисейские ночи», а четыре года спустя — «Аристей»; и во всех этих произведениях он более или менее сильно отстаивает то, что считает истиною. После того прошел довольно долги промежуток времени, прежде чем он снова решился высказаться в печати. В 1830 г. вышло его «Объяснение христианства, или единство веры для всех христиан». Семь лет спустя, эта книга вышла под измененным названием: «Истинный смысл христианства». В этом сочинении автор старается на основании Евангелия доказать, что Христос осуждал убийство животных.

Последним сочинением Глейзе было: «Новая жизнь». Он пережил всего несколькими месяцами это последнее свое воззвание к миру в пользу безубойной пищи. Мы имеем полное основание думать, что дни его были сокращены горьким разочарованием, «той грустью (по выражение его биографа), которая постоянно гложет сердце непризнанного реформатора». «Новая жизнь», — его серьезнейшая работа, не произвела, по-видимому, большого впечатления при своем первом появлении. Книга эта нашла себе сочувственного критика в вышеупомянутом Кабанту, который прочел о ней ряд лекций со своей профессорской кафедры. Несколько лет спустя, один парижский адвокат, Бло-Лекен, написал трактат, в котором горячо рекомендовал принципы, изложенные в этом сочинении Глейзе. Не менее горячо рекомендовал их публике и Эжен Штурм, издатель, «Фаланги». Наконец, эта книга нашла себе критика в « Revue des Deux Mondes », в лице Альфонса Эскироса. который, как и следовало ожидать, отозвался о ней в духе обычного высокомерного предубеждения. Повторного издания «Новой жизни» не появлялось более, пока Шпрингеру не пришла мысль познакомить с этой книгой своих соотечественников. Немецкий перевод ее, с интересной заметкой о жизни и трудах Глейзе, вышел в Берлине в 1872 г. Шпрингер, критикуя одну статью в английском «Журнале питания» и справедливо возмущаясь легкомысленным и пренебрежительным тоном ее, который так льстит общественным предрассудкам, прибавляет: «Глейзе издал, наконец, свое важное сочинение, которое, по выражению Вейльгезера, он написал «кровью своего сердца». Если это сочинение эксцентрично; как уверяет м-р Джерольд, то это — эксцентричность евангелия гуманности. Глейзе был настолько эксцентричен, что написал следующие строки, найденный после его смерти в его бумагах: «Бог мой. чистый источники света, повинуясь Твоей воле, написал я эту книгу. Соблаговоли защитить и поддержать мои усилия, ибо ничтожная пылинка, ныне к Тебе взывающая, может завтра навсегда умолкнуть, и в пустыне — воцарится безмолвие! Да, м-р Джерольд прав: эта теория была религией для своего автора. В «Новой жизни» нас поучают высшим истинам в вопросах о человеческом здоровье и счастье. Глейзе, лучше всех натуралистов и философов, объясняет нам тайны природы, говоря, что грабеж и убийство (в широком смысле этих слов) происходят единственно от извращенности, вследствие отступления от основных законов мироздания, и что человек мое бы искоренить эту извращенность, вместо того, чтобы, как теперь, потворствовать ей. Таким образом Глейзе, вместо пустых фраз оптимистов и безнадежного миросозерцания пессимистов, возвращает мир нашим душам, подавая надежду на грядущее царство мудрости и любви».

Во вступлении к «Новой жизни» Глейзе выражает свои убеждения, надежды и общую цель своих трудов в следующих словах:

«Система, которую я излагаю миру, не есть свод более или менее справедливых принципов, выводы из которых можно принять или отвергнуть, смотря по желанию. Это цепь принципов, безусловно, истинных и справедливых, от которых человек не может отступать, не подвергаясь наказанию соответственному степени своего отклонения от них. И, однако, не взирая на понесенные уже, и до сих пор тяготеющие над ним, наказания, человек не сознает своего заблуждения. Судьба его похожа на судьбу раба, который, родившись в рабстве, забавляется своими цепями, даже насмехается иногда над свободными людьми и заходит в своем безумии до того, что отказывается от свободы, когда ее предлагают ему, отдавая предпочтете своему рабству».

«Мы знаем, что величайшие умы древней Греции учили людей лучшей жизни; но они не имели успеха потому, — говорит Глейзе, — что учение их было достоянием слишком замкнутого кружка».

«Положение человеческой расы служит ясным доказательством ее заблуждений. Положение это представлялось бы отчаянным, если бы можно было достоверно сказать, что люди дошли до предала доступного им знания. К счастью, одна отрасль человеческого знания, самая существенная и без которой все остальное имеет мало значения, почти совсем! еще не изучена. В эту-то отрасль и заглядывали великие люди, о которых мы упомянули; но они удержали для одних себя наслаждение своим знанием1, — вернее, мудростью (как известно, у греков эти два понятия выражались одним словом), которую мне хотелось огласить. Я могу изложить ее гораздо полнее, чем могли бы сделать они в свое время, потому что природа отказывает в жизненном духе изолированным семенам и оплодотворяет только те, которые входит! в общее наследие человечества.

В настоящее время люди, более чем когда-либо сознающие, чего им недостает, всюду ищут новых общественных начал, новой, высшей цивилизации. Правда, мы не впервые видим такое стремление: оно являлось после каждого нравственного переворота, содействовавшего духовному росту человечества. Но те перевороты, которых мы были свидетелями (французская революции 1789 г. и реформы во Франции 1830 г.), казались более значительными, более законченными; глядя на оставленные ими развалины старого мира со всеми его устаревшими понятиями, можно было думать, что эти перевороты последние, — что ими завершится длинный ряд бесплодных споров, среди которых так медленно подвигался вперед человеческий род.

Изложенные мною принципы абсолютны и непреклонны. Но на пути, ведущем к занимаемым ими высотам, есть ступени, и если бы человечество могло подняться хотя на одну ступень в этом направлении, то ужо и это имело бы свое значение. Таким! образом, книга эта, сделавшись руководством для тех, кого она убедит, не будет бесполезна и для остальных, по крайней мере, как, хоть сколько-нибудь, умеряющий и обуздывающей их инстинкты фактор. Признаюсь, что мои надежды и не заходят далее этого. Я был бы вполне удовлетворен даже и в том случае, если бы моя книга была принята моими современниками лишь настолько благоприятно, чтобы ничто не препятствовало ее распространению и не мешало ей дойти до поколения, если не более достойного, то лучше подготовленного, чем настоящее, к восприятию изложенных в ней начал».

Глейзе делит свое большое произведение на двенадцать «Бесед», заключающихся в двух томах с дополнением третьего, под заглавием: «Нравственные доводы». Этот труд представляет полное и красноречивое изложение и историю занимающего нас предмета. Единственный недостаток этого едва ли не самого горячего воззвания к разуму и совести людей заключается, по нашему мнению, в его чересчур пространной аргументации. Но этот скорее кажущийся, чем действительный недостаток обменяется видимым старанием автора предусмотреть все уловки, опровергнуть все возражения противников или людей равнодушных. Во всяком случае, даже поверхностное знакомство с «Новою жизнью» не может не вызвать даже у самого предубежденного читателя справедливая удивления пе ред этим чистым и благородным умом, посвятившим всю свою энергию на служение возвышенной нравственности.

В первой части своего сочинения он делает обзор способов питания у различных народов древнего мира, и называет различных философов и других писателей, высказавших свое мнение о мясной пище. Далее следуют новейшие авторитеты, а затем, приведя большое число свидетельств против креофагии, автор отвечает, в пятой беседе, противникам своей системы и, в особенности, главному врагу его, своему соотечественнику Бюффону, опровергая изумительные абсурды, которые последний высказывает в своей «Естественной Истории»2.

«Внимательного наблюдателя человеческой жизни более всего поражает относительная незначительность человека в сравнении с тем, чем он должен бы быть; неудовлетворительность работы сравнительно со способностями работника. Вдохновляемый прекрасными побуждениями, он часто совершает скверные поступки; и этим странным фактом объясняется, без сомнения, то презрение, которое люди так часто питают друг к другу... Рассмотрим, прежде всего, отличительное качество человека, — то, которое ставит его выше всех других существ. Ясно, что оно заключается в сострадании, источнике разума, поставившего человека во главе высшего нравственного порядка, несокрушимого среди всех переворотов и изменений в природе. Мы видим, однако, что человек мало выказывает это чувство сострадания как к равным ему, так и к низшим существам; и естественно спрашиваем себя: в чем же коренится та постоянная причина, которая мешает проявлению сострадания? Мы видим ее прежде всего в несчастном легкомыслии, с которым человек воспринимает свои впечатления от окружающих его существ. По этим впечатлениям. наследуемым с жизнью и укорененным привычкой, вокруг человека образовался особый, отдельный от него Мир, стоящей вне законов его совести, или, если хотите, вне его обычных правовых понятий. Вследствие этого, люди, постоянно обвиняя друг друга в несправедливости, насилиях, жестокости и коварства относительно других людей, никогда не ставят, друг другу в вину того, что они режут горла животным и едят их изуродованные члены; а между тем именно в этом жестоком отношении к животным и кроется первая причина всех остальных человеческих несправедливостей, насилий, жестокости и коварства.

Хотя и не у всех людей эти пороки развиты в одинаковой степени, — что и способствует главным образом самообману, — но можно ясно доказать, что во всех — лежат зародыши их, и если они менее развиты, то лишь благодаря внешним обстоятельствам.

Таким образом, многие из европейцев. которых судьба забрасывает в страны людоедов, после нескольких месяцев пребывания с ними, охотно присутствуют на их банкетах и делят с ними их страшное угощение, которое вначале внушало им ужас и отвращение. Начинают с пожирания собаки, а от собаки недалеко и до человека.

Люди считают себя правыми, коль скоро они исполняют в отношении других людей то, что им вменяется в обязанность. Но справедлив только тот, кто добр, а нельзя быть добрым к одному созданию, не будучи таким же и к другим. Не следует обманываться внешностью. Сенека, питавшийся только плодами своего сада, чему он и был обязан последними лучами философии, освещавшими, так сказать, в его лице упадок Римской империи, также указывает на то, что преступление не может быть ограничено. А если, как утверждает Овидий, меч начал поражать людей лишь после того, как окрасился в крови животных, то, как было бы важно для нас не нарушать этой границы! Подобно Эолу, держащему в своих руках мех с ветрами, мы можем успокаивать землю или поднимать на ней страшные бури, смотря по тому, Читаемся ли мы растениями пли животными.

Я слишком хорошо предвижу, что противники мои, в оправдание преступления, прибегнуть к уловке, сошлются на роковую необходимость, оклевещут Провидение. Большинство людей старается показать, что оно верит в то, что животные отняли бы у человека господство над миром, если бы их не убивали. Но на это довольно ответить указанием на те страны, где народ гнушается кровопролитием, не отнимает жизни ни у одного живого существа, не исключая даже самого низкого и презренного, но, тем не менее, продолжает нераздельно властвовать в природе3. Пример этих народов убеждает, даже помимо всяких других доказательств, в том, что человек вполне располагает возможностью ограничивать или увеличивать распложение тех животных, которые находятся в его распоряжении. Несомненно и то, что при меньшем количестве гулевого скота земля была бы в состоянии прокармливать несравненно большее число людей, чем она прокармливает в настоящее время. Рано или поздно, переход на растительную пищу сделается абсолютно необходимым на всем земном шаре. Время это наступит тогда, когда человеческий род разрастется до известной, предопределенной нормы»4.

Из других возражений, которыми люди силятся оправдать спой эгоизм, следует указать на предположение, будто их жертвы не сознают, или мало сознают свои страдания; — будто смерть является к ним так неожиданно, что не, возбуждает в них ужаса. Глейзе красноречиво опровергает этот чудовищный самообман, против которого говорит и вседневный опыт:

«Инстинкт жизни вообще порождает в животных предчувствие или страх смерти, — то есть, насильственной смерти; естественная — не возбуждает в них тревоги просто потому, что она составляет естественный закон. То же самое мы видим и на человеке. Он не сокрушается мыслью о смерти, когда пробьет его час, и покоряется ей, как покоряется всякой другой необходимости. Совершенно то же самое чувствуют и другие существа. Когда лошадь, например, обречена сделаться добычей льва, когда она слышит рев этого животного и не может различить места, откуда он исходит, и потому не знал куда бежать, то ее всю бросает в пот, который течет по ее ногам; она падает на землю, как пораженная громом, и если бы лев не поймал ее, то лошадь могла бы издохнуть от одного страха5.

Между жизнью человека и жизнью окружающих его животных существует такая аналогия, такое близкое сходство, что довольно обратиться к самому себе, довольно мысленно представить себя в положении убиваемых животных для того, чтобы понять, что человек должен уважать их жизнь. А если бы он был действительно обречен природой отнимать ее у них, то имел бы справедливое основание проклинать порядок вещей, который, с одной стороны, внушает ему сострадание, а с другой —подчиняет его такой жестокой необходимости.,. Если же человек имеет детей, если он носит в сердце дорогие ему образы, то как ему не тяжело окружать себя такими предметами, которые постоянно напоминают ему о смерти, о том, что у него всякий день может быть похищен кто-нибудь из любимых существ, или же сам он может быть похищен у них? И если он добр, если он справедлив, то как не противно ему совершать всякий день такие дела, которые должны постоянно вызывать в его уме мысли о неблагодарности, жестокости, насилии? Будем же уважать жизнь животных; и — не только за то, что они помогают нам нести тягости жизни, которые иначе подавили бы нас, но и потому, что они имеют одинаковое с нами право на жизнь... Есть и еще причина, которая не терпит возражения в глазах великодушных людей. Это — доверие и верность, с которыми относятся к нам домашние животные. Природа не внушила им боязни к человеку: он — единственный из их врагов, на которого она им не указала. Не следует ли из этого то, что человек не предназначен быть их врагом? Неужели беспристрастная природа способна обманывать всех своих созданий в пользу одного человека? Замечено, что ни на одном из необитаемых человеком островов туземные животные не бегали от него при его появлении. Даже птиц можно было брать руками.

Правдоподобно, но совершенно ошибочно то мнение, будто, коль скоро человек приобрел вкус к мясной пище, то и следует предоставить ему питаться ею. Во-первых, сама природа не дает ему вареной нищи; во-вторых, прошло много веков, прежде чем люди выучились разводить огонь. Известно, что во многих новооткрытых странах огонь не был известен. Стало быть, природа могла дать человеку только сирое или живое мясо, а известно, что он повсеместно чувствует отвращение к такому мясу. Вот эта именно черта и отличает хищных животных от других. Первые, по крайней мере, крупные их виды, вообще питают крайнее отвращение не только к вареному, но даже и к несвежему мясу. Стало быть, человек бывает плотоядным только при известных, ненормальных условиях. Вкус его, на который он ссылается в оправдание своей плотоядности, до такой степени извращен, что он стал бы есть. не подозревая этого, и человеческое мясо, если бы его подали ему под видом телятины, на которую оно, как слышно, походит вкусом. Съел же Гарпаг, не подозревая того, тело своего сына».

Глейзе указывает на примеры коров и северных оленей в Норвегии, приученных питаться рыбой и охотно евших этот не свойственный им корм.

«Было бы слишком долго перечислять все причины, способствующие такой ненормальности. Я хочу сказать только несколько слов о причинах, поддерживающих эти уклонения. Первая из них — это своего рода легкомыслие пли, вернее, род тупости, которая делает трудным для большинства людей всякое рассуждение о том, что противоречит их привычкам. Они с отвращением отвернулись бы от своей пищи, если бы знали, чего стоить природе каждый их обед. Они едят животных так же бессознательно, как артиллеристы пускают бомбу в средину осажденного города, не думая о зле, которое она причинит множеству людей, не причастных войне, — женщинам, детям, старикам; между тем, если бы они видели все зло, которое они наделали, то даже их черствые сердца не вынесли бы такого зрелища... В настоящее время, когда все так точно вычисляется, конечно найдутся люди, которые будут самоуверенно доказывать, что для домашних животных все же лучше рождаться и жить под покровительством человека, хотя бы и с тем, чтобы в конце концов быть зарезанными, чем пребывать в «небытии» или же — в своем естественном диком состоянии. Что касается до состояния «небытия», то, признаюсь, я не могу составить себе о нем никакого представления; относительно же естественного состояния животных скажу только, что мне всегда казалось непостижимым, как мог человек довести свою жестокость до того, чтобы, сначала лишив свободы диких животных и изуродовав их до такой степени, до какой изуродованы все домашние животные, потом, в довершение всего безжалостно их убивать? Но сильно ошибаются люди, если полагают, что на них не отразятся последствия таких гнусных дел...

Я знавал многих добрых душ, которые искренне желали торжества гуманного учения вегетарианцев, признавали его справедливым во всех отношениях и верили во все, что оно провозглашает; но, несмотря на такое похвальное расположение, не решались, первые, подать в нем примерь. Они ждали осуществления этих принципов от кого-нибудь другого, посильнее их характером. Без сомнения, подобные толчки даются Миру людьми с сильным характером, но нужно ли ждать общего движения, как скоро человек сам по себе убедился в чем-нибудь? Дозволительно ли медлить, когда дело идет о жизни или смерти безобидных существ, вся вина которых состоит лишь в том, что они родились? И можно ли оправдываться в подобном случай недостатком характера? Нет! Поступать хорошо, к счастью, вовсе не так трудно. Малодушные, чем вы оправдываетесь? Я краснею за ваши желания отговорки. Вы говорите, что для того, чтобы быть последовательным, вам пришлось бы отделиться от света, отказаться от ваших друзей и знакомых. Я не вижу в этом никакой надобности. Напротив, если вы действительно любите свет и ваших соседей, то тем скорее подадите им пример в том, что должно оказать такое огромное влияние на их счастье и будущность».

Нельзя не пожалеть еще раз о вкусах наших литераторов и издателей, которые издают без конца книги, не имеющих никакого существенного значения для мира, и пренебрегают наиболее истинно просвещенными литературными трудами. Это в особенности относится к сочинениям Глейзе. Его «Новая жизнь», насколько нам известно, не выходила во Франции вторым изданием, а в Англии нашла себе переводчика и читателей лишь в вегетарианском кружке. Одной Германии принадлежит честь попытки сохранить от забвения имя одного из немногих людей, по справедливости заслуживающих бессмертия.

LVII

ШЕЛЛИ

1792 — 1822

Мы глубоко сожалеем, что новейшие искатели поэтической славы или совсем просмотрели, или игнорировали принцип, имеющий великое значение для благосостояния человечества в частности, и дли мирной гармонии вселенной вообще, — принцип чистого спиритуализма, знакомство с которым замечается у лучших из поэтов даже до-христианских веков. Томсон, Поп, Шелли, Ламартин, Мильтон,— такова небольшая группа, которая почти одна представляет и развивает в своих произведениях более ранние вдохновения Гезиода. Овидия и Виргилия, — этих поэтов — творцов новых и правдивых идей, которые, верные своему призванию, старались очистить от варварства и возвысить человеческую жизнь, будя в людях, в большей или меньшей степени, чувства ужаса и отвращения к царящему в жизни материализму.

Из этой знаменитой группы, да и изо всех нравственных и умственных светочей, оказавших на человечество гуманизирующее влияние, — оставив после себя «дышащие мысли и жгучие речи», — ни один не имеет права на большее уважение сторонников гуманности, чем поэт из поэтов, — влияние жизни и произведений которого, значительное даже и теперь, и постепенно возрастающее, без сомнения, станет в недалеком будущем равным влиянии наиболее знаменитых проповедников мира. Посвященный ему очерк в нашем труде, хотя по необходимости ограниченный, должен, однако, выйти из обычных рамок.

Перси Бише Шелли происходил из старинной богатой фамилии, давно поселившейся в Суссексе. 13-ти лет он был отправлен в Итонь, где ему пришлось перенести тяжелые испытания от грубых и невоспитанных школьных товарищей и от несправедливостей жестокого учителя (таков был дух, господствовавши в ту пору, да и долго спустя, как в общественных, так и в других школах). Шелли, необыкновенно чуткий и чувствительный, решался противиться несправедливостям и притеснениям, но отказ его смиренно подчиняться мелкой тирании, по-видимому, навлекал на его голову более неприятностей, чем обычная доля их, терпимая всеми вообще. Все это запало в его душу и внушило ему начальные стансы в его «Восстании Ислама», произведении редком по силе чувства. Умственные дарования его приносили ему некоторое облегчение в этих страданиях его детства. Для развлечения, он перевел, как уверяют, несколько томов «Естественной Истории» Плиния. Из греческих писателей он читал тогда (в английском переводе) Платона, который затем, уже в подлиннике, оставался одним из главных спутников его на литературном поприще. Он усердно занимался также изучением французского и немецкого языков. Из естественных наук он наиболее занимался, по-видимому, химией.

В 1810 г., семнадцати лет от роду, он поступил в Оксфордский университет. Там он учился и писал без отдыха. Пристрастие к литературе заставило его с жаром отдаться изучению великих мастеров диалектики, Локка и Юма, а также их главных представителей во французской философии. Отдаваясь с горячим энтузиазмом изысканию истины, он старался всеми способами расширить свои познания и идеи, и вступил в переписку с выдающимися людьми, разбирая в этой переписке интереснейшие из философских вопросов. Подобно всем действительно плодотворным умам, юный исследователь не питал слепой веры в мнения авторитетов и не подчинялся условным, хотя и общепринятым понятиям. Он не колебался подвергать анализу даже наиболее распространенные из догматов древности, проверять которые собственным умом способен всякий образованный человек. Скорее под влиянием такого настроения, чем каких-либо зрелых убеждений, и желая добраться до истины в глубочайшей из метафизических задач, он дал напечатать в несчастный для себя момент извлечения из анти-теистических умозрений Давида Юма и других авторитетов, изложив их в форме математически выраженных положений. Копии этих скромных тезисов, всего в две страницы, были разосланы, не то самим автором, не то кем-нибудь другим, к начальству его коллегии, и эти духовные чины, внимая скорее голосу оскорбленного авторитета, чем спокойного рассудка, который, может быть, показал бы им бесполезную несправедливость слишком крайних мер, тотчас решили исключить его из университета. Один из его новейших биографов утверждает, что, несмотря на свои пылкие нападки на стереотипные понятия о теизме, Шелли был по темпераменту человеком в высшей степени религиозным. «При всей своей горячей любви к людям, говорит этот биограф, Шелли не сочувствовал тем формам, в которых выливались их чувства и думы. Существуй только возможность свергнуть анархию обычая, — и «золотой век», по его словам, наступил бы немедленно. Его останавливала мысль о том громадном различии, какое он замечал между своими стремлениями и — воззрениями окружающей среды. В своем поклонении тому, что он признавал жизненным, он не сумел сохранить ни малейшего уважения к окостеневшему опыту прошедших веков. Но у него была живая вера, позволявшая ему верить в возможность его идеалов: вера в обязанность и желательность ниспровержения идолов, вера в евангелие свободы, братства, равенства, в божественную красоту, в возможное совершенствование человека, вера в вездесущую душу, атомами которой являются отдельные человеческие души, и вера в любовь как основную сущность всякой нравственной жизни. Человек, живший такой верой, не мог быть «атеистом» в обыкновенном смысле этого слова. Провозгласив себя таковым, он хотел только выразить свою ненависть к той темной религии, которая служила в руках светской и духовной власти орудием для порабощения других людей». «Он употреблял слово «атеизм», — говорит его друг Трелони, — чтобы выразить свое отвращение к суеверию; он принял это прозвище, как принимает рыцарь брошенную ему перчатку: с презрением к обиде».

Презрение его к рутине и к принятым на веру понятиям было так велико, что даже Аристотель, этот кумир средневековых ученых, доныне остающийся предметом необыкновенного поклонения в старейшем университете, служил для него как бы синонимом деспотического авторитета.

«Томы рассудочных заблуждений, которыми восхищается невежество», — говорит он о писаниях Аристотеля в своих стихах, вообще относясь к нему с чрезмерной небрежностью. К политике, как она представлялась парламентом и прессой его времени, он относился с негодованием за свойственную ей мелочность и неправдивое изображение общественной жизни. Он редко читал газеты и никогда не мог интересоваться политической болтовней. Таким образом, под влиянием антипатии к установленному порядку окружающей жизни, поэт все более и более удалялся от нее, сосредотачиваясь в самом себе, в своих мыслях, надеждах и стремлениях, которыми он делился с близкими своими друзьями. Некоторые из тех, в общество которых он попадал случайно, были не совсем одинакового с ним склада ума, но все же с уважением отзывались о его нравственности, уме и характере.

Ни в ком, быть может, нравственное чувство не было развито так полно, как в Шелли, — говорит один из ближайших его друзей, — ни одно существо не было более чутко к праву и бесправию. Настолько сильна была его любовь к умственному труду и необыкновенна мощь его гения, настолько же замечательна чистота и святость его жизни… Я имел счастье вступить в близкие сношения с многими честными и порядочными людьми; но (да простят мне мою откровенность) Шелли был почти единственным встреченным мною примером никогда не изменяющего себе, даже в самых мелких частностях, чистого, цельного и современного благородства во всех разнообразных житейских обстоятельствах». Таково добровольное свидетельство друга, который не отличался склонностью к излишним похвалам. Неожиданное окончание его карьеры в Оксфорде стало причиной отчуждения между ним и отцом, который, в противоположность сыну, этому энтузиасту-реформатору, был характера сурового и закоснелого в нетерпимости и предрассудках. Женитьба молодого Шелли, вскоре после исключения его из университета, на Генриетте Вестбрук, молодой девушке, очень красивой, но малообразованной и далеко не равной ему по своему общественному положению, еще более отдалила от него отца. Брак этот, вначале довольно счастливый, оказался впоследствии неудачным, и разные неблагоприятные обстоятельства ускорили его неминуемый разрыв. После трех лет сожительства супруги, по обоюдному желанию, разошлись. Спустя два года, неизвестно, от каких причин, молодая женщина покончила с собой. Этот страшный и трагический конец необдуманной связи должен был причинить Шелли глубокое горе и набросил, по-видимому, мрачную тень на всю его последующую жизнь.

Как ни коротко было его жизненное поприще, но мы может остановиться только на самых интересных событиях его жизни. Из них нельзя не упомянуть об его полных энтузиазма усилиях поднять бескровную революцию в Ирландии, которая, если бы она удалась, могла бы предупредить бесконечные несчастья этой пренебреженной части Соединенного Королевства. Шелли жил со своей молодой женой и ее сестрой в Кезвике, когда, по внезапному вдохновению, решился переплыть канал и вступить на путь пропаганды своих политических и социальных реформ. Это было в начале 1812 г. В Дублине, где находилась главная квартира его партии, он издал «Воззвание к ирландскому народу», которое он деятельно распространял, как сам, так и через своих агентов. Соблюдение принципов, изложенных в этом замечательно обдуманном и умном манифесте, было так же несомненно необходимо для успеха освобождения от векового угнетения и дурных законов, как несомненны были искренность и преданность Шелли к своему безнадежному предприятию. Космополитический характер его воззвания ясно сказывается в следующих словах:

«Не спрашивайте о человеке, еретик ин или квакер, еврей ли или язычник, а спрашивайте, добродетелен ли он, любит ли свободу и правду, желает ли счастья и мира человечеству? И будь он самый верующий из людей, но без такой любви — он бессердечный лицемер и раб… Терпимость не заслуга, но нетерпимость — преступление. Будьте спокойны, кротки, рассудительны, терпеливы. Думайте, говорите, рассуждайте… Будьте спокойны и счастливы, но прежде всего будьте благоразумны и добры. Нужно воспитать и укоренить в себе привычку к умеренности, правильной жизни и способности рассуждать».

Имея более правильные понятия о коренных причинах и способах облегчения национальных бедствий, чем большинство людей его партии, он настаивал на существенных переменах в нравственном и социальном строе жизни, без которых простые перемены политических условий или увеличение материального благосостояния тех или других классов общества оказываются при точной оценке благосостояния всего государства лишенными всякого значения. Шелли издал также в форме брошюры «Проект ассоциации», состоявший в учреждении громадного общества ирландских католиков с целью ускорить их освобождение. Мера эта была приведена в исполнение только 20 лет спустя, после долгой и сильной оппозиции. Два месяца были посвящены этому великодушному, но бесплодному делу; ирландский народ не поднялся, и молодой реформатор возвратился в Англию, не отказываясь, однако, от пропаганды принципов свободы и равенства. В 1817 г. он опубликовал «Проект реформы системы голосования при выборе представителей в парламент». «Он видел, что палата общин вовсе не является представительницей страны; исходя из того принципа, что правительство должно быть слугой правимых, он придумывал средство узнать истинную волю народа в отношении парламента и выразить коллективное мнение населения о его правителях. Предлагаемый им план состоял в образовании обширной сети комитентов, при помощи которых могло бы быть спрошено мнение каждого из граждан. Мы находим здесь же мирный прием осуществления желаемой реформы, как и в его ирландском проекте». Но в то же время, ввиду неизмеримого невежества, нищеты и продажности огромной массы общества, — необходимого следствия долгих веков дурного и эгоистического законодательства, — всеобщая подача голосов не казалась ему надежной комбинацией. Доказательством его полемических способностей служит его содержательное и благородное письмо к лорду Элленборо, приговорившего к тюремному заключению издателей «Века Разума»; — письмо, заключающее в себе красноречивую аргументацию в пользу терпимости и свободы разума, переносящее дело выше суда узаконенной тирании и обсуждающее его с философской и беспристрастной основательностью.

До своего посещения Ирландии Шелли начал писать (как он говорил своему корреспонденту Вильяму Годвину) «Исследование причин неудачи французской революции в ее стремлении облагодетельствовать человеческий род». Мы глубоко сожалеем, что этому исследованию не суждено было быть доведенным до конца, так как оно, несомненно, представляло бы чрезвычайный интерес. Такова была сила и деятельность ума двадцатилетнего Шелли, проявившаяся в области практической философии, прежде чем он дал миру свое первое поэтическое произведение.

«Королева Маб» , часть которой он написал двумя годами раньше, была окончена и издана в 1813 г. Хотя в этом произведении и встречаются кое-какие недостатки недозревшего гения, но зато она представляет всю прелесть непосредственного поэтического вдохновения. Характеристическими чертами этой единственной в своем роде поэмы являются глубокая ненависть к эгоистической несправедливости и фальши во всех ее проявлениях, такое же глубокое сочувствие ко всякому страданию, вера в конечное торжество добра, — облеченные в увлекательно красноречивую и возвышенную форму речи. В этом восхитительном пророчестве о предстоящем «золотом веке» волшебница, королева Маб, бестелесное существо, являющееся руководительницей и проповедником поэта во Вселенной, развертывает в обширной панораме перед его изумленными очами ужасы прошлого и настоящего. А вслед за тем она в чудном откровении рассеивает его отчаяние, показывая ему «новые небеса и новые земли», которые совершенно удалят все зло с нашей планеты:

— А вот и он, — мудреное созданье,
Загадка-Человек! Он, больше всех других
Способный познавать и высшие страданья,
И радость высшую мечтаний неземных.
Он, в чьей душе сменялись быстро ощущенья,
Кипели, клокотали, мощною волной,
Будя в нем лучшие природные влеченья:
Он, бывший бременем и славою земной —
В изменчивом движеньи жизни мировой:
Он первый, в постепенном общем возрожденьи,
Служил его успехам сердцем и умом
И каждый новый шаг вперед, на путь спасенья,
Глубокими чертами отражался в нем
……………………………………………………
Смотри, вот он, — прекрасный, чистый, непорочный
Душой и телом. Он, красою безупречной
Нетленною возвысил красоту земли;
К нему — блаженному теперь, со дня рожденья,
В согретую любовью душу низошли
Желанья чистые, благие вдохновенья;
Его (с надеждою и верою святой
Стремящегося вечно к благам высшим, новым,
Для добродетельных сердец всегда готовым
В неистощимой, общей житнице земной)
Всепобеждающею силой одарила
Мысль бесконечная. И не страшится он
Ни тьмы забвения, ни седины времен,
Ни мрака верного сияющей могилы.
бывало, человек бесследно исчезал
Как мимолетное и смутное виденье,
С лица земли родной; теперь на ней он стал
Бессмертным!
Не зарежет он без сожаления
Ягненка жалкого, смотрящего с мольбой
Глазами кроткими и ждущего пощады;
И труп, истерзанный и кровью залитой,
Не пожирает, помня "Убивать не надо";
И всем, нарушившим святой любви закон,
Кровь неповинных жертв отметит за преступленье;
Заразой неизбежной, ядовитой тленья
Убийца кровожадный будет поражен;
В сердцах немилосердных, кровью оскверненных,
Ее карающая, пагубная власть
Родит пороки все; разнуздывает страсть,
И ненависть, и злобу в душах исступленных;
Зародыши болезней, горя, нищеты
И смерти - вмести с нею - людям привиты!
Не губит он теперь жестокою рукою
Крылатых жителей своих родных лесов;
И смело к небесам певучею душою
Возносятся они; и нет у них врагов.
…………………………………………….
Никто не знает страха. Властелин державный
Всего живущего жестокий скипетр свой
С презрением отбросил и теперь, как равный,
Меж равными живет.
И счастия зарей
И знания благими, кроткими лучами
Утешена, согрета, наконец, земля;
Благословенно все: и воды, и поля;
Благоволение и мир под небесами!
Там — воздержанием была побеждена
Болезнь, — последствие позорных наслаждений;
Здесь миром кончена последняя война
Страстей с Рассудком. Общее стремленье
Существ, освобожденных от оков былых:
«Трудиться друг для друга», — чтоб в делах земных
Род человеческий свободный, благодарный
Склонялся лишь пред властью Разума одной,
Добывшей Истину, как камень лучезарный,
Из тайных рудников, сокрытых вечной тьмой
И в дар Земли принесшей это украшенье.
…………………………………………………
Счастливица Земля, небось осуществленье,
Небес, куда стремилось столько душ людских,
Возвышенных и чистых! Подвигов святых—
Святая цель, и край обетованный,
Всем человечеством предвиденный, желанный!
Безгрешных чистых духов радостный приют,
Где нет бессилия, печали и паденья,
Куда ни скорбь, ни смерть, ни нужды не зайдут, —
Счастливица Земля, — небес осуществленье!
……………………………………………………
Ты Гению явилась в вдохновенных снах,
Неясным предвкушеньем счастья услаждая,
Надежд осуществимых корни утверждая,
И воплощая грезы светлые в сердцах.
Ты пристань Мира и Любви. Покой сердечный
Нашла душа достигших до тебя людей,
Участников живой работы бесконечной,
Создавшей совершенство красоты твоей!

Из статьи, которую авто приложил в виде примечания к приведенным стихам, извлекаем следующие главные аргументы:

Болезням подвержены только человек и те из животных, которых он заразил своими болезнями или развратил своим господством. Бизон, кабан никогда не бывают больны и умирают или от внешнего насилия, или же от глубокой старости. Но домашняя свинья или корова подвержены самым разнообразным болезням и, подобно извратителям их природы, имеют своих врачей, извлекающих свою выгоду из их страданий. Преимущество человека, как и сатаны, оказывается преимуществом страдания, и большинство людей, обреченных на бедность, болезни и преступления, имеют полное основание проклинать несчастную случайность, которая, дав им способность обмена мыслей, выдвинула их над уровнем им подобных животных. Но совершившееся невозвратимо, и теперь все человеческое знание направлено к решению вопроса: как согласовать выводы разума и цивилизации со свободой и чистыми удовольствиями естественной жизни? Как извлечь благо и отбросить зло из того образа жизни, который в настоящее время переплелся со всеми фибрами нашего существа? Я верю, что воздержание от мясной пищи и спиртных напитков много помогло бы нам при разрешении этого важного вопроса.

Правда, что нарушение правильности умственных и физических отправлений следует приписать отчасти уклонениям от нормы и природы не в одной только пище. Зараженная атмосфера переполненных городов, испарения химических процессов, все лишнее в наших одеждах, нелепое воспитание детей, — все это носит лепту в массу человеческих страданий.

Сравнительная анатомия учит нас, что человек, походя во всем на плодоядных, ничего не имеет общего с плотоядными. У него нет когтей, чтобы схватывать свою добычу, нет и достаточно острых зубов, чтобы рвать живое мясо. Мандарин первого класса, с когтями в два дюйма, нашел бы их вполне недостаточными, чтобы удержать даже зайца.

Но прожорливость увертывается от этих указаний самой природы и с помощью бесчеловечной и неестественной операции быки превращаются в волов для того, чтобы вялые фибры оказывали менее сильное сопротивление нашим неестественным аппетитам. Но и при этом требуется еще размягчение мертвого мяса переработкой при помощи кулинарных приемов для того, чтобы оно сделалась годным к пережевыванию и пищеварению человеческим желудком, и для того, чтобы вид этого окровавленного сырого мяса не внушал ужаса и отвращения. Пусть защитник животной пищи попробует, как советует Плутарх, сделать следующий опыт: пусть он принудит себя живого ягненка рвать собственными зубами и, погрузившись головой в его трепещущие внутренности, утолять свою жажду бьющей ключом кровью. Затем, под свежим впечатлением всех этих ужасов, пускай он обратится к возмущенному, неодолимому инстинкту своей природы и решится сказать: «Природа создала меня для этого». Только тогда он себя испытает надлежащим образом.

Орангутанг близко похож на человека, как порядком, так и числом зубок. Вообще, орангутанг больше всех других пород обезьян принадлежит к человекообразным, а весь этот класс животных питается исключительно плодами. Из плотоядных ни один вид не представляет такой аналогии с человеком. Даже у многих из плодоядных клыки острее и более развиты, недели у человека. Желудок орангутанга также наиболее похож на человеческий, чем на желудок других животных. Стало быть, все строение человека, во всех своих существенных частях, приспособлено к чисто растительной пище. Правда, что люди ограниченного ума, привыкшие к возбуждающим свойствам мясной пищи, встречают проповедь о воздержании от нее с непобедимой оппозицией; тем не менее, они не могут привести никаких веских доводов в ее пользу. Ягненок на корабле, экипаж которого кормил его мясом, отказывался потом от своей естественной пищи. Можно бы привести много примеров лошадей, овец, быков и даже голубей, приученных к мясной пище и получивших отвращение от своей природной. Дети, видимо, предпочитают печенье, апельсины, яблоки и другие фрукты мясу животных, пока постепенная порча их пищеварительных органов не доведет их до того, что употребление одной растительной пищи на время станет для них сопряженным с серьезными неудобствами, — я говорю, на время, потому что не было примера, чтобы переход от спиртных напитков и мяса к растительной пище и чистой воде не укрепил с течением времени тела, очистив его соки, и не возвратил человеку ясности духа и гибкости ума, которыми, при теперешнем образе жизни, не обладает и один из полсотни. Почти каждый помнит гримасу, которую вызвал в нем первый стакан портера. Неизвращенный инстинкт всегда непогрешим и заключать о потребности к животной пище по извращенному аппетиту, который мало-помалу создается привычкой к такой пище, — значит, делать преступника судьей в его собственном деле. Хуже того: это значит предоставить отъявленному пьянице решить вопрос о пользе водки. По выходе из детства человек утрачивает самые следы того инстинкта, которым остальные животные угадывают свойственную ему пищу. Взрослые до такой степени утрачивают этот инстинкт, что является необходимость доказывать им на основании сравнительной анатомии то, что нам в пищу самой природой предназначены только плоды.

Преступление есть безумие. Безумие есть болезнь. Когда причина этой болезни будет открыта, корень, от которого все пороки и несчастья, вырастая, набрасывают тень на земной шар, обнажится для секиры. Все усилия людей с того момента могут быть направлены к их совершенствованию. Здоровый ум в здоровом теле не решится на настоящее преступление… Система безубойного питания обещает выгоды не утопические. Она не похожа на законодательную реформу, бессильную укротить дикие страсти и порочные наклонности. Она, напротив, поражает самый корень зла. И прибегнуть к ней могут не только нации, но и маленькие общины, семьи и отдельные личности. Не было случая, при котором возвращение к растительной пище произвело бы малейший вред; напротив, оно всегда сопровождалось неоспоримыми выгодами. Во имя всего святого заклинаю людей, желающих видеть счастье и мир на земле. Всякие рассуждения излишни в таком предмете, пользу которого довольно испытать в продолжение полугода, чтобы убедиться в ней навсегда. Но подобной жертвы своими аппетитами и предрассудками можно ожидать только от людей светлого ума и сильной воли, хотя бы конечная польза ее и не подлежала никакому сомнению.

Близорукие жертвы болезней предпочтут облегчить свои страдания лекарствами, чем предупреждать их здоровой пищей. Люди неразвитые вообще бывают чувственны и не любят внимать указаниям разума; но я убежден, что, как скоро благодеяния растительной пищи будут доказаны с математической точностью, как скоро для всякого станет ясно, как дважды два — четыре, что люди, живущие естественной жизнью, ограждены от преждевременной смерти, то и самые глупые из людей предпочтут спокойную и долгую жизнь короткой и полной страданий. Средним числом, в три года умирает четыре человека на 60; а я надеюсь, что в апреле 1814 г. будет сделано заявление о том, что из кружка шестидесяти лиц, уже отказавшихся от мясной пищи, ни один не умер в три года, и что все оказались здравствующими. Вот уже более двух дет, как они придерживаются этой диеты, и ни один из них еще не умер. А попробуйте найти подобный пример на шестидесяти людях, взятых наудачу! Семнадцать лиц различного возраста (семьи д-ра Лэмба и м-ра Ньютона) прожили семь лет на одной растительной пищу, не потеряв никого из своего числа, и почти не испытав ни малейшего недуга. Вескость такого доказательства, разумеется, соизмеряется с числом прозелитов. Как скоро можно будет указать и на тысячу человек, существующих растительной пищей и дистиллированной водой и не знающих никаких болезней, имея в перспективе только смерть от старости, то мир волей-неволей будет принужден взглянуть на мясо и на спиртные напитки как на медленный, но верный яд»6.

Далее Шелли настаивает на неисчислимых благодеяниях безубойного питания в экономическом, социальном и политическом отношениях:

«Богач, питающийся мясом, не стал бы более расстраивать свой желудок, съедая в один обед продукты акра земли, и краюха хлеба не содействовала бы подагре, безумию и апоплексии, будучи потребляема в форме кружки портера или стакана джина, вместо того, чтобы утолять голод детей крестьянина, несущего не себе тяжкие труды. Количество питательного материала в виде растительных продуктов, сконцентрированное в откормленной туше быка, будучи собрано непосредственно с лона природы, могло бы дать вдесятеро более съестных запасов, чем дает эта туша, и притом припасов неиспорченных и неприспособленных к порождению различных болезней. Самые плодородные участки обитаемой земли предоставляются теперь людьми животным с такой затратой времени и пищевых продуктов, которая решительно не поддается вычислению. Даже и теперь только богатые могут обильно удовлетворять свой неестественный аппетит к мертвым телам, и они же платятся за это потворство себе наибольшим расположением к бесчисленным болезням… Характер нации, которая стала бы во главе этой великой реформы, разумеется, сделался бы мало-помалу земледельческим.

Выгоды реформы пищи, очевидно, важнее выгод всякой другой. Она бьет в самый корень зла. Исправлять злоупотребления законодательств, ничего не сделав против тех дурных наклонностей, которыми они порождаются, все равно, что ожидать прекращения причины от устранения следствия.

Не следует, однако, ожидать от этой реформы слишком многого. Самый здоровый из нас не обеспечен от наследственных болезней. Прекрасно сложенный, атлетически сильный и по всем данным долголетний человек все-таки является существом неизмеримо низшим в сравнении с тем, чем он мог бы быть, если бы противоестественные привычки его предков не вложили в него задатков болезней и ненормальностей. В самом совершенном образчике цивилизованного человека критический взгляд физиолога нашел бы какие-нибудь недостатки. Может ли, в таком случае, возвращение к природе моментально искоренить предрасположения, накоплявшиеся веками? Без сомнения, нет. Можно ручаться только в том, что, с момента отречения от противоестественных привычек в организме не зародится никакой новой болезни, а предрасположение к наследственным заболеваниям постепенно исчезнет за отсутствием условий, которые бы его поддерживали бы. Это неизменно наблюдается в случаях чахотки, рака, подагры, одышки и золотухи».

Шелли заключает это философское рассуждение горячим воззванием к различным классам общества:

«Я обращаюсь не к одним только молодым энтузиастам, горячо отдавшимся служению правде и добродетели, — чистым и страстным моралистам, еще не тронутых заразой жизни. Такой энтузиаст с радостью примет ту систему во имя ее отвлеченной правды, красоты и простоты, и во имя широко распространенных благодеяний, которые она сулит. Если обычаи еще не успели заразить его, он будет инстинктивно гнушаться зверского удовольствия охоты. Он исполнится ужаса и разочарования, видя что существа, способные к величайшему состраданию, находят удовольствие в предсмертных муках и последних конвульсиях умирающего животного.

Человек преклонных лет, юность которого была отравлена невоздержанностью, или который жил только с кажущейся умеренностью и страдает под старость от разнообразных тяжелых болезней, мог бы найти себе облегчение в благотворной перемене своего образа жизни, не рискуя отравить себя медицинскими снадобьями. Мать, которую постоянное беспокойство за здоровье детей и необъяснимые случаи их смерти делают несчастной, могла бы при этом образе жизни постоянно радоваться на них, видя их цветущими и резвыми7.

Жизнь самых цветущих людей ежедневно подрывается болезнями, облегчать которые паллиативами рискованно, а вылечить невозможно. До каких же пор, наконец, человек будет отдавать себя на съедение смерти, своего коварного, неумолимого и вечного врага?»

Спустя некоторое время после грустной кончины первой жены Шелли он женился на Марии Вольстонкрофт, дочери Виллиама Годвина, автора «Политического правосудия», самого революционного из планов преобразования общества, когда-либо выходившего из-под пера прозаического купца, каким был Годвин, судя по его биографии и переписке в обычных, житейских делах (недавно изданной). Ее мать была знаменитой и одной из первых защитниц прав женщин. Новобрачные путешествовали по Франции и Германии, и впоследствии м-сс Шелли описала это шестинедельное путешествие.

В 1815 г. вышел «Алястор, или дух одиночества» Шелли; а в 1817 г. он снова оставил Англию для Женевы. В Швейцарии он познакомился с Байроном, и знакомство это возобновилось во время его пребывания в Италии. В том же году Шелли возвратился на родину и, после короткого пребывания у Лэя Хонта, поселился в Грэйт-Марло, на одном из самых живописных берегов Темзы. Здесь он, несмотря на свое слабое здоровье, выказал в широких размерах свойственную ему благотворительную деятельность, не только в более легких формах раздавания милостыни, но и в частых посещениях больных и неимущих, рискуя усилить симптомы чахотки, принимавшие у него угрожающий характер. Здесь же он создал «Восстание Ислама» или, как оно удачнее называлось вначале, «Леон и Цинта». В этой поэме он выражает устами Леона свои гуманные убеждения и симпатии. Обращаясь к освобожденным нациям, она говорит:

Братья, мы свободны! В вышине небесной
Звезды заблестели чудной красотой;
А под небом рдеют спелые плоды,
Зелены, душисты темные сады;
Ветерочек веет над землей, волнуя
Мимолетным вздохом жатву золотую.
Дремлет зверь и птица сладким мирным сном,
И царит святая тишина кругом.
Спите мирно, звери! Вас, — детей природы, —
Старший брат не губит, как в былые годы;
На пирах не льется свежей крови яд;
Не восходит к небу смрадный дым и чад,
Кровопийц в злодействах наглых обвиняя
И прося пощады. И зараза злая
Нас не оскверняет; не царит в сердцах
Ни тоска, ни злоба, ни безумный страх
Все земные твари в нас нашли защиту,
Приютились ближе, радостны и сыты;
Весело порхает хор лесных певцов,
Дружно льются песни выше облаков;
Вся земля оделась красотою вечной;
Такова работа мысли бесконечной;
Братски потрудились пахарь и поэт,
И мудрец-ученый; всюду — радость, свет;
В городах и селах не слыхать проклятья
И голодных стона. Мы свободны, братья!

В 1818 г. Шелли покинул Англию и более не возвращался туда. В это время тон написал главную часть своего лучшего произведения, «Освобожденный Прометей», наиболее тщательно отделанной и законченной из его поэм. В 1819 г. в Риме он написал поэму «Ченчи», внушенную ему знаменитым портретом Гвидо Рении, изображающим, как полагали до последнего времени, Беатриксу Ченчи, и распространенным еще во времена поэта преданием об ее жестокой судьбе. За «Ченчи» быстро следовали «Волшебница Атласа», «Адонаис», (элегия на смерть Китса) и «Эллада», внушенная поэту его горячим сочувствием грекам, которые вели в то время войну за свою независимость. Из мелких произведений его несравненно по силе вдохновения «Ода жаворонку». Поэт, вместе с «блаженным духом», к которому он обращается, в экстазе стремится «все выше и выше». Читателей, интересующихся другими произведениями Шелли и остальными событиями его уже клонившейся к концу жизни, мы должны отослать к изданию полного собрания его сочинений. Последнее произведение, над которым он работал, было «Торжество жизни», поэма, написанная размером стихов «Божественной комедии». Она обрывается неожиданно знаменательными словами: «Так что же — жизнь? вскричал я».

Подробности смерти Шелли хорошо известны. В одну из своих любимых прогулок на лодке он утонул в бухте Специи. Тело его было выкинуто волнами на берег и, согласно тогдашним постановлениям итальянских правительств в предупреждение эпидемий, оно было сожжено там, где лежало, в присутствии его друзей, Байрона и Тренолея, а прах был собран и погребен на протестантском кладбище в Риме. Здесь не будет лишним привести следующую справедливую характеристику ума и произведений Шелли, данную одним основательным критиком: «Ни один человек не был более поэтом по натуре, чем он, — не стремился так от земли к небу. Шелли был, так сказать, «весь — воображение». Во всех своих поэмах он выставляет на позор порок и безнравственность во всякой форме, и его многочисленные описания любви всегда чисты и утонченны. В них меньше чувственности, чем у многих из лучших английских писателей. Его слава как поэта постоянно расширялась со времени его смерти, и до сих пор еще не достигла своей кульминационной точки. Он был поэтом будущего, — идеального будущего, и потому современники не могли вполне сочувствовать ему. Его прозвали «поэтом из поэтов» — гордое, но отчасти заслуженное прозвище.

Он твердо верил в конечное торжество добра, в способность человеческого рода к совершенствованию, и вера, эта, пожалуй, наиболее отличала его от других мыслителей. «Он верил, говорит одно авторитетное лицо, имевшее случай хорошо узнать его мысли и чувства, — что стоит только захотеть человеческому роду, чтобы не было зла, — и его не будет. Не мое дело критиковать в этих заметках те аргументы, которые выставляются против этой мысли; я отмечаю только тот факт, что Шелли увлекался ею с полным энтузиазмом. Исходной точкой его миросозерцания было то, что человек способен так усовершенствоваться, чтобы совсем изгнать зло из своей природы и из большей части мира. И образ, который он наиболее любил вызывать, был образ Существа, борющегося с принципом зла, подавляемого не только злыми, но всеми, и даже добрыми, которые ошибочно с читают зло неизбежным условием жизни; образ, полный благодарности, надежды и духа торжества, вытекающего из упования на всепокоряющую силу добра. Таково было убеждение, внушившее Шелли его величайшую поэму, «Освобожденный Прометей».

Одна из главных прелестей его поэзии состоит именно в том, что отталкивает заурядного читателя: «Он любил идеализировать действительность, а этот труд приходится лишь немногим по силам. Мы любим, чтобы наши прихоти возводились в степень страстей, так как это льстит нашему тщеславию; но немногие из нас способны понимать и сочувствовать старании соединить поклонение идее красоты и добра с любовью к человеческому роду8». Небезынтересно ознакомиться и с внешними чертами такой оригинальной личности как Шелли.

«Черты его лица, говорит один из его биографов, не были правильны за исключением, пожалуй, рта; но общее впечатление, которое оно производило, было в высшей степени обаятельно. От него веяло воодушевлением, огнем, энтузиазмом, живым, необыкновенным умом, как ни от одного другого лица. Не менее прекрасна была и печать нравственных свойств, лежавшая в этом лице: мягкости, чуткости, кротости и, в особенности, как ни странно это кажется, той глубокой религиозности, которая характеризует лучшие произведения великих мастеров Флоренции и Рима. Глаза у него были голубые, но темные и лучистые; волосы также темные, но они рано поседели, между тем как лицо до конца сохранило удивительную моложавость и не имело морщин. Согласно общему мнению, от него не осталось ни одного схожего портрета. Живописец Молрэди говорил, как уверяют, что он слишком красив, чтобы можно было верно передать его черты. Но, при всей своей красоте, он был обязан своим обаянием своре неуловимой личной привлекательности, недели красивыми чертами лица ил грации движений».

Один из его биографов так описывает обаятельность его голоса: «Как вообще бывает у отзывчивых натур, оттенки его голоса гармонировали с предметом его мыслей. Возбуждение делало его звуки резкими и пронзительными. Глубокое чувство, или чувство красоты, понижало его тон до густых оттенков, но тембр был всегда резкий, соответствующий его нервному темпераменту. Это была в высшей степени цельная натура. особенный голос его, меняющийся из минуты в минуту и затрагивающий чувство слушателя с различных сторон, отвечал возвышенным порывам его жизни, его чуткому, изощренному воображению, его звучному, трепещущему жизнью стиху. Такой неземной голос, проникающий в глубь души, мог быть только у того, кто мог подниматься в высочайшие сферы человеческой мысли».

Если физическая характеристика великого учителя или гения внушает естественное любопытство, то тем более должны интересовать нас нравственные стороны его личности. Мы уже упоминали о чрезвычайно приятном характере творца «Ченчи» и «Освобожденного Прометея»; дополним это беглый очерк его жизненного пути живыми впечатлениями, оставленными им в уме близко знавших друзей. Любовь к правде и ненависть во лжи не ограничивались у него страницами книги и не забывались под мертвящим влиянием житейской суеты, а проникали всю его жизнь, все его разговоры. Мы заимствует следующую выдержку из предисловия его жены к изданному ею собранию его сочинений:

«Качества, которые располагали к Шелли каждого нового человека, были, во-первых, сердечная доброта, вдохновлявшая его речи теплотой и сочувствием; во-вторых, искренняя горячность, с которой он относился к делу человеческого счастья и совершенствования, и пылкое красноречие, с которым он говорил об этих предметах. Разговоры его отличались плодовитостью и прекрасным слогом, в который он облекал свои поэтические идеи и философские мысли. Мечтой его было очистить всю мощь своего ума от несчастий и зол, и он посвящал этой мечте всю мощь своего ума, каждое биение своего сердца. Он смотрел на политическую свободу как на прямое средство достигнуть счастья человеческого рода; и всякая новая надежда на расширение этой свободы доставляла ему радость и даже тожество, более глубокое, чем могли бы доставить личные успехи. Те, кто никогда не испытывали действия альтруистических страстей, не могут понять этого, как не могут понять подрастающие молодые поколения той ненависти и тех гонений, которых были предметом несколько лет назад сторонники реформ. По праву происхождения Шелли мог бы пользоваться многими выгодами, но он с презрением отверг их, когда они оказались противоречащими тому, на что он смотрел как на свои обязанности. Он был великодушен до безрассудства, до героизма. Вся его поэзия дышит этими характерными чертами. Борьба за человеческое счастье, непоколебимая готовность к мученичеству, неудержимое стремление к намеченным целям, радость при торжестве добра, решимость никогда не отчаиваться, — таковы главные черты его характера. В высшей степени кроткий и сдержанный в своих манерах, Шелли принужден был почти постоянно бороться с самим собой для подавления своей раздражительности, вернее, возбужденности, и таким образом в свою короткую жизнь испытал больше душевных волнений, чем многие другие, более долговечные люди. Нелегко было ему нести бремя своих чувств и мыслей. Это угадывалось по его истощенному телу; но оживленное лицо и блестящие глаза показывали, какую власть имел он над своей бренной оболочкой.

Он умер, и мир даже не вздохнул по нем; но его влияние на человечество, мешкавшее обнаружиться, теперь быстро растет. В благотворных политических реформах, произошедших в его стране, мы можем проследить и его горячую борьбу. Он умер, но место его среди тех, кто его знал, навсегда осталось незанятым. Подобно духу добра, он оставался с ними, чтобы ободрять и благодетельствовать, — чтобы освещать их жизнь лучами своего гения и скрашивать ее сочувствием и любовью.

LVIII

БАЙРОН

1788-1824

С именем Шелли обыкновенно связывают имя его более популярного современника, Байрона. Оба поэта, как уже раньше замечено, встретились в Швейцарии и вместе прожили некоторое время в Италии в последний год жизни Шелли. Но между ними было мало общего, за исключением гениального таланта и одинакового возмущения против общепринятых законов и обычаев. Впрочем, утверждать, что автор «Чайльд Гарольда» вдохновлялся только презрением к человеческому роду, несправедливо. Большая часть его поэм, очевидно, проникнута глубоким убеждением, что зло порождается человеческим себялюбием и глупостью. Но автор «Освобожденного Прометея» более всего отличается от своего великого соперника (если можно так назвать Байрона) своей твердой и несокрушимой надеждой на будущее счастье мира. Понятно, что у Байрона вера в важность пищи как главного фактора в порождении добра и зла на земле выражается не так определенно, как у Шелли. Однако и Байрон в лучшие моменты вдохновения возмущался грубым материализмом английских пиршеств, которыми, как он выражается, «Англия привыкла похваляться, словно выставка обжорства есть достославное зрелище»; и мы охотно верим, что он сохранил бы свою первоначальную наклонность к безуьбойной пище, если бы не соблазнился роскошными обедами английского общества. В письме к своей матери, написанном в ранней молодости, он объявляет, что решился отказаться от употребления мяса и уже ощущает плоды этой перемены в более ясном умственном состоянии; и, по-видимому, он доходил иногда в своем воздержании даже до того, что питался одними сухарями да водой.

Вот что пишет о нем его биограф, Томас Мур:

«Так как никому из нас не были известны его особенности в отношении пищи, то наш хозяин оказался в очень затруднительном положении, узнав, что на столе не было ничего, что мог бы есть или пить его благородный гость. Лорд Байрон не хотел касаться ни мяса, ни рыбы, ни вина, а спрошенных им бисквитов и содовой воды, как на грех, не оказалось в запасе. Однако он утверждал, что вполне довольствуется картофелем с уксусом; и из таких незатейливых материалов он ухитрился состряпать себе блюдо вполне по вкусу…

Мы часто, в течение первых месяцев нашего знакомства, обедали вместе одни… Хотя по временам он охотно и в порядочном количестве пил красное вино, но в отношении пищи продолжал держаться своей системы воздержания. По-видимому, он составил себе понятие, что животная пища имеет какое-то особое влияние на характер; я помню, как однажды, когда я сидел против него и усердно поедал бифштекс, он после нескольких минут наблюдения надо мной серьезным тоном спросил меня: «Мур, не находишь ли ты, что поедание бифштексов делает тебя свирепым?»

В этих мемуарах о Байроне упоминание о его отвращении к «пище мясников» встречается довольно часто; в течение большей части своей жизни он, по-видимому, соблюдал в действительности чрезвычайную воздержанность в еде, хотя к рыбе питал далеко не такую антипатию, как к мясу. Как мы раньше уже заметили, это воздержание от мяса основывалось скорее на физических и умственных, чем нравственных соображениях. Хорошо было бы для Байрона, если бы он, подобно Шелли, по принципу воздерживался от грубой пищи и вина. Останься он верен решению, принятому им в молодые годы, нам не пришлось бы оплакивать его слишком хорошо известное половое невоздержание. К сожалению, он далеко не так был умерен в питье, как в пище; и этому обстоятельству должно было в значительной мере приписано то, что его воздержание в пище не принесло ему всей той пользы, которую в противном случае следовало бы ожидать.

Замечания автора книги под заглавием «нравственные размышления о положении животных», вышедшей в 1839 году и удостоившейся одобрительного отзыва Шопенгауэра, вполне достойны внимания:

«Многие весьма просвещенные люди в различные периоды своей жизни совершенно переставали есть мясо, и это очень выгодно отражалось на их здоровье. М-р Лорен, слава которого как хирурга хорошо известна, обходился много лет одной растительной пищей. Так же поступали поэты Байрон и Шелли и многие другие знаменитые писатели, которых бы я мог назвать. Д-р Лемб и м-р Ф. Ньютон издали очень дельные сочинения о растительной пище и осудили употребление мяса как способного подрывать организм, медленно отравляя его. Сэр Р. Филипс написал: «Шестнадцать оснований к воздержанию от мяса животных», а в Англии существует даже целое, довольно многочисленное общество, члены которого не едят ничего, имевшего жизнь.

Внимательные исследования, которые мне удалось сделать относительно здоровья всех этих лиц, заставляют меня думать, что растительная пища есть самая естественная для человека. Я испытал на себе ее несомненную пользу. Силы мои увеличились, ум приобрел большую ясность, способность переносить продолжительное напряжение усилилась, и состояние духа стало гораздо лучше, нежели в то время, когда я ел смешанную пищу. Я склонен к мысли, что неудобство, испытываемое некоторыми при ограничении себя одной растительной пищей, лишь временное. Несколько повторных попыток скоро убедят не только в безвредности, но и в приятности такого питания, и конечным результатом опыта будет отвращение ко вкусу мяса, под каким бы видом оно ни подавалось. Кармелиты и другие духовные ордена, питающиеся лишь произведениями растительного царства, живут дольше людей, употребляющих мясо; да и вообще сторонники вегетарианского образа жизни отличаются большей мягкостью нрава, нежели остальные люди. Доказано, что та же самая площадь земли способна прокормить большее и сильнейшее население растительной, нежели мясной пищей. Опыт свидетельствует, что у живущих на такой упрощенной диете соки тела чище, и пищеварительные органы менее подвержены болезням.

«Все эти факты, взятые вместе, указывают на возможность наступления такого периода в истории цивилизации, когда люди перестанут убивать животных для пищи и будут стараться осуществить представления древних и предсказания Сивиллы о «Золотом веке».

LIX

ФИЛЛИПС

1767-1840

Не подлежит сомнению, что уничтожение боен со всеми прямыми и косвенными их жестокостям логически ведет к признанию необходимости искоренения всякого вида жестокостей и несправедливостей. Эту истину уже семнадцать веков тому назад тщательно доказывали величайшие из проповедников языческой нравственности. Содержание настоящей главы послужит ей веским подтверждением.

Сэр Чарльз Филипс в продолжение всей своей долгой и деятельной карьеры, как общественной и политической, так и литературной, не переставал быть искренним гуманистом, и влияние его на окружающих было всегда благотворно. Филипс бесстрашно выступал на защиту угнетенных против озлобленной и поносившей его толпы, которая систематически противится всяким нововведениям и уклонениям от «проторенных дорожек». Как реформатор тюрем он имеет право на второе место после Говарда.

Жизнь его лучше известна нам, чем жизнь других проповедников безубойной пищи; неизвестно лишь в точности место его рождения. По одним данным, он родился в Лондоне и был сын пивовара; по другим, более достоверным, месторождением его были окрестности Лейчестера, и отец его был фермер.

Для нас более интересно повествование о первом отречении от креофагии. Занятие сельским хозяйством пришлось ему, по-видимому, не по вкусу, и он в очень молодых годах, с согласия своих родителей, отправился искать счастья в столице. Были ли у него какие-нибудь определенные цели, — мы не знаем; но достоверно, что вскоре он впал в такую нужду, что буквально голодал и после короткой борьбы с ней был рад, что ему удалось вернуться домой. Его встретили на ферме как «блудного сына», хотя, к счастью, он имел с ним мало сходства. Закололи в честь его «откормленного тельца», и юноша разделил его со всей семьей. Он только потом узнал, что убитый теленок был его любимец, товарищ его детских игр. Чувствительный от природы, он был так возмущен этим фактом, что дал обет никогда более не есть мяса. И он остался верен этому решению до конца своей жизни.

Первая профессия, которую он выбрал послу того, будучи еще очень молодым человеком, была педагогическая: он открыл школу. Вывесив флаг у двери дома, в котором он нанял комнату, он начал давать элементарное образование детям, которых поручали ему лейчестерские родители. Опыт оказался не совсем удачным; в конце года Филипс бросил это дело, чтобы искать счастья в другом поприще. Он пустился в торговлю, сначала в очень скромных размерах. Дело пошло, и следующим его предприятием было основание газеты «Лейчестерский вестник», сделавшейся местным либеральным органом. Но в ту пору такая газета считалась революционной. Хотя и сам Филипс пользовался репутацией талантливого политического писателя, но главным столпом газеты был д-р Пристлей, доставивший ей своим именем и своими статьями такую популярность, какой иначе она не могла бы иметь. Ответственному редактору ее не удалось избежать опасности, грозившей в то время всем обличителям судебных и социальных несправедливостей: обвиненный в преступлениях против установленного порядка, Филипс был приговорен к трехлетнему заключению в лейчестерской тюрьме, в продолжение которого он выказал природную доброту своего характера, стараясь облегчить страдания наиболее несчастных из своих товарищей. По освобождении из тюрьмы он продал свою долю участия в газете и отдался на некоторое время исключительно торговым делам. Переселившись из Лейчестера в Лондон, он завел там чулочное заведение, но вскоре превратил его в более подходящую к своим наклонностям книжную лавку. Успех первой его газеты побудил его основать вторую. Посоветовавшись в Пристлеем и другими своими друзьями, он начал издавать «Ежемесячный Журнал», основанный в июле 1795 г. и имевший положительный успех. Около этого времени он вступил в переписку с Фоксом по поводу истории Якова III, которую писал в то время этот знаменитый предводитель партии вигов. Четыре письма к нему Фокса были напечатаны, но в них не заключается ничего особенно важного.

В ту пору Филипс был уже женат. История его брака представляет не один только биографический интерес. При первом своем прибытии в Лондон он нанял комнату у одной модистки. У нее служила мастерицей красивая валлийская девушка, мисс Гриффит, которая, узнав о непобедимом отвращении жильца к мясной пище, взялась сама стряпать для него обед их одних растительных припасов. Такие отношения не замедлили вызвать взаимное сочувствие, которое повело к браку.

В 1807 г. лондонский мещанский совет избрал Филипса председателем своего суда в Сити и в графстве Мидльсекс, и на этом ответственном посту представилась возможность испытать искренность его реформаторских убеждений. Он с честью вышел из этого испытания. В продолжение своей власти он ввел много улучшений в обращении в тюрьмах с действительными или мнимыми преступниками, поступавшими в его ведомство. Всякому, кто читал «Положение тюрем» Говарда, вышедшее на свет за тридцать лет до вступления в должность Филипса, или хотя только общие отчеты о тюрьмах, хорошо известно, что они служили настоящими рассадниками болезней, порока, зол и преступлений всякого рода и вечным позором для современных им правительств и цивилизации. Нельзя сказать, что они заметно улучшились и в 30-летний промежуток времени после выхода книги Говарда.

Новый президент суда ежедневно посещал Ньюгэтскую и Флитскую тюрьмы и, лично ознакомившись с условиями жизни заключенных, успел улучшить их положение во многих отношениях. По его распоряжению, на многих видных местах были выставлены кружки для сбора пожертвований, Ии собранная в них милостыня обращалась на поддержку семейств несостоятельных должников. Далее он потребовал, чтобы лица, обвинение против которых не было доказано, не задерживались в душных и зараженных тюрьмах, а немедленно освобождались.

Свое превосходное письмо к лондонскому мещанскому совету он начинает с воззвания к простому чувству гуманности, которым должны были руководствоваться те, кто стоит у власти. Он напоминает читателям, что «люди слишком верят в правило, будто чувство неуместно в общественных делах и будто общественный деятель должен быть чужд всякой чувствительности. Между политическими и государственными людьми принято думать, будто естественные чувства человека не должны иметь никакого влияния на его политические соображения».

В примечании к этому месту он прибавляет:

«Мне сдается, что все политические ошибки проистекают в значительной мере от этого предвзятого чувства из соображений государственных людей. Наши заключения часто оказываются ложными вследствие неправильного понимания посылок, из которых они выводятся; чувство же, будучи во многих отношениях синонимом совести, почти всегда право. Государственные люди склонны смотреть на общество, как на машину, отдельные части которой должны исполнять каждая свое дело для прогресса целого. Такое сравнение часто приходится слышать, но оно не совсем удачно. Части этого общественного механизма состоят из живых людей, из которых каждый, как бы ни было скромно его положение, наделен точно такими же чувствами, как и люди наиболее высокопоставленные. Гармония и счастье целого зависят от степени чувства, выказываемого правителями и руководителями:

После этого вступления он развертывает потрясающую картину тупоумных жестокостей уголовного кодекса и его применителей. Он рисует живыми красками Ньюгэтскую тюрьму в особых ее отделениях для преступников и для несостоятельных должников. Размеры этого здания не превышали 150 ярдов длины на 40 ярдов ширины, и из этой площади всего одна четвертая часть находилась под камерами заключенных. На этом пространстве скоплялось до 800 и никогда не менее 500 человеческих существ обоего пола и всех возрастов. Грязь, эпидемии и голод господствовали во всех отделениях, и несостоятельные должники делили, по-видимому, одинаковую участь с преступниками. Заключенные женщины помещались так тесно, что между ними не оставалось ни вершка свободного пространства, когда они ложились спать. Что касается плодов такого пренебрежения со стороны властей, то Филлипс не находит достаточно ярких красок, чтобы изобразить их, и не может надивиться тому, что весь город не делался от этого жертвой эпидемий. С помощью неутомимой энергии ему удалось добиться некоторых преобразований, но предложение его построить новую тюрьму не имело успеха. И вины многих людей, запертых в этих гнездах заразы, были сравнительно маловажны, хотя они делили заключение с крупными преступниками. Филипс взял на себя защиту многих из заключенных, преимущественно женщин, которые, просидев несколько лет в тюрьме, нередко отправлялись в ссылку, которая, кроме других своих ужасов, навек разлучала их с родным домом, с мужем, с семьей. Филипс дважды тщетно обращался с докладной запиской к государственному секретарю, ходатайствуя в их пользу; но традиции и официальная рутина были слишком сильны даже для несокрушимой энергии.

Незадолго перед тем Ромилей внес в палату поправку к варварскому и кровожадному уголовному кодексу Англии. Ричард Филипс обратился с письмом и к нему, указывая на некоторые вопиющие злоупотребления в применении законов, открытые им в бытность свою президентом суда. Он рассказывает, что при министре юстиции Мансфильде и лорд-канцлере Терлоу вешание стало таким обычным делом, что однажды в «вешальный день» он видел девятнадцать повешенных, из которых младшему было всего 22 года. И, по всем вероятиям, большая часть этих несчастных были приговорены к этой варварской смерти только за воровство. Между тем, уже ха триста лет назад, Мор написал свою «Утопию», а за полвека назад Беккария и Вольтер протестовали против чудовищных несправедливостей уголовного законодательства; но все это осталось без действия, по крайней мере, в Англии. Дл современников и для ближайшего потомства все это писалось напрасно.

В письме к Ромилей Филипс особенно настаивает на следующих реформах: 1) Никто из заключенных не должен быть заковываем в цепи до суда. 2) Никому не должно отказывать в свиданиях с друзьями или с легальными защитниками. 3) Никого нельзя лишать достаточного для пропитания количества ищи (в ту пору 14 унций хлеба в сутки были максимальной мерой для заключенного). 4) как скоро верховный суд признал заключенного невиновным, он должен быть тотчас освобождаем. %) Плата тюремщикам, вымогаемая ими даже у самых бедных из заключенных, а также другие непомерные штрафы и поборы должны быть строго преследуемы. 6) Умалишенные арестанты должны быть обязательно отделяемы от остальных. 7) Бедные люди должны пользоваться советами защиты бесплатно.

В 1811 г. Филипс написал «Трактат о власти и обязанностях суда присяжных и об английских уголовных законах». Три года спустя вышли его «Золотые правила для юристов», которые он впоследствии дополнил и издал под заглавием «Золотые правила социальной философии». Книга эта содержит в себе руководство в различных житейских делах для юристов, духовенства, педагогов и прочих лиц, к которым могут относиться заключающиеся в них наставлении. В этом произведении Филлипс пространно излагает те начала, на которых основана его несокрушимая вера в вегетарианство. Он приводит следующие основания для безубойного питания:

1. Будучи сам смертен и зная, что жизнь его такой же непрочный и временный дар, как и жизнь всякого другого существа, он не признает за собой никакого превосходства, которое давало бы ему право нарушать наслаждение жизнью другого существа, исключая случаи необходимой самозащиты.

2. Любовь к жизни так очевидно преобладает в каждом живом существе, что лишение жизни безвредного создания или участие в убийстве его противно его (автора) чувствам, как бы ни было, по-видимому, ничтожно это создание.

3. Он чувствует такое же отвращение к мясу вообще, какое чувствуют плотоядные люди к человеческому мясу или к лошадиному, кошачьему, собачьему, — соловом, к такому, какое в иных странах люди не привыкли есть.

4. Природа с избытком наделила плодоядных животных сахаристым веществом плодов и корней, мучнистым веществом зерен, семян и стручковых растений и маслянистым веществом стеблей и листьев многочисленных растений.

5. Он чувствует непреодолимое отвращение к принятию в свой желудок мяса или соков мертвых животных организмов.

6. Разрушение механической организации растений не причиняет им страданий и не возмущает нравственного чувства, а между тем растения укрепляют здоровье, силы и дух человека лучше, чем самая обильная мясная пища.

7. В продолжение 30-летнего строгого воздержания от мясной пищи он (автор) ни одного дня не был серьезно болен; физические силы его равнялись силам других людей, если не превосходили их, а дух его твердо выдерживал бесчисленные столкновения с коварством, завистью и различными бесчестными поступками людей.

8. Видя полное отсутствие доброты и кротости у плотоядных животных, например, у гиены, тигра, коршуна, орла, крокодила, акулы, он находит, что эти лютые хищники отнюдь не достойны служить примером или оправданием для разумных, мыслящих, одаренных совестью людей.

9. Плотоядные люди, не обуздываемые ни чувством, ни размышлением, поступают со своими жертвами даже более жестоко, чем самые лютые звери, умерщвляя их медленным кровопусканием, сдирая с живых шкуру, жаря или варя их живыми, тираня их без зазрения совести, лишь бы удовлетворить свое прихотливое обжорство тонкими и разнообразными блюдами.

10. Убийство живых существ так противно природе человека, что немногие из мужчин и женщин могли бы есть тех животных, которых они были бы вынуждены сами убивать; а между тем, лакомясь останками убитого животного, они забывают или делают вид, что забывают о его привязанности к жизни и предсмертные страдания.

11. Животная пища так противна природе человека, что немногие могли бы употреблять ее, если бы она не была замаскирована и приправлена кулинарным искусством. И, однако, всякое разумное существо должно бы понимать, что, как бы ни была приготовлена эта пища, сущность ее от этого не изменяется, и никакие приправы не могут скрасить того, что само по себе отвратительно.

12. 47 миллионов акров земли в Англии и Валлисе могли бы дать обильное пропитание такому же числу жителей, если бы последние питались исключительно зерном, фруктами и овощами, тогда как теперь, при мясоедении, эта площадь земли прокармливает всего 12 миллионов в 1811, да и то скудно.

13. Убойный скот не представляет сплошной массы пищевого материала, подобно растениям; каждая часть в экономии его тела приспособлена к нуждам исключительно его собственного существования: кровь для жизни, кости для силы, мышцы для движений и нервы для чувства.

14. Обычай убивания и пожирания животных в странах, где природа родит в изобилии растительную пищу, и где искусство огородничества и земледелия пользуется всякими поощрениями и не встречает затруднений в характере почвы и климата, не может оправдываться ни нравственными причинами, ни физической пользой, ни какими бы то ни было другими соображениями.

Едва ли не самое интересное из сочинений Филипса — его «Утренняя прогулка из Лондона в Кью». В этой «прогулке» он пользуется различными предметами, встречающимися ему дорогой, для назидательных бесед. Так, встречая искалеченного на войне ветерана, он распространяется об ужасах и жестокостях войны. При виде лошади, карабкающейся на крутизну, испытывая жестокие муки от неудобной упряжи, он говорит о вседневных формах жестокого человеческого эгоизма; или же сожалеет о пропадающих задаром неисчислимых ресурсах питания, вследствие беспечности землевладельцев и государства, допускающего заполнение земли бесполезными или малополезными парками, вместо разведения на ней полезных плодовых деревьев, сообразно климату и почве.

Следующим важным сочинение его было «Миллион научных фактов». Этот труд, которым Филипс снискал себе, быть может, наибольшую известность, заключает в себе огромную коллекцию идей и фактов, представляющую интерес и до сих пор, несмотря на то, что многие из его утверждений подлежат в настоящее время критике. План этой книги состоял в систематическом подборе сведений по всем отраслям искусств и наук. Это произведение пользовалось такой популярностью, что в семь лет вышло пятью большими изданиями. В предисловии к стереотипному изданию автор говорит, что притязание издать подобный труд было внушено ему продолжительным и непрерывным знакомством с книгами и литераторами. В продолжение 49 лет он служил редактором различных популярных журналов; через его руки вышло из печати несколько сот книг по все отраслям человеческого знания, и он находился в близких отношениях к людям, прославившимися своими литературными трудами. В заметках об анатомии и физиологии приведены у него ссылки на ученые или другие авторитеты по вопросу о мясной пище. В этой же книге встречаются биографические факты, имеющие некоторые интерес. Так, например, автор говорит, что в начале 1825 г. он подал д-ру Биркбеку, а затем, по его совету, и лорду Бруму, первую мысль об учреждении общества распространения полезных знаний. Мысль его состояла в основании фонда для продажи и раздачи книг и трактатов, по примеру общества распространения религиозных книг.

Не менее интересен и следующий его труд, «Словарь житейских сведений». В этом «Словаре» в статье о «Пище», говорится:

«Многие считают вопросом вкуса, питаются ли люди мясом или растениями, вопросом личного вкуса, но другие связывают с ним нравственные отношения к животным. Последние, понимая ценность жизни для всего живущего, находят, что даже при равновесии аргументов против того и другого рода пищи , чувство сострадания должно перевешивать… В животных, питающихся исключительно растительной пищей, мы находим все лучшие физические и социальные свойства… Хищные звери трусливы и по необходимости живут одиноко; они боятся даже друг друга. Физиологи, будучи сами плотоядны, смотрят на этот вопрос с различных точек зрения, но никак не с нравственной.

Хотя всем известно, что индусы и восточные народы питаются почти исключительно рисом, что ирландские и шотландские крестьяне питаются картофелем и овсяной мукой, и что вообще бедные земледельческие классы всех стран употребляют такую пищу, какой один акр земли приносит в десять раз более, чем мяса, и пользуются при этом крепким здоровьем и долговечностью, — тем не менее, люди продолжают измышлять бесконечные софизмы в доказательство мнимой необходимости убивать и пожирать животных.

Автор этой книги, двенадцати лет от роду, случайно увидел варварства лондонской бойни, и это зрелище так поразило его, что вскоре после того он перестал есть мясо. Невзирая на зловещие предсказания окружающих, здоровье его нимало не страдало от того, что он продолжал держаться этого правила; и теперь, в 66 дет, он легче выдерживает физическое и умственное утомление, недели все другие люди его возраста. Он приводит в пример самого себя, потому что в такой плотоядной стране как Англия подобные случаи редки, в особенности в тех классах общества, среди которых он привык жить… Он не воздерживается по принципу ни от каких растительных лакомств, ни от спиртных напитков; но всякая поблажка себе в отношении последних (спешит он прибавить) требует корректива в виде углекислой соды. Автор всегда чувствует себя здоровее, когда пьет одну воду, и то же утверждают все те, кто последовал его примеру».

Под рубрикой «Земледелие» автор замечает, что «один фунт мяса, съедаемого человеком, равноценен 6 фун. пшеницы или 120 фунтам картофеля. Вот в каких размерах тратится национальное богатство страны!

Филипс составил и издал множество учебников; он сообщает, что все элементарные научные руководства, вышедшие между 1798 и 1815 под именем Гольдсмита, Блэра и другими, были его произведениями. Но деятельность его не ограничивалась литературной сферой; его сильно занимали также научные изобретения и механика. В предупреждение огромных затрат на устройство железнодорожных дамб и на снесение улиц он предлагал воздушные железные дороги на десять футов выше кровель домов с уклонами от 20? до 30? и с запасными локомотивами для содействия подъему и спуску на каждом конце. Таким образом, утверждал он, можно было бы проезжать над городами по прямой линии, спускаясь или поднимаясь на промежуточных пунктах. Этим смелым и гениальным планом Филипс предвосхитил идею нью-йоркских воздушных дорог, хотя даже и они не достигли той высоты, какую он считал желательной.

Он интересовался также и пароходством, и находился в частых сношениях с Фультоном в бытность его в Англии. Вечером, после первой поездки свой по Гудзонову заливу, Фультон написал своему другу, в Англию торжествующее письмо. Оно было показано графу Стэпгопу и некоторым знаменитым инженерам, которые отнеслись к нему с насмешками, как к баснословному вымыслу. Тогда Филипс опубликовал объявление, приглашающее к составлению акционерного общества для воспроизведения на Темзе того, что стало совершившимся фактом на американских реках. Затратив на эти объявления большую сумму денег, он привлек только двух подписчиков, внесших по десять фунтов. Тогда он напечатал в своем журнале, со своими комментариями, письма Фультона, за что почти все укоряли его в легковерии. Здесь нелишне упомянуть, что в первую поездку парохода их Кляйды по Темзе единственными пассажирами, у которых хватило храбрости сделать этот пробный путь, были Филипс с тремя лицами из его семьи и всего пять или шесть других пассажиров. Чтобы успокоить страх публики, он разослал в газеты письмо, и в то же лето видел, как на том же самом пароходе отчалило 350 пассажиров.

В 1840, в год, следовавший за последним изданием его самой популярной книги, он умер в Брайтоне на 73-м году своей жизни. Если в продолжение своей деятельной карьеры он нажил себе своей реформаторской энергией много врагов и клеветников, зато, с другой стороны, приобрел и немало верных друзей и приверженцев своих гуманных идей.

LX

ЛАМАРТИН

1790-1869

Аристократ по происхождению, носивший фамилию Дю-Пра, Ламартин получил образование в гимназии, управляемой дузховенством, и рано всосал в себя принципы, совершенно не схожие с принципами его великого современника Мишле. К счастью, природа наделила его мать редкой возвышенностью чувств и гуманностью и, вероятно, ее пример и наставления вложили в него семена тех возвышенных идей, которыми характеризовалась большая часть его сочинений в зрелые годы. Еще при первой империи он поступил на военную службу, но вскоре вышел из армии и в свободное время предавался любимому удовольствию — путешествиям.

В 1820 г. вышло первое его произведение, «Поэтические думы», которое в четыре года разошлось в количестве 45000 экземпляров. Партия реакции приветствовала нового поэта как литературную надежду своего направления, поборника церкви и монархии, способного уравновесить политическое влияние поэта революции, Беранже. Гюго в ту пору еще не выступил. Тем не менее, этот томик замечательных стихотворений с великим трудом проложил себе дорогу в печать.

«Молодой человек, пишет один из его биографов, только что оправившийся от тяжелой болезни, с бледным, страдальческим лицом, на котором читалась грусть от недавней потери любимого существа, переходил от одного издателя к другому, нося небольшой пакет стихов, смоченных его слезами; и отовсюду поэт и его стихи выпроваживались с вежливым поклоном, наконец, один более умный книгопродавец или, может быть, подкупленный обаятельной наружностью молодого поэта, решился принять злополучную рукопись. Меланхолическая красота их слога и мелодия рифмы не замедлили обратить на них внимание всех читателей со вкусом и чувством, не исключая тех, которым были противны его политические предрассудки. Рифма его была «полна небесной мелодии, стих гибок, звучен, равномерен; он мягки вибрирует, подобно Эоловой арфе, под дыханием вечернего ветерка».

Надо полагать, что скорее политические, чем поэтические заслуги расположили в его пользу правительство Людовика XVIII и доставили ему дипломатический пост во Флоренции, который он занимал до династического переворота 1830 г. Он служил также короткое время секретарем французского посольства в Лондоне, где познакомился с богатой англичанкой, на которой женился впоследствии во Флоренции. Значительное наследство после дяди, оставленное ему под условием принятия фамилии Ламартина, еще более обогатило его.

В 1829 г. вышел сборник его стихотворений под заглавием «Поэтические и духовные созвучия». Главной чертой их, как и всех его первых произведений, является преданность церкви и монархии. Переворот 1830 г. значительно изменил его политические и религиозные взгляды. «Я желал бы вступить в ряды народа, делал бы думать, говорить, действовать и бороться, как он», говорит он в этот переходный период своей деятельности. Одним из первых доказательств его новых, прогрессивных убеждений была брошюра, требовавшая отмены смертной казни. При Луи-Филиппе Ламартину не удалось пройти в палату депутатов, быть может, вследствие этой брошюры или же вследствие его политического прошлого. Он посвящал свои вынужденные досуги путешествиями и в 1832 г., вместе с женой и маленькой дочерью (которая умерла во время путешествия в Бейруте, к неутешному горю своего отца) отплыл на Восток на корабле, оснащенном и вооруженном на его собственные средства. Описание этого путешествия мы находим в его «Путешествии по Востоку». В следующем году вышел его «Жослин» — поэма, полная невыразимой нежности и красоты слога, а немного спустя — «Падший ангел», в которой он впервые выражает свое возмущение против варварства бойни. В этой поразительно оригинальной поэмы одной из самых замечательных в своем роде в литературе всех языков, Ламартин сознается, что он не смотрит более на человеческие учреждения, на общественное мнение и на освященные временем обычаи народов сквозь розовые очки традиционных предрассудков. Оно проникнуто глубоким сознанием несправедливости и ложности многих из тех вещей, которые допускаются и даже одобряются церковными и общественными законами и полно пылкого негодования против жестокости и эгоизма. В этой поэме, в отталкивающем описании древних тиранов земли, спасшихся от всеобщего потопа, слышится протест против возмущенного автора. Один из представителей более гуманной расы обращается к прекрасной героине, Даиде, в следующих словах, которые мы переводим прозой:

«Эти люди для утоления своего голода не довольствуются теми плодами, которыми Бог их окружил. Посредством такого преступления перед Богом, от которого содрогается природа, они ищут еще другой пищи — в крови, которая течет ручьями в их смрадном городе! Раскромсанные трупы так выставляются напоказ. Они волокут за ноги невинную овцу, вскормленную их же руками, и безжалостно режут ее пред глазами ягненка. Они наслаждаются ее мясом, смертью питая жизнь… Постоянно пропитанные жестокой пищей, они лишаются всякой жалости, и сердце их развращается. И глаз их, видом этих постоянных преступлений приученный к преступлениям, наслаждается кровью и убийством невинного Они оттачивают железные стрелы и кинжалы, считая умнее убивать великим искусством: резня в крупных размерах называется «победой», и «слава» пишется кровавыми буквами».

Отшельник читает Даиде и ее небесному спутнику следующие строки из «Книги мудрости», будто бы ниспосланной людям в самые первобытные времена:

Страницы вдохновенные читая,
Не говорите, люди, что сам Бог,
В уста избранников слова свои влагая,
Святую книгу эту написать помог…
Слова его живут в созвучьях песни вечной:
Они начертаны на синеве небес,
И выше в бездне, полной тайны и чудес,
Там, где огни миров роятся бесконечно.
Одна лишь Книга есть, где Он Своей рукой
Нетленными чертами Имя пресвятое
Предвечно написал, — то дух бессмертный твой,
Твой разум, — человек! Лишь он над темнотою
Твоей всегда царит, в нем — искра божества,
Премудрости Его живое отраженье,
В нем, — говорит Он с вами.
Уст плотские слова
Все только искажают Вышнего внушенья!»

В следующем отрывке ясно слышится божественный голос совести и разума12:

«Не поднимай руки против брата твоего и не проливай крови никаких живых существ, населяющих землю, — ни людей, ни домашних животных, ни зверей, ни птиц: в глубине твоей души вещий голос тебе запрещает ее проливать, ибо кровь это жизнь, а жизнь ты не можешь вернуть. Питайся только хлебными злаками, покрывающими твои поля, и рисом, растущим на берегах твоих рек, — пищей, ежегодно для тебя возобновляемой, — кореньями, плодами и всеми теми дарами природы, которые как бы само напрашиваются тебе в пищу».

Человеку не только внушается воздержание от убийства остальных живых существ, но и предписывается ему уважение к ним и забота о развитии их недозрелого сознания:

«Вступайте в единение даже с животными: ибо Бог, сотворивший их, желает, чтобы человек их любил. Каждое из них наделено своей, большей или меньшей долей разума и души, — признайте это. Во взгляде их просвечивают смутные проблески разума. Не душите этот зародыш просветления, предвозвестника света и бессмертия. Уважайте его. Цепь из тысяч звеньев соединяет человека с насекомым: не разрывайте этих звеньев, ни ближайшее к вам, ни дальнейшее, ни промежуточные, — ибо все они связаны с Богом!»

Из этого разумного представления неизбежно вытекают и практические выводы:

«Не оскорбляйте же животных гневными покриками, не угощайте их ударами кнута; не отнимайте у их детей материнского молока ради удовлетворения ваших собственных аппетитов; не сажайте их на цепь, вызывающую в них трусливость и злость; не уродуйте их ртов жестокими уздечками; не давите их чрезмерным бременем. Поймите их природу, облегчайте их участь. Связь между вами, люди, и ими — да не будет убийство. Применяйте их способности к наилучшим целям, ссудите им частичку вашего разума. Смягчайте их инстинкты кротким обращением с ними; будьте посредниками между всеми ими… Прекраснейший дар человека есть милосердие».

Соответственно такому справедливому отношению к низшим тварям, определяется и отношение людей между собой и — к земле:

«Не устанавливайте между собой подразделений на расы, племена, народности и нации…

Не обрывайте ветки вместе с плодом: слава — руке сеющей; позор — руке губящей! Не оставляйте земли голой и безжизненной, ибо предки ваши застали ее одетой Самим Богом. Пусть те, кто впоследствии пойдут по вашим следам, — проходят в свою очередь, благословляя своих предшественников. Любите землю, как вашу мать, пользуйтесь временным солнечным светом…

Благодаря непостижимой тайте, человек, обрабатывая землю, делает ее плодородной. Милости ее неистощимы, и всех, кого она на себе носит, она в состоянии прокормить…

Помогайте друг другу во всех ваших нуждах и затруднениях; взаимно будьте друг для друга детьми, отцами и матерями. Бремя каждого пусть будет общим бременем, и милосердие да будет вашим законом. В вашей тени пусть отдыхает прохожий; оставляйте хлеб на вашем пороге для голодного ближнего. На ветвях всегда оставляйте несколько плодов для того, чтобы странник мог ими воспользоваться. Не накопляйте себе больших запасов, ибо для вас земля ежегодно оплодотворяется. И Бог, ниспосылающий дождь и оживляющий землю, хорошо знает числе приглашенных к земной трапезе».

В аристократическом мире «Падший ангел» был принят далеко не так одобрительно, как принимались более ранние и менее самобытные произведения этого поэта.

Ламартин был избран легитимистической партией в палату депутатов. Он занял место среди выдающихся политических вождей того времени в качестве прогрессивного консерватора, в котором уважение к старине смешивалось с некоторого рода философским демократизмом. Он часто говорил в палате о социальных и философских вопросах. В 1838 г. он сделался депутатом от Макона, своего родного горда. При Орлеанском правительстве он отказывался от официальных должностей из несочувствия к правлению Гизо и буржуазного короля; а в 1845 г. открыто присоединился к либеральной оппозиции. Его «История жирондистов» (1847), без сомнения, отчасти содействовала изгнанию Орлеанской династии в следующем году.

В сценах февральской революции 1848 г. Ламартин занимал видное положение посредника между двумя враждебными лагерями, и в сохранение трехцветного знамени вместо красного приписывается его влиянию. Будучи избран членом временного правительства, он сделался республиканским министром иностранных дел, и в этом качестве издал свой знаменитый «Манифест к Европе». Однако, несмотря на то, что он был избран в учредительное собрание десятью департаментами и сделался одним из пятерых членов исполнительной комиссии, популярность его была скоротечна. При всем его, по-видимому, искреннем сочувствии делу угнетенных, традиционные понятия и фамильные связи (достаточно обнаруживающиеся в «Мемуарах») мешали его политической карьере; компромиссы, на которые он шел, возбуждали недоверие более передовых политических реформаторов. Вместе с Луи-Наполеоном и Кавэньяком, он был выставлен кандидатом в президенты, но получил мало голосов. С этого времени он сошел с политической арены и весь отдался литературе. Его «История революции», «История реставрации», «История России», «История Турции», «Рафаэль» (история его детства и юности), другая его автобиография, «Доверчивые беседы», самое интересное из его произведений в прозе, и многие другие произведения, большей частью появившиеся в начале в периодических изданиях того времени, свидетельствуют в одно и то же время о разносторонней деятельности его ума. Некоторое время он редактировал газету «Народный советчик». В 1860 г. он издал полное собрание своих сочинений в сорока одном томе. Из них, вероятно, наиболее широкой известностью пользуется его «История жирондистов». Но для тех, кто умеет ценить истинное благородство души и различать, среди политических и традиционных предрассудков, достоинство возвышенного ума, наиболее интересным и поучительным из его произведений всегда останется «Падший ангел», а затем его «Мемуары». В «Доверчивых беседах» проглядывает природная чувствительность его характера, возмущающаяся против принятой обычаем пищи, — возмущающаяся искренне, хотя, к несчастью, он считал себя вынужденным соображаться с общепринятым, или, вернее, светским варварством. О своем первоначальном воспитании он в этой книге рассказывает:

«В физическом отношении оно вытекало из систем Пифагора и Руссо. Так, например, оно было основано на величайшей простоте в одежде и на строгом воздержании в пище. Мать моя была убеждена, как и я сам сейчас, что убивать животных с тем, чтобы питаться их мясом и кровью, есть одна из слабостей нашей человеческой природы, навлеченная на нас тяготеющим над человеком проклятием, если не его собственной закостенелой порочностью. Она верила, как и я верю, что обычай ожесточать свое сердце по отношению к самым кротким из животных, наших товарищей, помощников, братьев по труду, и даже по чувство, — что убийство, жажда крови, вид трепещущего мяса, — все это такие явления, которые ведут к огрублению и заглушению лучших инстинктов сердца. Она верила, как и я, лучших инстинктов сердца. Она верила, как и я, что такая пища, хотя, как будто и более возбуждающая, содержит в себе раздражающие и разлагающие начала, которые делают ее вредной и сокращают человеческую жизнь.

В подтверждение этих идей она ссылалась на примеры нравственно чистых и благочестивых народов Индии, которые не употребляют в пищу убоины; — на сильные, закаленные пастушеские племена, и даже на наше собственное земледельческое население, которое несет такие тяжелые труды, ведя самый простой образ жизни, ест мясо не более десяти раз в жизни, а между тем отличается наибольшей долговечностью. Она никогда не позволяла мне есть мясное, покуда я не попал в водоворот общественной жизни. Она не прибегала ни к каким доводам, чтобы отвратить меня от мяса, а полагалась на тот присущий нам всем инстинкт, который судит вернее всякой логики. У меня была овечка, подаренная мне одним крестьянином из Милли, и которую я приучил бегать за мной повсюду, подобно самой верной собаке. Мы любили друг друга той первой любовью, которую дети и молодые животные естественно чувствуют друг к другу. Однажды повар сказал моей матери в моем присутствии: «Сударыня, овца откормилась, и мясник пришел за ней; отдать ее ему?» Я вскрикнул и бросился к моей овечке, спрашивая, кто такой мясник, и что он будет делать с овцой. Повар объяснил мне, что это человек, который режет овец, баранов, телят и коров и зарабатывает таким образом деньги. Я не хотел верить этому. Мать моя, уступая моим просьбам, охотно оставила у себя мою любимицу. Спустя несколько дней после того мать взяла меня с собой в город и как будто случайно провела меня через бойню. Я видел так людей с обнаженными и окровавленными руками, сдиравших шкуру с быка. Другие убивали телят и баранов и рубили их еще трепещущие члены. Лужи крови дымились на мостовой. Жалость и ужас заставили меня попросить, чтобы меня увели прочь. Воспоминание об этих страшных и возмутительных сценах, необходимых для приготовления тех блюд, которые подаются на стол, внушило мне отвращение к мясным блюдам и ужас к мясническому ремеслу.

Хотя необходимость согласовываться с общественными обычаями заставляла меня есть то, что едят другие, но я навсегда сохранил сознательное отвращение к мясным блюдам, и мне всегда было трудно смотреть на профессию мясника иначе, как на профессию палача. Таким образом, до двенадцати лет я питался только хлебом, молочными продуктами, овощами и фруктами. Здоровье мое нисколько не страдало от этого, и развитие не шло медленнее, чем у других; быть может, даже именно этой пище я был обязан красотой черт, чуткостью сердца, ясностью ума и кротостью характера, которые я сохраняю и до сих пор»13.

За несколько лет до издания «Падшего ангела» Ламартин с высоты национальной трибуны явился вдохновенным выразителем тогда еще смутного сознания всех наиболее мыслящих людей, что необходимо найти какой-нибудь новый и лучший принцип, чем все, дотоле испытанные, для вдохновения людей и руководства человеческими поступками:

«Я вижу людей, восклицает он, встревоженных нашими непрерывными политическими потрясениями, ждущих, чтобы Провидение послало социальный переворот, ищущих вокруг себя какого-нибудь человека, философа, который провозгласил бы учение, способное покорить себе умы, направить их и подкрепить расшатанный мир. Они надеются, ищут, призывают эту власть, которая должна подчинить их себе по присущему ей праву, как судье и верховному правителю будущего».

Но уже несколькими годами ранее, с той же самой трибуны раздался другой, еще более положительный протест, о котором нельзя не упомянуть, хотя он и оказался тщетным. По поводу обсуждения вопроса о привозе во Францию иностранного скота, один из депутатов, Александр де-Лаборд, утверждал, что мясо есть не что иное, как предмет роскоши, и был поддержан двумя или тремя другими мыслящими депутатами, у которых хватило мужества высказать свои убеждения. Нужно заметить, что левая сторона отнеслась к этому гуманному заявлению довольно благоприятно, центр — апатично, правая — насмешливо и враждебно, а министр короля Карла X положил все свое влияние для противодействия гуманным идеям. Таким образом, слабая и последняя общественная попытка во Франции остановить поток материализма оказалась неудачной14.

1 Едва ли это справедливо в отношении Пифагора и его школы. Нельзя, конечно, не пожалеть, что эти люди не старались распространить учение, имевшее такую жизненную важность для мира, но причины их сдержанности и отчасти умалчиваний уже указаны нами в главе об этом основателе вегетарианства. Словом, они, как впоследствии и «основатели христианства», знали многое, чего современники их были еще не в состоянии усвоить. Притом же, как справедливо замечает Глейзе, сами учителя не обладали таким полным знанием сущности дела, какое стало доступно людям в позднейшие времена.

2 Едва ли нужно прибавлять, что, если слог и красноречие Бюффона безупречны, то нельзя того же сказать о точности его научных сведений. Из многих его ошибок удивительнее всего его утверждение, что анатомическая организация человека соответствует организации плотоядных, — заблуждение, не раз опровергавшееся более учеными физиологами, чем он.

3 В новооткрытых странах не находили решительного господства ни одного рода существ над другими; и это потому, что силы разделены между ними приблизительно равномерно, и сильнейшее животное не есть в то же время и умнейшее, и наиболее ловкое (Примеч. Глейзе).

4 На эту интересную и важную сторону вегетарианства читатели могут найти указания у Пэли, Ад. Смита, Ньюмэна, Либиха, Грега и других авторитетов.

5 То, что жертвы бойни действительно предчувствуют ожидающую их судьбу, несомненно для всякого, кому случалось видеть партию быков или баранов, пригоняемую к месту бойни. Отчаянные попытки животных вырваться из страшной местности; усилия погонщиков и мясников удержать их и загнать на бойню; случаи, когда жертвы, обезумев от ударов, криков и предчувствия своей судьбы, вырываются и несутся по улицам, опрокидывая перепуганных прохожих, — все это достаточно доказывает, как ложны уверения в бессознательности или равнодушии животных к судьбе, ожидающей их на бойне.

6 Это тем вероятнее, что и теперь уже более двух тысяч лиц различных классов, из которых иные в продолжение 30 или 40 лет строго воздерживаются от мяса, внесены в списки вегетарианского общества в Англии, не говоря уже о, вероятно, большем числе отдельных вегетарианцев, рассеянных по всему королевству и по разным причинам не примкнувшим к этому обществу. А ввиду существования вегетарианских обществ также и в Америке, и в Германии, этот аргумент должен иметь двойной вес.

7 См. книгу Ньютона «Возвращение к природе». Его дети были самыми красивыми и здоровыми созданиями, каких только можно было себе представить. Девушки могли бы служить прекраснейшими моделями для скульптора, и при этом они были ровного и мягкого характера. Кроме всего этого было, без сомнения, разумное воспитание. Из 18000 родившихся детей 7500 умирает до 5-летнего возраста; а сколько из оставшихся в живых становятся несчастными от болезней не прямо смертельных! Употребление мяса вредно отзывается на качестве и количестве материнского молока. На одном острове у берегов Исландии, где нет никакой растительности, дети неизменно умирают от столбняка, не выживая и трех недель; и народонаселение пополняется с материка Макензи. (заметка Шелли)

8«Сочинения Шелли», изданные его женой.

9 Это мнение высказывается местами в его поэмах, как, например, при описании пиршеств и заседающих за ними гостей, причем он удивляется, «как такие тела могли иметь души, или души — такие тела».

10 В этом отношении полезно обратить внимание на слова покойного В. Р. Грега о том, что «количество человеческой жизни, возможной на данной площади, может быть почти бесконечно увеличено заменой мяса растительной пищей», — и на его дальнейшее утверждение, что «данная площадь пшеничного посева прокормит, по крайней мере, вдесятеро большее число людей, чем такое же пространство, употребленное на разведение овец. Обыкновенно считается, что для прокормления взрослого человека нужно около квартера пшеницы в год, а мы знаем, что хорошая земля производит четыре квартера. Но если предположим, что человеку, питающемуся хлебом, потребно два квартера в год, то питающемуся мясом нужно было бы его по 3 фунта в день; между тем хорошо, если акр, отданный для выпаса овец и рогатого скота, даст в среднем более 50 фунтов говядины и баранины (даже у лучшего норфолькского фермера получается кругом по 90 фунт, зато у значительного большинства хозяев Великобритании число это не превышает 20 ф.). На основании этих цифр, 22 акра пастбищ потребовалось бы для прокормления одного взрослого человека, питающегося мясом. Очевидно, что с переходом к растительной пище явилась бы возможность значительного увеличения того количества населения, которое можно было бы прокормить на данной площади».

11 Автор настаивает на том, что, какой бы отдаленной не представлялась всеобщая реформа в этом смысле, каждый в отдельности., претендующий на право называться сколько-нибудь культурным или просвещенным человеком, нравственно обязан воздерживаться от санкционированиям своими привычками в деле питания возмутительных зверств, «сопряженных с кулинарным искусством и бесчисленных в длинном списке Юнгом в его книге о жестокости».

12 Продолжаем переводить прозой то, что в оригинале изложено стихами (ред).

13 В этой же книге он припоминает некоторые из многих зверств, безнаказанно или даже с согласия учителей совершаемых школьниками над беззащитными жертвами их забав и необузданной жестокости.

14 Вопрос о креофагии и анти-креофагии уже разбирался однажды во французском институте в период великой революции 1789 г., т. е. в период всеобщего пробуждения общественной совести, когда и невольничество было впервые публично осуждено. Результат этих прений во французском ученом собрании остался неизвестным, но, как справедливо замечает Глейзе, его не трудно угадать. Из прений об этом предмете в палате депутатов выяснился один любопытный факт, а именно, то, что в 1817 г. в Париже мяса было потреблено на 40000000 фунтов менее, чем в 1780 г. Факт этот может быть объяснен только тем, что обедневшие во время революции богатые классы наиболее потребляющие убойную пищу, сделались по необходимости менее плотоядными.